— Хомаюн… Гулямпур… Хабиби…
Охранник идет вдоль коридора, выкрикивает имена. С тех пор как Исаак здесь, никогда не выкликали столько имен зараз. Не вставая с матраса, он бросает взгляд на Мехди — тот, не отрывая взгляда от таракана в углу, замечает:
— Вам бы надо попривыкнуть. Не услышите своего имени — благодарите Господа, а услышите — молитесь.
В коридоре шум: лязг железных дверей, шаги, звяканье ключей, вздохи, вопли заключенного, он все повторяет: «Где? Где? Где?»
— Это Гулямпур, — говорит Мехди. — Знает, что скоро ему конец. В последнее время только об этом и твердит.
— Откуда он знает? — спрашивает Исаак.
— Знает, и все тут. Вырабатывается чутье. Понимаешь по тому, как дышит следователь. Сразу понимаешь — все, тебе больше ничего не светит.
Мимо босой ноги Рамина проползает таракан. Рамин встает, идет за ним, метко накрывает его рукой.
— Ну что, похрустим таракашкой или отпустим? — спрашивает он.
— Уж лучше припасти его на потом, — бормочет Мехди. — Как знать, может, у нас за весь день другой еды не будет.
При мысли о том, как насекомое трепыхается в руке Рамина, Исаака мутит. Он опускается на матрас и говорит себе: пока я жив, надо чем-то заняться — к примеру, попросить у охранников какие-нибудь книги, да хотя бы тот же Коран.
Рамин подходит к Исааку, у него в руке таракан. Исаак видит, как шевелятся коричневые усики-антенны.
— Убери его! — злобно кричит Исаак, он и сам не ожидал, что так рассердится.
Рамин отходит, разжимает кулак. Таракан падает на пол и мигом скрывается из виду.
— Простите, — извиняется Рамин. — Это я так, дурака валял.
Он садится на свой матрас, подтягивает ноги к груди — вычищает грязь между пальцев. Исаак с трудом сдерживается — до чего же отвратительные манеры у парня, но тут же спохватывается: Рамин ведь не сын ему и не обязан его слушаться. Здесь они на равных, и начальники над ними тюремщики. Проходит немного времени и Рамин запевает песню: он поет о любви, эту песню напевала Фарназ, иногда под душем, иногда за мытьем посуды. Исаак поражается низкому, чистому голосу парня. Он и подумать не мог, что Рамин способен так прекрасно петь. Исаак закрывает глаза и слушает. Если ему суждено окончить дни здесь, хорошо бы напоследок услышать голос этого парня.
За дверью раздается лязг ключей. Дверь открывается.
— Эй, ты, заткнись! — орет охранник. — Петь не положено. — Взгляд его падает на Исаака. — Брат Амин, следуй за мной.
Исаак заставляет себя сесть. Расправляет носок, натягивает его.
— Брат, к чему все эти церемонии, — говорит охранник. — Ботинки с носками тебе не понадобятся, иди за мной.
Исаак встает, босую ногу холодит пол.
— Не волнуйтесь, — шепчет Мехди. — Похоже, вас поведут на допрос.
Уже выходя из камеры, Исаак слышит, как Мехди напутствует его:
— Да пребудет с тобой Господь.
Исаака приводят в ту же комнату, где его допрашивали недели три назад. За столом сидит человек в маске. Подойдя ближе, Исаак понимает, что это Мохсен — у человека в маске на правой руке отсутствует указательный палец.
— Тебе знакома организация Моссад? — спрашивает Мохсен, даже не дав Исааку сесть.
Опять они за свое? Исаак решает проявить твердость.
— Нет, брат, не знакома.
— Разве? В прошлый раз ты говорил, что знакома.
— Возможно, я сказал, что слышал о них.
— Ты что, спорить со мной вздумал?
— Нет-нет, брат. Просто поясняю. Наверняка вы меня не так поняли и…
Мохсен отбрасывает папку, встает.
— Нет, дорогой мой брат, это ты нас не так понял: ты думаешь, что это игра.
— Да нет, я…
— Тогда как ты объяснишь свою поездку в Израиль?
— Я же говорил вам, брат, у меня там родственники. Я навещал их.
— Послушай, шише-йе омрето нашкон — не разбивай зеркало своей жизни. Признайся, что ты сионистский шпион!
Перед мысленным взором Исаака встают израненные ноги Мехди. Что это, сейчас начнется нечто ужасное?
— Мы тебя раздавим — ты что, мне не веришь? Ты попался. Так что не запирайся.
— Но, брат, я не связан ни с какими политическими организациями. Как я могу признаться в том, чего не было?
— У тебя есть свидетели, которые могут подтвердить, что ты не шпион?
Логика сумасшедшего. Однако Исаак не решается спорить. Если прибегнуть к методу Мохсена и спросить, существуют ли свидетели, которые могут подтвердить, что он, Исаак, шпион, будет только хуже. С другой стороны, если сказать: множество людей может подтвердить, что он далек от политики, он навлечет на них беду.
— Брат, — отвечает Исаак, — я человек простой. Помимо работы да семьи ничем не интересуюсь.
— Простой? — усмехается Мохсен. — По-видимому, выявить все твои банковские счета тоже очень просто? Так вот, мне пришлось изрядно попотеть. Переводы из этого банка в тот, списания со счетов… Знаешь, простому человеку все эти операции в голове не удержать.
— В делах я понимаю, что да, то да. Но…
— Послушай! — Мохсен переходит на крик. — Мы выбьем из тебя показания, так или иначе. Лучше признайся сразу — и делу конец. — Мохсен перегибается через стол, его закрытое маской лицо совсем близко. Левый глаз у него светло-карий, чуть светлее правого, белки — желтушные.
— Нам известно о тебе все. Вплоть до того, сколько огурцов ты съедаешь, — шипит Мохсен. — У нас есть информатор.
Исаак гадает: неужели у них и впрямь есть осведомитель. Кто же это — сосед? Один из его работников? А ведь его брата Джавада могли арестовать, приходит ему в голову, а Джавад тот еще болтун, он запросто мог ляпнуть лишнее. Не исключено, что и зять Кейван уже в тюрьме — одни связи его отца чего стоят. Кейван — человек хороший, но это в условиях благополучной, безбедной жизни. А вот в состоянии ли он перенести боль: не исключено, что ради собственного спасения он подтвердит что угодно. А Фарназ? Если жена и правда в женском отделении, выдержит ли она? При мысли об этом Исаак испытывает чувство вины. Ему всегда казалось, что вернее всего любовь поверяется желанием умереть за любимого. Он задается вопросом, готов ли он умереть за Фарназ. И чувствует, что да, готов. Но кто знает, готова ли Фарназ умереть за него?
— Ну так что? — гнет свое Мохсен.
— Брат, клянусь…
— Не хотелось бы доводить дело до этого, но ты сам виноват… — говорит Мохсен. Вынимает из нагрудного кармана пачку сигарет, вставляет сигарету в рот, пачку бросает на стол.
— Бери, — предлагает он Исааку и подносит желтую зажигалку к сигарете. — Неизвестно, сколько еще мы здесь проторчим.
Исаак вытаскивает сигарету из пачки. Подносит ее к губам — ждет, что Мохсен даст ему прикурить. Однако тот не протягивает зажигалку, и Исаак кладет сигарету на стол. Чувствует он себя при этом глупо.
— Что такое? — выдыхает дым Мохсен.
— Мне… мне нужна зажигалка.
— Что ж не попросишь, брат? — Мохсен подходит к Исааку. — Вот и я от тебя того же хочу. Я прошу тебя кое о чем и хочу получить это, не затрачивая лишних усилий.
Исаак кивает, снова берет сигарету. Что это, игра? Предчувствия у него самые дурные, но он отгоняет их. Теперь Мохсен придвигается к Исааку, останавливается он только, когда оранжевый кончик его сигареты упирается в щеку Исаака. Исаак вскрикивает, роняет незажженную сигарету на пол.
Мохсен отстраняется, выдыхает дым, Исаака окутывает густое облако — дым жжет кожу — ощущение такое, будто ее продырявили насквозь.
— Видишь, брат, на что ты меня вынуждаешь? — говорит Мохсен. — А ну, признавайся, би педар-о мадар — ты, ублюдок, шпион! Говори! — Он хватает Исаака за руку, выворачивает и прижигает ладонь сигаретой с такой силой, будто давит насекомое. — Ты, ничтожество! Слышишь? — Он снова подносит ко рту сигарету, закуривает, рвет на Исааке рубашку и тушит сигарету о его грудь. Исааку трудно дышать, его корчит от боли.
Удар в живот сбрасывает его на пол. На правый глаз приземляется смачный плевок, но у Исаака нет сил утереться. Плевок медленно сползает по лицу, стекая через переносицу, левый глаз на бетонный пол.
— В нашей тюрьме, брат Амин, — говорит Мохсен, — всегда добиваются своего. Так что ты зря упорствуешь.
Когда Исаака заводят в камеру, Мехди шлифует деревянную чурку, а Рамин спит. Мехди незаметно бросает взгляд на ноги Исаака.
— Легко отделался, — говорит он.
— Правда твоя.
Исаак подходит к матрасу, снимает носок. Он сидит и слушает, как Мехди работает наждачкой, начищая древесину. У него кружится голова. На руке, щеке и груди вздулись волдыри. Осторожно, стараясь не задеть ожоги, он ложится на спину.
— Надо бы достать меду, — советует Мехди. — У Гулямпура наверняка есть. Ему разрешают — у него низкий сахар в крови. Пока его нет, ты мог бы…
— Мед?
— Ну да, он заживляет ожоги. И инфекцию убивает.
Исаак трогает волдырь на щеке. К вздувшемуся на коже пузырю больно прикоснуться. На лице навсегда останется отметина, это огорчает Исаака. Но тут до него доходит, что это «навсегда» может продлиться совсем недолго.
— Вас они тоже так? — спрашивает он Мехди.
— Нет. Со мной они не церемонились. Сразу поволокли бить по пяткам.
Мехди прекращает работу и оглядывает свое творение — овальную штуковину, заостренную с одного конца, с выдолбленной серединой.
— Что это вы делаете? — спрашивает Исаак.
— Да вот, хочу выдолбить голландское сабо. Еще до ареста обещал младшей дочке, что сделаю ей сабо, а потом мы раскрасим его вместе. Да что-то не очень получается.
— В самом деле. Оно больше похоже на лодку.
— Вот-вот! — Мехди смотрит на башмак и качает головой. — Ерунда какая-то.
Исаак улыбается — кожа на лице натягивается, волдырь напоминает о себе.
— Эх, да что там! — Мехди швыряет сабо на пол и ложится. — На сегодня хватит творчества. Я, пожалуй, вздремну.
Исаак поворачивается на левый бок, подкладывает руку под голову. Он смотрит на брошенную на пол деревянную штуковину — так называемое сабо, — и его неровные, с зазубринами края кажутся ему воплощением стремлений его создателя, его надежды, пусть и слабой, еще встретиться с дочерью. Исаака, хотя сам Мехди собой недоволен, восхищает его упорство.
Исааку чудится Мохсен: он держит его руку, поворачивает ее ладонью вверх, будто хочет что-то в нее положить. Перед ожогом они с Мохсеном вполне могли сойти за приятелей — они же держались за руки. Исаак гадает, что сделала бы Фарназ, узнай она о случившемся. Когда они виделись в последний раз, она на него сердилась. Дело было утром, в день ареста. В постели Фарназ прижалась к нему сзади, обняла. Он отвел ее руку. Когда же он повернулся к ней, было уже поздно. Незаметно он мало-помалу отдалялся от Фарназ. Началось с цветов. Раньше Исаак дарил ей лилии или розы, когда же попадались белые орхидеи, то и их — это были ее любимые цветы. А потом и сам не заметил, как перестал приносить ей цветы.
— Что, из-за войны и цветы уже не продают? — пошутила Фарназ, когда Исаак однажды вечером застал ее как обычно перед телевизором.
— Цветы? — удивился он. — Страну разрушают, а ты думаешь о каких-то цветах.
Фарназ выключила телевизор, сверкнула на Исаака глазами. Наступила тишина, ему стало не по себе.
— И это ты говоришь мне? — сказала она. — Я смотрела, как все, одно за другим, рушится. Почему, думаешь, я уговаривала тебя уехать, когда была такая возможность, когда все уезжали? Ну а раз уж мы остаемся, надо жить, как жили всегда. — Она взяла бокал, задумалась, сделала глоток. — Так где же цветы, дорогой муженек?
Исаак не нашелся что ответить, у него не было сил продолжать спор. Тогда он решил: если Фарназ сумеет убедить его, что им необходимо уехать, он пойдет собирать вещи.
— Отлично, — он прикинулся, что говорит всерьез. — Еще не поздно. Можем уехать. За границу не очень-то пускают, но бежать через Турцию или Пакистан — вполне можно. Очень многие так делают. Я начну искать контрабандистов.
Такого Фарназ не ожидала, она отвела глаза, уставилась в пол. Какое-то время сидела молча, скрестив ноги, с правой ее ноги свисала тапочка. Потом подняла голову, обвела взглядом комнату: диван, бар в углу, ковры, миниатюры… И покачала головой:
— Нет.
— Вот видишь? Тебе так же, как и мне, не хочется уезжать. Разве ты можешь расстаться со всем: картинами, фарфором, коврами?
Глаза Фарназ полыхнули.
— А кто виноват в том, что мы не отправили все вещи морем, когда была такая возможность? Может, я и не хочу лишиться моих любимых вещей, но ты не хочешь лишиться своего положения. Вот что страшит тебя больше всего.
— Моего положения? Может быть, и так. Но позвольте напомнить вам, госпожа Амин, не поверь вы, что я способен достичь высокого положения, вы никогда не вышли бы за меня.
Фарназ встала, заперлась в ванной, от разлившегося по комнате запаха ее духов у Исаака разболелась голова. Он сел на диван и допил бокал Фарназ. С тех пор как начались беспорядки, он не знал покоя: с одной стороны, распродавал имущество и переводил деньги на счета в швейцарском банке, с другой — продолжал расширять дело. А все потому, что никак не мог принять решение. Слушая звук воды, бегущей в ванной, Исаак вдруг понял, что жену расстроило не так ухудшение обстановки в стране, как ухудшение их отношений. Он дал себе слово, что не будет больше пренебрегать мелкими знаками внимания, которые прежде оказывал ей: будет греть ее половину кровати, пока она смазывает лицо кремом, расчесывает волосы, приносить пирожные, дарить цветы… Однако вечер за вечером он так выматывался на работе, что у него не было сил свернуть к цветочному магазину, и он уговаривал себя: «Завтра. Цветы подождут до завтра».
Исаак лежит на матрасе: ему вспоминается запах духов Фарназ, как ему хотелось бы поцеловать ее. До чего же нелепо они себя вели. Он недоумевает: как могло получиться, что они так отдалились. Ведь он по-прежнему любит жену, по-прежнему считает ее красивой. Ему все так же нравятся ее черные волосы, миндалевидные карие глаза, губы — всегда приоткрытые, будто она хочет что-то сказать, но не говорит. Однако то, из-за чего он влюбился в нее, впервые увидев ее в ширазской чайной, — куда-то ушло, ушло и то тепло, которое так притягивало к ней, а лицо, по-прежнему красивое, стало таким же холодным, как одна из ее любимых картин.
— Извини, — сказал он ей в то утро, думая поначалу, что просит прощения за то, что отбросил ее руку, но потом осознал, что должен просить прощения отнюдь не только за это. Она кивнула. Но он знал, что она его не простила. Он обещал вернуться к обеду. Нужно проводить больше времени вместе. Фарназ согласилась с ним.
Он смотрит на потолок. В камере пахнет окровавленными бинтами, потом. Он воображает, как по его телу течет вода, смывая с него грязь.