С Петром в пути

Глава двадцать седьмая И ГРЯНУЛ БОЙ!

— Ох, не можу, не можу! — криком кричал истязуемый. — Помилуй, пане добродию...

— Снимите его, — распорядился Головкин. — Скажешь ли, злоумышлял против гетмана?!

— Ни сном ни духом не злоумышлял...

— Ах, так ты упорствуешь! Поднять его снова. Да прижечь для разогреву.

И всё возобновлялось: стоны, крики, мольбы. Кровь, кровь, кровь.

— Не довольно ли, Гаврила Иваныч? — нерешительно произнёс Шафиров. — Ведь оба стоят на своём.

— Государь, ведомо тебе, указал допытаться, вот я и допытываюсь.

— Допытаться бы и с другой стороны. Коли оба терпят мучительства яко каменные, поневоле берёт сомнение.

— Государь, сам ведаешь, верит Мазепе как самому себе...

Пытали генерального судью гетманского уряда Василия Кочубея и полтавского полковника Ивана Искру. Их не привезли в Витебск скованными — они явились туда по доброй воле, чтобы обличить гетмана Мазепу в измене. И вот по воле царя угодили в застенок и на дыбу.

Головкин и Шафиров оказались в Витебске, поспешая за армией, во главе которой фактически стоял Пётр, а формально его полководцы Шереметев и Меншиков.

Витебск покорился Карлу. И пришлось его оттуда вышибать.

Впрочем, по Андрусовскому миру он перешёл к Польше, а с изгнанием Августа в него беспрепятственно вошли шведы. Российские войска выбили их оттуда. Город был предан огню, и завоеватели расположились в старом замке, соседствовавшем с древней Благовещенской церковью.

Василию Кочубею было шестьдесят восемь лет. Был он дряхл и едва держался на ногах. Искра был ещё крепок, ему было за сорок, но и он, поднятый на дыбу, стал заговариваться. Оба поначалу стояли на своём и обличали Мазепу по двадцати двум пунктам. Факты, приводимые или, требовали подтверждения. И кое-какие из них подтверждались. Но Пётр был совершенно уверен в Мазепе. Он не допускал и мысли, что гетман, более двадцати лет с верностью служивший России, может предаться Карлу. Доношения его были льстивы, исполнены уверений в преданности и жалоб, жалоб на всех и на всё.

Он забрасывал покойного Головина сетованиями на нищету, хотя был едва ли не богатейшим землевладельцем на Украине: на непокорных запорожцев, на происки старшины. Всюду ему чудились подкопы под его гетманство. Вот и в Кочубее он видел покусителя на гетманскую булаву. Он говорил генеральному писарю Орлику, правой руке Кочубея: «Смотри, Орлик, додержи мне верность! Ведаешь ты, в какой я у царского величества милости, не променяют там меня на тебя; я богат, а ты беден, а Москва гроши не любит, мне ничего не будет, а ты погибнешь».

Опасения мало-помалу перешли в страхи. Страхи росли, множились. А тут ещё пагубная страсть к крестнице своей Матрёне Кочубей, настигшая его на пороге шестидесятилетия. Надо же! Любовные письма его пышат жаром: «Моё сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечно шалене (безумно) люблю вашу милость, ещё никого на свете не любил так...»

— Напрасно государь так безоглядно доверился Мазепе, — неожиданно объявил Шафиров в самый разгар следствия. — Я имел случай говорить с ним. Глаза отводит, речь свою через меру сластит, норовит тебя обволокнуть паутиною лести. Покойный Фёдор Алексеич, мир праху его, говорил мне, что гетман ему тошен, да государь его привечает. Кавалериею апостола Андрея Первозванного увенчал в знак великого доверия и примерных заслуг его. А сии заслуги были больше на письме.

— Пристойны ли речи твои, Пётр, — оборвал его Головкин. — Коли государь его жалует, нам ли с тобой держать противность? Я так думаю — отошлём их, Кочубея с Искрой, гетману в Батурин, и пущай сам судит. А мы с тобой, что за ними записали, речи их расспросные, отошлём государю.

— А как он с благодетелем своим, гетманом Самойловичем поступил! — не унимался Шафиров. — Оклеветал его пред государем, и старика услали в Сибирь. Фальшив он, фальшив, а государь сего не видит. Помню: в Посольский приказ шли на него доносы один за другим. В одном говорилось: «Доколе же сего убийцу и на ваше царство наступника будете держать? Тех казнили, иных порассылали, а ему учинили поноровку и того ждёте, чтоб злодей свой умысел совершил». Похоже, дождались.

— Брось ты это! — сердито выкликнул Головкин. — Наше дело — сполнять наказ государев, и мы его сполняем.

— Молчу, молчу, — торопливо произнёс Шафиров.

Отослали скованных к Мазепе на верную смерть.

Так же, как отсылались к нему по приказу царя и другие изветчики. Пётр верил его фальшивым излияниям: «На вечную верность мою и радетельную услугу. Твёрдо и непоколебимо пребывати и стояти буду не точию до излияния крови, но и до положения главы моей, которую за превысокое ваше монаршеское достоинство отнюдь щадити не буду».

Игра казалась гетману беспроигрышной. Когда к нему явился посланец короля Станислава Лещинского с предложением передаться на его сторону, он ответил ему в том же высокопарном духе: «Не могут меня никогда ни стрелы, ни огонь разлучить от любви пресветлейшего всемилостивейшего государя моего». Напрасный труд! — и копию ответа своего отправил к Головкину, а тот — царю. К подобным уловкам он прибегал часто, создавая у Петра уверенность в своей верности. Получив такой ответ, эмиссар короля люблинский воевода Тарло был обескуражен. Но король, находившийся в тайных сношениях с Мазепой, знал истину.

Меж тем Мазепа продолжал засыпать письмами царёвых следователей Головкина и Шафирова. И Шафиров впал в смущение. Фальшив-то он фальшив, но не до такой же степени, чтобы перекинуться на сторону польского короля и его покровителя короля шведского. Если бы он задумал недоброе, то не разливался бы соловьём столь верноподданнически, а вёл бы дело к концу. Особенно если чувствовал за своей спиной шведского короля с его сильным воинством.

Пётр Павлович впал в основательное смущение. И делился с Головкиным — вскоре им предстояло тянуть одну упряжку: Головкину стать канцлером, а Шафирову — вице-канцлером.

— Наш государь сердцевед. Того не может быть, чтобы он ошибался, — подвёл итог своим сомнениям Шафиров. — Скорей всего ошибаюсь я, и гетман просто природный льстивец. Таковое обхождение надо ему для того, чтобы задабривать всех своих завистников. А их у него, полагаю, множество.

Гаврила Иванович согласился.

Ошибался, и ещё как ошибался! Но ведь ошибался и государь. И его полная убеждённость в верности и неподкупности Мазепы поневоле передалась его министрам. А гетман тем временем внутренне ликовал. Он получил подтверждение от самого короля польского Станислава Лещинского, что будет пожалован в князи и станет самостийным правителем воеводств Витебского и Полоцкого.

Мало даёт, мало; гетман рассчитывал на большее. Но зато у него были могущественные, как ему казалось, гаранты: два короля — шведский и польский. Главное же — то, к чему столь долго стремился, что было его постоянной мечтой: быть хотя бы по внешности самостоятельным государем. Чтобы подданные обращались к нему со словами: ваше государское величество, либо хотя бы так: ваша светлость, а не так, как теперь: ясновельможный пан, пан гетман.

Жалованных грамот, однако, он не получил, как надеялся, и от воеводского кресла был отлучён до поры до времени. Но надежда не покидала его. Опять же до поры он откладывал приведение в исполнение своего замысла и его обнародование перед старшиною.

Однако вмешался его величество случай. Новоявленному князю Меншикову для чего-то потребовалось свидеться с ним. Мазепа всячески избегал этого свидания и даже сказался смертельно больным. Князь своего замысла не изменил — он был жалованным князем! — и поспешил к гетману, якобы лежавшему на одре смерти. Но того на одре не оказалось. Отбыл в Батурин. Князь двинулся за ним следом. Но и из Батурина, гетманской столицы, Мазепа вместе с одром прянул куда-то.

И тут князь понял наконец, что его водят за нос. В этом он укрепился, выслушав перебежчика, который объявил ему, что, покидая Батурин и находясь в твёрдом здравии, Мазепа приказал гарнизону не впускать русских в крепость. Слух об измене Мазепы овеществился. И Меншиков отписал о том царю: «И чрез злохитрое его поведение за истинно мы признаем, что, конечно он изменил и поехал до короля шведского».

Поначалу Пётр не хотел в это верить. И в указе своём написал с осторожностью: «Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа безвестно пропал...» Но вскоре сомнения рассеялись. И Меншиков получил приказ осадить Батурин и сжечь его дотла, что тот и исполнил.

Подтверждения измены Мазепы шли одно за другим. И в том самом Глухове, где безвременно опочил Головин, собралась Великая рада. Для избрания нового гетмана прибыли иерархи России и Украины, которых возглавлял архиепископ новгородский и псковский, прославившийся своим красноречием и своим трудом на духовной ниве Феофан Прокопович. На главной площади был сооружён эшафот. И в присутствии всей старшины, духовенства и жителей на него взведена кукла, изображавшая изменника. Палач вздёрнул её на виселицу. А затем был избран новый гетман. Им стал стародубский полковник Иван Скоропадский.

Мазепа понял, что проиграл, и проиграл бесповоротно. К нему был приставлен шведский караул, он оказался как бы на положении почётного пленника. Смириться ли? Нет, старый интриган смириться не пожелал. Он задумал новую авантюру и с этой целью дал знать Петру, что во искупление своей вины может-де захватить шведского короля, его министров и генералов и доставить их в российский стан. Но ему-де нужны гарантии собственной безопасности. А гарантами её должны выступить ни более ни менее как потентаты известных европейских домов.

Соблазн был велик. Но столь же велики были и сомнения. Раз изменивши, человек покатится по той же дорожке. К тому же Мазепа, как искушённый интриган, не оставил своего предложения на письме. Головкину велено было с ним снестись. Канцлер сообщил ему, что государь «на те кондиции... согласиться соизволил и гарантов, желанных от вас для содержания той амнистии, принимает».

— Государь надеется выманить изменника из его убежища и уж тогда воздать ему по заслугам, как той кукле, которую повесили в Глухове, — предположил Шафиров. — Иначе каким это образом Мазепе удалось бы выдать нам всех именитых шведов? Опять он задумал предательство.

— Наверно, так оно и есть, — согласился Головкин. — Уверен: ответа от него не будет.

Ответа и не было. После изничтожения Батурина бывший гетман понял, что ему не на что надеяться. Тем более что для хвастливого шведского короля наступили худые времена.

Всё началось с Лесной. Этой небольшой деревеньке на левом берегу Днепра суждено было стать важной прелюдией на пути победного марша русского воинства.

По словам тайного советника Карла XII Цедергольма, «...его величество король не рассчитывает на долгую войну с Москвой... Поэтому война должна быть тотчас же с особою силою направлена в сердце Московии и таким образом скоро и выгодно приведена к окончанию. Поэтому король собирает теперь армию такой мощи, какую ещё ни один из его предков не выводил на поле брани... Кроме того, король хочет компенсировать себя при помощи Москвы за понесённые в этой войне убытки. Так как в Польше он не приобрёл для себя ничего, кроме славы и безопасности, сверх того даже ни кусочка земли хоть величиною сладить...»

В этом же духе выражался и шведский министр Пипер — второе лицо после короля: «Царь никогда не поставит королю таких условий, которых король с большим успехом добился силой своего оружия. Кроме того, недостаточно для безопасности шведской короны только того, что царь возвратит захваченное, даст компенсацию за причинённые убытки или для безопасности Швеции освободит ту или иную область или провинцию. Нет, главнейшее и наиважнейшее для шведской короны — сломить и разрушить московитскую мощь... Поэтому нигде не может быть заключён мир успешней и надёжней, как только в самой Москве».

Хвастливые эти заявления шли от самого короля, самонадеянность которого достигла апогея после победы над Августом. В Европе всё это раздувалось и принималось за чистую монету. Шведская армия считалась непобедимой, и её выставляли как образец для подражания.

Сам же Пётр предписал своим военачальникам маневрировать и генеральной баталии не давать, выжидая выгоднейшей позиции, дабы избежать потерь. Он явил себя как прозорливый и мудрый полководец, искавший не славы, а победы.

Из Гродно Пётр отошёл в Вильно. Ему представлялось, что Карл повернёт на север — на Новгород, Псков и Ригу, чтобы затем достичь устья Невы и выбить оттуда русских. В том числе и из петровского парадиза, о котором был уже наслышан. Но шведы повернули на восток.

Тут Пётр применил новую тактику, которая с успехом была перенята потомками: уничтожать всё на пути Карла, устраивать препятствия и засады. Шереметеву он писал: «... вели забирать с собою быков и овец... Дороги от Пскова до Смоленска всё засечь... гораздо накрепко. Неприятель от Гродни рушился, и наша кавалерия, перед ним идучи, тремя тракты все провианты и фуражи разоряет и подъездам его обеспокоивает, отчего он... великой урон в лошадях и людях имеет...»

Всё было бы ничего, кабы не бунт на Дону. Казачья вольница привечала беглых. Их становилось всё больше, и Пётр задумал гнездо сие искоренить и беглых возвратить по принадлежности. Сказано — сделано. В поход на Черкасск — столицу Войска Донского — был отправлен с малыми силами генерал князь Юрий Владимирович Долгоруков, он там повёл себя как каратель: жёг, убивал и вешал. Даже младенцев.

И Дон поднялся. Бунт возглавил войсковой атаман Кондратий Булавин. Подымались станица за станицей, деревня за деревней, село за селом. Долгоруков был убит, его отряд уничтожен. Пламя бунта разгоралось. И тогда царь озаботился. Он послал на Дон целое войско во главе с братом убитого Василием Долгоруковым. Ему было предписано: «...жечь без остатку, а людей рубить, и заводчиков на колесы и колья, дабы сим удобнее оторовать охоту к приставанию воровства у людей, ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть».

Тушение огня длилось долго — почти два года. И если вначале под командою Василия Долгорукова было семь тысяч, то к концу кампании потребовалось карательного войска 34 тысячи. Бунт был задавлен не только снаружи, но и изнутри: богатое казачество и старшина с самого начала боролись с повстанцами. Часть восставших утекла за рубеж — в турецкие владения. Булавин погиб в одном из сражений.

Меж тем войско Карла продолжало своё продвижение на восток. Петру доносили: шведы переправились через Березину.

Как быть дальше? Пётр, натешившись в парадизе, известил Шереметева: «Скоро буду к вам». И тут же приписал: «...прошу, ежели возможно, до меня главной баталии не давать».

Весна с её распутицей задержала Карла. Он ожил летом и задумал разбить дивизию Аникиты Репнина, окопавшуюся на берегу речки Бабич. Ночью шведы втихаря переправились через речку и напали на русских, того не ожидавших. Бой был стремителен, потери велики, отступление скорым. Пришлось оставить десять пушек, что при слабости артиллерии было существенным уроном.

Пётр приказал нарядить кригсрехт — военный суд над генералами Репниным и Чамберсом. Его возглавили Шереметев и Меншиков. Приговор был суров: Репнин был лишён чина и звания и обязан возместить убытки. Он стал рядовым солдатом, но вскоре доказал мужество и храбрость и был восстановлен в прежней должности.

Это был последний успех шведов. Они были оторваны от своих баз, испытывали недостаток во всём, особенно в провианте и фураже, равно и в огневых припасах. Солдаты рыскали по деревням в надежде чем-нибудь поживиться, но по приказу царя всё было угнано и разорено.

Вскоре последовала победа пехотных батальонов под командою Михаилы Михайловича Голицына. Шведский генерал Роос допустил тот же просчёт, что и Репнин, расположив свои полки на берегу реки в тесноте и без укрытий. Это приведёт к полному разгрому: шведы потеряли три тысячи человек и весь свой обоз.

Понимая, что в этих лесных краях его войско ожидает полная бескормица, Карл принял решение повернуть на юг. Он был обнадежен Мазепой, к тому времени уже открыто изменившим царю. Король надеялся, подкрепившись меж тучных нив и селений и запасшись всем нужным, снова повернуть к Москве. Так оно, вероятно, и замышлялось. Так понимал и Пётр. Он неожиданно вызвал к себе Шафирова.

— Будь при мне. Взамен Фёдора Алексеича, царствие ему небесное. Так мне его не хватает! — с непривычной откровенностью признался царь. — Умел советы подавать, умел разумно бумаги составлять, умел с иноземцами якшаться. Я на тебя гляжу и словно в зерцале его отражение вижу. Будь при мне, — повторил Пётр. — Кажись, наступило решительное время нам с Карлусом схлестнуться.

— И я так полагаю, государь, — потупившись, произнёс Шафиров. Он был взволнован, даже потрясён. Он понял, что государь ценит его за истинно дипломатический ум, как ценил его Головин, за знание многих языков, за быстроту соображения, но никак не думал, что захочет приблизить к себе. Утрата Головина казалась ему невосполнимой. И вот надо же — он оказался на его месте. Головкин был приближен и возвышен как постоянный спутник Петра. При этом он любил повторять: «Головин — голова, а Головкин — головка». Но уж теперь места определились: Головкин занял место канцлера, а он, Шафиров — подканцлера, то бишь вице-канцлера.

С тою же откровенностью Пётр объяснился:

— Сам понимаешь, выше поднять тебя не могу — бояре наши роптать начнут: крещёного жидка в люди вывел, статочное ли то дело? Мы-де родовиты, наши предки пред отечеством заслуги великие имеют. А он что? Родовиты, да мордовиты, — Пётр хохотнул, — вот и вся ихняя амуниция. Языков не знают окромя говяжьего, — и он снова хохотнул, — роптанье их мне знаешь где? — и он ткнул пальцев в низ живота. — А всё ж гусей дразнить не след.

И, торопливо переменив тему, как бы посчитав её исчерпанной, заговорил о том, что его волновало:

— Брат Карлус, полагаю, изнурён и токмо изменником Мазепой обнадежен. Кабы не бунт, не булавинцы, казаки противу него поднялись бы, да и я не отрывал бы полков на его утушение. Теперь же главная забота — как мускул нарастить, дабы над шведом наверное верх взять. Новый набор объявлен, однако ж рекруты ещё не войско. На иноземцев всецело положиться не можно, а в доморощенных офицерах недостаток.

— Надо бы школы учредить, государь, — неуверенно произнёс Шафиров.

— Давно об этом мыслю. Покамест в Москве Навигацкое училище — флот и вовсе безлюден, а ему расти и расти. Но всё до времени надобно отложить — швед на пятки наступает. Сказывают шпики, будто генерал Левенгаупт с великим обозом из Риги выступил, дабы королю помощь подать. При нём корпус из лифляндов да шведов. Надо бы в точности о нём уведать. Верно, нам с ним сшибиться придётся.

— И я о том сведом.

— От кого же? — насторожился Пётр.

— От торговых людей — еврейских да армянских. Прозывают их жидовскою почтой.

Пётр засмеялся, а потом, посерьёзнев, попросил:

— Ты али твои былые иноверцы займитесь и таковую ведомость мне наискорее представьте. Сие, сам понимаешь, важно.

Почта действовала почти что с точностью разведки. Оказалось, что обоз из восемь тысяч повозок с провиантом, порохом и всею необходимой амуницией при шестнадцатитысячном корпусе из Риги вышел в середине июля. И идёт на соединение с королём.

— Следить за ним неустанно, дабы его перехватить, — распорядился Пётр. — Он мнит подать помощь Карлусу, а мы побудим его помочь нам. Нам тоже нужны порох, ядра и бомбы, равно и провиант.

Меншикову было велено наступать Левенгаупту на пятки, однако же в сражение с ним не вступать. А генералу Родиону Христиановичу Боуру, оставя в Нарве и Пскове четыре полка, с остальным войском выступить на соединение с главными силами.

Но уж так получилось, что Боур поспел напоследок. А за Днепром у деревеньки Лесной создались благоприятные условия для атакования шведов, расположившихся на ночлег и не ожидавших нападения...

Местность была лесистая, со множеством болот. Навязался кровавый бой. Переполох в шведском стане возрастал. Люди метались меж деревьев, стараясь спастись от огня, не успевая заряжать ружья и пушки и отвечать русским. Подоспевшие драгуны Боура перешли в рукопашную. Проходил час, другой, третий, а напряжение битвы всё нарастало.

Уж обе стороны изнемогли и, не сговариваясь, свалились без сил, лишь бы передохнуть, лишь бы на минуту забыться и прийти в себя. Но потом, воспрянув, принялись снова колоть, рубить, стрелять. К утру всё было кончено. На поле боя осталось восемь тысяч шведов. Трупы громоздились меж дерев и на полянах — горы трупов. В панике шведские артиллеристы нахлёстывали лошадей, и те неслись, не разбирая дороги, и увязали в болоте вместе с пушками.

Победа была полной. Битвой руководил сам Пётр. Он был всё время в гуще боя, но остался невредим. Левенгаупт бежал. В руках победителей были богатые трофеи. Победа была тем важней, что Карл так и не дождался подкрепления для своего вконец истощённого войска.

И кто знает, как глубоко забрался червь сомнения, начавший точить его столь самонадеянную натуру? Вероятно, он уже не думал о походе на Москву, не мнил себя непобедимым, а думал лишь о том, как с достоинством поворотить назад, в свои пределы. О том, что томило его при вести о разгроме Левенгаупта, нам не суждено узнать. Вероятно, по молодости лет он на научился заглядывать в будущее, прозревать исход событий. Ему всего-то исполнилось 26 лет, а зрелость приходит поздней. Понимал ли он, что забрался высоко, на вершину, откуда путь — или падение — только один: вниз? Понимал ли, что зашёл в тупик или, ещё того хлеще, угодил в западню?

Так или иначе, но великий государь Пётр Алексеевич уже приходил к этому пониманию. Пётр видел, что Карл так далеко оторвался от Швеции, откуда и только откуда он мог получить то, что называлось в те времена сикурсом, что практически на действенную помощь ему рассчитывать нечего. Что он мог понадеяться лишь на фантомные посулы Мазепы. Что в рядах его армии уже больше надёжных наёмников, нежели шведов, своих, которыми он мог повелевать на родном языке. Что вокруг всё чужое и на шведов смотрят как на завоевателей, как на нежеланных пришельцев.

Пётр всё это понимал. Наверно, не вполне ещё осознанно, ещё смутно. Понимал, что впереди — генеральная баталия, которая может решить исход войны. Понимал он и то, что в любом случае победа окажется за ним. И надо всеми силами её приближать.

Он не терял уверенности в своих силах, в силах своего воинства, закалившегося в суровых битвах и отточивших своё воинское умение, перенявших его у самого искусного противника, какой был в ту пору в Европе.

А царь Пётр в глазах той же Европы становился всё значительней. Будучи гигантом, он продолжал расти, всё рос да рос. Но, как оказалось, всё ещё было впереди. Что бы там ни говорили.

А пока — Лесная. Трофеи: 17 пушек, 78 знамён, 1000 пленных и денежная казна.

Пётр вместе с войском продолжал перемещаться, оставя заслоны там, где можно было ожидать шведов. В конце 1708 года он оказался в Лебедине. Там состоялся военный совет с участием всех генералов. Царь по обыкновению своему воздерживался высказывать своё мнение, давая высказаться всем. За ним оставалось последнее слово.

Так было и на этот раз, поскольку мнения разделились.

— Я так мыслил, господа совет. Известно стало, что Карлус основал свою штаб-квартиру в Ромнах. А невдалеке, в Гадяче, обосновался шведский гарнизон. Известно, Карлус горяч, и коли мы сделаем вид, что идём добывать Гадяч, он тотчас решит подать им сикурс и броситься туда, а мы тем временем разгромим Ромны. И придётся королю с Мазепою залечь в другом логове.

Так и получилось. Выманили короля и овладели Ромнами. Мазепа еле успел унести оттуда ноги. Знали бы, непременно добыли бы изменника к радости царя, желавшего с ним поквитаться. А королю так и пришлось остаться в Гадяче.

Всего в двенадцати вёрстах от него лежало хорошо укреплённое местечко Веприк. И король вознамерился выбить оттуда гарнизон. Зима в тот год выдалась необычайно суровая. И все попытки шведов овладеть крепостью ни к чему не приводили. Защитники поливали стены водой, и она образовывала скользкий ледяной щит. Штурмующие оскользались, и наиболее благоразумные из генералов советовали королю отступиться. Но Карл закусил удила. И в итоге добился своего, однако потеряв при этом три тысячи своих солдат и офицеров.

Приспело время и для генеральной баталии, о чём гласил указ царя: «Понеже всегда советовано удалятися от генеральной баталии, что и чинено чрез всё лето, чувствительно великий урон неприятелю учинён. Ныне же по всем видам едва или и весьма невозможно без генеральной баталии обойтитися».

На полях сражений установилось временное затишье, вызванное свирепыми морозами. И Пётр, пользуясь этим, отвлёкся для сугубо мирных занятий, тем более что в Сумах, где он обосновался, не было общества.

Тот гражданский шрифт, которым мы пользуемся и поныне, был совершенствован усилиями царя. По его настоянию было упрощено начертание букв, упразднены те славянские литеры, в которых практически не было нужды, титлы над буквам. Велено было вместо буквенного обозначения чисел завести нынешние арабские цифры. Пётр содействовал премного просвещению, приказав перевести на русский язык пользительные книги, которые посылались ему в Сумы.

Наконец там же была задумана и осуществлена административная реформа. Указ предписывал «для всенародной пользы учинить 8 губерний и по ним расписать города».

Но как только установилась благоприятная погода, военные действия возобновились. Карлу предлагалась возможность отступить за Днепр для соединения с двигавшимися ему на помощь армиями Лещинского и генерала Крассау. Но он по обыкновению отвечал высокомерно: «Нет, отступление за Днепр походило бы на бегство: неприятель станет упорней и наглей. Мы прежде выгоним из казацкой земли русских, укрепим за собой Полтаву, а когда наступит лето, то с ним и ясность, куда нам наступать».

С той поры начались метания Карла. Сначала он двинулся на восток, потому круто повернул на запад. Всему этому нет разумного объяснения — только безрассудная воля короля.

Пётр между тем преспокойно отправился в Воронеж, к корабельному строению: насытить зрение картиною строящихся кораблей и утолить тоску по плотницкой работе. Он пробыл там два месяца. Оттуда он отправился в Азов на двух бригантинах, утоливши таким образом свою тоску по плаванию — Дон качал его суда.

Меж тем шведы, прослышав о плавании царя, стали распространять слух о том, что русский монарх собирается со своей морской армадой, которая построена на воронежских верфях, пойти войною на Крым и того более на саму Турцию. Ясное дело, шведам и их союзникам желалось, чтобы Турция объявила войну России. Пришлось опровергать эту сплетню российскому послу в Константинополе Петру Андреевичу Толстому.

Карл оборотил свой взор на Полтаву. Ему казалось, что город этот удобней всего свяжет двигавшееся к нему подкрепление с Днепром река Ворскла, его приток, на которой стоит Полтава. К тому же она — значительная крепость и один из административных центров гетманщины, и овладение ею якобы может преклонить шведам всю Украину. К тому же короля наущал Мазепа, считавший взятие Полтавы весьма важным для шведского престижа.

Да и Пётр трезво оценивал значение Полтавы. Он писал: «Сие место зело нужно, в осаде Полтавской гораздо смотреть надлежит, дабы оная, с помощию Божиею, конечно освобождена или по крайней мере безопасна была от неприятеля».

Полтава была обычной земляной крепостью, гарнизон её был немногочислен, но, получивши указ обороняться до последнего, проявил и стойкость, и мужество.

Два месяца шведы стояли под Полтавой и всё это время безуспешно атаковали крепость. Комендант гарнизона Алексей Степанович Келин отвергал все попытки сдать крепость на почётную капитуляцию. Парламентёру, явившемуся с очередным предложением, он отвечал: «Мы уповаем на Бога, а что объявляешь, о том мы чрез присланные письма, коих семь имеем, известны, такоже знаем, что приступов было восемь и на присланных на приступах более три тысячи при валах Полтавских положили. Итак, тщетная ваша похвальба побить всех не в вашей воле состоит, но в воле Божией, потому что всяк оборонять и защищать себя умеет».

В начале июня Пётр прибыл наконец в расположение российских войск. И, извещённый о положении полтавского гарнизона, поспешил отправить Келину ободряющее письмо с обещанием подать помощь. Обозрев положение, царь пришёл к мысли, что наступило время генеральной баталии: «...сошлися близко с соседями, с помощию Божией, будет, конечно, в сём месяце главное дело с оными иметь».

Первый министр короля граф Пипер жаловался в письме жене: «Поход так тяжек и наше положение так печально, что нельзя описать такого великого бедствия и никак нельзя поверить ему». Однако Карл в своём молодечестве был упрям и непреклонен. Когда генерал Гилленкрок доложил ему об ответе Келина на ультиматум, Карл хвастливо заявил: «У нас довольно материала, чтоб взять такую ничтожную крепость, как Полтава. Русские сдадутся при первом пушечном выстреле с нашей стороны».

Меж тем на воинском совете в русском лагере решали, как подать помощь Полтаве. Стали было подводить апроши, но швед их пресёк. Сообщались с гарнизоном хитроумно: в пустые бомбы вкладывали порох либо провиант и забрасывали их.

В конце концов стало ясно, что без генеральной баталии не обойтись, и армия начала маневрировать, идя на сближение с главными силами короля. До шведа оставалось не более четверти мили. Были сооружены ретраншемент[53] и редуты. И воцарилось затишье.

Сошлись русский царь и шведский король. Сошлись столь близко, что Карл не утерпел: пальнул в казачий бивуак[54]. Ответ последовал тотчас же: король был ранен в ногу.

27 июня 1709 года закипела великая битва, которой суждено было стать решающей. Её открыли шведы. Они опрокинули первые ряды русской конницы и захватили два редута. Генерал Ренне был ранен, его сменил генерал Боур. Он принудил часть пехоты и кавалерии шведов отойти в лес, тем самым отрезав их от главных сил. Там, в лесу, их атаковали Меншиков и генерал Ренцель. Шведы были побиты, генералы Шлиппенбах и Розен взяты в плен.

Но это была всего лишь прелюдия. Поутру вступили в бой главные силы. Пётр был в самой гуще, шляпу и седло пронизали пули.

— Наша берёт! — возгласил он, когда увидел, что шведы кинулись спасать коляску короля. Раненого Карла возили перед полками. Но он недолго распоряжался боем. Шведы были опрокинуты и побежали.

— Спасайте короля! — выкрикнул фельдмаршал Реншельд. В тот же миг русский драгун стащил его с седла, и с тем он был взят в плен.

На всех флангах шведы были потеснены. Утро победы занялось над российским воинством. Царь не берег себя, как не берег себя и король. Но он проиграл, и проиграл жестоко. Накануне битвы Карл уверял своих генералов, испытывавших недостаток во всём: «Мы возьмём всё у русских...»

Карл с остатком своего воинства бежал под защиту стен турецкой крепости Бендеры. Там, в предместье Варница, он и обосновался вместе с Мазепой. Там Мазепа вскоре нашёл свой конец.

«Хотя и зело жестоко в огне оба войска бились, однако ж те всё далее двух часов не продолжалось, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такою храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск, еже наивящще удивительно есть), кавалерия и инфантерия[55] весьма опровергнута, так что шведское войско не единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и байонетами[56] колота... Неприятельских трупов мёртвых перечтено на боевом месте и у редут 9234... И тако милостию Всевышнего совершенная виктория... одержана...» — писал победитель.

Торжественный пир, который закатил царь, не обошёлся без участия побеждённых. Пётр в очередной раз показывал своё великодушие. Об этом много писано, но всё же стоит в очередной раз упомянуть. Граф Карл Пипер, первый министр короля, сам пришёл сдаваться в плен.

Среди пушечного салюта в ознаменование победы Пётр поднял свой кубок и провозгласил:

— Пью за здравие наших учителей!

— Кто же ваши учителя? — недоуменно вопросил фельдмаршал Реншильд. — Видно, они превосходно овладели воинской наукой?

— Это вы, господа шведы, — отвечал Пётр.

— Хороша же ваша благодарность, — с горечью отвечай! фельдмаршал.