С Петром в пути

Глава двадцать первая ЗДЕСЬ БУДЕТ ГОРОД ЗАЛОЖЕН

— Мы сожжём Архангельск — я слышал, что там и мостовые деревянные, и весь город деревянный, и снабжение России припасом заглохнет. — Такими словами король шведов Карл напутствовал своих капитанов. Самых доверенных, самых, по его разумению, твёрдых, отважных и предусмотрительных. — Вас ждут награды и почести. А потом горящий город — это великолепное зрелище. Им наслаждался в древности римский император Нерон. Жду от вас подвига, — закончил он и отпустил их.

Капитаны двух фрегатов и яхты отправились в плавание. Яхта должна была стать брандером — зажигательным судном. Итак, им предстояло сжечь весь город с его домами, верфями, складами и припасами, с его кораблями и причалами.

Задача была непроста, ох как непроста. Это только в уме юного короля она представлялась несложной и легко исполнимой. Король плохо знал жизнь, можно сказать, он не знал её совсем. Она была вычитана им из по многих книг и внушена рассказчиками-сказочниками. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Да ещё такое, как сожжение целого города, протяжённого на несколько вёрст.

В недалёком своём детстве король Карл любил играть в солдатики. Их у него было предостаточно. Он прихотливо передвигал их, и всё, что задумывал, легко удавалось. Вражеское войско сметалось одним мановением руки.

— Победа! — вскрикивал Карл, и ему вторило эхо дворцовых покоев. Он не встречал сопротивления ни в ком и ни в чём — всё-таки наследник престола. И возросши, продолжал думать, что не встретит сопротивления и в живой жизни.

Жизнь, однако, оказалась жёстче, хотя... Хотя мальчишеская убеждённость Карла помогала ему на первых порах одерживать лёгкие победы. Он рано понял цену неожиданности и являлся с войском там, где его не ждали. А раз не ждали — не могли оказать сопротивления.

Впрочем, его отличали сметливость и быстрота ума. Это тоже было ценное качество. Но тоже на первых порах, пока противник не разгадывал манёвра. А если разгадывал, шведы были биты. В этом, кстати, быстро разобрался умудрённый летами Борис Петрович Шереметев. После Эрестферской победы последовала победа у Хуммули и многие другие помельче.

Однако стало ясно: хвалёных шведов, славившихся на всю Европу выучкой и стойкостью своих солдат и проницанием своих генералов, можно побивать. Пётр же решил: можно и нужно.

Втайне он почёл благом то, что Карл усмотрел своего главного врага в Августе, пусть и Сильном. Москве нужна была передышка, длительный антракт после Нарвы. Пришлось собирать силы и средства для грядущих битв, и Фёдор Головин укреплял его в этом и принимал разумные меры во имя будущего, притом очень и очень близкого. Собственно, его уже нельзя было считать будущим: оно было ощутимым, во плоти настоящим и наступало на пятки царю и его приспешникам.

Пока два фрегата и яхта крались по Белому морю к Архангельску. Один из капитанов, Маршельд, уже знал этот путь, потому что торил его в прошлом. Однако лоции у него не было, и вход в прихотливое устье Двины — прихотливей, нежели все знакомые ему устья, — был ему плохо знаком. Он знал только, что там есть отмели, опасные для морских глубокосидящих судов: сядешь и не встанешь. Воды эти считались опасными для мореходов, и шведы на первых порах двигались, можно сказать, ощупью. Но вскоре...

Вскоре капитан Маршельд понял, что долее двигаться ощупью очень рискованно, а потому, завидев чёлн с рыбарями, обрадовался. Уж они-то знают свою реку и станут лоцманами.

Их приняли на борт, двоих. Один назвался Иваном Рябовым, другой — Митькой Борисовым.

Как могли, объяснили русским, что идут в Архангельск, что груз у них торговый и что пути не знают и за награждение просят их провести.

— Каки-таки купцы, — перемолвились меж собою оба, — вишь, сколь у них пушек, того у купцов не бывает. Неладно что-то.

— Проведём их куды надо. Видать, недоброе задумали, — молвил Иван. — Благо, они по-нашему не разумеют.

Стали за штурвал головного фрегата. Жестами объяснили, что остальные суда должны двигаться в кильватер.

Отмель была широкой и постепенно повышавшейся. Шведы шли прямо на неё. Они поняли, что попали в ловушку, когда передовой фрегат глубоко врезался в песок.

— Ага, мерзавцы, вот мы вам зададим! — взбесился капитан Маршельд. Он приказал сковать обоих рыбаков. Однако Борисов смекнул, что их ожидает, и неожиданно сорвался с места и прыгнул за борт. Рябов не успел — капитан выхватил пистолет и поразил его выстрелом.

Из строившейся Ново-Двинской крепости заметили угодившие на мель корабли.

— Видно, не ведали русла, — заключил воевода князь Алексей Прозоровский. И собрался было послать им лоцмана.

Но тут подоспел Митько Борисов. Истина открылась.

— Знатный будет трофей, — молвил воевода. — А ну, Коренев, выводи команду фузилёров и две малые пушки.

— Два фрегата, князь. При многих пушках. Сотней не обойтись.

— Бери сотню. Да два струга.

Погрузились, поплыли. Шведы заметили. И, не желая пытать судьбу, побросали на воду боты, попрыгали в них и погребли по течению к Березовскому устью.

Видно, то был авангард. Спустя три дня караульные солдаты заметили ещё четыре фрегата у входа в Берёзовское устье. Насторожились. Стали ждать, чем дело кончится. Но на всякий случай послали в крепость за подкреплением.

Тем временем на шведских кораблях спустили паруса и стали на якорь. Чего уж они там ожидали — неведомо. Доложили воеводе про те корабли. Явился князь, чтобы самолично обозреть, каковы неприятельские корабли.

— Сила немалая, — заключил он, глянув в свою трубку. — Но чего-то выживают, видно, остерегаются входить. Я так смекаю, что повстречались с командами давешних кораблей, которые сидят на мели. И судят да рядят, как быть. — И распорядился: — А ну-ка пальнём сколь можно раз из пушки, дабы знали там, что мы их видим.

Когда дым рассеялся, узрели: на одном из кораблей почали ставить паруса. Знать, поняли, что против них взята предосторожность, и тоже решили не пытать судьбу.

— Уходят, уходят! — радовался воевода. — Косы наши тож защита: как без лоцмана их миновать? Хоть нас в крепости семь сотен, да ведь их-то на четырёх фрегатах не менее. И при пушках, коих не менее двухсот. Не ведаю, чья бы взяла, кабы не мели.

Пётр пребывал в Архангельске. По обыкновению, отводил душу, махая топором на Содомбальской верфи.

От воеводы Прозоровского явился гонец с донесением. Прочитав его, Пётр возрадовался: экий славный трофей, да ещё без бою. Отпугнули шведа! На радостях отписал генерал-адмиралу Фёдору Апраксину, бывшему архангельскому воеводе: «Зело радостное известие. Я не мог вашему превосходительству оставить без ведома, что ныне учинилося у города Архангельскова зело чудесно!»

Война на суше и на море только разворачивалась. Борис Петрович Шереметев одерживал в Лифляндах победу за победой. Победы то были малые, да всё едино — утешные. Бьём шведа, бьём! Можем бить!

Ладились фрегаты на стапелях. По вечерам, распрямляясь от усталости, Пётр раскладывал на столе ландкарту. Давно зарился на Финский залив с Невским устьем. Там бы основать крепость-порт, утвердиться бы на этих берегах, откуда прямой выход в Балтийское море, в Европу. Да ведь земли те швед исхитил у Руси ещё когда — при деде Михаиле. Заветное место! Надобно к нему отсель выйти с ополчением да кораблями, нагрянуть с тылу, выбить из крепостей. Там их три-четыре, а важнейшие — Нотебург, русский Орешек, и Ниеншанц.

Момент-то уж больно подходящий! Писал Шереметеву:

«Изволь, ваша милость, рассудить нынешний случай, как увяз швед в Польше, что ему не токмо сего лета, но, чаю, ни будущего возвратиться невозможно; так же изволь размыслить, какое дальнее расстояние от вас до Варшавы, как возможно им оттоль с войском поспеть, хотя бы похотели».

Подать сикурс городам Лифляндии Карл не мог. И Шереметев знатно воспользовался этим. Доносил Петру: «Чиню тебе известно, что всесильный Бог и Пресвятая Богоматерь желание твоё исполнили: более того неприятельской земли разорять ничего, всё разорили и запустошили без остатку; только осталось целого места Пернов и Колывань (Ревель), и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге около моря же, да Рига; а то всё запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны калмыков и казаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали, где мне деть взятый полон? Трюмы полны... Августа 31 числа и пойду к Пскову: больше того быть стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели и обезлошадели, отяготились по премногу как ясырём и скотам, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять неоткуда...»

Ну как не возрадоваться?! Затеял Пётр празднества да пиры. Свидетелем тому оказался английский купец — резидент в Архангельске Томас Хет. Под свежим впечатлением он писал брату в Лондон:

«Царь, уверяю тебя, человек не гордый и может веселиться и есть с кем угодно... Он большой почитатель таких грубых людей, как моряки. Всех грязных матросов он пригласил пообедать с ним, где их так напоил, что многие не устояли на ногах, иные плясали, а другие дрались — и среди них царь. Такие компании доставляют ему большое удовольствие...»

Написал англичанин и о том, что в один из дней во время очередной пирушки, пользуясь жаркой погодой, Пётр загнал всю архангельскую знать в озерцо, куда запустили двух моржей, да и сам резвился в воде с моржами. Хоть моржи и злонравны, но были так напуганы, что не причинили никому вреда. А Пётр хохотал, будучи в изрядном подпитии. Жаловаться? А кому, коли сам царь изволит так веселиться!

Однако делу время, а потехе час. Спустили-таки на воду два фрегата и заложили тридцатипушечный корабль. Подняли на стапеля два других остова.

Пётр предполагал, что шведы станут предпринимать новые попытки нападения на Архангельский. И возвестил аларм, то есть тревогу. Им известно, что у причалов порта отстаиваются купеческие корабли из разных стран, преимущественно из Голландии и Англии, что вся иностранная торговля проходит чрез Архангельск.

Известно также, что на верфях заложено и строится множество судов. И они захотят во что бы то ни стало возобновить диверсию.

Правда, воинственный пыл шведов приугас с отдалением короля и с победным шествием Шереметева. Но надолго ли? И угомонится ли битый Шлиппенбах, на пылкий дух которого так рассчитывал Карл?

— Глядеть в оба! — наказал Пётр воеводе Алексею Прозоровскому, отпрыску славного боярского рода. — Семь шкур спущу, коли швед проникнет и метнёт пламя. Швед крадётся ряженый под купца, всяко хоронится. А ты его распознай. Больно лаком для него Город, — так именовался Архангельск в ту пору, ибо был пространным и богатым городом, привлекавшим к себе иноземцев, единственный в ту пору на Руси центр морской торговли.

— А тебе, Шафирка, важное поручение: наймать капитанов-иноземцев для походу к Соловецким островам. Коли похочут, я их приму и попотчую медовухой али водочкой. Вербуй сколь можно более: полки на корабли посадить надо.

Шафиров удивился: полки, Преображенский и Семёновский, на Соловки? Что им там завоёвывать? Монастырские монахи давно, ещё при Алексее Михайловиче отбунтовались. Но спрашивать не стал — царь этого не любил. Благодетель Фёдор Алексеевич Головин откроется: у государя нет от него тайн. Более того, Головин — голова, нередко сам предлагает ему тот или иной план.

Капитаны, зная щедрость русского царя, охотно согласились. Приняли они и приглашение посетить царя, да и отчего не принять: Пётр гостеприимен, он прост со всеми и известный весельчак и затейник.

Солнце об эту пору, почитай, не заходило. А от сего белоночья нарастало в людях беспокойство и возбуждение, и сон отступал. К тому ж нахлынули непривычные жары. Заради освежения лезли в воду — не в морскую, она и в жару была студёной, а в многочисленные озера и озерца. Там она прогревалась и ласкала телеса, истомлённые одеждою.

Правда, была другая докука — комарье да гнус. Особенно под вечер. Сладу с ней не было: жгли костры из лапника, сами кашляли от дыму, глаза слезились и пучились, одна беда тянула за собой другую. А что поделаешь: страдал и царь, страдал и псарь.

В назначенный день собрались у царёвой избы. Столы были раскинуты под небом, на подворье, и столов тех было много, потому что государь любил многолюдье. Возле стояли две пушчонки пятифунтовые всего, из них хозяин, капитан бомбардирской роты Пётр Михайлов по временам палил себе на потеху. Как говорил он: для практики глазомерия. Стрелял он по бочкам и по-детски радовался, когда бочка с треском разлеталась на мелкие клёпки. Мальчишки поморов, живших по соседству, притаскивали найденные чугунные ядра и в награждение получали сахарный кубик — сласть диковинную. А ядра те снова шли в заряд.

Расселись за столами — бородатые и безбородые, почти все меченые сединою, переговаривались по-своему, ждали царя. Он вышел к ним, позёвывая, но тотчас оживился.

— Господа капитаны, — начал он на не совсем путном голландском языке, — я вас призвал для совету и веселия. Но сначала откройте мне: встретились ли вам по пути сюда шведские корабли?

Молчали, переглядываясь, иные пожимали плечами, иные переспрашивали.

— Выходит, нет? — обрадовался Пётр, и глаза его блеснули радостью. — Выходит, ихний король и ихний риксдаг угомонились. Стало быть, есть повод для веселия. А то мы жили под опасением шведского десанту. Сей гнёт был несносен. Теперь можно расслабиться.

И он поднял оловянный кубок. И все воздели свои кубки. Началось веселие. Потом Пётр удалился для устройства огненной потехи, которой был мастер. С оглушительным треском летели в обесцвеченное небо шутихи. Денщики подливали в кубки, раскладывали на блюда жареную и маринованную треску, румяные ломти сёмги, вяленого снетка.

Явились музыканты: два скрипача и флейтист. Начались танцы. За отсутствием женского полу неуклюже топтались друг с другом. Пётр подзадоривал, а потом и сам пустился в пляс. У него выходило совсем никуда: длинные ноги заплетались, путались.

— Ну-ка, Данилыч, — обратился он к Меншикову, — спляши ты за меня. Ты вроде ловчей.

Меншиков скинул свой сержантский камзол и пошёл вприсядку. Никто из капитанов не мог ему соответствовать, и они расступились.

На звуки музыки сбежалась ребятня, потянулись степенные поморы. Стояли в отдалении, посмеиваясь: зрелище было диковинное.

— Глядите, мужики, на царскую потеху! — возгласил, отдыхиваясь, Меншиков. — Такого более не увидите вовек! Сам государь Пётр Алексеевич изволил пройтись в танце. Потом будете сказывать: лицезрели-де самого государя в веселии.

Мужики не решались подойти ближе. Зато ребятишки пролезали всюду, как мошкара. Их никто не отгонял, а когда кто-то из царедворцев прикрикнул на них, Пётр добродушно бросил:

— Пущай их! Будет что вспомнить, когда в ум войдут. Самого батюшку-царя в веселии...

Прошло ещё две недели. Пятого августа полки грузились на корабли. Утро было туманное, на солнце наползли тучи. Парило. Полчища чаек с криком, похожим на взвизгиванье, кружились над караваном. Десять кораблей выстроились один к другому. Меж них были проложены сходни, чтоб ускорить посадку. «Святой Пётр» притулился в стороне — один из четырёх русских. На нём должен был плыть царь со свитой.

Сцепились крючьями. Сходни были без перил, шириною в три четверти сажени. Они провисали над бездной. Люди шли шеренгою, иные оскользались, шли, стараясь не глядеть по сторонам и вниз в зелёную пучину. Качка была умеренной, но всё ж суда покачивало: было похоже на равномерное дыхание.

Вдруг послышались крики, поднялась суматоха. Двое солдат не удержались на шатких сходнях и рухнули в море. Опасность была в том, что у причалов плавали брёвна, и во множестве. Не угодили бы на них. Не потянуло бы их, солдат, ко дну в тяжёлой амуниции.

Пётр наблюдал всё это издали. Потом кликнул дежурного денщика, велел:

— Ступай да вызнай — не убились ли, да не мешкай.

Денщик возвратился с ответом, что вытащили живых с ушибами.

— Небось дрогнут. Прикажи каптенармусу дать им водки. Пущай сколь могут, столь и выпьют. Для сугреву. Да скажи, чтоб доктор Вульф освидетельствовал их. Не было б какого урону...

Инцидент насторожил остальных. Шли, держась друг за друга. Посадка шла без происшествий. Длилась она два дня, благо солнце почти не закатывалось. И то благо: неожиданно тучи сомкнулись, и полил дождь. Всё окрест мгновенно отсырело, причалы обезлюдели. И даже чайки как-то притихли.

Наконец прозвучал сигнал к отплытию. Бабахнули пушки, салютуя оставшимся на берегу. Курс — на Соловецкие острова.

Островов тех много. Главный — Соловецкий, поменьше Анзерский, Большой и Малый Муксалма да Большой и Малый Заяцкие. Остальные мал мала меньше. На Соловецком — монастырь с храмами и кельями, обнесён стеною с башнями из гранитных булыг. Крепость старообрядческая. При блаженной памяти царе Алексее Михайловиче поднялись там монахи противу Никоновых новин. Восемь лет длилось восстание, и восемь лет царёво войско осаждало крепость. Большое соловецкое сидение было подавлено, но дух кержацкий вышибить не удалось: густ и крепок был и остался.

Острова гнездились у входа в пространную Онежскую губу — прихожую великого озера. Но не само оно манило Петра, а его столь же великая соседка — Ладога. Из неё истекала река Нева, в горле которой устроилась запиравшая в неё вход шведская крепость Нотебург. Вот на неё-то и зарился царь, как и на всю Неву — на вход и выход в Балтийское море.

Выносил Пётр предерзостный план: проторить «государеву дорогу» из Онежской губы к Нотебургу и далее — к устью Невы. По воде и по суше. По лесам да по болотам, через весь озёрный край.

Призвал Головина и Головкина и предъявил им чертёж с проложенным маршрутом:

— Вот как я мыслю поход к Нотебургу. Призвал я вас, голова и головка, для совету: осилим?

Оба пожали плечами. Наконец Головин нерешительно молвил:

— Как знать, государь. Путь нехоженый, места заповедные. По ним, небось, охотники продираются. А как мы с войском?

— Не токмо с войском, но и с фрегатами, — хохотнул Пётр и, посерьёзнев, прибавил: — А я ужо распорядился: сержанта Михайлу Щепотева с командою послать в те места для прокладки дороги. Дать им топоров, пил да лопат достаточно, крестьян тамошних поднять валить дерева, строить мосты да гати. Щепотев — мужик исправный сдюжит.

И вот теперь предстояло вызнать — сдюжил ли Щепотев. Высадились без помех, царь приказал не медлить. Пришли к Нюкче, деревнишке староверской, единой на том берегу. А так — безлюдье, глухомань.

— Пущай веруют, как совесть велит, — указал Пётр, — Бог у нас с ними един, а божьи начальники разные. Ну и пусть их. Мне иной раз сподручней двумя перстами окреститься.

Царь был бодр, добр, весел и деятелен. Выволокли один фрегат, другой, впряглись, что кони в сбрую, подлатали брёвна-катки. Огромные тела судов переваливались с боку на бок, гати под ними проседали, и наружу выдавливалась жидкая грязь. Казалось, киты-левиафаны выползли на сушу, и им невмочь двигаться: чуждая стихия.

Версту посуху одолевали два дня в упряжке из сотни и более человек. Работа ждала всех, иной раз и сам царь впрягался ради почину и понукал свитских: князей и бояр Андрея Ивановича Голицына, Бориса Ивановича Прозоровского, Юрья Юрьевича Трубецкого, — да и без Головина с Головкиным телега не везла. А двенадцатилетнему царевичу Алексею всё это было в потеху, и он тоже держался за канаты, делая вид, что тащит, и ухватывал за полу кафтана своего новоявленного дядьку-воспитателя Меншикова.

— Дитя должно знать, почём фунт солдатского лиха, — говаривал Пётр, с любовью глядя на сына. — Чрез войну должен пройти всякий, не исключая и мальчонок. Она всякого смелет: кого в муку, кого в крупу, а кого и в полову.

Сменялись часто — с царём было сверх четырёх тысяч человек. Когда встречались речки и озерца, наступало облегчение. Кабы не мошка, забивавшаяся в нос и уши, ослеплявшая, поедом евшая, всё бы ничего. Но она стала поперёк пути, и спасения от неё не было. Стояла стеною под водительством комаров да оводов — напасть.

Доволоклись до Повенца, поплыли Онегою, потом вошли в Свирь-реку, из неё в Ладогу, на простор. Пётр отправил Шереметеву гонца с наказом: «Изволь, ваша милость, немедля быть сам неотложно к нам в Ладогу, зело нужно и без того инако быть не может». Расправили плечи у островка в городе Невы, не пропускавшем далее. На островке — крепость. Нотебург, обнесённая каменной стеною в две сажени, ощерившейся 142 пушками.

Гарнизон был невелик — всего-то около полутысячи. Но к крепости было не подступиться. Пришлось окопаться на берегах Невы. Подоспел и Борис Петрович Шереметев со своим воинством.

Близок локоть, да не укусишь. Двенадцать с половиною тысяч нависли над полутысячей, укрывшейся за стенами. А к ним сухого подхода нет. Как тут быть? Капитан бомбардирский рассудил: бомбардировать. Стены, однако, стоят, как стояли. Тогда начали бросать брандкугели[45], и в крепости занялись пожары. Так продолжалось целую неделю.

Стали выкликать охотников на штурм. Заготовлены были лодки, штурмовые лестницы. Одиннадцатого сентября пустились вплавь. Осада — досада! Солдаты гибли, не достигнув верха, — лестницы оказались коротки. Защитники крепости без труда разили их со стен.

— Экая досада! — Пётр глядел в трубу и негодовал. На кого? На Шереметева, на себя самого. И наконец скомандовал ретираду.

Но надо же такому случиться: подполковник князь Михайла Михайлович Голицын, командовавший семёновцами, будущий фельдмаршал, между прочим, загодя оттолкнул лодки, дабы пресечь отступление, а поручик Александр Меншиков, тоже будущий фельдмаршал да и светлейший князь, подоспел к нему с подкреплением.

Так судьба осады была решена. Гарнизон капитулировал на почётных условиях: вышел из крепости со всем добром при знамёнах, музыке и четырёх пушках. За Нотебург — новгородский Орешек — заплатили дорогой ценой: жизнями 538 солдат и офицеров да и сотнями раненых. Но Орешек был-таки разгрызен: ключ к Неве и её устью, будущий Шлиссельбург. Его комендантом и был назначен Меншиков.

То был первый шаг. Младшего Шлиппенбаха заставили ретироваться. Стало известно, что он во главе гарнизона удалился в Ниеншанц. И войско Шереметева а он оставался главнокомандующим, царь же по-прежнему капитаном бомбардирским, — стронулось тудаже. Меж тем комендант Меншиков тоже не дремал: со своими гарнизонными сделал вылазку к Ниеншанцу, прослышал, что возле крепости кучкуются два шведских полка.

Показал Алексаша свою резвость. Полегло двести шведов, отбито много скота, взято в полон множество народу из нотебургских выходцев. Сообщая об этом, Меншиков жаловался государю, что Виниус чинит препоны в снабжении припасом и пушками, а также лекарствами из Аптекарского приказа, коим он тоже ведал.

Пётр разгневался, и Виниус был отставлен от былой доверенности. Нева во всём её коротком течении представлялась царю важной артерией. Со взятием Ниеншанца она была вся в русских руках.

В отличие от Нотебурга Ниеншанц был всего лишь земляной крепостью, а не каменной твердыней. Шереметев не торопился. Послал вперёд два полка: попытать гарнизон, попытать-прощупать. А уж после с главными силами стать под стенами крепости и начать осаду. Полки же шведа изрядно пощекотали, сбили драгун, и смельчаки взобрались на бастион.

Стало ясно: Ниеншанц в отличие от Нотебурга станет лёгкой добычей. Так оно и вышло. После первой же канонады гарнизон капитулировал. На этот раз обошлось без потерь.

«...Господь Бог заключительное сие место нам даровал, — писал Пётр князю-кесарю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому. И наказывал: — Извольте сие торжество отправить хорошенько, и чтоб после соборнго молебна из пушек, что на площади, было по обычаю стрелено».

В самом деле: Нева была вся отвоёвана. Не подозревая об этом, два корабля из эскадры шведского адмирала Нуммерса приблизились к крепости и дали о себе знать двумя пушечными выстрелами. Крепость отвечала тем же, и они бросили якоря.

Пётр высунул трубку в амбразуру, и глаза у него загорелись.

— Славный будет трофей. Они и паруса опустили. По лодкам! Отрежем им выход!

Бросились, поплыли, окружили ничего не подозревавших шведов. Пётр писал: «...по нарочитом бою взяли два фрегата, один Гедан о десяти, а другой Астрил о восьми пушках... Понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для солдат унять трудно было, которые ворвались, едва не всех покололи, только осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с восемь лодок только в самом деле было». И прибавлял: «Хоть и недостойны, однако ж от господ фельдмаршала и адмирала мы с господином поручиком учинены кавалерами Святого Андрея».

Церемония награждения царя и Меншикова, отличившимся в захвате кораблей, прошла торжественно. Головин и Шереметев возложили на храбрецов орденские цепи и звёзды. И конечно, гремели пушки, и конечно, капитан бомбардирский запускал ракеты. Радость была непомерная: то была первая победа на море!

Теперь надлежало разведать, где на отвоёванных берегах возвести фортецию. Одну ли?

Пётр собрал военный совет.

— Господа генералитет! — воззвал он. — Сей Ниеншанц, то бишь Невская крепость, как ведомо вам, швед возвёл для остережения Невы. Для той же нужды он и нам достался. Стало быть, должно его укрепить, ибо он ненадёжную земляную основу имеет. Чаю, вы сие местоположение уясняли. Надобно ль укреплять либо отыскать место более удобное для строения крепости? Я в сумнении пребываю и отдаю сие решение на ваше усмотрение, что скажет господин генерал-фельдмаршал?

— Я, государь, в рассуждении удобства охранения Ниеншанц отвергаю. Швед его заложил при поселении чухон, за неимением работных людей. Сыскать надобно новое место.

— Жду от тебя, Фёдор Алексеевич, мнения.

— Я так мыслю, государь. Нам не только фортеция надобна, но и порт при входе в море Балтийское. Из сего, полагаю, следует исходить при выборе места. И на том выбранном месте надёжно укрепиться.

— Ия так мыслю, — кивнул Пётр. — Кто ещё имеет суждения?

— Господи генерал-адмирал молвил разумно, — сказал князь Репнин, — противу его суждения, чаю, никто ничего не имеет.

— Быть по сему, — подытожил Пётр. — Завтра отправимся на рекогносцировку. Со мною ты, Фёдор Алексеич, и ты, Яков Вилимыч, и ты Александр Данилыч, и ты, Шафирыч...

Места были многоводные. Нева не теснилась, а разлилась широко. Её щедро питали реки, речушки в ручьи, а на широкой груди упокоились острова и островки.

— Экое раздолье! — радовался Пётр. — Глаза разбегаются. Леса глядятся в воду, собою любуются.

Брюс с вервием в руке брал промеры.

— И сколь?

— Двенадцать футов, государь.

— Ого! Тут и тяжёлый корабль на мель не сядет. Меряй далее, и все места нанесём на чертёж.

— Я так мыслю, государь, что отсель наши предки плыли из варяг в греки, — предположил Головин. — Река в реку входит, ровно руки друг другу подают.

— Обживём, обследуем места эти и до всего дознаемся, — отозвался царь. — Может, не токмо реки, но и моря отсель друг другу руки подают.

Шведская шнява[46] — трофей недавней победы — сновала из протока в проток. Высадились на небольшом острове. Он располагался против того места, где Нева раздваивалась на главный фарватер и его ответвление, названное Малой Невой.

— Да здесь заячье царство! — воскликнул Пётр, когда у него из-под ног вырвались две русака. — Видно, некому их здесь промысливать.

— Пусть будет остров Заячий, — сказал Брюс и пустился обмерять новое владение.

— Удобное место, государь, — доложил он, вернувшись через полчаса. — Мимо никто не проскользнёт.

— Да, сей островок как бы сторож природный, — заключил Пётр, которому место приглянулось. — Сторожит оба главных русла. Здесь и возвысим главную крепость, — решил он. — Здесь будет город заложен!

— Берега топкие, — предостерёг Головин.

— А мы их осушим. Не отлагая и начнём!

Был день 16 мая 1703 года, осиянный скупым северным солнцем. Оно то прорывалось из-за облаков, то вновь укрывалось ими. Оттуда, с небес, доносились до скопища людей как бы поощрительные клики журавлей.

Люди закладывали крепость. Полковой священник обходил с кадилом утоптанную площадку, на которой был водружён большой серый валун. Он символизировал гранитное основание будущей крепости.

— И нарече сие место Санкт-Питер-Бурх, — гудел дьякон, роль которого по старой привычке исполнял сам великий государь Пётр Алексеевич. — Во имя святых апостолов Петра и Павла.

Да, день Петра и Павла — 29 мая — как бы уже светился. А вместе с ним день самого Петра — ему исполнялся тридцать один год.

Не обошлось без пушечного грома, без шутих, без водосвятия, без постановки большого деревянного креста, который был собственноручно срублен царём.

И вскоре пустынные берега ожили. На Заячьем острове не осталось зайцев: всех изловили и съели работные люди — их согнали сюда из всех губерний.

К осени на острове уже высилась земляная крепость. Строительство велось и на берегах, они обживались с той же быстротой, с которой сооружалась крепость. Но крепость была важней. На горизонте то и дело маячили корабли шведской эскадры адмирала Нуммерса. Он, видно, собирался напасть на очаги русских.

Бастионы воздвигались под смотрением и участием сподвижников царя и так и именовались: Зотов, Головкин, Меншиков, Нарышкин, Трубецкой и, само собой, Государев.

Это была крепость, созданная уже по всем законам европейской фортификации: с бастионами, куртинами, равелинами, прикрывавшими западные и восточные ворота. Меж ними и крепостными стенами пролегли рвы с водою. Через них перекинули подъёмные мосты. Земляные стены обшили брёвнами.

Строили, размахнулись и упёрлись в берега.

— А ведь мал островок, — огорчился Пётр.

— Ничего, государь, подсыпем — станет больше, — утешал Брюс с его инженерными навыками. И пояснил: — Мели у берегов, Нева песок намыла. Благо каменьев много. Станем ладить ряжи — срубы с каменьями — да спускать их на мель. Река ещё намоет на столь твёрдое основание. Вот остров наш и прирастёт сушею.

Наготовили ряжей видимо-невидимо, уложили их на дно, и рос остров там, где кипело строительство. Когда наконец крепость обросла стенами и на них водрузили пушки, стали поднимать деревянный собор во имя святых апостолов Петра и Павла. И домик для самого Петра.

Главным распорядителем-фортификатором был, однако, не Брюс, а генерал-инженер, француз и весельчак, полное имя которого было Жозеф Гаспар Ламбер де Гёрен. К тому же завзятый дуэлянт — от его рук пал Питер Памбург, капитан знаменитой «Крепости», первого российского корабля, пересёкшего Чёрное море и доставившего в Константинополь посла Емельяна Украинцева. Царь Памбурга весьма ценил и по нему скорбел, но де Гёрен с его познаниями и с его весёлым нравом пришёлся ему по душе.

— Дворец его царскому величеству строить не из чего, — объявил он, — а дом и церковь срубить можно быстро. По первости церковь, а не собор, как желает его величество.

Церковь так церковь, но непременно к 29 мая, дабы освятить её в этот знаменательный день. И непременно из леса, сваленного на острове и его берегах, буде островного недостанет.

Поспели тремя днями ранее. Дом царю сладили из бруса, двускатную крышу покрыли гонтом под черепицу, а стены размалевали под кирпич — всё на голландский манер, так наказывал будущий хозяин, — не более чем о трёх окнах. И назвали эту избёнку «Красными хоромцами». Ведали, как неприхотлив был царь.

Валили деревья и на строительство хоромцев для приближённых Петра, и для изб солдатских, и для землянок работных людей, которых становилось всё больше и больше. И земля оголилась для скудных посевов.

А Пётр не мог угомониться, чувствовал себя в любимой стихии — на воде. Обозрел всё окрест, исследовал все острова и островки. Избрал место для сторожевой крепости, которая потом станет именоваться Кронштадт.

Ганноверский резидент при Петре Фридрих-Христиан Вебер вспоминал:

«Со всех уголков необъятной России прибыли много тысяч работных людей (некоторые из них должны были пройти 200—300 немецких миль) и начали строить крепость. Хотя в то время для такого большого количества людей не было ни достаточного провианта, ни орудий труда, топоров, мотыг, досок, тачек и тому подобного (так сказать, совсем ничего), не было даже ни лачуг, ни домов, но всё же работа при такой массе людей продвигалась с необычайной быстротой... Почти за четыре месяца крепость была воздвигнута».

А петровские «Ведомости» сообщали: «Его Царское Величество... на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней уже есть шесть бастионе)!!, где работали двадцать тысяч человек подкопщиков...» Первый комендант полковник Карл Эвальд Рен заступил на вахту.

В ноябре 1703 года к гавани Петрополиса — Петрополя — Санкт-Питербурха пристал первый голландский корабль. Он доставил груз вина и соли. Капитан был щедро награждён 500 золотых, а его матросы получили по 30 талеров.

Город стал жить.