Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

Глава XXIII РАЗЛУКА

Кто из нас не любовался облаками, плывущими по небу? Кто не завидовал свободе их странствия в эфире, когда, подгоняемые ветрами и озаренные солнцем, они плавно движутся, как вереницы темных кораблей с золоченым носом, или, разделившись на легкие отряды, быстро скользят вперед, то стройные и проворные, как перелетные птицы, то прозрачные, как крупные опалы, выпавшие из небесной сокровищницы, то ослепительно белые, как хлопья снега, уносимые на крыльях ветра? Человек — медленно бредущий путник, и он завидует скорости небесных странников, которых все же опережает его воображение; и, однако, он успевает обозреть за один день края, дорогие ему по воспоминаниям, края, бывшие свидетелями его счастья или скорби, а также прекрасные, хотя и неведомые страны, где он надеется обрести воплощение своих грез. Нет, вероятно, такого уголка на земле — будь то дикая скала или безводная пустыня, — которой не был бы священ для кого-нибудь и не возникал постоянно в его воображении, как бы равнодушно ни проходили мимо другие люди; ибо, подобно разбитому бурей кораблю, мы оставляем частицу самих себя на всех подводных камнях, пока окончательно не погрузимся в пучину.

Куда устремляются темные, синие тучи грозы, разразившейся в Пиренеях? Знойный африканский ветер гонит их все дальше и дальше; они спешат, грохоча набегают друг на друга, мечут молнии, подобные факелам, влачат за собой длинную пелену дождя, словно сотканное из тумана одеяние. Не без труда преодолев горные ущелья, на мгновение задержавшие их в пути, они орошают живописную вотчину Генриха IV в Беарне, земли, завоеванные Карлом VII в Гийенне, владения Карла V и Филиппа-Августа в Сентонже, в Пуату и Турени и, замедлив наконец свой бег возле старинного замка Гуго Капета, проливаются шелестящим дождем над башнями Сен-Жермена.

— Взгляните, государыня, какая гроза надвигается с юга, — сказала королеве Мария Мантуанская.

— Вы частенько посматриваете в ту сторону, дорогая, — ответила Анна Австрийская, которая стояла, облокотясь на перила балкона.

— Это полуденная сторона, государыня.

— А также родина бурь, вы сами это видите, — продолжала королева. — Верьте моему расположению к вам, дитя мое, эти тучи не предвещают вам ничего хорошего. Я предпочла бы, чтобы вы обратили взор в сторону Польши. Подумайте, каким прекрасным народом вы могли бы повелевать.

В эту минуту, спасаясь от начинавшегося дождя, под окнами королевы проезжал польский воевода с многочисленной свитой молодых всадников; турецкие мундиры с алмазными, изумрудными и рубиновыми пуговицами, зеленые или светло-лиловые плащи, длинные плюмажи шляп и горделивая осанка — все это придавало полякам необычную пышность, к которой французский двор уже успел привыкнуть. Они мгновенно осадили коней, и воевода дважды отвесил поклон, меж тем как его легконогий скакун шел боком, повернувшись мордой к принцессам; он ржал, вставал на дыбы и, встряхивая гривой, низко опускал голову, словно кланялся; и вся свита, проезжая мимо, повторяла тот же маневр. Герцогиня Мантуанская сперва отошла, чтобы скрыть слезы; но это блестящее и лестное зрелище вновь привлекло ее на балкон.

— С какой непринужденностью польский воевода сидит на своей прекрасной лошади! — воскликнула она. — Он словно позабыл, что находится в седле.

Королева убынулась.

— Но он не забыл о той, кто завтра же станет его королевой, стоит ей только кивнуть головкой или обратить на польский трон взгляд черных миндалевидных глаз; а вместо этого она встречает несчастных чужеземцев с надутым видом или же делает гримасу, как например, сейчас.

С этими словами Анна Австрийская шутливо ударила веером по губам Марии, которая тоже улыбнулась, но тут же опустила голову, упрекая себя за веселость, и сосредоточилась, чтобы вернуть грустное настроение, которое начинало понемногу рассеиваться. Для этого ей даже пришлось еще раз взглянуть на тучи, нависшие над замком.

— Бедное дитя, ты делаешь все возможное, чтобы сохранить верность своей печальной любви, — продолжала королева. — Ты терзаешься, не спишь, плачешь, перестаешь есть за обедом; ты проводишь ночи в мечтах или за письмом; но, предупреждаю, этим ты ничего не добьешься, разве только похудеешь, подурнеешь и не станешь королевой. Твой Сен-Мар — честолюбивый мальчишка, который погубит себя.

Видя, что Мария прижала платок к лицу и опять льет слезы, Анна Австрийская вернулась в спальню и сделал вид, будто перебирает драгоценности на туалетном столике; но вскоре она медленно, степенно вышла на балкон и оперлась о перила; Мария немного успокоилась и грустно смотрела на окрестности, на далекие холмы и на грозу, которая все усиливалась.

Королева опять заговорила, на этот раз более серьезно.

— Господь бог к вам милосерднее, чем вы, быть может, заслужили Мария, вы вели себя очень неблагоразумно; он спас вас от большой опасности; вы хотели принести великие жертвы, но, к счастью, все обернулось иначе, чем вы полагали. Невинность спасла вас от любви; вы похожи на особу, которая вместо смертельного яда выпила чистой, безвредной воды.

— Что вы хотите этим сказать, государыня? Разве я не достаточно несчастна?

— Не перебивайте меня, — молвила королева, — попробуем взглянуть другими глазами на ваше теперешнее положение. Я не собираюсь обвинять вас в неблагодарности к кардиналу: у меня достаточно причин не любить его! И я сама присутствовали при рождении заговора.

Однако вам следовало бы вспомнить, дорогая, что во всей Франции один только кардинал пожелал, вопреки мнению королевы-матери и двора, вступить в войну за герцогство Мантуанское; он отторг его от Империи и вернул герцогу Неверскому, вашему батюшке; и здесь, в этом самом Сен-Жерменском замке, был подписан договор о низвержении герцога де Гуастала. Вы были тогда еще ребенком… Но вам, верно, рассказывали об этом. И вот из-за любви к вам (готова верить этому, как и вы) двадцати двухлетний юноша собирается его убить…

— О государыня, он не способен на это. Клянусь вам, он отказался…

— Я уже просила, Мария, не перебивать меня. Знаю, он великодушен, благороден; хочу верить, что вопреки духу нашего времени он одумается и не пойдет на преступление, не убьет его хладнокровно, как кавалер де Гиз убил барона де Люз, прямо на улице. Но достанет ли у него сил помешать убийству, если Ришелье будет схвачен? Мы этого не знаем так же, как и он! Одному богу известно будущее. Несомненно одно: он восстал против кардинала ради вас и, чтобы свергнуть его, готовит междоусобную войну, которая, быть может, уже разразилась, пока мы беседуем с вами. Но как бы ни обернулась эта война, она будет безуспешной и ничего не принесет, кроме зла, ибо Гастон Орлеанский собирается выйти из заговора.

— Возможно ли, государыня?

— Выслушайте меня, прошу вас, я знаю это наверное, но больше вам ничего не скажу. Что сделает тогда обер-штаглмейстер? Как он и ожидал, король отправился за советом к кардиналу. Советоваться с ним, значит ему уступить; но договор с Испанией уже подписан, и, если его обнаружат, что станется с господином де Сен-Маром, оставшимся в полном одиночестве? Не дрожите так, мы его спасем, Мы спасем его жизнь, обещаю вам; еще не поздно… надеюсь…

— Ах, государыня, вы только надеетесь, значит, я погибла! — воскликнула Мария, почти теряя сознание.

— Сядемте, — проговорила королева. Она села рядом с Марией у порога опочивальни и продолжала: — Разумеется, прося о помиловании, его высочество заступится и за других заговорщиков, но самое меньшее, что им грозит, — это изгнание, пожизненное изгнание. Итак, герцогиня Неверская и Мантуанская, принцесса Мария Гонзаго будет супругой изгнанника Анри д'Эффиа, маркиза де Сен-Мара!

— Я последую за ним в изгнание, государыня, это мой долг, я его жена!— воскликнула Мария, рыдая.— Мне хотелось бы знать, что он уже в изгнании, что он в безопасности.

— Детские мечты! — сказала королева, поддерживая Марию. — Очнитесь, дитя мое, очнитесь, это необходимо; я не отрицаю достоинств господина де Сен-Мара: он умен, у него сильный характер, много мужества; но, к счастью, он вам никто, вы не жена его и даже не его невеста.

— Я принадлежу ему государыня, ему одному.

— Но без благословения церкви, — перебила ее Анна Австрийская, — без брака: ни один священник не посмел бы обвенчать вас; ваш духовник и тот отказался сделать это, он сам мне сказал. Молчите, — продолжала она, прижимая свои тонкие красивые пальцы к губам Марии, — молчите! Вы скажете, конечно, что господь бог услышал ваши клятвы, что вы не можете жить без него, что ваши судьбы связаны навеки, что одна смерть нарушит ваш союз! Речи, свойственные вашему возрасту, прекрасные, быстротечные грезы, при воспоминании о которых вы улыбнетесь когда-нибудь, радуясь, что вам не приходится оплакивать их всю жизнь. Среди окружающих меня молодых, блестящих придворных дам нет ни одной, которая не лелеяла бы в вашем возрасте такой же дивной мечты, не думала бы, что любовные узы нерасторжимы, и не давала бы тайных клятв в верности. И что же? Мечты рассеялись, как дым, узы расторгнуты, клятвы позабыты; однако все они стали счастливыми женами и матерями и пользуются почетом, который приличествует их сану; по вечерам они бывают при дворе, смеются, танцуют… Не трудно отгадать, что вы ответите на это… Они не любили так сильно, как вы, не правда ли? И опять ошибаетесь, дорогое дитя; они любили так же сильно, как вы, и так же много плакали. Теперь я открою вам важную тайну — причину вашего отчаяния, ибо вам самой непонятен снедающий вас недуг. Мы ведем двойную жизнь, друг мой; наша сокровенная жизнь, жизнь чувств, разрывает нам сердце, тогда как внешняя жизнь вопреки всему властвует над нами. Мы неизбежно зависим от людей, особенно если занимаем высокое положение. Наедине с собой нам кажется, будто мы повелеваем роком, но приход хотя бы двух-трех человек напоминает нам о наших титулах и ранге, — и цепи тотчас же дают себя знать. Да что я говорю? Живите вы хоть затворницей, послушно внимающей голосу страсти, который подсказывает вам мужественные, необычайные решения, склоняет вас к невиданным жертвам, достаточно лакею обратиться к вам за приказаниями, чтобы нарушить эти чары и вернуть вас к действительности. Вас губит борьба между вашими намерениями и занимаемым вами положением; в глубине души вы порицаете себя, горько себя упрекаете.

Мария отвернулась.

— Да, вы считаете себя преступницей. Не корите себя, Мария: люди так несовершенны и так зависят друг от друга, что, даже отказываясь от света, — мы не раз это видели, — они поступают так именно ради этого света; ведь у отчаяния, как и одиночества, есть доля кокетства. Уверяют, будто самые угрюмые отшельники осведомлялись о том, что говорят о них в свете. Эта зависимость от мнения людей — благо, ибо она почти всегда обуздывает наше воображение и приходит нам на помощь при выполнении обязанностей, которыми мы слишком часто пренебрегаем. Надо принимать жизнь такой, какова она есть (вы поймете это, надеюсь), и тогда после жертв, принесенных во имя безрассудства, испытаешь удовлетворение изгнанника, возвратившегося в лоно семьи, радость больного, который видит солнце после ночных кошмаров. Уверенность, что ты обрел как бы свое естественное положение, порождает то спокойствие, которое светится во многих глазах, тоже проливавших некогда горькие слезы; ибо редкая женщина не изведала ваших мук. Неужели вы сочтете себя клятвопреступницей, если откажетесь от Сен-Мара? Ведь ничто вас не связывает с ним; вы с избытком выполнили свой долг, более двух лет отвергая королевские короны. А что он сделал, этот пламенный поклонник? Он возвысился, чтобы подняться до вас; но разве честолюбие, которое было, по-вашему, пособником любви, не могло, напротив, само прибегнуть к ее помощи? Не думаю, чтобы этого юношу увлекала только нежная страсть, он чересчур холоден для этого, чересчур спокоен, среди политических хитросплетений, чересчур независим в своих обширных замыслах и чудовищных намерениях. Что скажете вы, оказавшись не целью, а всего лишь средством?

— Я все равно буду его любить, — ответила Мария. — Пока он жив, я принадлежу ему.

— Но пока я жива, — твердо сказала королева. — я буду противиться вашей склонности.

При этих последних словах дождь и град с силой обрушились на балкон; воспользовавшись непогодой, королева быстро встала и вернулась в свои покои, где ее уже ожидали герцогиня де Шеврез, Мазарини, госпожа де Гемене и польский воевода. Королева подошла к ним. Мария встала в отдалении, возле завешенного окна, чтобы скрыть свое заплаканное лицо. Ей не хотелось принимать участие в светском разговоре, но некоторые слова привлекли ее внимание. Королева показывала принцессе де Гемене бриллианты, только что полученные из Парижа.

— Что до этой короны, она не моя, — говорила она. — государь заказал ее для будущей польской королевы; еще неизвестно, кто ею будет. — И, повернувшись к польскому послу, она спросила: — Мы видели вас верхом, князь, куда вы направлялись?

— К герцогине де Роган, — ответил поляк.

Вкрадчивый Мазарини, пользовавшийся любым случаем, чтобы проникнуть в чужие тайны и оказаться полезным, благодаря вырванным признаниям, подошел к королеве.

— Как кстати мы заговорили о польской короне, — сказал он.

Мария не вынесла этого намека и сказала находившейся поблизости г-же де Гемене:

— Разве господин де Шабо польский король?

Королева услышала слова Марии и обрадовалась ее невольному порыву досады. Желая подзадорить свою любимицу, она одобрительно отнеслась к последующему разговору и сделала вид, что поощряет его.

— Нелепее брака быть не может! — воскликнула принцесса де Гемене. — А ведь нет возможности отговорить ее. Неужели мадемуазель де Роган, гордячка, которая отказала графу Суассонскому, герцогу Веймарскому и герцогу Немурскому, станет женой простого дворянина! Какая жалость, право! Куда мы идем? Страшно подумать.

Мазарини спросил, на что-то намекая:

— Как! Неужели это правда? Любовь при дворе? Настоящая глубокая любовь? Кто этому поверит?

Между тем королева, как бы играя, открывала и закрывала ларец, в котором лежала новая корона.

— Бриллианты идут только к черным волосам, — молвила она. — Ну же, Мария, дайте вашу головку… — И добавила: — Корона вам удивительно к лицу.

— Можно подумать, что она заказана для принцессы, — подтвердил Мазарини.

— Я готов отдать капля по капле всю свою кровь, лишь бы она осталась на этой головке, — сказал польский воевода.

Мария по-детски улыбнулась сквозь слезы, которые еще блестели у нее на глазах, и эта улыбка была подобно солнцу, проглянувшему после дождя; но она тут же сильно покраснела и выбежала из комнаты.

Послышался смех. Королева проводила ее глазами, улыбнулась, протянула польскому послу руку для поцелуя и удалилась, чтобы написать письмо.