Сентябри Шираза

Глава двадцать пятая

Воздух в кухне только что не кипит — батареи пышут жаром, на сковороде скворчит лук. Окна запотели изнутри — пар застит город. Фарназ сидит на стуле, смотрит, как Хабибе орудует поварешкой.

— Как твоей маме, лучше? — спрашивает она.

— Спасибо, ханом, гораздо лучше. Врач говорит, у нее высокий сахар — надо есть поменьше сладкого. Ну да разве она послушается. Вот давеча на дне рождения племянника съела два куска торта зараз. — Хабибе забрасывает в горшок все равно как конфетти петрушку, помидоры, перец. — Но племянник, скажу я вам, растет красавцем. Вот увидите: еще немного — и прекрасный будет жених для Ширин.

Фарназ улыбается. Конечно же, Хабибе отлично понимает: такая девочка, как Ширин, не пойдет за сына сапожника. Года два назад Хабибе не посмела бы так шутить.

— А Мортаза тоже был на дне рождения? — интересуется Фарназ.

— Нет, он на семейные праздники не ходит. Считает, есть дела поважнее.

— Ну да, вроде мародерства, — бормочет Фарназ, прихлебывая чай.

— Что, что?

— Он не рассказал тебе, как за компанию с другими работниками разграбил контору Исаака?

— Что? — Хабибе ополаскивает руки, вытирает их об передник. — Мой Мортаза? — Она тычет себе в грудь пальцем.

— Да. Не знала, как тебе и сказать.

— Не может быть, ханом, это какая-то ошибка.

— Нет, не ошибка. Я там была. И все видела. Мортаза сказал, что они увозят имущество в надежное место, но я-то понимаю, в чем дело.

— Вот как? Понимаете? Почему вы всегда все понимаете? — взвивается Хабибе. — Отчего вы думаете, что вы все видите, как оно есть? А что, если вы что хотите, то и видите?

Фарназ смотрит на Хабибе, на ее неряшливо высветленные, прилизанные маслом волосы, на щербинку между передних зубов, на черную юбку, заляпанную несводимыми пятнами от соуса и моющих порошков. Она пытается представить, каково это быть Хабибе — так же выглядеть, так же пахнуть, так же неряшливо одеваться.

— Хабибе, я говорю то, что видела.

— Ну да, видели то, что видели. Женщина вы, конечно, добрая, что и говорить, но вы на нас смотрите сверху вниз. Вы что ж думаете, когда я говорю, что мой племянник женится на Ширин, я это всерьез? Конечно же, шучу. Я знаю: вы никогда не скажете, что на самом деле думаете, оттого вы или молчите в ответ, или улыбаетесь. Потому что не хотите походить на вашу золовку, Шахлу-ханом, которая вечно задирает нос и чванится. Вы над ней частенько подшучиваете, но ведь, если приглядеться, вы мало чем отличаетесь от нее. Она-то хоть не притворяется. А вы, Фарназ-ханом, свои чувства прячете.

Фарназ пьет чай, смотрит в окно — на белый просвет на небе, все еще виднеющемся сквозь окутавший кухню пар. Все что-то скрывают, думает она: в этой стране можно попасть в беду, если не так на кого-то посмотришь, не то скажешь, не тому богу молишься. Двуличие въелось в нас, мы говорим одно, а имеем в виду другое.

— Ну, Хабибе, если ты такого мнения обо мне, выходит, ты такая же двуличная, как и я, разве нет? Вот уж не думала, что ты считаешь, будто я задираю нос и чванюсь. Ну да ладно. А я говорю о том, что видела: твой сын с другими работниками забирал драгоценные камни, картины, стулья, столы, даже телефоны. Когда я потребовала у него объяснений, он сказал, что Исаак расплачивается не только за свои грехи.

— Он так сказал? — Хабибе скрестила руки на груди, покачивает поварешкой. — Может, так и должно быть, — говорит она. — Может, для кое-кого настало время расплаты.

Фарназ пьет успокоительный чай, а его заварила женщина, для которой смерть Исаака — нечто вроде возмездия, притом за грехи целого класса. И все-таки она пьет этот чай, выпила не меньше тысячи чашек, даже не подозревая, что женщина, насыпавшая в чайник заварку, желает ей зла. Как же так: ведь они столько лет жили под одной крышей, вместе встречали и суровую зиму, и быстротечное лето, собирали вишни в саду, приносили с базара арбузы, держа их в руках как маленьких детей?

— Исаак никому не причинил вреда, — говорит Фарназ. — А уж вам с сыном и подавно. Ему не за что расплачиваться.

Хабибе поворачивается к раковине, обдирает кожу с куриной тушки.

— Не знаю, ханом, не знаю… Да, вы с Амином-ага были к нам щедры. И все равно так не должно быть. Почему одним с рождения прислуживают, а другим суждена разве что уборка туалетов?

— Никому ничего не дается с рождения. Много работаешь, много получаешь. Ты что, думаешь, Исаак родился богачом?

Хабибе оборачивается, размахивает ножом.

— Разве я мало работаю? — возражает она. — И сын мой тоже много работает.

— И ты многого добилась. Забыла уже, что, пока мы тебя не взяли к себе, ты жила вместе с сыном в тесной каморке с протекающей крышей? Ты продавала цветы на углу улицы, грудь у тебя была едва прикрыта, и было неясно, чем именно ты торгуешь. Но Исаак посмотрел на тебя, на твоего сопливого сына, ковыряющего болячки на ногах, и сказал мне: «А что, если взять их к себе? Ты говорила, нам нужна служанка». Вот и скажи теперь — должен ли мой муж за это расплачиваться?

Хабибе не отвечает. Продолжает сдирать кожу с курицы с такой силой, что прихватывает и мясо. И снова Фарназ мучают подозрения: уж не Хабибе ли взяла кольцо с сапфиром? Но про кольцо не спрашивает. Глядя на сутулую спину Хабибе, Фарназ вспоминает, как они повезли ее с сыном к себе на виллу на севере — Ширин тогда была еще грудной, а Парвиз изводил всех вопросами по истории. Пока они ехали в машине, юный Мортаза, который уже начал засматриваться на девочек, всю дорогу хотел слушать кассету Исаака с испанской гитарой: «Concierto de Aranjuez»[39].

— У меня от этой гитары голова разболелась! — жаловалась Хабибе. — Может, что-нибудь повеселей?

Но Мортаза шикнул на мать.

— Ты ничего не понимаешь в любви, — заявил он.

— Это я не понимаю? А как, позволь тебя спросить, ты появился на свет, а, ага-песар?[40] — Хабибе отвернулась к окну. — Подумать только, я не понимаю в любви! — бубнила она. — Из-за любви-то мне и пришлось пойти в прислуги.