Семья Эглетьер

XIII

В марте Филипп несколько раз ездил в Бельгию и Англию. Он уезжал всего на день или на два, но его отлучки и возвращения нарушали привычный порядок в доме. Жан-Марк был уверен, что любовница отца сопровождает его в этих поездках. Когда Кароль вздыхала: «Филипп надрывается на работе!» — ему было обидно за нее. Дважды он ходил с ней в театр и дважды на выставки. Но ни разу больше не устанавливался между ними тот волнующий контакт, который возник тогда в баре, после концерта. Может быть, потому что он знал об изменах отца? Жан-Марк невольно видел в ней жертву, и это принижало Кароль в его глазах. Однажды вечером, возвращаясь со спектакля в «Комеди Франсез», они зашли в кафе «Липп» выпить по стакану вина. Сидя рядом с Кароль, Жан-Марк пристально изучал ее. Она казалась вялой, темно-синее платье ей вовсе не шло. В тот вечер Кароль не надела никаких украшений — по забывчивости или из нарочитой скромности, — и совершенно напрасно! Чтобы пойти с ней в театр, Жан-Марк отказался от вечеринки у Дидье и сейчас жалел об этом. Общение с Дидье всегда обогащало его. Каждый спор был для обоих своего рода умственной гимнастикой, приносившей приятное чувство подъема и удовлетворения. С Кароль все обстояло иначе. Семейные взаимоотношения, разница в возрасте и сложившиеся привычки мешали им говорить свободно. Ни на минуту Жан-Марк не забывал, что Кароль жена его отца. Увидев себя и ее в зеркале кафе, он с неудовольствием подумал, насколько они не подходят друг другу. Он выглядел слишком взрослым, чтобы быть ее сыном, и слишком молодым, чтобы сойти за ее любовника. А между тем именно последнее должно было прийти в голову всем, кто их не знал. Жан-Марку казалось, что посетители «Липпа» смотрят на них. Кароль, однако, держалась непринужденно. Она болтала, смеялась по пустякам и уверяла, что ей совсем не хочется спать. Вероятно, не желая вводить его в расходы, она заказала только минеральной воды с ломтиком лимона.

Уже дома Жан-Марк пришел к заключению, что такие вечера больше развлекают Кароль, нежели его. Ему же с ней не по себе, только без толку теряет время. Сейчас же вспомнилась Валерия де Шарнере, которую он почти не видел последнее время. Жан-Марк позвонил ей, она была очень занята, но все же назначила свидание на следующее воскресенье около одиннадцати утра в манеже Легуве в Нейи, пообещав не слишком опаздывать…

Наездники вернулись около одиннадцати, запыхавшиеся, слегка подпрыгивая на рослых смирных лошадях. Валерия ловко спрыгнула на землю, потрепала своего коня по холке и отвела его в конюшню. Затем подошла к Жан-Марку, который ждал ее, опершись о барьер. В костюме для верховой езды Валерия казалась ниже ростом. Жокейская шапочка из черного бархата шла к ее светлым волосам, но бриджи ее толстили. Хлыстиком она хлопала себя по ноге, щеки ее раскраснелись, глаза блестели.

— Здорово! Тебе тоже следовало бы ездить верхом! Отец обещал купить мне молодую кобылу, когда мне исполнится двадцать один год. Но я постараюсь его уломать, чтобы он подарил мне ее к девятнадцати! Все-таки это вернее, правда?

Они вошли в бревенчатый домик, оборудованный под бар для клиентов манежа. Валерия развалилась в кожаном кресле, широко расставив ноги. «И почему это, едва девушка натянет брюки, ее так и подмывает принимать мальчишеские позы?» — с досадой подумал Жан-Марк. Валерия сняла шапочку, тряхнула волосами и стала обмахивать лицо. Они заказали по рюмке виски.

— Со льдом! — уточнила Валерия и повернулась к Жан-Марку. — Где ты пропадаешь? Отец говорил, что на прошлой неделе видел тебя, кажется, в театре с очень красивой женщиной!

Жан-Марк пожал плечами:

— Подумаешь! Это была моя мачеха!

— Ах, вот оно что!

— Что ты имеешь в виду?

— Да так… ничего…

Многозначительная мина Валерии разозлила Жан-Марка. Хватит, больше он с Кароль никуда не пойдет.

— И тебе не стыдно: как сквозь землю провалился!

— Я много занимался.

— И все же мог выбрать минуту и хотя бы позвонить. Несколько раз я хотела сама тебе звонить, позвать на интересную вечеринку, но потом решила: нет уж, пусть ему хуже будет. Я теперь часто вижусь с Мишелем Гатиньи!

— С этим теленком!

— Хорош теленочек! Ласковый, с нежной шерсткой!

Жан-Марк вспомнил толстого, угрюмого черноволосого парня, его грубые манеры и рассмеялся.

— Ты скажешь…

— Зато танцует как бог!

Валерия явно старалась вызвать в нем ревность, и Жан-Марк охотно шел ей навстречу, радуясь задору этой молодой игры.

— Словом, я тебе больше не нужен!

— Дурак!

Валерия показала ему кончик розового языка. Ее лицо сияло здоровьем, на ослепительно белой коже не было и намека на косметику. Разве что губы были чуть-чуть тронуты помадой, да и то Жан-Марк не был уверен в этом. Он подсел к ней поближе и вдохнул аромат ее духов, к которому примешивался чуть заметный запах конского пота. Когда губы их почти сблизились, девушка вскочила:

— Ты меня проводишь?

По ее собственному выражению, она мастерски умела «выключать ток». Такси вызвали по телефону. Валерия жила на улице Спонтини, она оставила Жан-Марка в гостиной с роскошными гобеленами на стенах и унылой мебелью, а сама ушла переодеться. Вернувшись, Валерия оказалась на четыре сантиметра выше — каблуки! — с замысловатой прической и в английском костюме горчичного цвета из грубой материи, который немного ее полнил. Они поставили джазовую пластинку, потанцевали без особого увлечения и наконец расположились в креслах один против другого.

— Ты свободен в будущую субботу? — спросила Валерия. — У Аллегра будет сногсшибательная вечеринка.

Жан-Марк сначала заявил, что подобное времяпрепровождение не в его вкусе, и это была правда. С тех пор как его стали интересовать сложные проблемы танцы утратили для него всю свою прелесть. И все же он согласился сопровождать Валерию, отчасти уступая ей, отчасти привлеченный перспективой повеселиться на прежний лад. Желая заранее ввести его в курс, Валерия стала перечислять наиболее примечательных людей, приглашенных на вечеринку. И ни одного из них не пощадил ее язычок. Остроты она сопровождала смехом и гримасами злого ребенка. Жан-Марку все меньше нравились она и ее горчичный костюм. Потом появилась госпожа де Шарнере, сухопарая, чрезмерно говорливая женщина, при одном виде которой Жан-Марка бросало в дрожь — настолько Валерия походила на мать. Стоя рядом, они казались двумя фотографиями одного и того же человека, взятыми из научного труда о старении организма. Целуя руку матери, Жан-Марк со сжавшимся сердцем мысленно склонился перед будущим дочери. К счастью, проговорив несколько светских фраз, госпожа де Шарнере удалилась. Было уже около часа. Валерия проводила Жан-Марка до дверей и на пороге спросила:

— Хочешь меня поцеловать?

Не ожидая ответа, она протянула губы. Было бы невежливо не откликнуться на этот жест. Пока Жан-Марк целовал ее, она, тесно прижавшись к нему, медленно поводила бедрами. Он знал, что ничего большего не дождется, и злился, потому что все равно испытывал бессмысленное, хотя и приятное волнение. Дверь за ними была полуоткрыта, и каждую минуту кто-нибудь мог появиться из квартиры или на лестнице. Но этот риск еще больше раззадоривал Валерию. Скоро Жан-Марку наскучил ее неумелый рот. И почему чаще всего именно девушки делают первый шаг? Видно, уж очень боятся, что их обойдут, если не дают мужчинам хотя бы иллюзорного наслаждения победой! Они так нетерпеливы, не успеваешь даже почувствовать к ним влечения! Жан-Марк оторвал от себя Валерию и держал ее в вытянутых руках. Она дышала тяжело, точно проплыла большую дистанцию. А может быть, эти поцелуи и были дня нее только спортом?

— До свидания, — сказал Жан-Марк.

И бросился вниз по лестнице.

Подходя к дому в двадцать минут второго, он был уверен, что семья еще за столом, и собирался извиниться за опоздание, но, к его большому удивлению, завтрак уже кончился. Отец, Кароль, брат и сестра сидели в гостиной, словно пассажиры на перроне вокзала. Все были одеты для загородной прогулки.

— Между прочим, мы ждем тебя! — сердито сказал отец.

— Зачем? — удивился Жан-Марк.

Кароль объяснила своим обычным ровным голосом:

— Погода как будто налаживается, и я подумала, что неплохо бы поехать на дачу. Мы можем переночевать там и вернуться завтра утром пораньше. Франсуаза и Даниэль едут с нами. Если ты не возражаешь…

— Но ведь он не завтракал, — вступилась Франсуаза.

— Подумаешь! — сказал Филипп. — Может перехватить чего-нибудь на ходу.

— В холодильнике есть ветчина! — добавил Даниэль. — Только поживее!

У Жан-Марка не было никаких планов на воскресенье, но перспектива семейного выезда ничуть его не соблазняла. Он хотел отказаться, но, встретив взгляд отца, прочитал в нем такую настойчивую просьбу, что сдался. «Если я не поеду, отец будет скучать. Только со мной он может говорить как мужчина с мужчиной», — не без гордости подумал Жан-Марк.

— Подождите меня, — сказал он. — Через пять минут я буду готов!

Он побежал к себе в комнату, разделся, натянул старые брюки, свитер и спортивную куртку. Пока он переодевался, Франсуаза принесла огромный сандвич с ветчиной и стакан вина.

— Спасибо, сестренка, — сказал Жан-Марк, надкусывая сандвич.

Франсуаза смотрела на него с нежной готовностью. По-прежнему незавитые волосы, туфли без каблуков. «И когда только она начнет следить за собой? Ничего в ней нет привлекательного, даже зло берет! Или все сестры такие?»

В машине, как обычно, Жан-Марк уселся на заднем сиденье — между Даниэлем и Франсуазой. Снова перед ним знакомое зрелище: головы отца и мачехи, такие непохожие и в то же время хорошо сочетающиеся, точно две японские вазы. Жан-Марку невольно вспомнились два затылка, которые он случайно увидел в кино. Стоит заменить одну голову другой, и вместо супружеской пары возникнут любовники. Уставившись как зачарованный перед собой, Жан-Марк не обращал внимания на кокетливый пейзаж по обе стороны дороги. И все же, когда проезжали место недавней катастрофы, сердце Жан-Марка сжалось. Нигде ни малейших следов. У природы нет памяти. Никто из сидящих в машине и словом не обмолвился о происшествии. «Те двое, наверное, уже умерли», — подумал Жан-Марк. Из приемника лились звуки аккордеона. Даниэль щелкал пальцами в такт и покачивался. «Как он меня раздражает, вечно он всем доволен! Должно быть, это возрастное! Впрочем, я в шестнадцать лет был не такой. Он не задает себе никаких вопросов, никого не судит. Он любит Франсуазу, потому что она Франсуаза, Кароль, потому что она Кароль, мать, потому что она мать, отца, потому что он отец, отчима, потому что он отчим, собак, потому что они собаки, кошек за то, что они кошки, негров за то, что они негры, меня, потому что я — это я. Отчего это — от глупости или от ума?»

— Да не мельтеши ты! — одернул он брата. — Голова кружится на тебя смотреть.

Жан-Марк сам почувствовал в своем голосе гувернерские нотки.

— Тебя тошнит? — спросил Даниэль.

Жан-Марк побледнел от бешенства. Влепить бы ему затрещину! А Даниэль простодушно улыбался. Он говорил без всякой задней мысли. Кстати, его слов не слышали ни отец, ни Кароль. А это было главное. Машина неслась на большой скорости. «Хоть бы с нами ничего не случилось!» — вдруг мелькнуло в голове у Жан-Марка. Он живо представил себе резкий удар, нестерпимую боль, лица, рассеченные осколками стекла, все в крови… «Да что это со мной, в самом деле?» Виски покрылись холодным потом, Жан-Марк с трудом взял себя в руки. Машина уже въезжала в Бромей. Вот наконец и «Феродьер».

В комнатах было холодно, сыро, стоял легкий запах плесени, как во всех домах, где давно не было людей. Филипп включил центральное отопление, женщины открыли окна. Мебель, разбуженная вторжением дневного света, будто насупилась. В свое время сюда свезли потертые английские кресла, простые диваны, колченогие крестьянские столы, лампы под деревенскими абажурами, и получилась забавная и, в общем, уютная обстановка. Прибежала соседка, госпожа Тьер, помочь Кароль и Франсуазе навести порядок в доме. Они вытерли пыль там, где она бросалась в глаза, поставили чайник на плиту, обсудили последние события в деревушке. Даниэль взялся чинить радиоприемник и, склонившись над ним, самозабвенно дергал один за другим разноцветные провода.

— Хочешь, пройдемся? — предложил Филипп Жан-Марку.

— Учтите, что через час мы будем ждать вас к чаю! — предупредила Кароль.

Они вышли из дому и зашагали по дороге, через просторные вспаханные поля. Земля вокруг была плоская, смирная, покорная воле человека. Над свежими бороздами поднимался голубоватый парок. Вдали каркали вороны. Шагая рядом с отцом. Жан-Марк радовался ощущению близости, особой мужской солидарности.

Франсуаза посмотрела на часы и огорчилась: как ни быстро отец вел машину, они не приедут в Париж раньше десяти. А значит, она опоздает на семинар Козлова. И все потому, что Кароль опять заснула после того, как прозвонил будильник! Вот Даниэль в восторге. Он прогуляет два урока математики. Но она… Ах, никому ее не понять! Уж лучше бы она совсем не ездила в «Феродьер». Все студенты, кроме нее, соберутся в аудитории № 5, Козлов задал стихотворение Жуковского, и она выучила его наизусть. Еще надо было выучить второе склонение существительных. Как родительный падеж от слова стол? А дательный? Она задавала себе вопросы и отвечала на них с легкостью, гордясь собой. «Хоть бы он спросил меня!» Но чем ближе они подъезжали к Парижу, тем медленнее двигались. Можно было подумать, что парижане сговорились возвращаться в одно время! И уже в городе, стоило им подъехать к перекрестку, светофоры будто нарочно зажигались красным светом. Было пять минут одиннадцатого, когда они добрались до дому. Выскочив из машины, Франсуаза помчалась на улицу Лилль. Десяти минутное опоздание не так уж страшно!

У входа в институт она наткнулась на группу студентов, которые разговаривали вполголоса. Все они учились вместе с ней. Франсуаза спросила, почему они не на занятиях.

— Козлов не пришел, — сказал Фредерик. — Говорят, у него умерла мать.

Это была крохотная православная церковь, устроенная в квартире жилого дома. В глубине гостиной — иконостас, по стенам — иконы. Повсюду в подсвечниках из кованого железа горели тонкие белые свечи. Потолок черный от копоти, паркет закапан воском. На отпевании присутствовало человек двадцать, каждый держал в руке зажженную свечку. Стоя в последнем ряду, Франсуаза с любопытством следила за высоким бородатым священником, его глухому голосу гнусаво вторил дьякон, помахивая кадилом, из которого струился дымок. Франсуаза не понимала их. Этот язык совершенно не походил на тот русский, который преподают в институте. Должно быть, старославянский. Сладковатый восточный аромат стоял в воздухе. В углу хор — двое скромно одетых мужчин и три женщины — пел с невыразимой печалью. Франсуаза никогда прежде не присутствовала на православном богослужении. Ее поразила торжественность обрядов. Время от времени Фредерик, который пошел вместе с ней, шепотом давал пояснения, из которых она понимала только половину. Еще из института пришли декан, секретарь, хранитель библиотеки и три преподавателя. Свечка, которую Франсуаза держала в руке, таяла, гнулась, капли воска застывали на пальцах. У гроба, опустив голову, стоял Козлов. Девушка смутно различала его профиль: издали Козлов казался небритым, усталым и бледным. Она вспомнила его рассказ о матери и представила себе всю глубину его горя. Он ни разу не преклонил колен. Неужели даже теперь, в постигшем его несчастье, он не хочет обратиться к Богу? Присутствующие потушили свечи и отдали их служителю, который, прихрамывая, пробирался между ними. Церемония шла к концу. Хор умолк, все по очереди подходили к Козлову, выражая соболезнования. При виде Франсуазы на лице Козлова мелькнуло удивление. Взгляд его на миг зажегся, но тут же погас. Он молча пожал руку девушки. Служащие похоронного бюро, приподняв края траурного покрова, ухватились за ручки гроба и, мерно покачиваясь, понесли его к выходу. На улице стоял погребальный фургон с открытыми дверцами. Гроб и цветы внесли через заднюю дверцу, родственники и друзья вошли через переднюю. За стеклом Франсуаза увидела Козлова, и он почему-то напомнил ей арестанта в тюремной машине. Фургон тяжело отъехал, оставшиеся на тротуаре осенили себя крестом.

— Вы не поедете на кладбище? — спросил Фредерик.

— Нет, — с сожалением ответила Франсуаза.

Она договорилась с Патриком встретиться в маленьком кафе на улице Жакоб.

Урок закончился анализом текста. Четко, медленно, подчеркивая ударения, Козлов читал несколько строчек, потом предлагал кому-нибудь из студентов прочесть тот же отрывок и перевести его. После красивой звучной русской речи раздавалось неуверенное бормотание, какая-то каша из гласных и согласных, в которой невозможно было узнать мелодию оригинала. Козлов терпеливо и снисходительно повторял текст снова и снова… Труднее всего чтение давалось Мирей Борделе. Она запиналась, едва шевеля губами.

— Вы произносите «о» как носовое, — сказал ей Козлов. — У русских же оно горловое. «А» у вас звучит слишком неопределенно, слишком вяло… Для французского языка характерны легкие фонетические оттенки, русский же язык более четкий, чеканный… Вам следовало бы поупражняться с магнитофоном.

Он взглянул на часы и дал задание к следующему уроку. Студенты стали понемногу выходить из белого и чересчур натопленного зала. Группа состояла из тридцати пяти девушек и шести юношей. В других трех группах первого курса была та же пропорция. Одни девушки ходили от нечего делать, другие надеялись впоследствии устроиться переводчицами в каком-нибудь учреждении; некоторые изучали русский язык для собственного удовольствия или потому, что происходили из русских семей, кое-кто отдавал дань моде или просто подражал подруге…

Франсуаза собрала тетради и вышла. Углубившись в свои мысли, она пересекла квадратный двор, ничего не замечая вокруг. На протяжении всего полуторачасового урока Козлов казался ей необычно возбужденным. Это было его первое занятие после смерти матери, и утрата, судя по всему, не прошла для него бесследно. Объяснения Козлова были одновременно и более блистательными и более сумбурными чем обычно, он говорил слишком быстро, бросался в неожиданные отступления, не скупился на парадоксы, словно находил удовольствие, сталкивая несовместимые понятия и слова. Резкий тон и сверкающий взгляд заранее пресекали любое сострадание. Вдруг девушка почувствовала, что он идет следом за ней, но не обернулась. У выхода толпились студенты: переговариваясь, они читали листочки, прикрепленные к доске объявлений; здесь можно было узнать обо всем, чем живет институт: кто-то сдавал комнату, кто-то продавал подержанные учебники, кто-то предлагал частные уроки армянского языка, китайского, мальгашского, арабского, русского, румынского… Обменявшись кое с кем несколькими словами, Франсуаза вышла на улицу. Она не прошла и трех шагов, как Козлов нагнал ее.

— Благодарю вас за то, что вы пришли в церковь.

Она смутилась.

— По-моему, это естественно!

— Нет, нет… это… словом, я был очень тронут!

Франсуаза была поражена: перед ней стоял совсем другой человек. Не было больше слушателей, и Козлов снова казался удрученным, измученным и разбитым. Представление окончилось, актер снял маску. Ей так хотелось помочь ему! Но как утешить неверующего? Они свернули на улицу Сен-Пер.

— Не хотите немного пройтись? — тихо спросила она.

— С удовольствием.

— На улице сейчас так хорошо!

— Вы уезжаете на пасхальные каникулы? — спросил Козлов, помолчав немного.

— Да, еду с родителями в Луаре, у нас там домик. А вы?

— Я?..

Козлов горько усмехнулся, и Франсуаза упрекнула себя за бестактность. Они спустились к набережной. Небо над городом сияло. На деревьях, уже покрытых блестящими зябкими почками, дрожали солнечные блики. Томились букинисты у своих ящиков, открытых всем ветрам. Франсуаза поняла, что не может не заговорить с Козловым о его недавней утрате. Нельзя исцелить рану, не прикасаясь к ней.

— Вы были очень привязаны к матери, правда? — спросила она.

— Да. Но виделись мы редко. Мне казалось, что мне не о чем с ней говорить. А теперь, когда ее нет, я не знаю, куда девать время. Мое детство ушло вместе с ней. Меня с матерью связывало столько воспоминаний, дорогих лишь для нас обоих!..

Они помолчали, потом Козлов сказал как бы про себя:

— У меня полны карманы монет, которые больше не имеют хождения.

Прохожие толкали их, от стремительного мелькания машин вдоль тротуара начинала кружиться голова. «Я ошиблась, — подумала Франсуаза с радостью, — он человечнее и теплее, чем хочет казаться». Крутая лестница вела с набережной вниз, к самой Сене. Не сговариваясь, они спустились. Внизу царили покой и провинциальная тишина. Деревья, чахлый газон, скамья, ленивая медлительность широкой серой реки. На палубе баржи, пришвартованной к самому берегу, лаяла собака.

— Ваша мать понимала, насколько серьезно она больна?

— В последнее время да. Но это не пугало ее. Она была очень набожна.

— Неужели? — вдруг оживляясь, переспросила Франсуаза.

Словно мостик лег через пропасть, которая казалась ей непроходимой.

— Она верила, как ребенок, — сказал Козлов. — Думала, что на том свете ее ждет нечто чудесное!

— Какое это счастье для нее!

— В минуту смерти, может быть… А потом?

— Как это потом?

Козлов остановился. Он был без шляпы, на этот раз буйные волосы его были коротко подстрижены. В глазах отражалась трепещущая рябь воды.

— А вдруг там все не так, как она себе представляла, — сказал он. — И вместо рая из папье-маше ее ждет, что гораздо более вероятно, бездонная черная яма. Какое разочарование для нее! Мне больно, но я почти уверен, что в последнюю минуту она почувствовала себя обманутой, словно ребенок, которому солгали.

— Вы сами себе противоречите! Если вы боитесь ее разочарования, значит, как и все христиане, допускаете бессмертие души…

— Я никогда не отрицал этого. Я отрицаю лишь глупую конкретизацию того, что ожидает душу в загробном мире. Любой знает об этом не больше меня, значит, нечего об этом и говорить. Почему вы жалеете неверующих? Скорее верующий достоин жалости! Атеист заранее готов ко всему, а верующие, чьи головы забиты катехизисом, в девяноста девяти случаях из ста обречены на муки в момент, когда им откроется последняя истина. И моя мать сейчас страдает, я это чувствую! Страдает оттого, что вынуждена признать мою правоту!

— А я убеждена, что не страдает, она счастлива, что видит вас оттуда!..

Франсуаза проговорила это не задумываясь, охваченная искренним порывом, и тут же устыдилась своего возбуждения.

— Какая вы славная! — сказал Козлов. — Вы помните русский холст у меня над диваном?

— Конечно.

— Вам, наверное, тоже захотелось бы перекрасить небо в голубой цвет! Да и возраст у вас для этого подходящий!

Волнение Франсуазы все росло. Дыхание ее почему-то стало прерывистым, щеки пылали.

— В общем, — продолжал Козлов, — самая живая, самая ценная для меня память о матери — именно эта картина с уродливым, нелепо лазурным небом…

Франсуазе так хотелось утешить его, но все слова звучали банально.

— Да, — наконец проговорила она. — Я уверена, что каждый раз, как вы взглянете на это небо, оно будет вселять в вас желание жить.

— А я и не терял его, Франсуаза! — ответил Козлов.

Впервые он назвал ее по имени. Они двинулись дальше. Франсуаза продолжала в смущении:

— Тем лучше… Вы мне показались таким подавленным и грустным.

— Нелегко потерять мать! Но таков уж удел человеческий, всем нам даны в этом мире: смерть, любовь, труд и иногда радость при встрече с прекрасным…

На другой стороне Сены виднелся благородный фасад Лувра из светлого пористого камня, его окна пылали в отблеске заката. Широким жестом Козлов указал туда, словно дарил девушке дворец, реку и небо. Потом повернулся к Франсуазе и внимательно посмотрел на нее.

— Вы сделали большие успехи в русском языке, — сказал он почти радостно. — Чем вы хотите заниматься в будущем?

— Еще не знаю. Может быть, устроюсь переводчицей в Министерство иностранных дел… Так или иначе, после окончания института я обязательно хочу работать. В наше время женщина, которая не работает…

Он прервал ее:

— Вы живете с родителями?

— Да.

— Расскажите мне о них.

Франсуаза посмотрела на него с удивлением.

— Вряд ли это интересно… Наша семья раскололась, как очень многие!.. Отец и мать развелись, и оба вступили в новый брак…

— Вы живете с матерью?

— Нет, с отцом.

— Жаль! По-моему, жить без матери очень трудно… особенно молодой девушке!

Франсуаза подумала и честно призналась:

— Да нет… Во всяком случае, я этого не чувствую.

— Вы часто видитесь с ней?

— Иногда, по воскресеньям.

— Наверное, это не самые приятные минуты.

— Почему же? У меня хорошие отношения и с отчимом и с мачехой. Я никого не осуждаю. Братья тоже.

— У вас есть братья? — живо спросил Козлов.

И Франсуаза подумала, что, страдая от одиночества в своем замкнутом мире, он инстинктивно тянется ко всему, что дает хотя бы иллюзию семейного тепла. Чужие заботы питали его душу, как питают они душу Маду.

— Да, двое.

— Похожи на вас?

— Ничуть.

— Какие же они?

Застигнутая врасплох, Франсуаза поняла, что слишком близка Даниэлю и Жан-Марку, чтобы описать их. В голове ее мелькало множество противоречивых деталей. Собираясь высказать какое-нибудь суждение о братьях, Франсуаза тотчас понимала его однобокость.

— Жан-Марку двадцать лет, он мечтательный, нервный, впечатлительный, скрытный, у него, мне кажется, есть тяга к искусству, — решилась она наконец. — Сам он никогда не будет художником, но очень восприимчив к чужому творчеству. Все переживает очень остро! А Даниэль еще совсем мальчишка! Ему всего шестнадцать! Но он очень упорный, бесстрашный, добрый, веселый и прямодушный! Я очень люблю их обоих! Вот и все!

— А что бы вы сказали о себе, Франсуаза?

— По правде говоря, я никогда не задумывалась над своим характером.

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Я дал бы вам больше. Вы так рассудительны!..

Они повернули назад. Ветер усилился и посвежел. Вверх по течению шел буксир, таща за собой четыре тяжело груженных баржи. На последней махала платком девочка. Козлов поднял воротник пальто.

— В один прекрасный день вы выйдете замуж! — сказал он.

— Да. Через пять лет.

— Какая точность!

— Я обручена.

Козлов нахмурился и, прищурившись, взглянул на девушку:

— Вы невеста? Вот уж не подумал бы!

— Почему?

— Потому что вы не похожи на влюбленную.

Франсуаза готова была обидеться, но вместо этого рассмеялась:

— Я привыкла скрывать свои чувства!

— А чем занимается ваш жених?

Франсуаза рассказала о Патрике со сдержанной нежностью. Однако в своих словах она чувствовала фальшь. Патрик ничем не напоминал человека, о котором она говорила. Да и внимательный взгляд Козлова смущал ее. Франсуаза умолкла на середине фразы.

— Понимаю, — сказал Козлов. — Судя по всему, это стоящий юноша.

— Да.

— Ему очень повезло.

— Наверное, мне еще больше!

— Странно! Вы кажетесь человеком совсем другой эпохи!

— Я?

— Да. Вам чужды зависть, ненависть, презрение, увлечение дурацкой модой, вы любите всех, кто вас окружает!

— Я еще не рассказала вам о самом чудесном человеке! — воскликнула она. — О моей тете. Дома мы зовем ее Маду. Она нас вырастила, меня и братьев. А сейчас живет одна в провинции. Она антиквар. У нее тонкий вкус и проницательный ум…

Франсуаза опять заметила в глазах Козлова благодарность и одобрение, будто он получил от нее как раз то, чего желал. Он слушал ее, как меломан скрипку, исполняющую без единой фальшивой ноты любимую мелодию.

Они подошли к подножию каменной лестницы, ведущей на верхнюю набережную. Город окутывали туманные сумерки. Словно дым, смешанный с грифельной пылью, поднимался с земли навстречу вечеру.

— Мне пора домой, — сказала Франсуаза.

Козлов остановился. Лицо его снова застыло. Он пристально посмотрел на девушку и наконец произнес:

— Я никогда не забуду этой прогулки, Франсуаза.

— Я тоже, — тихо ответила она.

Он проводил ее и, прощаясь перед открытым подъездом, задержал руку Франсуазы в своей. На пороге своей квартиры стояла консьержка. Прохожие сновали взад и вперед по узкому тротуару. Франсуазу толкали со всех сторон, в любую минуту могли появиться отец, братья, Кароль. На душе у нее было тревожно и радостно.

— До свидания, — сказал Козлов.

Он отпустил ее руку. И вдруг она осталась одна. Козлов словно растаял в толпе. Мимо, рыча, проехал автобус, равнодушные пассажиры выглядывали из его окон.