Сентябри Шираза

Глава тридцать третья

В чайной уже сидят ранние пташки: прихлебывают чай, затягиваются, кое-кто прячет глаза за темными очками — скрывает следы бессонной ночи. Фарназ пьет чай, ждет, когда же Кейван заговорит. Он, однако, не спешит. Вид у него усталый, он похудел. Ему бы тоже не помешали очки.

— Что ты задумал, Кейван? — говорит она. — Твой звонок меня напугал.

Он бросает на стол — как игральные кости — два кубика сахара и загребает их.

— Мы с Шахлой уезжаем, — наконец говорит он.

— Вот как? Сначала Джавад, теперь вы…

— Два дня назад на Шахлу напали. Она возвращалась из парикмахерской и платком не замоталась, а только набросила его — не хотела испортить прическу. Какие-то мужчины стали насмехаться над ней, потом плеснули в лицо какой-то гадостью.

— Ушам своим не верю! Плеснули кислотой?

— Не знаю. Пока Шахла добралась домой, лицо у нее покраснело. Я долго отмывал ее, но лучше не стало. Сейчас жжения нет, но все лицо в красных пятнах. Шахла что только не пробовала. Целыми днями чистит огурцы, наливает в мисочки молоко, розовую воду, пропитывает в смесях губки и прикладывает к лицу, но все напрасно. А идти к врачу отказывается. Я привез врача домой, а она заперлась в ванной. Бедняга два часа простоял под дверью — уговаривал ее выйти. Так и не вышла. Стыдится. «Врач давно знает меня, — сказала она, — как я покажусь ему?»

— Может, еще пройдет? Вдруг это обычное раздражение?

— Да. То же самое говорю и я. Но ее лицо для нее все. По крайней мере, так она считает. «Я теперь уродина! — говорит она мне. — Так что ты свободен. Найди себе другую». — Он трет глаза ладонями, похоже, загораживает их от яркого света. — Столько лет прошло, а она все не верит, что я действительно ее люблю.

Официант собирает со стола пустые стаканчики, ставит новые, со свежим чаем.

— Хадж Али, — растягивая слова, обращается к официанту молодой парень. — Вам привезли яйца? Чай так хорош, что неплохо бы к нему еще и глазунью.

— Яйца? — смеется официант. — Да нам, почитай, уж с месяц не привозили яиц. Видать, ты, Казем-ага, до того накурился гашиша, что не заметил, как война началась.

Кое-кто из посетителей посмеивается. Непринужденная обстановка чайной удивляет Фарназ. По-видимому, здесь все друг друга знают. Каждый день они просыпаются через силу, и единственная их радость — встретиться с другими такими же праздношатайками. В такой ранний час она чувствует себя здесь не в своей тарелке. Привычный распорядок дня, семья, собиравшаяся утром за завтраком, глазунья и кипяченое молоко — всего этого нет и в помине.

— Я решил, что пора уехать, — говорит Кейван. — Здесь больше нельзя жить.

— Куда вы уедете? А дом? А имущество?

— Фарназ, у меня больше нет сил. Мне все равно, что будет с домом. Я уверен: придут и за мной. Почему бы и нет? Исаака уже взяли, Джавада ищут. Вообще-то меня должны были забрать в первую очередь — из-за связей отца с шахом.

А как же я, как же Исаак? — хочет спросить она.

— Мы поедем в Женеву, к моим родителям. Там хорошие врачи. Может, Шахлу вылечат.

Конечно, Кейван. Поезжай в Швейцарию, позаботься о Шахле. Почему нет? Я бы, если могла, сделала то же самое.

— Удачи вам! — говорит Фарназ. — Передай Шахле привет. Когда вы едете?

— Через две недели. Все уже готово. Недавно одним моим друзьям удалось тайно выехать из страны, и они связали меня с двумя надежными людьми. Нас вывезут через Турцию. Хочешь, расскажу, как их найти? Они тебе наверняка пригодятся, будем надеяться, что и Исааку тоже. — Он записывает на клочке бумаги имя, телефон, передает ей.

В подсобке чайной Хадж Али колет сахарную голову — звук ударов эхом отдается в зале. Посетители все больше молчат. По радио рекламируют обувную распродажу в центре города.

— Ты только посмотри, — после долгой паузы говорит Кейван. — Половина из них — наркоманы.

— В последнее время жить все труднее, — говорит она. — Оттого их все больше.

Они оставляют деньги на столике, выходят. На улице холод, сырость, туман. Они стоят друг против друга, никто не решается уйти первым.

— У тебя зонтик с собой? — спрашивает он. — Похоже, дождь собирается. — Кажется, он вот-вот заплачет.

— Да, с собой, — она показывает на сумку. — Что ж, до свидания, Кейван-джан. Иншалла скоро увидимся. — Она обнимает его и уходит. Какое-то время она чувствует на себе его взгляд, знает — он будет смотреть ей вслед, пока она не смешается с шумной толпой, заполонившей бульвар.

Проходя мимо торговцев в дверях лавок, коротающих утренние часы за пересудами, Фарназ вспоминает свадьбу Шахлы и Кейвана — ее пышно праздновали на вилле родителей жениха. Шахла в белых шелках не шла, а плыла от одних гостей к другим, по пути угощаясь то засахаренным миндалем, то нугой, в волосы ее были вплетены нити жемчуга, платье ниспадало мягкими складками. Круглое, точеное личико, которое в грустные минуты становилось одутловатым, — на него, как говорила Шахла, «наплывали тучки» — сияло, голова высоко поднята, спина прямая, ключицы, идеальные тире под изящной шеей, — все это как будто говорило: «Посмотрите, какое прелестное личико». Гости по усыпанной гравием дорожке стекались в сад, здоровались с молодоженами, занимали места у деревянных шпалер вдоль стены дома, пили арак, ели икру, щелкали пальцами в такт сантуру[47] и томбаку[48] и затягивали песни. А на холмах в нескольких километрах был шахский дворец, отчего гости чувствовали себя в какой-то мере причастными к великим мира сего и, довольные роскошью приема, не расходились до рассвета. И весь вечер Шахла, которую гораздо больше интересовал узорчатый фарфоровый сервиз, чем жених, смеялась, танцевала, радуясь, что поиск завершен.

— Конец делу венец, — шепнула Фарназ Исааку

На что тот сказал:

— Да уж, похоже, главной своей цели она достигла.

При мысли о Шахле, о ее изуродованном лице Фарназ нестерпимо жаль не только Шахлу, но и того образа жизни, для которого она, казалось, была создана; его бесстыдная роскошь, как и правительство, как и шах, были вечным предметом их насмешек, что, впрочем, ничуть не мешало им пользоваться этой роскошью.

— Амин-ханом! — окликает ее какой-то мужчина.

Она видит, что у мастерской стоит и курит сигарету их сапожник.

— Али-ага, как поживаете?

— Спасибо, слава Богу, ничего. А вы, ханом? Давненько вас не видел.

— Да, все как-то…

— А у меня тут дожидаются туфли вашего мужа. Я их починил еще в сентябре. А он так и не зашел за ними. Видать, забыл?

Фарназ радует, что сапожник не слышал об их горе. Некоторое время она молчит: хорошо почувствовать себя в мире, где Исаак, хоть и забыл забрать туфли, все еще с ними.

— Он был занят, — наконец говорит она. — Давайте я заберу, раз уж я здесь.

Фарназ проходит вслед за сапожником в мастерскую, где на металлических штырях вдоль стен висят туфли. Она разглядывает туфли — хоть и начищенные до блеска, они все равно выглядят жалко: прямо как дети в сиротском доме, наряженные к приезду усыновителей. Среди висящей обуви она замечает туфли Исаака — они сохранили форму его ног.

— Вот эти, — показывает она на них.

— Глаз-алмаз, — говорит Али-ага, снимая туфли с помощью длинного шеста. Он ставит их на прилавок, чтобы показать качество работы, она проводит рукой по коже, переворачивает, смотрит на подошвы.

— Отличная работа, Али-ага. Спасибо!

Сапожник опускает туфли в пакет, передает Фарназ, она забирает их — так вдова забирает из морга тело мужа — и идет домой; пакет болтается на запястье, туфли хлопают по ноге — они будто недовольны, что она нарушила их покой.