Семья Эглетьер

X

Жан-Марк оторвал взгляд от лекций, отпечатанных на ротапринте, и прислушался к шагам Кароль. Постучав, она вошла и сказала слегка раздосадованным тоном:

— Я просто вне себя! Филипп только что звонил из Брюсселя и сообщил, что задерживается и вернется завтра часам к двенадцати дня. А у нас билеты на сегодняшний концерт Владимира Вилленштейна. Я так ждала этого вечера! Составишь мне компанию?

Застигнутый врасплох, Жан-Марк поколебался мгновение: он дал себе слово заниматься до двух часов ночи, чтобы поразить Дидье на следующем семинаре. Однако соблазн был слишком велик. Владимир Вилленштейн редко гастролировал во Франции. А кто еще так исполнял великих романтиков! К тому же в программе был его коронный номер — Вторая соната Шопена.

— Я бы с удовольствием пошел, — ответил Жан-Марк. — Но у меня нет смокинга.

— Надень темно-синий костюм.

— Ты уверена, что он сойдет?

— Ну конечно! Какое это имеет значение!

Голос Кароль звучал ободряюще.

— Начало в девять, — сказала она. — Я велю подать обед для вас троих в половине восьмого, а пока буду собираться. Ну, я очень рада!

Кароль исчезла, оставив Жан-Марка в растерянности: ему очень хотелось послушать Вилленштейна, но он предпочел бы отправиться на концерт с кем-нибудь из приятелей. Во время недавней поездки в Шамони Кароль раздражала его полным отсутствием спортивного духа. Она почти не ходила на лыжах и целыми днями загорала в шезлонге на верхней террасе канатной дороги. Ее узкие брюки экстравагантных расцветок и моднейшие свитеры выглядели неуместными на фоне суровой и прекрасной природы. Жан-Марк с усилием вернулся к своим конспектам и снова взял в руки красный карандаш для выделения наиболее важных мест. Однако взгляд его лишь скользил по строчкам, мысли же были далеки от юридических терминов. Подумать только: ему уже двадцать лет, а у него до сих пор нет смокинга… Надо поговорить с отцом!.. Жан-Марк вытащил бумажник и проверил, сколько еще осталось карманных денег: сто десять франков, а до конца месяца 10 дней. Великолепно! Даже если в ближайшие дни не случится непредвиденных расходов, в конце месяца он сможет купить себе разве что галстук. Жан-Марк тут же устыдился, вспомнив, как скромно одевается Дидье Коплен. Можно ли быть мыслящим человеком и в то же время интересоваться покроем брюк, длиной пиджака, рисунком на шейном платке? Или в нем уживаются суетность и серьезность, угрюмость и пылкость воображения? Жан-Марк внушал себе то отвращение, то жалость. Как ему хотелось бы быть Дидье или Вилленштейном! Жан-Марк взглянул на часы — уже десять минут пятого! — и понял, что в этот вечер больше не сможет сосредоточиться на конспектах. С шести часов он занялся туалетом.

Он обедал вместе с Франсуазой и Даниэлем, чувствуя на себе недовольный взгляд Мерседес. Одетый к темно-синий костюм, легкий не по сезону, в белой рубашке и черном галстуке, Жан-Марк еще ощущал ласковое скольжение бритвы, но ел рассеянно и нервничал, сам не зная отчего. Вдруг открылась дверь и в комнату неторопливо вошла Кароль. Жан-Марка поразили красиво падающие складки ее черного шелкового платья, сверкание камней в немногих украшениях, блеск темных, необычно уложенных волос и какая-то беззащитность округлых и матовых плеч и рук. Видение остановилось, легкое и сияющее, словно дымка, пронизанная лучами. Даниэль воскликнул:

— Ну и красива же ты сегодня!

— Что-то я не помню у тебя этого платья! — заметила Франсуаза.

— Ну что ты! Я сшила его в прошлом году, правда, Одетта его немного подновила.

Она повернулась на каблуках, и в комнате запахло ее духами. Франсуаза — ах, как она сразу потускнела рядом с ослепительной Кароль! — искренне восторгалась мачехой. А в душе Жан-Марка боролись восхищение и досада. Он в своем синем костюме будет иметь глупейший вид около этой расфранченной дамы! Как всегда, она думает только о себе! Другая постаралась бы одеться попроще, чтобы не ставить в неловкое положение своего спутника. Этой же, эгоистичной, точно избалованный ребенок, даже в голову не приходит, что кто-то может страдать от ее неуемной жажды выставлять себя напоказ. Впрочем, скорей всего, она отлично все понимает — Кароль ведь далеко не дура! — но ее это мало трогает. Не удержавшись, Жан-Марк проворчал:

— Меня примут за твоего шофера!

— Не говори глупостей! — сказала она смеясь. — Ты чудесно выглядишь в этом костюме. Во всяком случае, лучше быть недостаточно нарядным, чем чересчур. И к тому же блистать полагается женщинам, не так ли? Но если тебя стесняет мой вид, я могу переодеться!

— Вот еще! — вмешалась Франсуаза. — Даже не думай!

— Не слушай Жан-Марка, он спятил! — с жаром заявил Даниэль. — Если ему не по вкусу твое платье, я готов идти с тобой как есть в этом свитере!

Жан-Марк резко встал из-за стола и обратился к Кароль:

— Если ты готова, мы можем ехать. Вызвать такси?

— Поедем лучше на нашей машине.

Открыв вышитую жемчугом сумочку, Кароль протянула ключ, который сразу примирил Жан-Марка с отведенной ему ролью.

Просторный зал театра Елисейских полей заливал яркий свет. Люди двигались и разноголосо гудели, словно вознаграждая себя заранее за молчание и неподвижность, в которых им предстояло провести вечер. Опасения Жан-Марка оказались напрасными. Кароль вовсе не выглядела слишком нарядной. Публика партера, бенуара, лож и бельэтажа блистала черными смокингами, обнаженными плечами, настоящими и поддельными брильянтами. На многих лицах лежала печать возраста и усталости. Большинство женщин почему-то имели холодный, царственный вид, внушающий смутную тревогу. Во взглядах мужчин читалось безразличие. Знакомые раскланивались. Молодежи не было видно, она, должно быть, теснилась на дешевых местах верхних ярусов. Рядом с великолепной Кароль Жан-Марк казался себе серым. Старательно разглядывая публику, он в конце концов обнаружил человек пятнадцать не в вечерних туалетах. Позади Жан-Марка сидела молодая женщина в очень простом зеленоватом платье; необычайно чистое, тонкое лицо ее было обращено к эстраде. Пока Жан-Марк любовался ею, Кароль шепнула ему на ухо:

— Сзади, налево от тебя, очень красивая девушка! Ты заметил?

— Да, — ответил он. — Она недурна.

Шквал аплодисментов заглушил его слова. Публика хлопала все сильнее и сильнее, пока невысокий человек, пересекая огромную сцену, приближался к рампе. Лысый, сухощавый, в мешковато сидящем фраке, он несколько раз поклонился залу и сел за рояль. Потирая одну о другую белые руки и опустив голову, он ждал, пока из шума и хлопков чудесным образом родится тишина. Но вот зал затаил дыхание, и пальцы Вилленштейна с дьявольской легкостью замелькали над клавишами. Он играл Итальянский концерт Баха. Каждый звук проникал в самое сердце Жан-Марка, словно только ему предназначался. Он был глубоко взволнован и сам не понимал, вызвано ли это совершенным исполнением или смятением, которое охватило все его существо. Жан-Марк бросил взгляд на Кароль: и она сидела как зачарованная. А между тем она вовсе не была меломанкой. Должно быть, притворяется, чтобы не выделяться! Эта мысль отвлекла Жан-Марка, и он с досадой заметил, что пропустил несколько тактов. Присутствие Кароль тут, рядом с ним, мешало ему сосредоточиться. Он невольно следил за ее дыханием и чуть заметными движениями… Однако стремительный финал концерта заставил его обо всем позабыть. Кароль хлопала вместе с ним, и, глядя в ее восторженно блестевшие глаза, Жан-Марк подумал, что ошибся.

Когда Владимир Валленштейн начал играть сонату Шопена, самозабвенный трепет охватил весь зал. Всякое сопротивление было сломлено, публика полностью отдалась во власть победителя. По мере того как пианист приближался к скерцо, восторг публики неудержимо возрастал: тысячу раз слышанный похоронный марш приобрел под пальцами музыканта трагическую новизну; никогда прежде Жан-Марк не ощущал с такой ясностью контраста между неотвратимой, чеканной поступью смерти и рыданиями тех, кто отказывается примириться с ней; в финале неистовые руки виртуоза унесли воображение публики в огненном вихре. Прозвучал последний аккорд, и слушатели словно обрушились с высоты, куда были вознесены; наступила короткая растерянная пауза. Потом зал разразился аплодисментами. Жан-Марк в неистовстве хлопал горящими ладонями и кричал: «Браво!» Двадцать раз вызывали Владимира Вилленштейна, и он выходил, низко кланяясь. Наконец устав, публика поднялась с сомнамбулическим выражением на лицах. Начался антракт. Кароль нагнулась к Жан-Марку.

— Это ужасно! Я никогда не могу дослушать до конца ни одного концерта!

— Что случилось? Тебе нездоровится?

— Нет, я словно перенасыщена музыкой… Она слишком прекрасна!.. Наступает какой-то предел, и затем у меня в голове все мешается…

— Но может быть, после антракта…

— Нет, Жан-Марк, я себя знаю. Ты уж извини, но мне придется уйти!

Он посмотрел на нее, онемев от досады. Потом, преодолев раздражение, сказал:

— Что ж, идем!

— Но ты мне вовсе не нужен! Я прекрасно могу вернуться одна!

— Об этом не может быть и речи!

Кароль благодарно улыбнулась ему, а Жан-Марк подумал с отчаянием, что после перерыва Владимир Вилленштейн будет исполнять «Ночные видения» Равеля. Кароль уже присоединилась к толпе, направлявшейся к выходу, и он понуро и нехотя следовал за ней.

В машине она оживилась, словно освободившись от необходимости казаться серьезной:

— Я здорово проголодалась!

Он с удивлением взглянул на нее.

— Ну да! Ведь я не обедала! Не заехать ли нам закусить к Раулю? Это прелестный бар, в двух шагах отсюда на улице Марбеф.

Итак, она заставила его уехать с середины концерта, чтобы «закусить» в «прелестном баре». Жан-Марк рванул машину с места.

В тесном баре, обитом войлоком шафранного цвета, около десятка посетителей, сидя за маленькими столиками, вполголоса беседовали друг с другом и лакомились изысканными кушаньями. Кароль попросила горячий сандвич, запеченный с сыром — фирменное блюдо этого бара, — и предложила Жан-Марку последовать ее примеру. Будто забыла, что он встал из-за стола в половине девятого! Опять то же, что с платьем: поглощенная собой, Кароль не сомневалась, что окружающие должны выполнять все ее прихоти.

— Я не голоден, и мне его не одолеть, — возразил Жан-Марк.

И заказал себе виски со льдом. Кароль заметила, что он не знает, от чего отказывается, и Жан-Марк чуть не напомнил ей, что она лишила себя гораздо большего, уйдя с середины концерта. Однако, когда принесли огромный ломоть хлеба, едва умещавшийся на тарелке и покрытый толстой подушкой расплавленного, румяного и душистого сыра, у него потекли слюнки. Кароль дала ему попробовать кусочек со своей вилки. Побежденный Жан-Марк знаком попросил официанта принести сандвич и ему.

— Я была уверена, что в конце концов ты сдашься! — засмеялась Кароль.

Сидя напротив нее за слишком маленьким и низким столиком, прижав локти к бокам и наклонившись вперед, Жан-Марк вдруг почувствовал, что скованность постепенно оставляет его. Плохое настроение испарялось, он сам не знал почему. Может быть, он слишком любил все красивое, чтобы долго дуться на изящную женщину. Тщательно продуманная гармония ее туалета и украшений, взглядов и жестов сильнее ощущалась в маленьком баре, чем в зале театра. Здесь Кароль сама превращалась в прекрасное зрелище. После трех недель парижской жизни от горного загара остался лишь золотистый оттенок. В мягком освещении бара ее треугольное личико казалось бархатистым, а взгляд более глубоким. Кароль стала объяснять Жан-Марку, почему ей никогда не удается дослушать концерт до конца, и ее доводы вовсе не были вздорными.

— Со мной и в музее происходит то же самое, — продолжала Кароль. — Сначала я увлекаюсь, жадно глотаю все подряд, потом мало-помалу мне становится не по себе, меня начинает тошнить от форм и красок. И тут я бросаюсь прочь!

— Ты не исключение, — сказал Жан-Марк, — и все же тебе следовало бы как-то бороться с собой…

— Я бы попыталась, не будь я такой беспамятной. Я все забываю. Сегодняшний концерт потряс меня, а завтра я не смогу сказать, какие вещи исполнялись. Позавчера в галерее на улице Мазарини мне очень понравилась одна картина, теперь же я не вспомню имени художника. Это ужасно, уверяю тебя!..

Кароль казалась по-настоящему огорченной.

— Что изображено на этой картине? — спросил Жан-Марк.

— Пейзаж, выжженная зелень под ярко-синим небом…

— Выбеленные известью домики на первом плане, дорога и прибитая ветром высокая трава по обочинам?

— Да.

— Я тоже заметил ее, — оживленно продолжал Жан-Марк. — Это Леопольд Нузиль, потрясающая вещь!

Глаза Кароль радостно, почти благодарно засветились, и это тронуло Жан-Марка, точно похвала.

— Я рада, что иногда наши вкусы сходятся, — сказала она, склонив голову набок. — Одно меня удивляет: как это при твоей любви к искусству и литературе ты пошел на юридический факультет?

— Но ведь, кроме того, я готовлюсь к экзаменам по филологии!

— Вот именно, «кроме того», как ты выразился. На первом месте у тебя все-таки право!

— Тут уж ничего не поделаешь, поскольку мне предстоит стать компаньоном отца!

— Да, конечно…

Чуть смежив веки, Кароль задумчиво смотрела куда-то вдаль. Оба помолчали.

— Жаль! — снова вздохнула она.

— Почему?

— Всегда обидно видеть одаренного юношу, которого жизнь заставляет выбрать узкую дорожку.

— Но я вовсе не намерен идти только по ней! — возразил Жан-Марк. — Я буду зарабатывать на хлеб юридическими консультациями, но это не помешает мне посвятить свободное время другому.

— Не так это легко, как ты думаешь: от Филиппа я никогда не могла этого добиться! Работа затягивает человека, поглощает без остатка.

— Ну, со мной этого не будет.

Официант переменил тарелки и подал меню.

— Вот чего мне хочется! — воскликнула Кароль. — Мороженого с вареньем и со взбитыми сливками. Даже если завтра я разболеюсь.

Жан-Марка забавляла Кароль в роли лакомки, и он тоже заказал мороженое, решив оставить ей половину своей порции. Взяв первую ложечку, она долго наслаждалась сладкой прохладой во рту. Потом черные ресницы Кароль поднялись, и она устремила на Жан-Марка спокойный и серьезный взгляд.

— У меня есть приглашение на вернисаж выставки примитивов в галерее Самюэль в следующую пятницу. Я заранее знаю, что Филипп откажется, а Олимпия и Брижитт терпеть не могут этой живописи. Хочешь пойти со мной?

Невольно польщенный вниманием Кароль, Жан-Марк пробормотал:

— Надо подумать… Может быть… У меня в пятницу очень важный семинар…

— В общем, предупреди меня накануне.

Кароль снова занялась мороженым; ее ложечка, следуя тактике окружения, нападала на шарик то с одной, то с другой стороны. Жан-Марк подумал, что сидящая перед ним женщина нисколько не походит на ту, которую он привык видеть дома, занятую только собой да бесконечной болтовней по телефону с Брижитт или Олимпией… Которая же из двух истинная Кароль? Ему нравилась эта: внимательная, тонкая, загадочная, не чуждая искусства. Отец любил говорить: «Женщина всегда в большей или меньшей степени является отражением мужчины, на которого она смотрит». И не потому ли Кароль так преобразилась сейчас? Жан-Марк вспомнил поездку в Бромей, несчастный случай на дороге, свое недомогание, отвратительную горечь во рту. С этим покончено! Он больше не испытывал стыда перед Кароль, перестал ее ненавидеть и относился к ней почти дружески. Во всяком случае, так казалось ему в этот вечер, и, возможно, не последнюю роль тут сыграло освещение, платье, необычная прическа Кароль, какое-то нежное сияние, исходившее от нее. Быть может, завтра, при свете дня, она снова станет для него чужой и неприятной. Некоторые люди, обычно уверенные в силе своего обаяния, умеют обворожить собеседника и на несколько часов внушить ложное представление о себе, но иллюзия эта длится недолго. Он услышал тихий голос:

— Я испортила тебе вечер, Жан-Марк?

— Ну что ты! — воскликнул он. — Напротив!

Собственные слова удивили Жан-Марка. Наступило молчание, словно им обоим больше не о чем было говорить. Жан-Марк испугался, как бы эта неловкая пауза, если она затянется, не разрушила прелести вечера. Может быть, и у Кароль мелькнула та же мысль, потому что она сказала, что уже поздно и пора идти. Жан-Марк уплатил по счету, и Кароль не пыталась этому помешать, за что он был ей очень признателен.

На следующий вечер, вернувшись из Сорбонны, где он слушал скучную и непонятную лекцию по филологии, Жан-Марк нашел на своем столе большой конверт, положенный на видное место. Вскрыв его, он увидел пластинку «Ночные видения» Равеля в исполнении Владимира Вилленштейна. Жан-Марк вспыхнул и радостно бросился к Кароль, чтобы поблагодарить ее за внимание. Они с Филиппом сидели в гостиной.

— Нужно же было искупить свою вину за то, что я увела тебя со второго отделения концерта.

Отец рассмеялся, значит, Кароль рассказала ему, почему они ушли и, может быть, об ужине у Рауля… Жан-Марк почувствовал какую-то непонятную горечь, словно болтливость Кароль испортила приятное воспоминание, которое ему хотелось сохранить об этом вечере.

— А ты не поставишь пластинку?

— Сейчас?

— Ну конечно.

Жан-Марк включил проигрыватель и уселся в кресле напротив отца и Кароль. На ней было домашнее бледно-розовое платье без украшений. Лицо почти не подкрашено. Кароль была не так красива, как накануне, и не так загадочна. Освещенное лампой под фарфоровым бананово-желтым абажуром, лицо ее дышало довольством и покоем. Лениво откинувшись на спинку дивана и положив ногу на ногу, Кароль чуть покачивала носком туфли. Ее маленькая округлая кисть покоилась на большой, смуглой, с набухшими венами руке мужа, сидящего рядом. Филипп только что вернулся из очередной поездки, будни снова вступали в свои права… Жан-Марка поразило самодовольство и сознание прочности семейных уз, откровенно написанные на лицах этой четы. Когда-то в детстве он видел в клетке зоопарка льва и львицу, спаянных привычкой, скукой, кормежкой и одинаковыми для обоих лишениями неволи. И теперь, вслушиваясь в бурное и блистательное колдовство музыки Равеля, думал об этих мирных хищниках.