Семья Эглетьер

XVIII

Кароль прислушалась: кажется, кто-то отпер и осторожно притворил их входную дверь. Нет, это этажом выше. Снова напряженное ожидание. Рядом с ней на широком диване сидел Филипп. Он рассказывал о Соединенных Штатах Мадлен, которая устроилась в кресле с сигаретой во рту и рюмкой в руке. Рассказы мужа ничуть не занимали Кароль, однако она тщательно следила за тем, чтобы ее лицо выражало живой интерес. Время от времени она вставляла слово и вновь погружалась в свои мысли. Скоро пробьет семь. Вчера Жан-Марк вернулся, когда все уже спали, утром он исчез ни свет ни заря, к завтраку не явился. Неужели и сегодня он позвонит, чтобы извиниться и опять не прийти к обеду? Что он делает? Где бродит? Почему не идет домой? Может, она задела его неловко сказанным словом? Нет, просто ему стыдно перед отцом. Конечно, только это и мучает его. Возможно, в эту минуту он бродит вокруг дома, собираясь с духом… Кароль сердилась на него за малодушие. Но не эта ли беззащитность и привлекала ее? Он такой юный! В груди Кароль поднялась теплая волна, от приятной слабости онемели ладони. Она заставила себя улыбнуться, чтобы скрыть беспокойство. Рассеянный взгляд Кароль остановился на Мадлен. Их глаза встретились. Даже не глядя в зеркало, Кароль поняла, что платье ей к лицу. Она любила нравиться и без этого не могла жить. Если она чувствовала, что никому не нравится, она сникала, блекла. И поскольку сейчас одна Мадлен смотрела на нее, Мадлен предназначались и блеск глаз из-под полуопущенных черных ресниц и грациозная поза. Кароль до сих пор толком не знала, что думает о ней золовка. «Скорей всего, она меня не слишком жалует. Я заняла ее место около детей. Если бы она заподозрила, что я и Жан-Марк…» Зрачки Кароль совсем спрятались за густыми ресницами: так, почуяв опасность, юркие ящерицы ускользают в щели меж камней.

— Я была в Нью-Йорке всего один раз, в сорок шестом году, — сказала Мадлен. — Во Франции тогда почти ничего нельзя было купить, а там магазины ломились от продовольствия, тканей, сигарет, стиральных машин! Это и восхищало и огорчало меня. Я смотрела на эту роскошь, как нищая, ко всему придиралась и в конце концов уехала, полная недовольства, обиды и стыда…

— Еще бы! Ты меньше других способна оценить американский образ жизни, заявил Филипп.

— Верно, — поддержала Кароль. — Я не могу представить себе нашу Мадлен в раю gadgets, juke-boxes, drug-stores[2].

— Думаю, что и вы не прижились бы в Соединенных Штатах!

— Отчего же? — Кароль удивленно подняла брови.

— Не знаю… В вас есть какая-то ленивая грация и хрупкость, которые не вяжутся с грубостью тамошней жизни.

Кароль стало приятно от неожиданного комплимента. «Может быть, я ошибаюсь на ее счет?» — подумала она, и Мадлен сразу стала ей симпатичнее. Открытое лицо золовки, ее прямодушие выдавали одну из тех натур, которым охотно вверяют тайны, а женщины — дружбу. Но Кароль никогда не имела друзей и не нуждалась в них. Ее приятельницы — Олимпия и Брижитт были для нее лишь зеркалом, в котором она рассматривала собственное отражение.

— А вы, Кароль, в каком году ездили в Соединенные Штаты? — спросила Мадлен.

— Два года назад, по-моему, — сказала Кароль.

— Да, как раз два года, — подтвердил Филипп, — мы были там на Пасху…

— Я с удовольствием съездила бы туда еще, — задумчиво проговорила Кароль, откидываясь на подушки с продуманным изяществом. Чуть изогнув шею, она повернулась к мужу. Ее ноздри затрепетали, взгляд стал томным.

— Ну что ж, постараюсь это устроить, — сказал Филипп. И, обращаясь к Мадлен, продолжал увлеченно: — Нью-Йорк преображается с невероятной быстротой! Дома исчезают в одну ночь, и за какую-нибудь неделю вырастают новые шестидесятиэтажные здания. Город движется вперед гораздо скорее людей. Стоит сбавить темп, и тебя обгонят, ты окажешься в хвосте, устареешь…

Словоохотливость Филиппа раздражала Кароль. Она нарочно заговорила о поездке в Нью-Йорк, чтобы подразнить его. Кароль давно знала, что он ездит не один. Филипп вообще не отличался супружеской верностью. И сказать по правде, Кароль не очень тревожили его связи. Филипп так часто менял любовниц, что это превратилось в своего рода верность. Ревность нуждается в постоянном объекте, но к кому можно было ревновать Филиппа, который бегал от одной кормушки к другой, боясь упустить лакомый кусок. Стараясь оправдать себя в глазах жены, он надоедал ей своими теориями священной погони за наслаждением. Да, сначала он хотел оправдаться, хотя она ничего у него не спрашивала. У Кароль тоже были любовники, и он ни разу ничего не заметил. Филипп был слишком влюблен в себя и не мог допустить, что Кароль способна заинтересоваться кем-нибудь еще. Этого ли она ждала, выходя за него замуж? Пять лет назад она служила старшей продавщицей у Сюзанны Валуа. Дом моделей был на грани разорения, и юрисконсульт Филипп Эглетьер пытался спасти дело итальянскими капиталовложениями. Это ему удалось, как, впрочем, и все, за что он брался. В первый раз Кароль увидела его на коктейле после показа моделей… Она неохотно вспоминала об их внезапной и бурной любви, слишком уж мало сохранилось от нее теперь. После этой кратковременной страсти в ее сердце осталась неприязнь, холодная, постоянная, непреодолимая. Если бы Филипп только изменял ей; но он, казалось, вовсе перестал считать ее женщиной. Он проявлял нежность или простое внимание к жене только на людях. И пренебрежение мужа ранило ее гораздо больнее, чем его измена. Ибо своею холодностью он задевал самую сокровенную струну Кароль: неутолимое желание нравиться. Никакой ненависти не хватило бы ей, чтобы отплатить Филиппу за равнодушие. Укрывшись за маской своей еще свежей красоты, она с жестоким удовольствием разглядывала мужа и находила его отяжелевшим, самовлюбленным, черствым, прозаическим, пошлым. Ну кто не знает того, что он рассказывает о Нью-Йорке? А вдруг Жан-Марк и сегодня не придет к обеду? Из столовой доносилось негромкое позвякивание посуды. Мерседес накрывала на стол. И разумеется, эта дура взялась за дело на час раньше, чем следует!

— Надеюсь хоть сегодня увидеть Жан-Марка, — сказала Мадлен. — Завтра я собираюсь домой…

— Он, наверное, скоро будет, — сказала Кароль. — Иначе он позвонил бы.

— Да, конечно, — машинально согласился Филипп.

Кароль взяла рюмку виски, которую он только что поставил на низкий столик, и пригубила. Ей нравился вкус виски, но она почти никогда не пила, раз навсегда решив, что у женщин, злоупотребляющих спиртным, рано портится цвет лица.

— Франсуазы и Даниэля тоже еще нет, — сказала она.

— Да, — вздохнула Мадлен. — Молодежь все чаще оставляет нас.

Кароль вновь лениво откинулась на подушки. Хлопнула входная дверь. Кароль узнала шаги Жан-Марка. Тревожно и радостно сжалось ее сердце. «С каким лицом он войдет, — мелькнуло в голове. — Сумеет ли владеть собой? Он так беззащитен, так мало подготовлен к испытанию, которому я его подвергаю!»

Дверь отворилась. Вошел бледный, осунувшийся Жан-Марк и с притворной непринужденностью направился к отцу. Филипп протянул ему руку, широкая улыбка сияла на его лице.

— Привет, старик! — радостно проговорил он. — Очень рад тебя видеть!

— Жан-Марк в нашем доме как призрак, — смеясь сказала Кароль. — Точно молния мелькнет и тотчас исчезнет. Даже не успеваешь сообразить, он ли это был!

— Он много занимается! — вступилась Мадлен, всегда снисходительная, когда дело касалось племянников.

— Конечно, — шутливо отозвался Филипп, — но чем?

Жан-Марк наклонился к руке Кароль, расцеловал Мадлен в обе щеки, обнял отца. Кароль живо представила себе, что он сейчас переживает, и сердце ее дрогнуло.

— Удачно съездил? — спросил, усаживаясь, Жан-Марк.

— Как всегда! — ответил Филипп.

— И дела уладил?

— В общем, да, хотя не совсем так, как рассчитывал.

Жан-Марк закурил сигарету. Несмотря на все старания, он держался скованно. «Настоящий комок нервов!» — подумала Кароль, которой захотелось подбодрить его, утешить. Филипп начал подробно рассказывать о переговорах с фирмой Тейлор, чьи интересы собирался представлять в Париже. Он говорил быстро, не задумываясь, как всегда слишком поглощенный собой, чтобы почувствовать настроение окружающих. Это помогло Жан-Марку прийти в себя. Кароль видела по его лицу, как постепенно он овладевает собой, и удивлялась, настолько толковыми были его вопросы, но особенно ее трогало естественное изящество его позы, линии его пухлого рта, гибкая шея, тонкие руки. Ни внешне, ни характером он не походил на современных юношей. Изысканный, породистый, замкнутый в себе, он казался ей загадочным, тогда как большинство его сверстников — примитивными циниками. «Поколение автоматов», по определению Олимпии. Кароль взяла сигарету только ради того, чтобы Жан-Марк поднес ей огонь, то есть ради сладостного мгновения; глаза в глаза, пока голова не закружится. Жан-Марк первым опустил ресницы. Да, сомнения нет, они созданы друг для друга. Разве могла она подумать, что близость с ним принесет ей счастье? Сжимая Жан-Марка в своих объятиях, она наслаждалась, угадывая в юноше будущего мужчину. Она поможет ему утвердить себя, возмужать, покончить с детством — его тело было еще таким нежным, в голове сумбур. Он станет ее творением. «Ему двадцать, а мне тридцать два!» Эта мысль отравляла страхом ее гордость, и к нежному материнскому чувству примешивалась беспощадность первооткрывателя.

— Если тебя это занимает, сказал Филипп, то в общих чертах мы договорились вот до чего…

Он вытащил из внутреннего кармана бумаги, развернул их на низком столике. Жан-Марк наклонился, и отец положил руку ему на плечо. «Трогательная картина!» — насмешливо подумала Кароль.

— Разбираешься? — спросил Филипп, переворачивая страницу.

— Да, — ответил Жан-Марк, — теперь все зависит от того, кого они тебе пришлют.

— Вот именно. Если это будет Боденфельд, все в порядке, а если Кроуфорд…

Кароль невольно сравнивала отца и сына. «Подумать только: Филипп любит Жан-Марка больше остальных детей, считая, что старший похож на него! Какое заблуждение! Жан-Марк настолько лучше отца! И дело не только в возрасте. Они во всем разные. Впрочем. Филипп, в сущности, не любит Жан-Марка. Он никого не любит. Чтобы кого-нибудь любить, надо меньше любить себя, а на это он не способен!..» Теперь каждый из этих двух мужчин имел на нее право. Но тот, который страдал от ревности, не догадывался, что страдает напрасно. Даже в первую ночь после возвращения Филипп был более чем сдержан. Он твердил, что устал от поездки, озабочен упрямством американцев. Пустые отговорки! Кароль была бы рада отказать ему в своих милостях, но такой возможности ей и не представилось. Всей кожей ощущала она оскорбительное пренебрежение мужа. А сейчас, видя, как он гордится сыном, не подозревая, что обманут им, Кароль почувствовала себя отомщенной. В общем, роль рогоносца вполне ему подходит. Грубое слово развеселило Кароль. Оно венчало Филиппа шутовским колпаком. А тот расплывался в самодовольной улыбке, глупый в своем неведении и фатовстве. Кароль охватило какое-то странное возбуждение, злое веселье. Ей не терпелось вновь как можно скорей оказаться наедине с Жан-Марком, говорить с ним, касаться его… «Ей-богу, я влюблена! — сказала она себе. — Просто невероятно!» От этого открытия она словно стала моложе и удивилась — так много нежности обнаружила в себе, а ведь Кароль считала, что знает себя.

Приход Франсуазы и Даниэля прервал ее раздумья. О них Кароль совсем забыла! Они навещали мать, которая была нездорова, кажется, приступ печени. Кароль оставила всех в гостиной и поднялась к себе поправить прическу. Сегодня ей особенно хотелось быть неотразимой.

Как она и рассчитывала, через пять минут Жан-Марк прошел мимо ванной. Приоткрыв дверь, Кароль остановилась на пороге, стройная, в открытом платье, опустив обнаженные руки. Жан-Марк обернулся.

— Что случилось, мой хороший? — шепнула она, лаская его взглядом.

— Ничего, — пробормотал он.

— Я так беспокоилась!

Жан-Марк потупился:

— Я потом тебе объясню.

Помолчав, она спросила совсем тихо:

— Ты свободен завтра днем?

— А что?

— Мы могли бы съездить в «Феродьер».

Жан-Марк посмотрел на нее с испугом и мольбой. Кароль улыбнулась одними глазами.

— Ты думаешь, это возможно? — спросил он наконец.

— Ну, конечно!

— Хорошо. Я пропущу занятия…

Он направился к себе, вошел в ванную, повернул кран, подставил руки под струю. Он видел в зеркале свое лицо. Слишком яркая лампа слепила Жан-Марка. Точно зачарованный сверкающей белизной эмали, он забыл о времени. И снова и снова вспоминал, как целовал отца. Поцелуй Иуды. Как он мог? К глубокому отвращению, которое он сам себе внушал, внезапно примешалась жалость, безграничная, жгучая, нестерпимая жалость к человеку, которого с детства он привык любить и уважать и который отныне для него ничего не значил.