Сентябри Шираза

Глава четырнадцатая

В хорошем здании, как и в хорошем мужчине ли, женщине ли, должны сочетаться надежность и красота. Парвиз впервые услышал об этом на занятиях и решил, что так оно и есть. Чтобы здание было надежным, процитировал Джона Рескина[28] преподаватель, оно должно соответствовать цели, для которой построено, и при этом построено без излишеств, без ненужного нагромождения камня, стекла, стали. Красивое здание должно отражать представление архитектора о красоте, каким бы оно ни было. Только тогда можно утверждать, что архитектор свою работу выполнил достойно.

Лопаты, заступы, тачки, лебедки, десятитонные погрузчики — вот какие инструменты понадобились, чтобы установить опоры на тридцать метров ниже русла реки и камень за камнем, трос за тросом возвести Бруклинский мост, по которому он сейчас идет. Когда время и погода позволяют, Парвиз идет на Манхэттен через мост, а потом уже садится в метро и едет в университет. Путь неблизкий, да и не самый удобный, но вид моста, а он сочетает в себе невесомость и основательность, действует на Парвиза успокаивающе. Только на мосту, думает он, неопределенности есть место, здесь ты не связан ни с землей, ни с человеком и в то же время знаешь, что такая связь возможна.

Протяженность всех жил тросов — чуть не шесть тысяч километров. Одних только подвесных кабелей — 1520, общий вес моста без башен и опор — 14 680 тонн, число несчастных случаев во время строительства — от 20 до 30, считая архитектора. Поначалу Парвиз заучивал все это к контрольной, но в отличие от многих других цифр, которые улетучиваются, как только напишешь работу, эти он запомнил. Он смотрит на воду, на проплывающие паромы и баржи, на машины, которые катятся по мосту, на прохожих — они, как и он, идут в Манхэттен и наверняка думают о том, что им несет грядущий день, — телефонные звонки, перерыв на обед, неожиданные встречи — и решает: да, мост и хорош, и красив, он вспоминает Рескина и с восторгом думает: чтобы построить такое сооружение, сколько нужно было знаний, какая сила воли — необходимо учесть вес каждого камня, силу натяжения каждого троса, скорость течения реки в разное время года… Парвизу даже не верится, что у него когда-либо достанет знаний и силы воли на такое.

Залман Мендельсон снова приглашает Парвиза — на этот раз на Хануку, и он решает пойти. После занятий, гуляя по улицам, он проходит мимо множества елок — их спилили и привезли в город ради праздника и вскоре выбросят. Парвиз уже представляет, как их закинут в контейнеры мусоровозов, а сухие опавшие иглы сметут с крылечек и тротуаров. Но, оказавшись в предрождественской толчее, среди покупателей, нагруженных тяжелыми сумками, Парвиз ощущает какую-то легкость, как будто и он тоже спешит в эти ярко освещенные магазинчики, где в придачу к белым шарфикам и красным жестяным коробкам сластей прилагается обещание зимних вечеров с семьей и друзьями у камина в гостиной. Он покупает французский шоколад для Мендельсонов, тратит при этом, чего делать никак не следовало бы, большую половину оставшихся у него пятидесяти долларов. Когда он возвращается домой, на крыльце стоит Рохл.

Он машет ей рукой:

— Тебе тут не холодно?

Рохл плотнее запахивает черное шерстяное пальто.

— Дома слишком жарко, — говорит она, глядя прямо перед собой. — Не продохнуть.

— Да, радиаторы пыхтят день напролет.

— Я не про радиаторы. Я про людей. Перед праздниками полным-полно народу. У меня голова разболелась. Ни минуты покоя.

Парвиз снизу смотрит на Рохл — ее фигурка тонет в бесформенном пальто, кожа у нее бледная, в сгущающихся сумерках девушка кажется ему хорошенькой. Он открывает коробку с конфетами, протягивает ей.

— Угощайся.

Она сосредоточенно глядит на коробку, потом на него.

— Не могу, — говорит она, — они не кошерные.

— Шоколад должен быть кошерным?

— Да.

Парвиз захлопывает коробку и решает, что он не пойдет на ужин к Мендельсонам. Что он за еврей, раз не знает, что в хасидский дом французские конфеты не приносят? И что она за еврейка, раз отказывает ему в такой любезности — принять то, чем он хотел поделиться?

Он читает до позднего вечера: сначала газету, от первой до последней страницы, затем всякие буклеты, которые получил по почте и поначалу хотел выкинуть, дальше — каталог какой-то фирмы одежды с трудно запоминающимся названием. Он лежит на кровати на животе, под конец глаза у него начинают слипаться. Сверху доносится хор мужских голосов, смех, хлопают двери, пол под ногами танцующих ходит ходуном.

Все это он слышит уже сквозь сон.

Парвиз просыпается — стукнула входная дверь, в ночной тишине раздался громкий смех. Он садится на кровати, приоткрывает шторы и видит с десяток черных брюк, на них свисают слонового цвета кисти молитвенных покрывал, за брюками следуют женские ноги в чулках, но в ночной тьме их не разглядеть. За женскими ногами семенят дети с волчками и завернутыми в золотистую фольгу шоколадными монетками — такие ему и следовало подарить, знай он, что и как положено. «Счастливой Хануки!» — слышатся голоса. Но что этот праздник значит для него? Не все ли ему равно, отвоевал Иуда Маккавей Иерусалимский храм у правителей династии Селевкидов или нет? Что с того, что оливкового масла в храмовой меноре должно было хватить на один день, а менора чудом горела восемь дней? Как эти ничем не подтвержденные события могут повлиять на жизнь Парвиза Амина? И станет ли он, празднуя их, счастливее?

Парвиз думает об отце, пытается представить день его ареста. Интересно, когда он поправил галстук, съел яйцо на завтрак, слушал на кухне утренние новости, было ли у него предчувствие, что сегодня его привычной жизни придет конец? А когда ей пришел конец, верил ли он, что, как и Иуда Маккавей, однажды вернет ту жизнь, которой хотел жить?

Сидя на кровати, Парвиз открывает красную коробку и откусывает идеально круглую шоколадку. Растопленный шоколад и сливки тают у него на языке, и он, пусть ненадолго, забывает о том, что он совершенно один.