Семья Эглетьер

XVI

Давно уже не случалось Мадлен проводить вечер в компании молодежи. Все приглашенные, кроме Патрика, учились в Институте восточных языков. Обещал прийти и Козлов, но его еще не было. Мадлен никак не ожидала, что племяннице удастся собрать столько народу в самый разгар пасхальных каникул. Мысль о вечеринке пришла Франсуазе, когда семья, наскучив ненастьем, вернулась в Париж, оставив Даниэля с его приятелями туристами. Кароль помогла падчерице все приготовить и затем, проявив удивительный такт, исчезла. Мадлен собралась было последовать ее примеру, но Франсуаза упросила тетку остаться, видимо для того, чтобы показать ей этого русского, о котором всегда отзывалась с таким восторгом. Франсуаза пригласила и Жан-Марка, он обещал прийти, но попозже. Мадлен, единственная представительница старшего поколения, чувствовала себя лишней в кругу зеленых юнцов. И все же было приятно окунуться в свежую атмосферу молодости, о которой она часто и с грустью вспоминала. Теперь к этому чувству примешивались любопытство, нежность, легкая ирония. В гостиной были зажжены все лампы. На двух передвижных столиках теснились рюмки, бутылки, блюда с сандвичами и крохотными пирожными. Каждый брал что хотел. Много курили. Патрик, стоя у окна, обсуждал с каким-то лохматым студентом перспективы сахарской нефти. Затем он подошел к Мадлен. Франсуаза, переходя от одной группы к другой, издали улыбнулась им. Мадлен решила воспользоваться случаем и получше узнать Патрика, заведя с ним разговор. В Туке он был настолько сдержан, что Мадлен и теперь не чувствовала себя с ним свободно. Желая придать Патрику уверенности, Мадлен снова стала спрашивать его, что он намерен делать после окончания высшей школы. Не изменились ли его планы? Патрик ответил, что ничуть не изменились, и описал свою будущую карьеру с леденящей душу точностью. Он уже сегодня знал, на какое предприятие поступит, каковы там возможности продвижения по службе и на какую пенсию он сможет впоследствии рассчитывать. Мадлен поняла, что даже головокружительный успех значил для него меньше, чем покой и обеспеченность. Должно быть, все феи Социального Обеспечения слетелись к колыбели этого юноши, когда он родился. И даже вера, о которой он так много говорил, очевидно, нужна была ему только затем, чтобы уберечься от соблазнов плоти. Патрик определенно не нравился Мадлен. Интересно, много ли среди молодежи таких, как он, кому будущее видится не широкой, манящей, полной опасностей дорогой, а тесной ячейкой, где под надежной защитой государства разместится застрахованное от неожиданностей семейство. Мадлен внимательно вглядывалась в юные лица, пыталась сравнить их с лицами друзей своей молодости, которые сохранила память. Разумеется, эти, теперешние, казались ей менее яркими. Но стоит ли полагаться на память? Нелепо осуждать настоящее из симпатии к прошлому. Ей захотелось примерить к молодым друзьям Франсуазы ярлыки, которые они будут носить потом: журналист, геолог, мать семейства, переводчица при посольстве, начальник отдела в Министерстве иностранных дел, министр, дипломат, библиотекарша… Для них все только начиналось, их судьба еще не была определена; что их ждет — успех или неудача? Они были только эскизами будущих людей, удивительным образом сочетая стремления, иллюзии, потаенные силы… Да, будущее станет таким, каким сделают его эти узкоплечие юноши и скромные, благонравные девицы. Смотреть на них — все равно, что склоняться над неведомой бездной грядущего, все равно, что приближаться к могиле, и в то же время самый их вид вселяет бодрость. Волнение Мадлен росло по мере того, как она все яснее понимала, что ее достояние — груз прожитых лет, а богатство этих подростков как раз в том и заключается, что они еще ничем не владеют. Она почти не слушала Патрика, толковавшего о технике бурения нефтяных скважин в море, и мало-помалу прониклась грустью по невозвратно уходящему времени. Еще несколько юношей кружком уселись возле нее. Разговор зашел об использовании кино в целях пропаганды, и все оживились. Большинство осуждало тенденциозность в искусстве, кроме Фредерика Массара, который не без пафоса доказывал, что пристрастность является необходимым условием искренности художника. Франсуаза подходила, присаживалась на ручку кресла, вставляла свое слово, притворялась, будто увлечена спором, но мысли ее, судя по всему, были далеко. Без четверти семь раздался звонок, и Франсуаза, сразу преобразившись, поспешила в переднюю.

В гостиную вошел высокий, сухощавый мужчина лет тридцати двух, с длинными руками и нервным матовым лицом, на котором сверкали большие, темные, как с византийской иконы, глаза. Мадлен тотчас угадала в нем Александра Козлова. Франсуаза познакомила его с теткой, он уселся среди юных гостей, взял предложенные ему сандвич и рюмку водки и произнес несколько обычных в таких случаях фраз… Вот он какой, этот необыкновенный человек, о котором столько рассказывала Франсуаза! Девушка не спускала с него глаз и ловила каждое его слово, точно изречения оракула. Мадлен пожалела Патрика, но сам он как будто ничего не замечал. Столь же уверенный в непогрешимости своего ума, как в том, что туфли его зашнурованы аккуратно, Патрик пустился рассуждать об отношении науки и морали. Должно быть, он прочитал недавно статью на эту тему и хотел блеснуть своими знаниями. Козлов слушал с утомленным и рассеянным видом, не мешая Патрику разглагольствовать. Этот монолог раздражал Франсуазу, и она несколько раз пыталась его прервать. Но напрасно: Патрик расходился все больше. Козлов наклонился к Мадлен и вполголоса сказал:

— Франсуаза много рассказывала о вас. Вы, кажется, антиквар?

— Это слишком громкое название для моего скромного дела!

— Так или иначе, вас интересует жизнь вещей. Жаль, что у меня нет времени ими заниматься!

— Вы любите красивые вещи?

— Я люблю всякие вещи за тайную жизнь, которая в них угадывается. Подчас то, что считается уродливым, говорит мне больше, чем общепризнанные красоты. Как видите, я не знаток в искусстве. Мне даже стыдно перед вами за свои скудные познания!

— Знание ничего не стоит. Все дело в чутье. А ваши слова доказывают, что чутье у вас есть!

— Во всяком случае, нельзя отрицать влияние на нас так называемого неодушевленного мира. Но ничто не наводит на меня такой тоски, — вы уж меня простите! — как витрина антиквара! Эта разрозненная мебель, кем-то брошенные безделушки, изнывающие от скуки в ожидании нового хозяина, который вдохнет в них жизнь! Зрелище столь же удручающее, как клетка торговца собаками, где породистые щенки плачут, чтобы кто-нибудь их купил!

Мадлен смеялась смущенно и весело. Низкий голос этого человека, темные, настойчивые, почти дерзкие глаза, худые руки с длинными пальцами, линия плеч все источало обаяние, которому невозможно было противиться, да Мадлен и не пыталась.

— Вы безжалостны к антикварам, — сказала она. — Но я вас понимаю. Я тоже терпеть не могу вещей, выставленных напоказ!

Патрик, на некоторое время замолчавший, снова ввязался в разговор:

— Однако страсть к вещам не должна нас отгораживать от людей. Жить надо ради людей, а не ради вещей. Одиночество среди себе подобных — тяжкий грех!

— Но разве возможно вообще уйти от людей? — спросил Козлов. — То, что мы называем одиночеством, всего лишь узкая полоса пустоты и безмолвия между нами и остальными. Даже те, кто считает себя одиноким, в действительности прикованы к человечеству тысячами невидимых звеньев.

— А цепь этих звеньев ведет к Богу, — наставительно заметил Патрик.

— Все мы уповаем на это, — с улыбкой ответил Козлов.

Патрик встал, положил руки в карманы, глаза его за стеклами очков выражали холодное неодобрение. Видно, со слов Франсуазы он знал, что Козлов атеист, и сейчас задумал переубедить его, посрамив при всех.

— Лично я не уповаю, сударь, я уверен! — заявил он. — Без Бога нельзя объяснить существование мира. Величайшие гении — Паскаль, Ньютон, Фарадей, Максвелл, Ампер, Пастер — все верили в Бога!

— Но каждый из них верил по-своему! — ответил Козлов. — И может быть, истинное объяснение лежит за пределами человеческого понимания?

— Бог дал нам разум для того, чтобы мы могли его познать!

Не удостоив его ответом, Козлов поднялся на свои длинные ноги и сделал несколько шагов, чтобы поставить пустую рюмку на стол. Франсуаза налила ему еще водки. Мадлен окинула взглядом обоих: стоя рядом, они о чем-то говорили; он — в небрежной позе, в расстегнутом пиджаке, засунув большой палец за ремень, она вся подавшись к нему, с необычным сиянием в глазах. Тем временем молодые люди развеселились, из разных концов гостиной слышались уже менее серьезные разговоры и громкие взрывы смеха. Коринна Борделе протянула руку к тарелке с сандвичами, стоявшей перед Мадлен, и со словами: «Вы позволите?» унесла ее.

— Сандвичи с сыром потрясающие, — заявил Фредерик.

— А с паштетом ты пробовал? — спросила Мирей, сестра Коринны.

Франсуаза издали, как хозяйка дома, улыбалась им.

Страдая оттого, что не успел высказать Козлову всего, что хотел, Патрик топтался возле Мадлен с сосредоточенным и нетерпеливым видом. Наконец, не выдержав, он разразился:

— Этот господин непоследователен в своих рассуждениях! Чтобы иметь мужество жить, человек должен верить во что-то определенное! Если он не чувствует ответственности, если он теряется в человеческой массе, не боясь наказания и не веря в награду, с какой стати он будет делать добро?

Патрик говорил нарочито громко, и Козлов обернулся к нему:

— Мы с вами стоим на разных позициях, дорогой мой. Вы утверждаете необходимость экзотерической доктрины ради поддержания народа в узде послушания и порядка, я же имею в виду доктрину эзотерическую, годную лишь для тех, кто не боится задавать себе вопросы.

— Но не может же быть двух религий, — воскликнул Патрик, — одна для посвященных, другая для толпы! Бога нельзя делить на части!

Мадлен призналась себе, что в этом споре ей ближе Патрик. Его взгляды были ясными, от них становилось покойнее на душе, взгляды же Козлова казались мрачными, циничными, внушающими тревогу, они ничего не давали, все разрушая… Набравшись духу, она спросила:

— Что же вас заставляет жить, если вы ни во что не верите?

— Может быть, сила, приобретенная за прожитые годы, — сказал Козлов с легким смехом, который не встретил ответа.

— Как это грустно! — по-детски огорчилась Франсуаза.

Козлов затянулся, глотнул дым и произнес медленно и многозначительно:

— Еще грустнее, по-моему, избрать путь добродетели только потому, что в конце его маячит рай, точно морковка для кролика.

— И вы можете заниматься своим делом, так логически обосновав безнадежность? — спросила Мадлен.

— Разумеется. Хорошо выполненная работа дает удовлетворение. Прекрасно сознавая, что после смерти ровно ничего не останется от моих речей и дел, понимая всю ничтожность моих занятий перед лицом вечности, которая поглотит меня в один прекрасный день, я тем не менее испытываю необъяснимую уверенность, что именно так мне и следует жить. Если бы я думал или действовал иначе, это было бы нечестно.

— По отношению к кому? — спросила Мадлен.

Козлов сделал неопределенный жест, и пепел с его сигареты упал на ковер.

— К себе самому, наверное, — ответил он. И, повернувшись к Франсуазе, добавил с чуть насмешливой улыбкой: — А может быть, к Богу…

— Вот видите, — радостно подхватила Франсуаза, — вы сами к нему приходите!

— Я никогда и не удалялся от него. Я только отказываюсь его определять. Для меня Бог — недоступная тайна, которая открывается в крике ласточки, проносящейся в полоске неба между крышами, или даже в хрупкой яичной скорлупе, проплывающей мимо меня по ручью…

Козлов потушил сигарету. Правой рукой с недопитой рюмкой, зажатой между двумя пальцами, он легко поводил в воздухе. В другом конце гостиной то и дело раздавались взрывы смеха. Мирей Борделе показывала фигуру какого-то танца.

— Короче говоря, — язвительно заметил Патрик, — вы отказываетесь сочетать здравый смысл и религиозное чувство.

Глаза Козлова сузились.

— Да, отказываюсь! Здравый смысл практичен и осторожен. Руководствуясь здравым смыслом, не совершишь ничего великого. Если поставить во главу угла здравый смысл, мы будем действовать только из корыстных побуждений, не станем поддерживать благородное, но заведомо безнадежное дело, жертвовать своим покоем и жизнью ради справедливости, не сможем преодолеть себя, бороться, ошибаться, начинать снова, иначе говоря, жить!

Он замолчал, переводя дыхание, и заключил более мягким тоном:

— Все очень просто! Традиционная религия помогает среднему человеку примириться с жизнью, и это естественно. Но человек развитый, если он мыслит хоть немного, должен искать цель своего существования в чем-то ином. Раз он наделен разумом, он должен развивать его, обогащать и пользоваться им. В этом долг мыслящего человека. Точно так же, как долг всякой женщины не скрывать, а подчеркивать свою привлекательность…

Козлов бросил дружелюбный взгляд на Франсуазу. Она смутилась, покраснела и стала обносить гостей напитками и сандвичами. Наступила долгая пауза, словно каждый обдумывал слова Козлова. Мадлен наблюдала за ним и не могла избавиться от неловкости. В его резкой, страстной проповеди ей чудилось позерство. Как это не по-французски! У окна рассказывали анекдоты. Девичий голос воскликнул:

— Брось, Ролан, это уж слишком глупо!

И тут в гостиную вошла Кароль. Ее появление произвело сенсацию: изящная, непринужденная, веселая, она сумела каждому улыбнуться и каждому сказать что-то приятное. В один миг все взоры устремились на нее. Молоденькие девушки сразу поблекли, пока Кароль щебетала: «Не беспокойтесь!.. Ну что вы… Я только на минутку!..» Даже Козлов наблюдал за ней с благосклонным любопытством, как если бы Кароль демонстрировала прекрасно отработанный номер. Мадлен подумала, что притворство, доведенное до такого совершенства, почти искусство. А Франсуаза меж тем предложила мачехе лучшее кресло, и Кароль опустилась в него, точно бабочка на цветок. Вокруг нее тотчас образовался круг. Она не произнесла ничего значительного, однако все слушали ее с удовольствием и даже с интересом.

Жан-Марк вернулся домой только в половине восьмого. Уже в коридоре, услышав громкие голоса, он почувствовал раздражение. А войдя в гостиную, сразу увидел Кароль и подумал бы, что это она собрала гостей, если б не знал, что вечеринку устраивала Франсуаза. Целый день Жан-Марк просидел над учебниками по гражданскому праву вместе со своим сокурсником; Юбертелю, конечно, было далеко до Дидье, но для зубрежки он оказался вполне подходящим напарником. Голова Жан-Марка трещала от юридических терминов, и он с удовольствием выпил рюмку виски, которую ему протянула Мадлен. Затем уселся на диван между двумя незнакомыми ему юношами.

Жан-Марк старался заинтересоваться друзьями сестры, но против воли смотрел только на Кароль. После возвращения из Бромея она не сделала ни одного шага к сближению, и это помогало Жан-Марку верить, что все кончено. Эта мысль его успокаивала. К тому же через три дня возвращается отец. А в понедельник возобновятся занятия на факультете… Он снова войдет в привычную колею домашних и университетских будней, и это, казалось Жан-Марку, охранит его от всех опасностей. А пока он смотрел, как, гибко изогнувшись, Кароль рассказывала Козлову о выставке старинных кукол, которую она посетила с приятельницей. Жан-Марк с досадой прислушивался к ее преувеличенно любезным интонациям. Это кокетство, думал он, просто недостойно ее. Пока он мысленно осуждал Кароль, та встала и подошла к нему за сигаретой. Жан-Марк почувствовал себя так, будто его вытащили из пропасти. Когда он щелкнул зажигалкой, Кароль слегка коснулась его руки. Огонек вспыхнул между ними, точно знак дружбы. Кароль выдохнула дым, улыбнулась и тотчас отошла. Жан-Марк хотел бы найти в себе силы подняться и уйти, но продолжал сидеть, очарованный, злой на самого себя, погруженный в мрачные мысли. Он молча тянул виски, пока Кароль не удалилась к себе. Гости сразу же разошлись, будто ничто больше их не удерживало. В опустевшей комнате, стоя среди грязных тарелок и рюмок, Франсуаза с сияющим лицом спрашивала Мадлен:

— Понравился тебе Козлов?

Жан-Марк снова зажег лампочку у изголовья кровати, взглянул на часы — был час ночи, — поднял с пола курс административного права и мутными от бессонницы глазами стал читать скучный текст: «Нравственный ущерб в административном праве должен рассматриваться как неимущественный ущерб, т. е. как такой, который может лишь произвольно получить денежную оценку… Государственный совет в течение долгого времени отказывал частным лицам в возмещении нравственного ущерба, по крайней мере praetium doloris, т. е. ущерба, нанесенного чувствам пострадавшего».

Обедать в этот вечер никому не хотелось: сандвичи и пирожные перебили аппетит. Мерседес была отпущена по случаю Пасхи, и Аньес одна убрала гостиную и вымыла посуду. Несмотря на протесты Франсуазы и Жан-Марка, Мадлен отправилась на ночь в гостиницу Моне. Ее упорное нежелание ночевать в квартире брата превращалось в навязчивую идею. Мадлен жила у него на даче — может быть, потому что поблизости не было гостиниц, — но только не в парижской квартире! И чем больше ее уговаривали, тем ожесточеннее упиралась Мадлен. Пожалуй, Жан-Марк даже любил ее за это смешное упрямство. Он тоже хотел бы иметь такую силу воли, чтобы никогда не отступаться от своих решений. Не сворачивать в сторону. Двигаться только вперед. На полной скорости, прямо к цели. А он колебался, вилял… Жан-Марк снова подумал о Кароль. Почему она так холодна с ним и лишь изредка награждает его взглядом или прикосновением руки? Уж не решила ли она вскружить ему голову просто так, из любопытства, пока не приехал муж? Жан-Марк убеждал себя, что не так уж она красива и выглядела просто смешной, выламываясь перед гостями Франсуазы. Но обидные слова, которые он мысленно говорил ей, били мимо цели. Поняв, что не заснет, он встал, прошелся по комнате, закурил сигарету и вспомнил Мики. Они виделись позавчера. И он заранее знал, каким будет это свидание: глупая болтовня в постели, объятия, затем привычная опустошенность и унылое возвращение домой… Жан-Марк погасил сигарету, снова лег и выключил свет. Главное — не позволять себе думать о Кароль… Он закрыл глаза. Потянулись долгие бессонные минуты. Чтобы отогнать назойливые мысли, он стал повторять про себя параграфы административного права. Способ оказался прекрасным. Мало-помалу его мозг словно пропитался чернилами. Praetium doloris. Моральный ущерб… Он почувствовал, что проваливается в темноту.

Разбудил Жан-Марка легкий шорох. Приподнявшись на локте, он увидел, как на стене против кровати расширяется полоска света. Кто-то медленно открывал дверь. Жан-Марк нащупал выключатель, и яркий свет залил комнату: Кароль! Белая полупрозрачная ткань сорочки падала легкими складками. Лицо Кароль было серьезно. Раньше, чем он успел вымолвить хотя бы слово, она поднесла палец к губам. Оцепенев, Жан-Марк смотрел, как она скользящей походкой приближается к его кровати. Под тонкой рубашкой угадывались округлости ее груди и бедер. Она остановилась перед ним — прозрачная, белая, неотвратимая. Две гибкие руки охватили голову Жан-Марка. Она наклонилась над ним, и он увидел совсем близко от себя незнакомое лицо. В глазах Кароль была мольба, смиренная и жестокая, и эта хищная нежность завораживала его.

— Жан-Марк, — прошептала она. — Я не могу больше!

И ему показалось, что сейчас его грудная клетка не выдержит бури, поднявшейся внутри. Едва удерживаясь от крика, он обнял прекрасное тело, обжигающее его своим жаром, и упал вместе с Кароль на склон горы, по которой они катились, борясь и смешивая дыхание, пока у подножия наслаждение не обрушилось на него, точно грозовой шквал.