С Петром в пути

Глава двадцать восьмая ЖЕСТОКАЯ КОНФУЗИЛ И ДОБРЫЙ КОНЕЦ...

Мазепа умер в турецких пределах, Карл XII обосновался в Варнице, оставаясь шведским королём. И оттуда писал турецкому султану: «...самое спасительное средство — это союз между Турциею и Швецией; в сопровождении вашей храброй конницы я возвращусь в Польшу, подкреплю оставшееся там моё войско и снова внесу оружие в сердце Московии, чтобы положить предел честолюбию и властолюбию царя».

Султан колебался. Россия была его главным врагом, она не только посягала на его владения, но и отвоевала важные крепости на побережье Азовского моря. Вот-вот и она посягнёт на Крым, мощь её флота нарастает. Глядишь, и он вторгнется в Чёрное море... Царь продолжал отхватывать от Швеции лакомые куски: Лифляндия с Ригой, Эстляндия... Надо положить этому предел.

И султан объявляет войну России. Карл ликовал. Пётр был озабочен. Он повелел двинуть войска на юг.

В феврале 1711 года полки Преображенский и Семёновский истоптали снег возле Успенского собора. Морозец прихватывал. Красные знамёна с крестом и надписью «Сим победиши!» обвисли. Хоругви с ликом Христа едва колыхались в обмерзших пальцах.

В соборе меж массивных столпов гудел хор. Шёл молебен — на одоление супостата, врага Христова имени, турского султана и сонмища агарянского. Служил местоблюститель патриаршего престола митрополит Рязанский и Муромский Стефан Яворский.

Пётр осенял себя крестным знамением с особой истовостью. Тысячи глаз были устремлены на него. Рядом стояла рослая, под стать царю крепко сбитая, с румянцем во всю щёку женщина, лицо которой наполовину закрывал сиреневый платок. И к ней приглядывались люди, и она владела вниманием.

Перешёптывались: «Царёва полюбовница», «В царицы метит», «У ней уж от государя дочки», «Истинная-то, законная царица Евдокия в монастыре...», «Грех великий на царе...», «Люторка ведь, простолюдинка...»

Всё было дознано: слух бежал впереди. Государь Пётр Алексеевич, презрев и дедовский обычай, все сущие законы, и светские, и церковные, при живой жене обвенчался, правда тайно, с простой портомойнею, служанкою люторского исповедания Мартою, в святом крещении Екатериной по отчеству Алексеевной в честь крестного её отца царевича Алексея Петровича. И вскоре отбыл царь с нею в поход, получивший название Прутского по реке Прут, где предстояло разыграться генеральному сражению с турецко-татарской армией.

То было неслыханно, невероятно — явление новой царицы. Судили-рядили, искали в историях знаменитых монархов нечто подобное — чтобы царь либо король взял в жёны простую бабу, не девицу даже, от мужа ушедшею, во многих постелях перебывавшую, происхождения самого низкого. Дивились все, даже близко знавшие царя — дивились его дерзости, вызову церкви и обществу. Ждали кары небесной. Но Пётр только посмеивался: наконец он обрёл женщину себе под стать — сильную, неприхотливую, склонявшуюся перед всеми его желаниями и всяко угождавшую ему, жену себе по нраву. Ничего, что она низких кровей, то даже лучше. Зато переимчива и быстро входит в свою новую роль, без капризов и претензий.

Господь, однако, не карал нечестивца. Либо потому, что он был царь и сам повелевал своими желаниями, ни на кого не оглядываясь, либо по какой-то другой причине. Правда, в Луцке схватила его простудная лихорадка, но более всего потому, что он не берёгся, ходил нараспашку, промочил ноги.

Близ него были двое — духовник Феофан Прокопович, муж премудрый, превосходный ритор, златоуст, с коим вёл он душеспасительные беседы, и тайный советник, вице-канцлер Пётр Павлович Шафиров. Оба были не только собеседниками и советниками, но и партнёрами по игре в шахматы, ибо царь до этой игры был большой охотник.

Ещё до отправления в поход был у Петра сговор с двумя господарями — молдавским Дмитрием Кантемиром и мултянским Константином Брынковяном. Оба они обещали подать всемерную помощь Петру — и войском, и провиантом, — в чём предвиделась великая нужда. В этих двух вассальных княжествах исповедывали православие, а потому оба господаря возмечтали сбросить турецкое иго и попасть под власть православного царя.

Однако и Прокопович, и Шафиров были настроены весьма скептично: какие-де это союзники, у них-то и силы никакой нету, сами чем Бог пошлёт пробавляются. И Пётр считал, что они есть какие-никакие, но помощники.

— Они в долгах, государь, — кипятился Шафиров, — они платят дань туркам, в том числе дань кровью...

— Как это? — не понял Пётр.

— Изымают христианских младенцев и увозят их к себе.

— Пошто?

— Дабы воспитать их по-своему, дабы не ведали ни рода, ни племени. Янычарский корпус — из таких. Весь. Господарский престол выставлен на продажу: кто более заплатит, тот и князь.

— Кому ж?

— Вестимо — туркам, в султанову казну.

— А ежели с воли кто пришёл?

— He-а. У них свои. Всё более из греков. Потомков знатных византийских родов. Они там кучно селятся, ихний квартал зовётся Фанар.

— А эти, нынешние, они тоже из греков?

Шафиров смутился: он не знал ответа.

— Должно быть, так, государь. Кантемир-то фамилия татарская, полагаю, предок их из татар вышел. Про сего господаря слух идёт, будто он весьма учен и в науках преуспел.

— Оба просятся под нашу руку, единоверную. Отчего не принять?!

— Принять следует. Только турок за них уцепится, с мясом придётся выдирать.

— Для сего и в поход идём, — подытожил Пётр. — Иного не вижу. Нам бы ещё хоть единой ногою на Чёрное море ступить. Да только удастся ли?

— Коли и в самом деле опору в княжествах найдём, то отчего же? После Полтавы слава оружия вашего царского величества над миром воссияла.

— Едина слава не вывезет, — возразил Пётр. — Султан вот на славу не поглядел, войну объявил.

— Кабы не Карлово наущение, не осмелился бы. А что Август король?

— Сей посулами кормит. Вот в Ярославе свяжусь с ним: что он в сей черёд посулит? Он да датский Фридерик — одна сатана.

В Ярослав прибыли в разгар весны. Встреча была, как всегда, пышной. Король выехал навстречу царю в окружении трёхсот рыцарей. Гремели трубы, ревели охотничьи рога, с треском взлетали и рассыпались огненным дождём ракеты и шутихи. Пётр и Август спешились, сошлись, обнялись да так и простояли несколько секунд. Царь головою возвышался над королём.

Пётр представил Екатерину.

— О, кель шарман! — вырвалось у Августа, знаменитого на всю Европу ценителя женской красоты, с этим возгласом он повалился на одно колено и припал губами к её руке. — Счастлив лицезреть супругу великого монарха, моего друга и брата, столь очаровательную, что свет потух в глазах моих. Прошу, прошу, прошу!

И они повернули в Ярослав.

Замок гляделся в озеро. За ним лежал регулярный парк, устроенный на манер Версаля: с беседками, гротами, статуями, пышными клумбами. Дальний берег терялся в дымке. Островки в зелёных шапках покачивались на воде, словно и в самом деле готовились отплыть. Весна утвердилась здесь во всей своей щедрости. Всё цвело и благоухало, молодая чистая зелень радовала глаз.

— По здешним дорожкам ещё бродит тень великого короля Польши Яна Собеского, — сказал сопровождавший царя канцлер Великого княжества Литовского князь Николай Доминик Радзивилл.

Но Пётр слушал его вполуха. Его пленило озеро. Озеро! Неужели не найдётся ботика, лодки? А если не найдётся, он готов его изладить. Да-да-да! Он искусен по этой части, и ему доставят величайшее удовольствие, если позволят этим заняться.

Король хмыкнул, но позволил. Его друг русский царь исполнен странностей. Он не любит охоту, как положено властительной особе, а предпочитает токарный станок либо верфь. Якшается с простолюдинами, да и сам ведёт себя, как простолюдин.

Наезжали вельможи поглядеть на царя-плотника. Явился сын короля Яна Собеского Константин, князь Трансильванский и Венгерский Ференц Леопольд Ракоци, в царском обозе ехал посол короля Людовика XIV де Балюз, польские магнаты с их обольстительными жёнами.

Солнце восходило над озером, и всё вокруг начинало теплеть и светиться. Сухое дерево было податливо, щепа и стружки ковром устилали траву. Два местных плотника, отец и сын, были приставлены в подручные.

Узнав, кто перед ними, они дивились мастеровитости русского царя. Топор ему более пристал, нежели скипетр. Ишь, как ладно получается. Вот бы ты так и царством правил!

Дело шло к концу. Бот уже прочно стоял на козлах, поблескивая свежепросмоленными боками. На борту вывел крупными буквами: «Царица». Ясно, кому посвящён, кто его крестная мать — Екатерина, Катенька. Царица не по высшему избранию, а по сердечному соизволению.

Прокопали боту дорогу — берег круто спускался к воде. И вот судёнышко устремилось к своей стихии. Но парус обмяк — экая досада! Два грубых весла были заготовлены и на такой случай. По переброшенным шатким мосткам, опасливо поглядывая на воду, устремились первые пассажиры. Пассажиры? Нет, гуляющие. И Пётр, как галерный раб, налёг на вёсла. Он был счастлив.

Однако делу время, а потехе час. Потехи, впрочем, перевешивали, к досаде Петра. Перед отъездом своим учредил он Сенат, коему взамен князя-кесаря вручались бразды правления. И царь диктовал Шафирову: «Господа Сенат. Зело мы удивляемся, что мы по отъезде нашем с Москвы никакой отповеди от вас не имеем, что у вас чинитца, а особливо отправлены ли по указу на Воронеж новые полки, также и в Ригу рекруты, что зело нужно, о чём мы уже дважды к вам писали, исполнено ли то или нет...»

— Девять персон, а все молчуны, вот тебе и Сенат! — сердито выговаривал он, покручивая ус. — Стоило ли учреждать Сенат?! Девять голов именитых ни слова не исторгли. И вообще, стоит уехать из столицы, как всё там погружается в спячку. Статочное ли то дело?!

— От господина фельдмаршала Шереметева ведомость, — доложил Шафиров.

— Чти!

— Пишет тако: «...с кавалериею пришёл на Волошскую землю к реке Днестру. И хотя там неприятелей и татар было немало, однако же под местечком Рашковом погнутую реку безо всякого препятствия перешёл. И отбив их, пришёл близ Яс, резиденции волошских господарей, и послал туда бригадира Кропотова с сильною партией для принятия господаря волошского князя Дмитрия Кантемира».

— Отписать ему надобно, каково блюсти себя в той земле. Пиши: «При входе же в Волоскую землю заказать под смертною казнию в войски, чтоб никто ничего у христиан, никакой живности, ни хлеба — без указу и без денег не брали и жителей ничем не озлобляли, но поступали приятельски».

А король Август всё оттягивал и оттягивал деловые переговоры, ради которых, собственно, Петру пришлось сделать немалый крюк — Ярослав был в стороне от его пути. Пиры следовали за пирами, ассамблеи за ассамблеями.

— Когда же это кончится?! — досадовал Пётр. — И так столь много времени потеряно!

Август же был беспечен. Вместе со шляхтою он привёз в Ярослав свой походный гарем, фрейлин, камеристок и прочую обслугу двора его августейшей супруги Христины. Правда, королева была, пожалуй, чрезмерно снисходительна и покорно терпела шалости своего супруга. Она, впрочем, сложила с себя титул королевы и именовалась просто курфюрстиною.

— Моя терпит все альковные забавы, и твоя должна терпеть, — без обиняков заявил Август.

— Катенька всё стерпит, за то её и взял за себя.

— В таком случае тебя ждёт моя фаворитка. Кстати, она прекрасно говорит по-русски.

— Да ну? — искренне удивился Пётр.

— А вот увидишь, — пообещал Август. — Тебе предназначена отдельная спальня, таково условие, и наши супруги должны беспрекословно его принять.

Без особой охоты шёл Пётр в приготовленную для него опочивальню. Ох этот Август! Опять Катинька станет пенять ему. Она ли не послушна всем его желаниям, которые становятся всё изощрённей? Разве какая-нибудь другая женщина может ему так угодить?

— Может, и не может, а всё ж надобно переменять блюдо, дабы сравнить и дабы не приелось. Тут и любопытство — а вдруг? — тут и надежда, и ожидание чего-то неиспытанного. Тут, наконец, и распирающее желание.

Она скользнула в его постель, когда он уже изнемог ожидаючи.

— Вы такой большой и такой сильный, — испуганно прошептала она, когда Пётр притянул её к себе. — Вы слишком нетерпеливы... Погодите же, ваше вели...

Слово оборвалось у неё на губах. Гибкое тело было податливо, и она лишь вскрикивала, когда он слишком грубо входил в неё. А он и не церемонился: всё было внове и всё было испытано. Он было обмяк, но она не давала пощады. Так что временами и ему хотелось освободиться.

— Я дам вам отдохнуть, — неожиданно прониклась она, — а уж потом совершу с вашего разрешения, разумеется, путешествие по вашей царской необъятности.

Хрупкость её была кажущейся. В этом малом теле обитала большая женская плоть и сила. Его Катеринушка была куда телесней, куда мощней, но эта ни в чём не уступала ей.

Наконец он сдался.

— Изнемог я, нету более сил.

— Вижу, ваше царское величество, вижу. Отпускаю вас...

С этими словами она порхнула под балдахин и исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Проснулся Пётр от вкрадчивого мужского голоса. «Кто таков, кто пустил? — встрепенулся было он, но тут же обмяк, узнав голос Августа. — Перед королём открыты все двери, — сообразил он. — И те два моих денщика, спавшие у порога, не стали ему помехой».

— Как провёл ночь державный брат мой? — осведомился король.

— Благодарствую, — отвечал Пётр. — Всю ночь молился о твоём здравии. — И не удержался: — Моя Катинька ни в чём не уступит.

— Не сомневаюсь, — кисло улыбнувшись, сказал король. — Однако не желаешь ли продолжить?

— Общее дело призывает, — уклончиво ответил Пётр.

— Что ж, сей час и приступим, — с кислой миной отозвался Август.

Заседали долго. Против пятерых русских было впятеро же более саксонцев и поляков. Кипятились. Никто не хотел уступать. Пётр иной раз думал: союзнички, а торгуются, как на базаре.

С большими трудами договор был подписан. Один из пунктов его гласил: «Такожде хощет его королевское величество польской при нынешнем сенатус-консилии прилежно о том предлагать, дабы Речь Посполитая купно в турскую войну вступила и по надлежащей должности в том участие приняла. И чтоб, по последней мере, от 8 до 10 тысяч конницы с коронного и литовского войска к царскому войску присовокупиться поведены были».

Однако конницы той так и не углядели. И иных условий договора сторона Августа не соблюла. Разочарование в союзниках нарастало день ото дня. Пока что их пункты оставались на бумаге, от такового бумажного вспомоществования душа изнылась.

Пётр писал другому своему союзнику на бумаге, датскому королю Фридерику IV: «Принц волоский Кантемир за нас деклеровался и по силе учинённого от него самого подписанного трактата себя нам обязал чрез всю сию войну, яко союзник, крепко держатися и со всею своею силою купно со мною против общего неприятеля действовать, яко же он уже действительно с десятью тысячами человек благовооруженных и конных волохов с помянутым коим генерал-фельдтмаршалом Шереметевым соединился и ещё больше войска к себе ожидает».

Писано было в укоризну датскому королю, который не шил и не порол, а всё жаловался на то, что претерпел от Карла и не может оправиться.

Шереметеву же предписал так: «Извольте чинить всё по крайней возможности, дабы времени не потерять, а наипаче чтоб к Дунаю прежде турков поспеть, ежели возможно. Взаимно поздравляю вас приступлением господаря волоского».

Шереметева следовало погонять. Он был кунктатор — медлитель. Но у него всегда находились причины промедления. И ничего нельзя было поделать. Зато всё, что он предпринимал, почти всегда отличалось некоей основательностью.

Своему фавориту Меншикову Пётр сообщал обо всём мало-мальски значительном. «О здешнем объявляю, — не преминул он отписать, — что положено с королём и с поляками, экстракт посылаю при сем... фельдтмаршал уже в Ясах. Господарь волоской с оным случился и зело оказался християнскою ревностию, чего и от мултянского вскоре без сумнения ожидаем, и сею новизною вам поздравляет».

Забота семейная не оставляла его. Сын и наследник царевич Алексей некоторое время препровождал свой путь к невесте вместе с ним. Увы, чувствовал он его отдаление, возраставшее с каждым годом. Он не вникал в дела царствования, не сострадал отцу, его интерес лежал где-то в стороне. За недосугом Пётр нередко забывал о сыне, да и тот не жаловал отца письмами. Дядья со стороны матери взяли над отроком верх и всё материнское окружение. Он пытался заняться сыном, старался держать его при себе, что при частых переездах со дня войны не всегда представлялось возможным. Но видел: сын отчуждён, а тетёшкаться Пётр не умел, суровость стала его уделом.

Однако нашлась подходящая невеста. Алексей был аккурат в том возрасте, когда матушка Наталья Кирилловна женила его, Петра, на боярской дочери Евдокии, Дуньке, девице хоть и пригожей, но угловатой, даже неотёсанной. Брак же сына представлялся Петру иным — иноземная принцесса Вольфенбюттельская была превосходно воспитана и не то что выучена — вышколена. Ему будет с ней интересно, может, она и потянет его за собой — к музыке, книгам, политесу.

Он и написал матери принцессы — герцогине Христине Луизе Брауншвейг-Вольфенбюттельской: «...получили мы вашей светлости и любви приятное писание... из которого мы с особливым удовольствием и сердечною радостию усмотрели, что до сего времени трактованное супружественное обязательство между нашим царевичем и вашей светлости принцессою дщерию, действительно к заключению и так свою исправность получило».

Забота? Разумеется, и она с плеч. Каждому торжеству рад. А они всё реже. Придётся ли торжествовать над Карлом? Он-то готов, вот уступит ли султан? Он весьма норовист. Спросить ли Феофана? Он уверяет, что способен заглянуть в будущее.

Очень он занятен, этот Феофан. Когда проигрывает в шахматы — радуется, а когда выигрывает — вроде бы печалуется. Вся жизнь его — авантюрный роман. Он родился в Киеве в 1677 году и окрещён Елисеем. Рано осиротевшего мальчугана взял на воспитание дядя, ректор Киево-Могилянской академии Феофан Прокопович, чьё имя и фамилию он и унаследовал. Учился в академии, показал блестящие способности, по кончине дяди вынужден был пуститься в странствие. В Польше он поменял веру, стал униатом и получил новое имя — Самуил. Из Польши он прошёл пешком через всю Европу и стал студентом Коллегии святого Афанасия в Риме. Но и там ему не сиделось, и Елисей-Самуил отправляется пешком на Восток, по пути останавливаясь в университетах Лейпцига, Галле, Йены для слушания занимательных лекций. Ненадолго остановившись в Почаеве, он снова перебирается в Киев и вскоре становится профессором поэтики, риторики, философии, теологии в той академии, которую некогда покинул. Тогда же он провозгласил: «Пусть Просвещение волнует век!» А вскоре принял постриг и православие и стал в монашестве Феофаном Прокоповичем. Царь Пётр его заметил и приблизил: их взгляды сходились. И Феофан стал его ревностным сторонником. Ярче всего, пожалуй, это выразилось в его сочинении «Правда воли монаршей».

В нём он утверждал, например: «Может монарх государь законно повелевати народу не только всё, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и всё, что ему не понравится, только бы народу не вредно и воли Божией не противно было».

Спросил. Феофан предрёк с уверенностью: одолеешь, государь, нечестивого Карлуса, у него одно на уме — война. А воитель — Бога хулитель. Стало быть, Бог — тебе помог.

— А ныне, Феофане, что нас ожидает?

— А ныне, государь милостивый, ничего не вижу — темень кромешная. А далее аспиды кишат, не смею поминать. Полчища несметные идут против христиан. Господари ими давно подмяты, не союзники они тебе...

Одно скажу: обопрись на свою силу, токмо на свою. Остальная ненадёжна.

— Эк утешил! — воскликнул Пётр, вертя в пальцах коротенькую трубочку. — Неужто кроме Бога иной опоры нету? На свою фортуну питаю надежду.

— Разве что фортуна, верно, тебе благоприятствует. Да и Бог.

— А что Бог? Сказано ведь: всё Бог да Бог, а сам не будь плох. Коли сам не с той фигуры походишь, никакой Бог тебе не поможет, проиграешь партию, — и закончил со вздохом: — Это ты верно сказал: уповать надобно только на себя. Ни в Бога, ни в чёрта не верю.

Вмешался канцлер Гаврила Головкин — «головка». Сказал с укоризною:

— Грех на тебе, государь. Не гневи Господа нашего. Он наша опора, с его именем идём в поход.

— Имя его нам не помеха, однако ж и не помощь, — хмыкнул Пётр. — Мы же его во все дни призываем, а он чего-то худо откликается. С истовостию стану молить его даровать нам викторию над врагом Христова имени.

Феофан вступился:

— Магометово учение не отрицает Христа. У них в божественной книге вроде нашей Библии, она Коран называется, так вот, меж почитаемых Иса — Иисус, Муса — Моисей, Ибрахим — Авраам, Мариям — Мария Богородица... многих ветхозаветных пророков и святых перетаскал Магомет из Библии в свой Коран, и они все почитаемы.

— Выходит, не супротив врага Христова имени идём, — оживился Пётр, — а против врага Святого креста.

— Это можно, — кивнул Феофан, — хотя кто его знает, может, крест с полумесяцем спознался.

Все засмеялись. А Шафиров, большой любитель точности, заметил:

— Оба мужеского рода, стало быть, не совокупились.

— Ха-ха-ха! — раскатился Пётр. — Верно, чёртушка!

Тем временем кунктатор Шереметев помаленьку приближался к Дунаю. В очередной его депеше значилось: «С определённым деташаментом прибыл к р. Пруту ниже Ясс 2 мили к урочищу Цуцур. И сего месяца 6 числа с господарем волошским (Кантемиром) виделся, и пространную имел конференцию, и из слов его великия верности к высоким вашего величества интересам выразумел. Войско своё обещал собрать 10 тысяч, токмо желает им по обещанию денег на войско. О неприятельских подвигах объявил, что около 40 тысяч войска турецкого при Дунае обретаетца, и уповает знатной части быть уже на сей стороне Дунаю для сохранения мосту; и чрез 10 дней оные в силе могут быте в 50 тысяч, таком татарской орды Буджацкой немало соберётца. И того ради предлагал, дабы с войски, при мне обретающимися, без знатного числа пехоты к Дунаю не ходить. И в оном я с генералы имел совет...»

Прочитав последние строки, Пётр помрачнел:

— Стало быть, мост турок навёл, опять не поспели бы... И там сбирается сила против наших. Надобно поспешать.

— Тут, государь, ещё и приложение на особом листе от господ генералов, — объявил Головкин, — в коем говорится, что по всем ведомостям турок по обе стороны Дуная 60 тысяч да татар с 20 тысяч, то ради такого азарту без повеления твоего царского величества выступать не могут, имея к тому же при себе в наличии всего 14 843 человека.

— Оно, конечно, риск, и брат Карлус, ныне обретающийся у турков, по неразумию своему и отважности кинулся бы в сечу. Но я не таков. Благоразумие требует отступить. Так что предпишем ему ретираду до нашего подхода. А там погодим.

Приказал поспешать — слишком помедлили. Полдня провели в карете. Обедали во Львове.

Город собою вальяжный, выставивший напоказ пышную латынщину. Однако и православию место нашлось. И все отправились поклониться православным храмам.

Начали с благолепной Успенской церкви, от неё и улица звалась Руськой. Строена она была иждивением молдавского господаря Александра Лэпушняну при участии благоверного царя Фёдора Иоанновича. Вкладывали немалые деньги в её возобновление господари Иеремия, Симион и сын его, славный церковный иерарх и просветитель Пётр Могила. Вклад же царя Фёдора отмечен доскою с российским гербом и надписью «Пресветлый царь и великий князь МоскоРоссии бысть благодетель сего храма».

Настоятель поведал им удивительную историю казацкого атамана Ивана Подковы, чей прах захоронен в церковном склепе.

Сей Иван пошёл походом на княжество Молдавское, бывшее под турком, отвоевал его у врагов Святого креста и воссел на княжеском троне в стольном городе Яссах. Но полякам, бывшим тогда в союзе с султаном, удалось схватить Подкову, увезти его во Львов для учительной казни. Рассказывают, что с эшафота он обратился к народу с такими словами: «Было у меня одно желание — защищать христиан и не пускать басурман на сей берег Дуная. Запомните, господа ляхи: наступит день, и головы ваши и ваших королей будут вялиться на кольях перед султанским дворцом в Константинополе».

В Онуфриевской церкви погребены первопечатник Иван Фёдоров и сын его. На надгробной плите высечено: «Иван Фёдорович друкар московитин... Друкар книг, пред тим не виданных. Преставился во Львове...» Оказалось, в одной из монастырских келий устроил он свою печатню, откуда вышел известный «Апостол».

Поклонились и иконам дивного письма в соседней Пятницкой церкви. И здесь гробницы молдавских господарей. Да и сама церковь была строена иждивением молдавского господаря Василия Лупу, о чём гласила вмурованная в стену доска с гербом княжества: головою зубра, мечом и короною, солнцем и луною.

В Брацлаве ожидали царёва прибытия оба гвардейских волка — Преображенский и Семёновский. Радостна была встреча, словно не царь он был, а любимый полковник среди близких ему солдат. Напружившись, шагал вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица: не измождены ли долгим путём, худым харчем? Нет, отмытые, бритые, глядели бодро. Многих знал в лицо, по именам, улыбался, улыбка долго не сходила с уст...

Широко распростёрлась Польша, да были у неё нетвёрдые ноги. Всё те же турки, а более всего татары считали эти земли своими, кормными. На то жаловался Петру брацлавский воевода. Как оборониться, коли нет ни крепости, ни основательного земляного вала? А худые укрепления порушили басурманы. Во благо была лишь господня ограда — река Южный Буг с каменистыми берегами.

— Прошу пана воеводу озаботиться поставкою скота да фуража. С заплатою берём, — и Пётр испытующе поглядел на воеводу — не покривится ли. — Не то налетят татары либо казаки и всё исхитят.

Воевода жаловался на худые прибытки, на бедность обывателей, однако же посулился.

Пётр видел: не задался поход, не задался. Мнилось ему прежде: южные земли всем изобильны, ан нет, единоверцы были и бедны, и слабы, встречали без восторгу. Российское войско было для них не желанным, а тягостным, как, впрочем, и всякое войско. Упадал дух, тяготили сомнения.

— Пустыня, Катинька, пустыня, — только спутнице своей мог он пожаловаться, — а что далее-то будет? Начальники мои, сама видишь, нерасторопны, без указки и шагу не сделают. Была надежда на иноземцев, да они служат не ради верности, а для прибытку.

— Полно, государь-батюшка, по моему слабому женскому разумению, война не гладкая дорога, всё ямы да колдобины, не своя сторона, не свои люди. Но ведь одолели шведа, а куда турку до него? Одолеем и его.

Утешительные слова, от многих слышал. После Полтавы заговорили: царёво войско неодолимо. А он подвержен тем же слабостям, как и все человеки. И сомнения продолжали терзать его, хоть он всё тщательней прятал их под напускной бодростью. Марш к Днестру занял четыре дня. Остановились супротив крепости Сороки. То была истинно крепость. Сказывали: соорудили её ещё генуэзцы яко торговую факторию. Но по всем законам фортификации. Так что фортеция в случае нужды могла укрыть малое войско.

Переправившись с божьей помощью на другой берег, пошагали далее. В пути настиг их гонец от Шереметева с очередным доношением: «высокоблагородный г-н контр-адмирал... Фома Кантакузин сюды своею персоною прибыл... токмо я пространной с оным конференции не имел, ибо оный желает вашу, царского величества персону видеть... И другой с ним прибыл. Георгий Кастриот, которой имеет инструкцию от господаря (Брынковяну), токмо оной ещё с нами в пространной конференции не был, а частию видим, якобы один от другого опасаетца. Сего числа приехал волох из Бендер и объявлял, что под Вендором турки сделали мост и якобы 6 тысяч намерены переправитца на ту сторону Днестра и итти под Сороку».

— Пущай себе идут, они нас тут не застанут. А вы будете в Яссах, — усмехнулся Пётр. — Один переход остался.

Богомольная столица княжества встретила их колокольным звоном, пушечной пальбою, хлебом-солью, радушием жителей и гостеприимством. Но было не до пышных торжеств, при всей ревностности к ним поспешно двинулись дальше вдоль правого берега Прута, изрядно оголённого налётом саранчи. Шли, шли, надеясь упредить турецкое войско, не дать ему переправиться. Да и опоздали и сами попали в ловушку.

Заперли турки и татары русское войско в теснине меж рекой и горами. И ни взад, ни вперёд. Вражье войско впятеро больше. Оборонились обозом, отбивались с дерзостью отчаяния.

Трижды собирался военный совет. Постановлено было идти на прорыв. Артиллерию тягостную, такую, которая ненадёжна, разорвав, бросить в воду. За скудостью пуль сечь железо на дробь. Генералам иметь по одной коляске, а прочим никому не иметь.

А у кого есть жёны, верхом б ехали, а лишнее всё оставить. Лошадей артиллерийских добрых взять с собою, а худых, не токмо артиллерийских, но и всех, побить и мясо наварить, и сие как возможно наискорее учинить...

Никогда ещё царь и его воинство не были в столь отчаянном положении. Прорываться значило обречь людей на гибель. Нужен выход, притом менее рискованный. Попытаться вызвать везира на переговоры. Слышно, янычары тоже ропщут: завёл-де нас великий везир в глухомань, на голод и верную погибель. А они, янычары, неуправляемы: как заколотят в свои котлы, так сдавайся им на милость, принимай их условия.

Пётр был мрачен. Надобен искусный переговорщик. Искуснейший. Таков был Шафиров.

— Един выход: послать тебя переговорщиком, — уныло протянул он. — Пойдёшь? Авось выговоришь. Вот тебе наказ.

На бумажном листке было крупно выведено: «СТАВЬ НА ВСЁ, КРОМЕ ШКЛАФСТВА!» (рабства. — Р. Г.).

— Великий изворот надобен, един ты на него способен. С общего согласия выработаны пункты, ты о них сведом. 1. Туркам все города завоёванные отдать... 2. Буде же о шведах станет говорить, чтоб отдать всё завоёванное, и в том говорить отданием... отдать Псков, буде же того мало, то отдать в иные провинции...

— Мыслимо ли? — поразился Шафиров.

— Всё лучше шклафства, — отвечал Пётр с тою же скорбной миной. — Ступай же под простынёю, аки парламентёр.

Назначен был штат, назначены были скороходы для пересылок, и Шафиров отправился в турецкое логово.

Начался великий торг. Шафиров пугал: вы-де не знаете нашей силы и отчаянности, мы вас всех в муку перемелем, как перемололи шведов с хвалёным Карлом.

Пугал и покупал: выпусти ты нас с миром, мы вас озолотим. Слышите: в нашем стану музыка играет, барабаны бьют. То мы своё одоление над неприятелем празднуем.

Великий везир Балтаджи Мехмед-паша цокнул языком. Переговоры шли в визирском шатре, и Шафирову со спутниками предложили на время покинуть его.

Турки стали совещаться. Первым взял слово Осман-паша, главный советник везира.

— Мы тут положили девять тысяч правоверных, гяуры бьются как львы. Ежели мы выторгуем у них захваченные ими земли и кое-что ещё в придачу, над нами будет милость султана. К тому ж мы сохраним тысячи жизней. Я предлагаю мир.

С ними согласились доверенный секретарь везира Омер-эфенди и янычарский ага Юсуф-паша. Возражал в решительных выражениях доверенный короля Карла граф Иосиф Понятовский, окрещённый для простоты тоже Юсуф-пашой.

— Тебе легко говорить, почтеннейший, а нам каждый день войны стоит многих жизней.

— Король шведов будет жаловаться султану. Вы упускаете победу, — горячился Понятовский.

— Выгодный мир лучше плохой победы, — возразил Осман-паша. И все закивали головами.

— Но это не значит, что мы не станем добиваться своей выгоды, — заключил великий везир.

Меж тем Пётр продолжал наставлять Шафирова:

«Мой господин. Я из присланного... выразумел, что турки, хотя и склонны, но медлинны являются к миру. Того ради всё чини по своему разумению, как тебя Бог наставит, и ежели подлинно будут говорить о миру, то ставь с ними на всё, чего похотят, кроме шклафства. И дай нам знать, конечно, сего дни, дабы свой десператной путь могли с помощью Божией начать...»

Шафиров продолжал торговаться и совсем соблазнил и запутал турок. Они пятились и пятились. Напрасно Понятовский выходил из себя, говоря, что русские в ловушке, что такую победу грех упустить.

Шафиров — Петру: «Всемилостивейший государь... Довожу, что сулено: визирю число подлинно и не смели назначить; кегаю (кяхь — второе лицу после везира) 50 тысяч левков, ауш-паше (командиру пехоты) 5 тысяч червонных, кегаину брату 1 тысячу червонных и 3 меха собольих; конюшему 1 тысячу червонных; переводчику 5 тысяч червонных; секретарю, которой трактат писал, 1 тысячу червонных; на прочих канцелярии 1 тысячу. Сие число, ваше величество, извольте приказать послать немедленно».

Везиру надлежало дать поболее. И Екатерина кликнула клич: всем сбрасывать драгоценности в общие возы. Начала же с себя, чем умилила Петра. Набралось два воза, впрочем, невеликих. Ещё везиру Балтаджи Мехмед-паше было отвалено 150 тысяч левков. Всё это за его уступчивость. Только и постановлено было вернуть Азов и срыть прилегающие к нему крепости.

Это было чудо из чудес. И Пётр обнял и расцеловал Шафирова. С барабанным боем, с развёрнутыми знамёнами возвращалось войско в свои пределы.

Мир был, разумеется, унизителен. Но то был всё-таки мир. А известно: худой мир лучше доброй ссоры.