Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком

1 РАЗЖИГАНИЕ СТРАСТЕЙ (Предисловие сочинителя)

Перестань болтать, закрой рот, молчи, не мешай, дай сказать, слушай внимательно. Знай, что я приступил к сочинению этой книги, состоящей из четырех книг, в ночи тяжелые, давящие. Я долго заикался и мычал, то садился, то вставал, пока не выскочила наконец из крана пробка, не дававшая моим мыслям свободно изливаться на желобок калама, а с него — на эти страницы. Убедившись, что калам подчинился моим пальцам, а чернила — каламу, я сказал себе: ну что ж, последую и я примеру тех людей, которые обеляли себя, марая бумагу. Если они совершали благое дело, то и меня посчитают благодетелем, а если приносили вред, то, наверное, написанное ими нуждается в дополнении. Во всяком случае, моя книга будет отличаться полнотой, ведь любое дополнение тоже требует дополнения. Поэтому я решительно принялся за дело, подбирая наилучшие, самые точные слова и выражения и прекрасные, возвышенные мысли, ласкающие слух и приятные для души, но зная при этом, что сочинитель вряд ли может угодить всем читателям.

Кто-то будет упорно твердить: «Если бы автор, напрягши все свои способности, сочинил полезную книгу, он бы заслуживал благодарности. Но я вижу, что он потратил время впустую, то говоря о вещах, не заслуживающих упоминания, то пускаясь в бесполезные рассуждения». На первый упрек ответ таков: «Бери у сухого пня то, что он может дать». А на второй: «Не спеши судить». Кто-то другой скажет: «Все это глупые россказни». Ему я отвечу: «А сколько находилось критиков и на верные суждения?!». Наконец я могу оказаться перед лицом целой армии ненасытных клириков во главе с католикосом. Все они будут шуметь и кричать, злиться и порицать, возмущаться и негодовать, обвинять и угрожать [...]{2} Им я скажу: «Тише, тише, вы всю свою жизнь только и занимались что толкованием. Почему бы вам не попытаться истолковать то, что с первого взгляда вам в моей книге не понравилось? С вашими опытом и искушенностью вы нашли бы в том, что показалось вам безобразным, красивое, а в принятом вами за неприличное — забавное. Вспомните, что еще сотни лет назад Абу Нувас{3} дал вам такой наказ:

И он же сказал:

Если же вы скажете, что, мол, слова его ясны и толковать их не требуется, то я отвечу: Еще вчера вы ошибались и говорили вздор, путались, не соблюдали правил, допускали несообразности, болтали что-то непонятное [...]{4} так когда же вы успели набраться знаний, чтобы все понимать?

А если вы скажете: «Кое-что, а именно плохое, понятно, а кое-что непонятно», отвечу: Возможно, то, чего вы не поняли, и есть хорошее, принимаемое за плохое. В любом случае вам не следует его уничтожать. Клянусь своей жизнью, если бы нашелся хоть один человек, одобряющий подобные вещи (помимо множества синонимов) в литературных сочинениях, в том числе и в ваших собственных, то и этого было бы достаточно. А ведь в моей книге говорится о красоте, и о красавицах — да продлит Аллах их цветение, — за что автор ее достоин восхваления при жизни и возвеличения после ухода из нее против собственного желания.

Так вот, я ставлю перед читателем условие не убирать из моей книги синонимы несмотря на их множество. Встречаются в ней ряды, насчитывающие до пятидесяти слов, имеющих одно или близкие значения. Я не принуждаю их читать и получать от этого удовольствие, однако не считаю, что значение этих слов полностью совпадает, просто некоторые из них могут быть использованы вместо некоторых других. К примеру, такие слова, как красота, длина, белизна, мягкость, красноречие, приобретают разные значения в зависимости от того, к чему они относятся. У арабов на каждый случай было особое слово, но сейчас, по прошествии долгого времени мы считаем, что все они значат одно и то же. Возьми, к примеру, названия сладостей, еды, напитков, одежды, обуви. Я убежден — и не боюсь, что меня обвинят в упрямстве, — что если два имени относятся к одному предмету и имеют одно значение — например, хаджудж и хаджуджат (сильный ветер), то добавленные к слову буквы непременно что-то добавляют и к его смыслу. Хочешь, соглашайся, хочешь, возражай.

Короче говоря, единственным источником при сочинении этой книги мне послужил «Словарь»{5}. Мои книги мне уже надоели, и я отложил их в сторону. А автор «Словаря», да упокоит Аллах его душу, не оставил без внимания ни одного описания женщин, он словно лелеял мысль, что после него придет другой, тот, кто погрузится в его словарь, дабы извлечь из него все эти перлы и поместить их, упорядочив, в одном сочинении, более притягательном для ума и более запоминающемся.

Не бойся я, что красавицы на меня рассердятся, я подробнее описал бы их хитрости, коварство и их безрассудства, но цель моего сочинения — сблизиться с ними и ублажить их. Мне очень жаль, что они не способны понять написанное, поскольку не умеют читать, хотя за словом в карман не лезут и им не составляет труда понять все, что касается любви и страсти. Подобные вещи они схватывают на лету и проглатывают моментально без остатка. Мне достаточно знать, что до их слуха дойдет, что такой-то сочинил книгу о женщинах, в которой поставил их выше всех прочих созданий, назвал украшением мира, радостью жизни, ее блаженством и счастьем, усладой сердца и венцом желаний, мечтой и зеницей ока, утешением души и увеселением духа, райским садом и даром природы, упоением чувств и утехой умов, прелестью времени и великолепием места и даже, скажу без смущения, божественным даром. Ведь стоит человеку увидеть красавицу, как он воздает хвалу Создателю. О женщинах не устают говорить языки, услужить им кидаются со всех ног, ради них готовы взвалить на свои плечи любое бремя, выдержать любые испытания, не замечать трудностей, страдать, терпеть зло. Чтобы заслужить их благосклонность, жертвуют гордостью, растрачивают богатства, отдают последнее. Не будь женщин, участь мужчины была бы ужасна, его победы обернулись бы поражением, его успех — разочарованием, продолжение рода — одиночеством, насыщение — голодом, утоление жажды — жгучей жаждой, спокойный сон — бессонницей, благополучие — бедой, счастье — горем, блаженство — горечью, а восхождение — падением. Если бы соизволил Господь довести эти мои шутливые слова до ушей одной из почитаемых мною красавиц, и она бы обрадовалась и возликовала, то я покорнейше просил бы ее передать эти слова соседке. Я надеялся бы также, что они станут известны и ее подруге, и не пройдет недели, как новость о выходе книги распространится по всему городу. Это вознаградило бы меня за все, что я сделал ради них, и они узнали бы, что, если бы я мог написать им восхваление всеми десятью пальцами и зачитать его в полный голос, то и тогда не раскрыл бы всех их достоинств и прелестей. Какую же радость я испытывал, когда они появлялись в самых роскошных своих нарядах и гордо выступали, сверкая драгоценностями и бросая на меня взгляды искоса, отчего я немел и мысли мои путались. Но едва я брался за калам, мысли лились потоком, и рука быстро скользила по листу бумаги. Они вселили в меня мужество и гордость, благодаря им я возвысился над праздными и бездельниками. И образ одной из них стал являться мне в те редкие минуты, когда мне удавалось задремать. Но она в этом неповинна, ведь она не знала, что, увидев ее ослепительную и смущающую ум красоту, я стал мучиться бессонницей.

Если же кто-то станет упрекать меня в недостатке красноречия, в том, что стиль мой не сверкает блестками созвучий, метафор, намеков, игрой слов, ему я скажу: Когда я обратился к Его Чести{6} с предложением написать эту книгу, я и не думал об ат-Тафтазани{7}, ас-Саккаки{8}, ал-Амиди{9}, ал-Вахиди{10}, аз-Замахшари{11}, ал-Бусти{12}, Ибн ал-Му‘таззе{13}, Ибн ан-Набихе{14} и Ибн Нубате{15}. Я был погружен в мысли о том, как описать красоту и воздать хвалу тем, кого Господь одарил этой великой благодатью, передать счастье тех, кому Всевышний дозволил любоваться красотой, и выразить сочувствие лишенным ее. Ни о чем другом я не думал. Но я надеюсь, что само по себе описание красоты, ее притягательной силы, великолепия и блеска избавляет от необходимости прибегать к словесным изыскам. Ведь красавица не нуждается в украшениях, иначе ее не называли бы красавицей. К тому же я убедился на опыте, что те перлы красноречия, на которые не скупятся сочинители, частенько отвлекают читателя от углубления в смысл.

Клянусь своей жизнью, единственный изъян этой книги тот, что тебе трудно представить самого ал-Фарйака: он то вторгается в рой красавиц, то без спроса разглядывает их в укромных местах — в саду, в молельне или на ложе. Но мне было необходимо об этом сказать, поскольку в книге повествуется об ал-Фарйаке и о событиях его жизни. Я слышал, что многие люди вообще отрицают существование человека, носящего такое имя, говорят, что он из породы гулей или фениксов. Другие же заявляют, что когда-то он существовал, но потом скрылся с глаз и исчез. А некоторые даже утверждают, что несколько дней спустя после его рождения он был превращен в другое существо, и ни вид, ни облик его теперь неизвестны. Возможно, он стал обезьяной или преобразился в джинна, а то и в женщину. Когда он увидел, что женщины в этом мире счастливее мужчин, он начал неотступно молить Господа сделать его женщиной, и Всемогущий снизошел к его мольбам. При таком положении дел я понял, что должен рассказать всем этим спорщикам, кто такой ал-Фарйак и каков он от природы. Что же касается действительно случившихся с ним перемен, то ими он обязан тяготам жизни, суровым условиям существования, трудностям путешествий и общению с иностранцами, а в особенности — седине в волосах, знаменующей переход из молодого в зрелый возраст. Если ты это усвоил, то продолжу:

Родился ал-Фарйак под самой что ни на есть злосчастной звездой, когда Скорпион подтаскивал свой хвост к Козерогу, а Рак переползал через рог Тельца. Его родители были людьми достойными, образованными и праведными. Однако их вера была устойчивее, чем их мир, а их известность не способствовала наполнению их кошелька. Слава их разносилась далеко, и гром похвал отдавался эхом в горах и в пустынях. Наплыв гостей и многолюдные застолья исчерпали все их доходы, колодец щедрости их пересох, в нем осталась лишь жижа, годящаяся разве что на подачки нищим. Но они были щедры и на подачки, а потому не смогли отправить сына в Куфу или в Басру{16} изучать арабский язык. Они определили его в ученики к учителю куттаба{17} той деревни, где жили. А упомянутый учитель, как и прочие учителя в той стране, за всю жизнь не прочел ничего, кроме Книги псалмов Давида, и по ней же учил детей. Дети ее заучивали, но это совсем не значит, что они ее понимали. Упаси Боже! Книга была такая древняя, что понять в ней было ничего невозможно. Дело еще усугублялось плохим переводом на арабский язык и множеством грамматических ошибок, что делало книгу похожей на собрание загадок и головоломок. Однако жители деревни привыкли учить детей чтению без понимания смысла. Более того, понимать смысл им было запрещено. Раз они не понимают, что означают буквы «ха», «мим» и «каф»{18}, то как им понять текст упомянутой книги?!

Ясно, что наши правители, духовные и мирские, не желают, чтобы их несчастные подданные что-то понимали и чему-то учились. Наоборот, они пытаются по мере возможности оставить их блуждать в потемках глупости и невежества. Если бы они стремились к чему-то другому, они озаботились бы строительством типографии и печатанием полезных книг, арабских и переведенных на арабский язык. Как же вы, наши дорогие господа, допускаете, чтобы ваши смиренные рабы растили своих детей неграмотными невеждами? Чтобы их учителя не знали ни арабского языка, ни письма, ни счета, ни истории, ни географии — ничего из того, что должен знать учитель? Жизнью клянусь, многих среди этих детей Всевышний одарил и разумением, и прекрасными способностями, но негодное обучение, отсутствие надлежащего воспитания и подготовки гасят эти способности в детстве, и, став взрослыми, они уже не могут наверстать упущенное. А ведь вы, слава Аллаху, люди денежные, богатые. Вам бы ничего не стоило потратить часть своих капиталов на строительство школ и на издание полезных книг. Доходы патриарха маронитской общины{19} всем известны. И он мог бы смягчить жесткие сердца членов своей общины, которые и не помышляют о соперничестве с людьми, далеко обогнавшими их в науках и в заслугах. Они довольствуются знанием некоторых правил арабского и сирийского языков, притом без всякой для себя пользы. Ибо до сих пор неизвестно, чтобы хоть кто-то из них перевел книгу, толстую или тонкую, на один из этих языков, либо, что патриарх приказал напечатать словарь этих языков или потратил бы половину своего годового дохода на обучение этим языкам вместо того, чтобы закатывать пиры своим гостям. Не слышно и о том, чтобы кто-то из благородных эмиров и шейхов ежегодно жертвовал какие-либо средства на общественное благо или посылал своих уполномоченных в европейские страны собирать у тамошних благотворителей пожертвования на эти наши нужды, чем заслужил бы похвалу всех живущих в Машрике и в Магрибе. Но если кому-то из наших господ приходит на ум направить Ханну, Матту или Луку{20} собирать деньги у своих европейских собратьев, то лишь на строительство церкви или монастыря. Однако человек со дня своего рождения и до двенадцати лет не способен постичь ни одной истины из тех, что проповедуются в церкви и в монастыре, хотя за эти годы он может узнать много полезного в школе или в куттабе. Вы обещаете мне, господа, строить школы и печатать книги, чтобы я больше не распространялся на эту тему? В сердце моем накопилось против вас столько злобных и горьких упреков! Ведь в вашей счастливой стране мой любезный ал-Фарйак смог выучить только Псалтырь по книге, полной опечаток, ошибок и искажений, потому что ее переводчик не знал арабского языка, и таковы же все книги, отпечатанные в вашей стране и в Великом Риме. А известно, что ошибка, застрявшая в уме ребенка, остается там и когда он повзрослеет, и выкорчевать ее уже невозможно. Так, неужели же вы допустите, чтобы ваше пренебрежение и ваша негодная общественная и церковная политика привели к столь плачевным результатам?

Или вы думаете, что косноязычие это непременная принадлежность религии, одно из ее достоинств, нечто вроде обряда или ритуала, а красноречие таит в себе угрозу ереси и безбожия, отступничества и разложения? А может, вы полагаете, что лишенные смысла фразы могут заткнуть рот мусульманским улемам, заставить их отказаться от возражений и споров? Неужели кровь, текущая в ваших жилах, не рождает в вас любви к прекрасному, ясному слогу, к красноречивым выражениям, к правильно построенным и четко излагающим вашу мысль предложениям, свободным от слов-паразитов, от нудных длиннот и от ненужной зауми, от пустопорожних словопрений и утомительных повторений? Почему же вы превращаете трехбуквенный глагол в четырехбуквенный и наоборот, заменяете предлог би предлогом фи{21} и наоборот, отчего не отличаете хамзованный глагол от слабого глагола, путаете действительный залог со страдательным и пишете вместо «они завидуют мне» «они завидуемы мной», что значит «я завидую им», и прочее в том же роде? Книга моя не жемчужина мудрости, какой она должна быть, по разумению священников, и я не собираюсь перечислять здесь все ваши ошибки и заблуждения. Цель моя — разъяснить вам, что ваши мозги замусорены еще со времен куттаба и чтения Псалтыря и остались таковыми до старости, а раз так, то ничего уже не исправишь.

Итак, ал-Фарйак жил у своего учителя, пока не закончил чтение упомянутой книги. После чего учитель стал бояться, как бы ученик не замучил его вопросами, на которые он не знал ответов, и не опозорил бы его. Он посоветовал отцу забрать сына из куттаба и занять его дома переписыванием рукописей. Ал-Фарйак занимался перепиской долгое время и извлек из этого дела пользу, которую способен был извлечь подобный ему, а именно улучшил свой почерк и запомнил некоторые незнакомые ему ранее слова. Жители страны ценили тогда хороший почерк выше всего из того, что можно делать руками. В их глазах обладатель красивого почерка превосходил всех своих сверстников. Несмотря на это, правитель страны брал к себе на службу из окончивших куттаб лишь тех, чей почерк вызывал отвращение, а речь — оскорбляла слух. Он объяснял это тем, что хороший почерк — дело случая, и что от чиновника не требуется владеть тонкостями языка: многие, мол, получили хорошие должности и заняли высокие посты, не умея толком написать свое благородное имя. Но ал-Фарйака не привлекала эта профессия, он знал, что, водя каламом по бумаге, много не заработаешь. И знал, что многие люди добывают хороший кусок хлеба и другие блага из источника более щедрого, чем калам, но при их алчности и любви к излишествам и он кажется им скудным. Однако ал-Фарйак в то время был еще неопытным юнцом и судил не далее своего носа. А что ближе всего другого к носу переписчика, чем кончик его калама и лист бумаги? И что ближе его сердцу, чем слова, которые он пишет?

Разумен тот, кто довольствуется профессией, которой овладел и не тяготится, и не замахивается на другую профессию, ему не знакомую.

2 СЛУЧИВШЕЕСЯ ПАДЕНИЕ И ЧАЛМА КАК СРЕДСТВО ПРЕДОХРАНЕНИЯ

Ал-Фарйаку, как и всем молодым людям, было свойственно подражать в одежде, поведении и разговоре тем, кто считался в его время образцом благородства и учености. Однажды случилось ему увидеть карлика, на чьей голове возвышалась огромная чалма. Этого карлика почитали тогда великим поэтом, и ал-Фарйаку захотелось увенчать свою маленькую голову такой же чалмой и при ходьбе склонять ее направо и налево, как это делает кади{22}, выходя из мечети после пятничной молитвы и приветствуя народ, толкущийся на рынке.

Как-то отец ал-Фарйака отправился ко двору правителя и взял сына с собой. Отец поехал на своем жеребце, а сына посадил на молодую кобылку. Они задержались в столице на несколько дней, и однажды ал-Фарйаку взбрело на ум поучаствовать в скачках на ипподроме. Отцовский жеребец был привязан на обочине. Кобылка проскакала половину дистанции, но, увидев привязанного жеребца, свернула в его сторону, обернулась к своему седоку, словно давая понять, что он не достоин восседать на ней в присутствии лошадей эмира, и ал-Фарйак вылетел из седла кувырком. А кобылка, сбросив его, продолжала скакать, как ни в чем не бывало, не ожидая пока он встанет на ноги. Будь он более искусным наездником, этого бы не случилось.

Он поднялся с земли, благодаря Бога за размеры своей чалмы, именно она уберегла его голову от ран и ссадин. Но все же чувствовал себя униженным. В тот день он осознал все достоинства и преимущества большой чалмы, понял, что жители его страны носят таковые отнюдь не для украшения, а ради сохранности своих голов. Ведь огромная чалма скрывает красоту лица и искажает черты, не говоря уже о том, что от нее болит голова, и она препятствует испарению пота, как писал об этом великий христианский врачеватель{23}. Но если известно, что чалмы огромных размеров носят не для украшения, а для обережения голов, то почему некоторые спят в чалмах? Или они боятся, что ночью головы их скатятся с подушек и провалятся в какую-нибудь щель в доме, хотя постель они стелят прямо на полу? Думаю, обычай этот связан с тем, что местные женщины носят на голове некое подобие рогов, серебряных или золотых, именуемых танатир{24}, длиной в локоть и толщиной в руку у запястья. И мужчина опасается спать со своей женой, не покрыв голову, боится, что она поранит его этими рогами. Спрашивается, каково предназначение этих рогов? Напоминать о том, что мужчина не должен перечить своей жене, скупиться на нее и уклоняться от исполнения супружеских обязанностей, чтобы не стать носителем символических рогов? Что это — просто украшение или символ женской гордости и вредности? Ведь едва учуяв исходящий от супруга запах денег, они немедленно начинают требовать, чтобы каждая пядь их тела была покрыта украшениями и драгоценностями, и хотя другие люди всего этого не увидят, это будут видеть они сами и их мужья. Вопрос этот конечно, спорный, можно судить и за и против. Украсить себя скрытно от других очень даже приятно, само владение дорогой вещью радует владельца. Человеку достаточно сознавать, что у него есть тайный клад, он может и не заглядывать в него. Что же до сказанного выше о символическом смысле рогов, то оно не относится к женщинам этой страны, ибо их отличают забота о своей чести и бережливость. Особенно женщин-горянок. К тому же дубинка супруга, палки его родичей и родичей самой жены, а также глаза соседей не позволят женщине ни на миг забыть о своем долге примерной супруги. В городах, правда, женщина более самостоятельна.

На самом деле рога были придуманы для закрепления на голове чадры. Вначале они были маленькими, короткими, но удлинялись с течением времени и с ростом динара. Чем богаче становился муж, тем длинней и увесистей делались рога его супруги.

Об этом полезно помнить, так как слово «рог» присутствует во всех языках так же, как слова «мыло», «кошка», «смесь» и другие. И оно известно всем сочинителям в качестве иносказательного обозначения определенного поведения жены по отношению к мужу. Кроме сочинителей-иудеев: они считают рогатость похвальным качеством. Поэтому в Псалтири часто можно прочесть: «возвышается рог наш» или «мой рог Ты возносишь», или «с Тобою избодаем рогами»{25} и тому подобное. В двух первых случаях значение слова остается неясным или двусмысленным. Что же до сочинителей-неиудеев, то неясно, почему они употребляют это слово, имея в виду измену жены мужу. Как форма рога не указывает на определенный член человеческого тела, так и само слово не указывает на определенное животное: рога есть у быка, антилопы, горного козла, носорога и т. д. Это слово не является также производным от глагола, обозначающего измену или преступную любовь. Отчего же оно используется в таком значении? С этим затруднительным вопросом я часто обращался к опытным мужьям. И все они старались уклониться от ответа, бормотали что-то невразумительное, спешили уйти и явно тяготились вопросом. Быть может, кто-то из читателей моей книги поймет с Божьей помощью, какое значение вкладывается в это слово, почему оно употребляется в качестве символа супружеской неверности. Тогда пусть он будет любезен объяснить, в чем тут дело. А использование его иудейскими сочинителями как символа крепости, мощи, силы и победы объяснить трудно, учитывая сказанное выше о множестве рогатых животных, в том числе и животных, не обладающих силой и мощью. Единственное, что тут можно сказать: людям свойственно по-разному понимать одно и то же слово и вкладывать в него разные значения.

Что же касается слова «чалма», то, как я понимаю, оно образовано от глагола «быть всеобщим»{26} в смысле «охватывать», потому что чалмы охватывают головы, хотя и различаются по форме: закрученные винтом, круглые, ободом, тюрбаном, завернутые в другую сторону, корзинкой, чашей, и все они красивей, нежели «ступы», которые носят на голове иерархи маронитской церкви, — пусть они взглянут на себя в зеркало.

3 РАЗНЫЕ АНЕКДОТЫ

С детства ал-Фарйаку доставляло неизъяснимое удовольствие читать книги на литературном языке и выуживать из них незнакомые и странные слова: у родителей его было много книг по разным наукам и искусствам. И он, ал-Фарйак, пристрастился к стихотворству раньше, чем изучил то, что требуется знать, чтобы заниматься этим делом. Иногда стихи ему удавались, иногда нет. А он считал, что поэты это лучшие люди, а поэзия — лучшее из всего, чем может заниматься человек. Однажды он прочел биографию одного поэта, который в юности был глупцом и невеждой, а потом прославился своими великолепными длинными касыдами. Об этом поэте рассказывали, что как-то раз он сидел пьяный, и его донимали москиты, а он стал читать им на манер назиданий Абу-л-‘Ибара{27}: «Что вы нашли в моей щетине? Кыш, кыш, кыш, летите от сточной ямы!!!»

В другой раз он решил перелезть через стену в сад, чтобы полакомиться фруктами, и угодил в ловушку, поставленную владельцем сада на животных.

А однажды сказал своей матери, что у их соседки чистоплотная служанка: она вымыла дверь дома «до черного блеска».

И еще, увидев на улице мальчишку с вырванным зубом, он пошел, взял взаймы дирхем и сказал цирюльнику: «Вырви и мне зуб, он плохо пережевывает пищу, быть может, вместо него у меня вырастет новый, поострее».

А когда ему сказали, что о его глупости уже слагают анекдоты, он ответил: «Хорошо бы кто-нибудь почитал их мне, а я бы посмеялся».

Однажды заболел его брат, и отец сказал жене брата: «Ему навредила пища, которую он ел вчера». А поэт подтвердил: «Да, пища, а еще служанка». Отец спросил: «Причем здесь служанка?» Он сказал: «Может быть, она подала ему то, что он не любит».

Как-то мать заметила на его одежде кровь и спросила, что это за кровь. Он ответил: «Я упал, и потекла кровь, и правильно сделала». Как будто, если человек упал, и из него потекла кровь, значит все в порядке и он здоров.

Он поранил себе руку ножом, отбросил нож и сказал: «Этот нож ни на что не годится». Отец возразил ему: «Если бы это было так, то нож не поранил бы твою руку». На что он ответил: «Любой человек может поранить себе руку ножом или чем угодно».

А однажды сказал: «Я видел на рынке сыр белый, как смола».

У него спросили: «Почему ты не моешь руки?» Он сказал: «Я мою их, но они тут же становятся грязными. Я не могу их отмыть, потому что у меня грязная кровь».

Как-то он увидел распятых людей и спросил у матери: «Мама, если бы эти люди ожили, те, кто их распял, могли бы распять их еще раз?»

Некие люди искали дом одного человека. Он сказал им: «Я знаю, где он живет». Они спросили: «Как ты узнал?» Он ответил: «Я видел этого человека ходящим по рынку».

Однажды он сказал: «От восьми до девяти часов время идет быстрее, чем от шести до семи».

Его спросили: «Что ты любишь больше, мясо или рыбу?» Он ответил: «Думаю, что это я люблю больше».

Отец спросил его: «Если ты уедешь от нас, ты напишешь нам письмо?» Ответил: «Да, напишу и сам его вам принесу».

Он услышал, как отец хвалит купленную им шелковую ткань и радуется, и сказал: «Какое счастье, что вы ее не купили».

Он увидел, что отец пишет письмо, и спросил: «Отец, ты можешь прочесть написанное?» Отец ответил: «А как же, ведь это я написал!» Он сказал: «А я не могу».

Он увидел, что отец сокрушается из-за потерявшейся птицы, и сказал: «Да благословит Господь час, когда она улетела». Отец возразил: «Глупец, мы горюем из-за ее потери». Он сказал: «Так почему же вы не построили ей дом?» Отец воскликнул: «Разве птицам строят дома?» Он сказал: «Я имел в виду два шеста, поставленные рядом».

Как-то он описывал животных, которых видел, и сказал: «А еще я видел свинью больше меня ростом».

Он жаловался на боль в ноге и сказал: «Хоть бы эта нога сгнила!»

Отец объяснял ему значение слова «спасать» и сказал: «Если, например, кто-то попал в огонь, а ты его вытащил из огня, значит ты его спас». Он ответил: «Но он же сгорел, как я его спасу? Предположим, что я сунул в огонь этот вертел, а потом вынул его, это тоже спасение?»

В другой раз отец объяснял ему значение слова «упрекать»: «Если человек не выполнил данное тебе обещание в срок, ты говоришь ему: почему ты опоздал, почему промедлил? То есть ты его упрекаешь». Он сказал: «Я ему также скажу: почему ты постарел, почему помолодел, почему стал меньше ростом?»

Мать упрекала его за то, что у него хриплый голос. Он сказал ей: «Упрекай не меня, а мою душу».

Отец его хотел выйти из дома в дождливый день, но потом передумал. Он сказал своей матери: «Матушка, Господь повелел сегодня никому не выходить из дома, даже при хорошей погоде».

Мать купила ему кафтан. Он спросил, изменится ли цвет кафтана. Мать сказала, не знаю. Он воскликнул: «Мне хочется, чтобы он изменился, может быть, станет лучше». Она сказала: «Сейчас зима, а ты ходишь в одной рубашке, надень кафтан поверх нее». Он ответил: «Нет, в нем я еще больше замерзну».

Отец упрекал его за то, что он громко читает, и сказал: «К чему так громко читать?» Он ответил: «Я не могу кричать громче».

Он не знал, что такое «посещение». Мать объяснила ему: «Если я пошла в дом такой-то женщины повидать ее, это и есть посещение». Он сказал: «Я понял, ты ходишь к ней, чтобы обмануть ее».

Мать сказала ему, что женщина, которая была к нему добра, умерла. Он молчал целый час, потом сказал: «Я скорблю о ней, как скорбел о смерти моей матери. Да пошлет ее Аллах в рай немедленно, ее и ее мужа».

Однажды он сказал своему отцу: «Наш учитель купил палку для битья детей, но мальчики нарочно злят его, чтобы он бил их и чтобы палка сломалась. Тогда и я отдохну».

Матери, когда она заболела, он сказал: «Если к тебе придет врач, а Господь не пожелает тебя исцелить, то к чему лекарства?»

В другой раз он сказал ей: «Прими это лекарство, может быть, ты заболеешь».

Однажды он хотел зажечь огонь и сказал: «Я хотел его потушить, а он не потух».

Как-то мать сказала ему: Иди к такой-то и спроси ее: «Почему ты боишься моей матери, ведь она такой же человек, как и ты?» Он ответил: «Я скажу ей: Моя мать велела тебя спросить, почему ты не любишь ее, ведь она такое же животное, как и ты?»

Когда ему сказали, что такой-то хочет взять его в свою школу и учить, он ответил: «Да поселит его Господь в раю». Отец спросил: «Ты желаешь ему смерти?» Он спросил: «А что я должен сказать?» Скажи: «Да продлит Господь его дни». Он сказал: «Да удлинит его Господь».

Он спросил мать: «Ты дашь мне сегодня вечером этой халвы?» Она ответила: «До вечера надо дожить». Он воскликнул: «Мы ведь будем жить завтра, как же мы можем не дожить до вечера?»

Конец.

Прочел все это один разумный человек из их деревни и сказал ал-Фарйаку: Мне это показалось словами глупца или слабоумного, как же он мог стать поэтом? Ал-Фарйак ответил: Возможно, он говорил это нарочно, чтобы посмешить отца, или был тугодум, но обладал остротой мысли. Есть такие люди, которых любой вопрос ставит в тупик, и они не могут правильно на него ответить. Но, поразмыслив хорошенько, дают самый верный ответ. Либо он своими ответами хотел прославиться между людьми хотя бы глупостью и бестолковостью. Многие люди добиваются известности любой ценой. Кто-то переводит книги и поучает других, хотя сам ничего не смыслит, для него радость увидеть свое имя на обложке книги, напичканной глупостями и несуразностями, или услышать, как о нем говорят: такой-то сказал то-то и то-то, и все это бредни и вздор. Есть и такие, кто восседает на почетном месте среди своих друзей и сверстников и рассказывает им истории о дальних странах, вставляя в свой рассказ заученные им иностранные выражения. Говорит, например: сан фасон, пардон месье, сенкью, вери вэлл, желая показать, что он побывал и во Франции, и в Англии и выучил тамошние языки, а на своем родном говорить не желает. Кто-то надевает большую чалму, как у некоторых улемов{28}, давая понять, что у него большая голова, а значит, много ума и здравый взгляд на вещи. А некоторые подражают языку людей, известных своим красноречием, говорят напыщенно, смакуют каждое слово и употребляют разные выражения совершенно не к месту.

Кроме того, поэту не обязательно быть умным или философом. Многие безумцы были поэтами, или многие поэты были безумцами. Такие, например, как Абу-л-‘Ибар, Бухлул{29}, ‘Улаййан{30}, Тувайс{31}, Музаббид{32}. Недаром говорили философы, что исток поэзии в безумстве и что лучшие стихи рождаются на почве помешательства и страсти, а стихи почтенных богословов — не более, чем жалкое виршеплетство.

Услышав эти слова, ал-Фарйак отказался от поэзии и предпочел ей заучивание незнакомых слов и выражений, но вскоре отошел и от этого. Дело в том, что отец взял его с собой в одну из отдаленных деревень, чтобы собрать с ее жителей положенные налоги в казну правителя. Там его поселили в доме уважаемых людей. А рядом жила одна очень красивая девушка, на которую ал-Фарйак по молодости своей стал заглядываться, — неопытным влюбленным свойственно начинать с соседок, поскольку это ближе и проще. А соседкам свойственно строить глазки соседям, возбуждая их чувства и давая понять, что не стоит искать врача далеко, если можно найти лекарство поблизости. Однако люди, опытные в любви, требуют большего и ищут себе пастбище подальше, потому что, когда они уже усердно потрудились на этой ниве, вошли во вкус и привыкли удовлетворять все свои прихоти, это становится их настоятельной потребностью, и, одерживая все новые победы, они испытывают великое удовольствие. Ведь только слабосильные раскрывают рот в надежде, что плоды сами в него посыплются. Ал-Фарйак влюбился в соседку по неопытности. Она очаровала и пленила его, потому что жила рядом. А он привлекал к себе людей тем, что был сыном своего отца. Однако прожили они в этой деревне недолго и должны были уехать, а ал-Фарйак все еще был влюблен и при расставании плакал, горевал и облегченно вздохнул, только излив свои чувства в касыде, один из бейтов которой гласил:

Сказано совершенно в духе тех поэтов его века, которые клялись самыми ужасными клятвами, что не могут ни есть, ни пить по причине страстной любви, что проводят ночи без сна, умирают, уже умерли, забальзамированы, одеты в саван и похоронены. А сами при этом развлекались, как могли. Когда он показал эти прощальные стихи отцу, тот обругал его и запретил заниматься стихотворством. И этим только распалил его чувства. Большинству сыновей свойственно ни в чем не соглашаться с отцами. Ал-Фарйак покинул деревню, чувствуя себя несчастным, влюбленным и безумным.

4 ЗЛОСЧАСТЬЯ И ЛЮТНЯ

Отец ал-Фарйака занимался делами, не сулящими прибыли, рискованными, последствия их были непредсказуемы, потому что они были связаны с распрями, ожесточавшими людей — как правителей, так и тех, кем они управляли. Он поддерживал партию друзских шейхов{33}, известных своей храбростью, мужеством и благородством. Однако руки их были пусты, равно как и их кошельки, сундуки, шкафы и дома. А известно, что земля наша в силу округлости ее формы покровительствует лишь тому, что округло подобно ей, а именно динару. Без динара на земле ничего не делается, ему служат и меч и перо, ему покоряются и наука и красота. И будь ты силен телом и заслуженно уважаем, ни сила твоя, ни заслуги без динара ничего не стоят. Он хоть и мал, всегда одержит верх над самыми большими и сильными желаниями и душевными порывами. И круглые чеканные лица выполняют его волю, где бы он ни появился, и рослые мужчины следуют за ним, куда бы он ни покатился, и высокие, гладкие лбы склоняются перед ним, и широкие груди сжимаются от его утраты.

Что же до разговоров о том, что друзы ленивы и нерадивы, что у них нет ни совести, ни чести, то все это неправда. Слово «лень» по отношению к ним должно звучать как похвала, потому что лень их — от неприхотливости, от неподкупности и воздержанности. Ведь если эти похвальные, завидные качества хоть немного превышают меру, они кажутся их противоположностью. Излишнюю мечтательность, например, принимают за слабость. В щедрости усматривают расточительность. В смелости — безрассудство и авантюризм. Даже излишнюю ревностность в вере считают слепотой и помешательством. Вот так! И если друзы слишком неприхотливы, если никто из них не преодолевает пустыни и не пересекает моря в поисках достатка, если они скромно одеваются и нетребовательны в еде, если они не унижаются до того, чтобы зарабатывать себе на жизнь грязными и тяжелыми работами, то их считают ленивыми и нерадивыми. Известно, что чем более жаден и алчен человек, тем больше он трудится, утомляется, нервничает. Европейские купцы при всем их богатстве несчастнее крестьян нашей страны. Их купец на ногах с раннего утра до позднего вечера.

А утверждения о том, что у друзов нет ни чести, ни совести, — чистая ложь и клевета. Никто не слышал, чтобы они не сдержали данное кому-то слово, если только тот, другой, не повел себя вероломно. Или, что их эмир или шейх, увидев однажды жену соседа-христианина купающейся и привлеченный ее молодостью и нежной кожей, попытался бы обольстить ее или взять силой. Всем известно, что многие христиане живут под их покровительством и чувствуют себя в безопасности. И если им предлагают перейти под покровительство христианских шейхов, они отказываются. Я считаю, что человек, уважающий соседа, которому он покровительствует, обладает самыми высокими достоинствами и не может быть предателем. Что же касается обособленности друзской общины, ее нежелания сближаться с другими, то это все из области политики и не имеет отношения к религии. Одни люди хотят иметь своим правителем этого эмира, другие предпочитают того.

Отец ал-Фарйака оказался на стороне тех, кто пытался сместить правившего тогда эмира, определявшего политику Горы{34}, он поддержал его противников, своих родственников{35}. Столкновения и схватки между эмиром и его врагами происходили постоянно, в результате враги эмира потерпели поражение и бежали в Дамаск, надеясь на помощь, обещанную им тамошним вазиром{36}. В ночь побега солдаты эмира напали на родную деревню ал-Фарйака. Он и его мать успели укрыться в хорошо укрепленном доме одного эмира, неподалеку от деревни. Солдаты разграбили их дом и унесли все найденное в нем серебро, дорогую посуду и другие вещи, в том числе лютню, на которой ал-Фарйак играл в часы досуга. Когда все успокоилось, и ал-Фарйак с матерью вернулись в свой дом, они нашли его пустым. Несколько дней спустя лютню ему вернули: укравший ее не видел в ней никакой пользы для себя и не смог ее продать, поскольку играющих на музыкальных инструментах в стране было очень мало. Солдат отдал лютню священнику деревни во искупление совершенного грабежа, а священник передал ее ал-Фарйаку.

Кто-то может мне возразить: к чему, мол, рассказывать о таком незначительном случае? Отвечаю: Как я только что упомянул, лютня в горах встречается очень редко. Сочинение мелодий и игра на музыкальных инструментах кладет на музыканта клеймо позора, это считается пустым развлекательством, ребячеством и возбуждением порочных страстей. Люди гор настолько религиозны, что опасаются всяких чувственных радостей и не хотят учиться пению и игре на музыкальных инструментах. Они не используют их — как это делают священники-иностранцы — в своих храмах и в молитвах, боясь впасть в ересь. По их понятиям, все изящные искусства, как то: поэзия, музыка, живопись — предосудительны. Но если бы они слышали, как упомянутые священники ради привлечения мужчин и женщин поют в церквах или играют на органе те же самые мелодии, которые возбуждают людей в театрах, танцевальных залах и в кафе, то они не сочли бы игру на лютне грехом. Лютня в сравнении с органом все равно, что ветка в сравнении с деревом либо бедро в сравнении с телом. Лютня издает лишь легкий звон, тогда как орган издает и звон, и перезвон, и гудение, и грохот, и треск, и лязг, и чириканье, и бряцание, и громыхание, и бормотание, и ржание, и шипение, и бульканье, и свист, и скрип [...]{37} Разве можно все это сравнить с нежным тин-тин лютни? Говорят, что нежелание играть на ней объясняется ее похожестью на задницу. А что же тогда можно сказать о женщинах, приходящих в церковь с этими рогами на голове, похожими, прости Господи, на свиное рыло? А на что, прости Господи, похоже свиное рыло?

Надеюсь, тебе ясно, что твои возражения не принимаются и что рассказ о лютне был вполне к месту. А возражал ты просто из упрямства, из желания приписать мне ошибку и безосновательно придраться ко мне. Тебе хотелось показать всем, как ловко ты раскритиковал меня, и заставить отказаться от завершения этой книги. Но клянусь жизнью, если бы ты знал, что я задумал ее с целью развеять твою печаль и позабавить тебя, то не стал бы ни в чем меня упрекать. Так, сделай, ради Господа, милость, потерпи, пока я закончу прясть нить своего повествования, а после этого можешь делать с моей книгой все, что взбредет тебе на ум: бросай ее хоть в огонь, хоть в воду.

А сейчас вернемся к ал-Фарйаку и скажем, что он жил с матерью в их доме и занимался переписыванием. В скором времени из Дамаска пришло известие о смерти отца, отчего сердце ал-Фарйака чуть не разорвалось, и он подумал, что лучше бы лютня оставалась у того, кто ее украл. Мать не выходила из своей комнаты, горько оплакивая мужа — слезы ее не высыхали. Она принадлежала к числу любящих и преданных жен и искренне горевала о своем супруге. И не хотела, чтобы сын видел ее плачущей и тоже ударился бы в слезы. Но ал-Фарйак знал, что она плачет и оплакивал ее тоску и одиночество, а когда она выходила из своей комнаты, утирал слезы и делал вид, что занят переписыванием или еще чем-нибудь. Он тогда уже понял, что у него нет, помимо Господа, другого прибежища, кроме работы, и постоянно корпел над рукописями. Однако с той поры, как Господь создал калам, эта профессия не может обеспечить занимающемуся ею достойное существование, особенно в стране, где за кыршем{38} гоняются, а динару поклоняются. И все же понимание этого улучшило его почерк и заострило его ум.

5 О СВЯЩЕННИКЕ, ЛОВКОСТИ, УСЕРДИИ И СУМАСБРОДСТВЕ

Некто прочел конец предыдущей главы, а тут пришел слуга и позвал его ужинать. Он оставил книгу и сосредоточился на рюмке, тарелке, миске, чашке и других сосудах разных форм и размеров. Потом к нему пришли друзья-собеседники. Один рассказал: Я сегодня побил свою рабыню и отвел ее на рынок, решив продать хоть за полцены, потому что она нагрубила своей госпоже. Другой поведал: А я крепко наподдал своему сыну, увидев, что он играет с соседскими детьми, и запер его в отхожем месте, где он и находится до сих пор. А следующий сказал: Я сегодня потребовал от своей жены, чтобы она открыла мне все, что у нее на уме, все мысли и чувства, которые ее тревожат, а также все сны, которые она видит по ночам, объевшись вечером или одурманенная любовью перед сном. Я пригрозил ей, что если она не скажет мне правды, я нажалуюсь на нее нашему священнику, и он объявит ее неверующей, запретит выходить из дома, а потом вытянет из нее все, что она скрывает и что замышляет. Он сумеет выведать, что она таит, чего боится и чего остерегается, чему она радуется, что любит и чего хотела бы. Я ушел из дома злой и разъяренный, как тигр, и решил, что не помирюсь с ней, пока она не расскажет мне свои сны. Еще один сказал: А я больше тревожусь из-за своей дочери. Сегодня она причесалась, повязала голову, надушилась, нарядилась, приукрасилась [...]{39} и, сияя улыбкой, уселась у окна разглядывать прохожих. Я запретил ей это, и она ушла, но затем, вопреки запрету, снова вернулась на то же место, заявив мне, что она-де что-то шьет для себя. Но каждый взмах иголкой сопровождался двумя взглядами в окно. Я разозлился, вспылил, вцепился в ее расчесанные и заплетенные в косы волосы и вырвал клок. Вот он у меня в руке! И горе ей, если она не раскается, я выдеру ей все волосы. Она словно строптивая молодая кобылка, закусившая удила, не образумит ее ни кулак, ни палка.

Наверняка, тот, чье чрево наполнено всякими яствами, а уши забиты подобными россказнями, успел уже забыть о мытарствах и переживаниях ал-Фарйака, о его горе из-за потери отца и о копировании им рукописей, благодаря чему он выработал прекрасный почерк. Это вынуждает меня повторить сказанное и кое-что к нему добавить.

Когда ал-Фарйак стал широко известен своим искусством копирования, к нему обратился некто по имени ‘Али Ваззан Ба‘ир Ба‘ир{40} и предложил переписать сделанные им записи о событиях его времени. Он делал их не с целью принести пользу какому-либо ученому, а чтобы скрасить однообразие будней или отвлечься от унылых мыслей. Многие люди считают нужным, воскрешая прошлое, рассматривать его как череду великих событий. Поэтому французы так ревностно записывали все происходящее у них. Вышла, к примеру, старушка утром погулять со своей собакой и вернулась домой в десять часов. Они не забывали упомянуть ни о бурном ветре, ни о сильном дожде. В предисловии к дивану Ламартина, величайшего из французских поэтов нашего века, названному им «Поэтические размышления»{41}, есть такие слова (вот они в моем переводе): «Арабы курили табак из длинных трубок и молча наблюдали за тем, как голубые столбы дыма поднимались вверх, радуя глаз, и растворялись в воздухе, а воздух оставался чистым и прозрачным»{42}. Далее он говорит: «Мои спутники-арабы давали ячмень в торбах из козьей шерсти лошадям, привязанным вокруг моей палатки. Лошади были стреножены железными цепочками и стояли недвижно, склонив к земле головы с лохматыми гривами. Под горячими лучами солнца от их серой блестящей шерсти шел пар. Мужчины собирались в тени гигантской маслины, расстилали на земле сирийскую циновку и заводили разговоры: рассказывали истории из бедуинской жизни, курили табак и декламировали стихи ‘Антара{43}, поэта из числа арабских поэтов-пастухов и воинов, славных своим красноречием. Его стихи действовали на них так же, как табак в наргиле, а выслушав особенно впечатлившие их строки, они воздевали руки, склоняли головы и восклицали: Аллах, Аллах, Аллах!»{44}

Женщину с распущенными, длинными до земли волосами, увиденную им у могилы ее мужа, он описал так: «Грудь ее была обнажена по обычаю женщин этой арабской страны и, когда она наклонялась, чтобы поцеловать изображение чалмы на каменном столбе могилы или приложить к нему ухо, ее пышные груди касались земли и оставляли на ней свой отпечаток»{45}. Все предисловие написано в этой манере, однако назвал он его «Предназначение поэзии»{46}, то есть то, что предначертано Господом поэзии и поэтам.

В путешествии другого великого поэта нашего века Шатобриана{47} в Америку описан такой эпизод: «Жилище президента Соединенных Штатов представляло собой небольшой дом в английском стиле, возле него не было охраны, а в самом доме не видно было толпы слуг. Когда я постучал в дверь, мне открыла маленькая служанка. Я спросил, дома ли генерал? Она ответила — да. Я сказал, что у меня письмо, которое я хотел бы ему вручить. Она спросила мое имя (ей оказалось трудно его повторить), пригласила войти (ее слова автор приводит по-английски: Walk in, sir, чтобы продемонстрировать читателю свое знание этого языка) и повела меня по длинному коридору. Привела в кабинет и предложила сесть и подождать»{48}. В другом месте Шатобриан пишет, что он увидел тощую корову{49} одной американской индианки и сочувственно спросил ее, отчего корова такая тощая. Женщина ответила, что корова мало ест («She eats very little»). Еще в одном месте он упоминает, что наблюдал в небе скопление облаков{50} — одно было похоже на какое-то животное, другое напоминало гору, третье — дерево и т. д.

Будучи знаком с этими пассажами, я понимаю, что твои возражения против цитирования того, что кажется бесполезным тебе, но весьма полезно мне, просто придирки. Два поэта написали это, не боясь никаких упреков, и ни один из соотечественников их не упрекнул. Они стали известны и знамениты настолько, что наш повелитель султан, да продлит Аллах дни его правления, даже пожаловал одному из них, Ламартину, огромный земельный надел возле Измира. А ведь это неслыханное дело, чтобы кто-то из европейских королей пожаловал арабскому, персидскому или турецкому поэту хоть один джариб{51} земли, плодородной или бесплодной. А в том, что Ваззан Ба‘ир Ба‘ир в своей «Истории» многое списал у европейцев, хотя сам он араб и родители его, и дядя и тетка его арабы, я до сих пор не уверен. Возможно, мне станет это ясно, когда я завершу эту книгу, и тогда я, если Богу будет угодно, уведомлю об этом читателей. А пока, я надеюсь, ни один читатель не откажется ее прочесть по той причине, что не знает, списывал ли автор у европейцев или нет, хотя знать это важно.

Приведу тебе пример того, что вычитал ал-Фарйак в историях Ба‘ира Ба‘ира, переписывая их: «В этот день, а именно 11 марта 1818 года, такой-то, сын такой-то, дочери такой-то подстриг хвост своего серого жеребца, отросший так, что мел кончиком по земле. В тот же день он ехал на нем верхом, и конь споткнулся». А если ты спросишь, почему тут говорится о его матери и не упоминается об отце, объясню: Ба‘ир Ба‘ир был верующим, очень набожным и благочестивым, а установление родства сына по матери вернее и надежнее, чем по отцу. Матерью может быть только одна, в отличие от отца, и плод может выйти лишь из одного лона. Там же говорится: «Сегодня я увидел в море корабль и подумал, что это военное судно, плывущее из Франции для освобождения жителей нашей страны. Но оказалось, что это баркас, груженный пустыми бочками, и приплыл он, чтобы наполнить бочки родниковой водой». Если эту историю назовут сомнительной, то напомню, что большое всегда кажется смотрящему издалека маленьким. И говорят, что влюбленный всегда видит не то, что есть на самом деле. Полюбивший, например, низенькую женщину не замечает ее малого роста. А уединившемуся с возлюбленной в клетушке эта клетушка кажется больше дворца царицы Билкис{52}. Так же маленький огонек, светящий вдалеке, мы принимаем за большой. И нет ничего странного в том, что баркас мог показаться военным кораблем. Люди у нас тогда еще мечтали водрузить на свои головы французские шляпы и жить с французами бок о бок, а французские женщины представлялись им такими, как сказал о них поэт:

Ба‘ир Ба‘ир был толстозадым, коротконогим и страшно скупым, но притом он был мечтателем и любил покой и уют. Он совершил большую глупость, препоручив все свои земные дела одному бессовестному, злому и заносчивому негодяю. Тот мог часами не произносить ни слова, а глупцу Ба‘иру Ба‘иру мнилось, что он вынашивает проекты обустройства государств или написания трактата о вероучениях. Так уж повелось, что человека, занимающего видное положение в обществе, если он заика и запинается на каждом слове, считают рассудительным, а если болтун, — то красноречивым. А все, что касается жизни посмертной, Ба‘ир Ба‘ир доверил говорливому шутнику-священнику, и тут случались и взлеты и падения, небеса то были щедры, то скупились, то предрекали ужасные несчастья, то обещали радужные перспективы. Священник, низенький, толстый и белокожий, был очень веселым и ласковым. Этот праведник сумел с легкостью весеннего ветерка проникнуть в гарем Ба‘ира Ба‘ира и втереться в доверие к одной из его дочерей, обладавшей хорошеньким личиком и не слишком большим умом. Она была замужем, но муж ее потерял рассудок и свихнулся. Тогда она бросила его и вернулась под крылышко отца. Священник полностью подчинил ее себе, и она выполняла все его указания, поскольку принадлежала к числу тех, кто не ведает разницы между мирским и потусторонним. Она исповедовалась ему во всех грехах, а он расспрашивал ее обо всех ошибках и промахах. Он задавал ей вопрос: «Дрожат ли твои ягодицы и груди, когда ты поднимаешься по лестнице или при ходьбе? И приятно ли тебе это? Я где-то читал, что один дородный человек испытывал такое удовольствие от дрожи, что даже мечтал, чтобы земля у него под ногами сотрясалась, а горы над ним содрогались. И не является ли тебе во сне лежащий рядом мужчина, который тебя обнимает, или бесстыдник, который прижимается к тебе? Потому что для Господа нет разницы между сном и явью, и величайшие истины родились из снов. И не нашептывал ли тебе дьявол нечистые мысли и желание стать гермафродитом? То есть мужчиной и женщиной одновременно или ни мужчиной, ни женщиной, как говорит простой народ, хотя с ним не согласны исследователи из числа высоколобых богословов». Задавал он ей и другие подобного рода вопросы, рассмотрение которых заняло бы здесь слишком много места. Отец девицы не думал о нем ничего худого, поскольку был убежден, что всякий носящий черное платье чист в своих помыслах и не ведает никаких страстей. Как-то вычитал он в одной книге следующий бейт:

Он усмотрел в этих словах оскорбительный намек и приказал сжечь книгу. Книга была сожжена и пепел ее развеян.

Другой раз в другой книге он увидел два следующих бейта:

Эту книгу он тоже приказал сжечь. И разослал по всей стране шпионов искать сочинителя. По всем горам и долам зазвучал клич: «Тот, кто назовет имя сочинителя такой-то книги, получит щедрое вознаграждение и будет повышен в должности». Сочинитель книги, услышав об этом, был вынужден скрываться до тех пор, пока имя его не забылось. Поскольку эти поступки противоречат сказанному мною о мечтательности Ба‘ира Ба‘ира, я должен пояснить, что, по понятиям жителей этой страны, мечты похвальны всегда, за исключением двух случаев: они не должны затрагивать честь и религию — во имя святости того и другого брат не пощадит брата.

Итак, ал-Фарйак жил какое-то время в доме этого мечтателя, не получая ни кырша. Он очень нуждался в деньгах, но просить их не хотел. Наконец, однажды ночью он набрал побольше дров и соломы и поджег эту кучу. Ба‘ир Ба‘ир увидел из своего кабинета языки пламени и подумал, что загорелся его дворец. Поднялась паника. Все, обгоняя друг друга, кинулись к месту, где горел костер, и увидели там ал-Фарйака, щедро подбрасывающего в него дрова. Его спросили, что он делает, и он ответил: «Это огонь от тех пожаров, которые заменяют собой язык, хотя и не имеют его формы. Его польза в том, что он предупреждает глупцов и предостерегает скупцов. У него громкий голос и он очень красноречив». Они закричали: «Горе тебе, ты кощунствуешь, разве кто-либо говорит огнем? Мы слышали, что один человек может разговаривать с другим, дуя в рог, стуча палкой, делая знаки пальцами, глазами, бровями или поднимая руку. Но огонь — это вредная выдумка и заблуждение».

Они обвиняли его в ереси, в огнепоклонничестве и чуть не бросили в костер. Хорошо, что один из них сказал: «Предоставьте решить это дело пославшему вас, не поступайте опрометчиво». Когда они сообщили пославшему о том, что видели и слышали, он призвал ал-Фарйака к себе и стал допрашивать о случившемся. Тот сказал: «Да будет милостив к тебе Господь и да пошлет тебе долгую жизнь. Был у меня кошелек, от которого я не видел никакой пользы, как и он от меня, поскольку приносимая им польза находится в странном противоречии с его весом. Обычно тяжелая ноша обременяет человека, а с кошельком дело обстоит наоборот — человека обременяет его легкость. И когда в счастливом соседстве с тобой мой кошелек сделался невесомым, я не выдержал этого бремени и сжег его. Я разжег большой костер, воображая, что кошелек это приносимая мной жертва, ведь он столько раз не позволял мне приобрести самое необходимое».

Выслушав эти байки, Ба‘ир Ба‘ир расхохотался и, превозмогши свою скупость, отмерил ал-Фарйаку сумму, едва ли покрывающую стоимость переписанных им страниц. Тот принял ее с поклоном и отправился домой, решив после этого переписывать только то, что ему захочется и будет оплачено соответственно проделанной работе. Увы, самые полезные и работящие люди зарабатывают меньше всех, а те, кто едва умеют поставить свою подпись, занимают высокие должности и катаются, как сыр в масле.

6 ЕДА И ПОЖИРАНИЕ ЕДЫ

В то время, как сам ал-Фарйак находился дома, мысли его бродили далеко: поднимались на холмы и горы, карабкались вверх по стенам, проникали во дворцы, спускались в долины и в пещеры, увязали в грязи, погружались в моря и обшаривали пустыни. Потому что величайшим его желанием было увидеть другой дом, не его родной, и других людей, не обитателей этого дома. Кто из людей не испытал такого желания?! Ему пришла в голову мысль посетить своего брата, служившего секретарем у одного знатного друза{53}. И он отправился к нему полный самых радужных надежд. А когда встретился с братом и увидел, как грубы здесь люди и в какой нищете, в сколь нечеловеческих условиях они живут, пришел в ужас, но все же решил остаться и вытерпеть все лишения. Он не хотел возвращаться, не познакомившись с этими людьми как можно ближе. Будь он благоразумнее, он отказался бы от этого намерения в первый же день. Ведь невозможно ожидать, чтобы жители какого-то города или деревни изменили свои нравы и привычки ради посетившего их незнакомца, тем более, если они грубые, храбрые и злые, а он ничего собой не представляет. Но человек чем меньше занят делом, тем становится любопытнее, он не может удовольствоваться тем, что слышит, ему надо все увидеть своими глазами. И по мере того как ал-Фарйак вникал все глубже в жизнь этих людей и высказывался о ней неодобрительно, росла и их неприязнь к нему, они избегали его, разговаривали с ним грубо и нехотя. Таковы уж они были — в грязи жили, белье свое не стирали, от нужды и лишений страдали. А самым грязным был повар эмира — его рубаха была грязнее половой тряпки, а ноги покрыты коростой грязи, соскрести которую не удалось бы и лопатой. Когда эти люди ели, слышно было сопение и рычание, треск и лязг зубов, словно стая диких животных собралась вокруг падали и жадно пожирает ее, урча и облизываясь. Хотя пища была самая непритязательная. На лбу у каждого было написано: кто замешкался, тот останется голодным. Когда они вставали из-за стола, ты мог увидеть в их бородах зерна риса, а на одежде — жирные пятна. Если ал-Фарйак ел вместе с ними, то всегда оставался голодным, и ночью у него сводило кишки так, что он не мог уснуть. Он говорил брату, удивляясь, как тот может жить с этими людьми: «Чем они отличаются от скотины, кроме бороды и чалмы? Они живут на свете не для того, чтобы видеть и размышлять, а только, чтобы есть и испражняться. Вряд ли хоть один из них догадывается, что Господь, создавая род людской, забыл о них. Они не знают, что дар слова возвышает человека над животными и минералами. А слово — это форма выражения мысли. Слово само по себе ничего не значит, если в нем не заключена мысль, которая есть второе бытие. Говорят, что двое умных возмещают глупость одного глупца. А эти лишены и ума, и благодати и довольствуются в жизни крохами. Как ты можешь жить среди этих дикарей, ты, пользующийся таким уважением среди людей?» Брат ответил ему: Многие завидуют моей близости к эмиру, и я, чтобы досадить завистникам, терплю все трудности. Как говорится:

Не говоря уже о том, что это люди гордые и мужественные, доблестные и неустрашимые. Хотя они не умеют аккуратно есть, зато умеют работать, а в разговоре не употребляют непристойностей, и нет среди них ни содомистов, ни прелюбодеев.

Однако ал-Фарйак сводил всю культуру к умению вести себя за столом, словно он учился у европейцев либо состоял с ними в родстве. Поэтому он пустил в ход свой поэтический талант и, призвав на помощь рифмы, сочинил сатирическую касыду, высмеивающую грубость и дикость этих людей. Вот бейт из нее:

Он зачитал эту касыду брату, признанному знатоку арабской литературы и языка, и тот счел ее очень удачной для столь молодого поэта. Вскоре касыда стала известной многим, поскольку брат ею восторгался и читал ее своим знакомым. Один завистник брата передал касыду эмиру — передавший был христианином, только христианам свойственна зависть. Между тем с касыдой ознакомились и многие друзы, которые тоже в ней высмеивались.

Эмир, выслушав касыду, возмутился и сказал своему секретарю: «Твой брат лжец! Как он, наш гость, может смеяться над нами? Мы приняли его со всем радушием, ничего для него не жалели. Клянусь Аллахом, если он не загладит свою вину написанием панегирика, то узнает всю силу нашего гнева». Этот эмир был истинным арабским рыцарем и отличался смелостью и благородством. Однако дела свои он запустил — не занимался ими и денег своих не считал. А пригрозив ал-Фарйаку, испугался, что эта угроза может для него самого обернуться большими неприятностями, если молодой поэт, брат его секретаря уедет обиженным. Поэтому он решил сменить гнев на милость и погладить провинившегося по шерстке. Он втайне велел своему другу, одному из клириков его конфессии и его политическому стороннику, устроить обед и пригласить на него его самого, ал-Фарйака и его брата. Когда все собрались за богато накрытым столом, эмир сказал: «Клянусь Аллахом, мы не вкусим ничего из этих яств, пока наш Абу Дулама{54} (то есть ал-Фарйак) не сочинит экспромтом панегирик из двух бейтов». Ал-Фарйак не заставил себя долго ждать и произнес:

Присутствующие рассыпались в похвалах, сам эмир не удержался, пожал ал-Фарйаку руку и поцеловал в лоб. На этом с обидами было покончено, и все разошлись довольные. Наш друг вернулся домой и принял решение впредь никогда не связываться со знатными людьми и плотно заткнуть уши, чтобы не слышать голосов тех, кто их восхваляет, даже если бы они звучали громче церковных колоколов.

7 РЕВУЩИЙ ОСЕЛ И ПЛОХО ОКОНЧИВШАЯСЯ ПОЕЗДКА

Ал-Фарйак вернулся к своей прежней профессии, которая уже надоела ему, как постель больному. А у него был один искренний друг, посвященный во все его дела. Раз они встретились и долго беседовали о жизни и о том, как можно заставить людей себя уважать. Оба сошлись на том, что в наши дни человека ценят не по его заслугам и талантам, а по одежде и содержимому его кармана — тому, кто с детства носит шелка, лен и хлопок, купленные в лавках богатых торговцев, суждено большее уважение, нежели тому, кто в детстве ходил нагишом, а выросши, с трудом находит, чем прикрыть свою наготу. Неважно, каков человек и есть ли у него мозги, но если на нем широкие шаровары и богатый кафтан, его уже почитают за великого умника и поют ему дифирамбы.

Друзья договорились приобрести партию товара и отправиться торговать им по окрестным селениям. Таким способом они надеялись познакомиться с жизнью людей и развеять собственные печали. Для перевозки товара наняли осла. Осел был такой тощий и слабый, что еле передвигал ноги, не говоря уже о том, чтобы нести на себе груз. Единственное, на что он был способен, это реветь — требуя корма, и фыркать — когда его подгоняли или пытались надеть на него седло.

Наконец они тронулись в путь, питаемые надеждами на успех, который надолго обеспечил бы им безоблачное существование. Но во время первого же перехода обессиливший осел свалился с ног на крутом склоне. После чего уставший ал-Фарйак начал сожалеть о том, что бросил свой калам, худо-бедно кормивший его. Только теперь он понял всю губительность алчности и жадности, стремления ублажить свое тело, забывая о душе. Однако разумен тот, кто из каждой неудачи извлекает урок, а из каждой пагубы — пользу. Даже утрата здоровья может сослужить службу разумному и быть ему во благо. Больной, лежащий в постели, не закоснеет в своем дурном поведении, в губительных страстях и низменных желаниях. Изнуряющая болезнь просветляет его душу, боль и страдания наставляют его на путь, угодный Господу и людям. В таком положении оказался после всего, что ему довелось претерпеть, и ал-Фарйак. Трудности и невзгоды этой поездки открыли ему глаза на то, что водить каламом по бумаге куда как сподручнее, чем возить тюки на осле, что черный цвет чернил приятнее для глаза, чем пестрота товаров, и что сбывать всякий хлам куда позорнее, чем болеть паршой или водянкой. Он дал себе зарок, вернувшись в родную деревню, довольствоваться простой и скромной жизнью и не помышлять ни о славе, ни о высоком положении, ни о богатстве — тогда ему не придется обходить города и веси, ведя на поводу осла.

Если описывать этого осла в нашем, арабском, стиле, то надо будет сказать, что это было животное глупое и тупое, норовистое и упрямое, сухое и жесткое, без палки он не делал ни шага, а увидев на земле лужу, принимал ее за полноводное море и шарахался от нее, как испуганный страус. Если же перейти на стиль франков, то скажем, что этот осел был сыном отца-осла и матери-ослицы. Цвета он был почти черного, шерсть напоминала на ощупь колючий кустарник, уши обрезаны, и он не проявлял ни малейших признаков резвости. Ноги сухие и безволосые, рот беззубый, губа отвисла, он убегал, когда его подзывали, и лягался, когда его подгоняли, нюхал все подряд, валялся в пыли и поднимался весь в грязи. На него не действовали ни крики, ни удары, и он трогался с места, лишь учуяв корм, хотя бы это была сорная трава. Живость в нем пробуждалась только, когда он встречал ослицу — в этих случаях он проявлял необычайную прыть, скакал и выделывал такие курбеты, что несколько раз даже скидывал с себя ношу. Была у него и еще одна особенность — несмотря на почти полное отсутствие зубов, он то и дело, и на пригорках, и в низинах, накладывал кучи навоза, что вызывало к нему еще большее отвращение. Родившись в местах, где выращивали много капусты, редиски, репы, брюквы, цветной капусты, он с малолетства испускал запах, становившийся с годами все более ужасным. Идущий следом за ним был вынужден затыкать нос и плеваться. Словом, описывай его хоть в арабском, хоть во франкском стиле, ясно, что выносить общество этой твари было не меньшим испытанием, чем само путешествие.

Обойдя несколько деревень и не найдя ни в одной из них ни приюта, ни пропитания, после долгих и безуспешных торгов с покупателями, ал-Фарйак и его компаньон сочли за лучшее вернуться восвояси, не выручив ничего, но живыми и здоровыми.

Как говорится, пересохший колодец росой не наполнишь. Торговцами они оказались никудышными. Пришлось им продать свой товар за ту же цену, за которую он был куплен, чтобы не возвращаться с ним домой и не быть осыпанными градом насмешек. После чего они смогли уснуть спокойно, не заботясь о людских пересудах. Среди людей много таких, кто не купит ни одной вещи, не переворошив весь товар, не обругав продавца и не обозвав его обманщиком. Имея дело с подобными покупателями, продавец должен делать вид, что он глух, слеп, невозмутим и покладист. Ни ал-Фарйак, ни его друг такими качествами не обладали, каждый из них старался склонить чашу весов на свою сторону. Поэтому они вернулись домой с деньгами за осла и за товар и возвратили их рыночному торговцу. Он предложил им еще партию товара, но они отказались. Однако между собой договорились снова работать вдвоем, если подвернется более выгодное дело, предпочтительно, связанное с куплей-продажей. Есть люди, устроенные так, что если кто-то из них занялся делом и не добился в нем успеха, он обязательно берется за него вновь, уповая на то, что во второй раз будет удачливее и ему непременно повезет. Первую свою неудачу он списывает на случайности и на непредвиденные обстоятельства, а впредь надеется их избежать. Человек слишком уверен в себе, в своем уме и в своей проницательности. На этом многие оступались и себе же, гонясь за выгодой, причиняли вред.

8 КАРАВАН-САРАЙ, БРАТАНИЕ И ЗАСТОЛЬЕ{55}

После долгих размышлений и обсуждений ал-Фарйак и его друг решились взять в аренду караван-сарай на караванной тропе, ведущей из города ал-Ку‘айкат в город ар-Рукакат{56}. Они приобрели в кредит необходимые продукты и утварь и занялись куплей-продажей, насколько позволяли им их скромные средства. В скором времени они прославились среди проезжающих своей честностью и умеренными ценами. У них охотно останавливались все, в какую бы сторону они ни ехали, нередко даже люди известные и достойные, важные и власть имущие, словно это был не караван-сарай, а сад, в котором можно приятно провести время.

У жителей этих мест было одно свойство: не успевали они собраться где-нибудь вместе, как начинали спорить и пререкаться. Пускались в рассуждения о жизни мирской и загробной, и если один что-то утверждал, другой тут же его опровергал, если один хвалил, другой порицал и первого грубыми словами обзывал. Собравшиеся делились на группы и партии, и шум поднимался невероятный. Нередко в споре переходили на личности и на похвальбу своим происхождением и заслугами. Кто-то заявлял возражавшему ему: «Как ты смеешь мне перечить, ведь мой отец близкий человек эмира, его собеседник и компаньон, ест и пьет за его столом, он его доверенное лицо, и не проходит дня, чтобы эмир не пригласил его к себе, без его совета эмир не решает ни одного дела? А предки мои известны с древнейших времен как послы этой страны и достойные ее представители. Никому не под силу было соперничать с ними в славе, чести, благородстве и щедрости!» После чего, случалось, хватались и за палки как за самое верное средство убеждения, и даже люди кроткие уподоблялись разъяренным тиграм. Буйствовали все, и выпившие и не выпившие. Дело кончалось тем, что эмир присылал на место потасовки свою стражу, и она наводила порядок. Но не дай Бог никому во время драки упомянуть имя эмира. Этого он не простил бы. Что касается серьезных побоищ, то если их зачинщику удавалось скрыться от возмездия, хватали кого-то из его родственников или соседей, забирали скот или имущество, вырубали сад, сжигали дом.

Но в нашей компании до серьезных побоищ дело не доходило. Ал-Фарйак и его друг умело выступали в роли миротворцев, что и привлекало к ним посетителей. Частенько у них ночевали отцы со своими семействами, они выпивали, пели песни, лица у них багровели, чалмы сползали с голов, и тогда жены начинали ссориться с мужьями.

Но нрав у женщин таков, что, если они видят, как кто-то или что-то отвлекает от них супруга, они пускаются на хитрости. Если это привлекательная женщина, то стараются быть привлекательней ее и пускают в ход все средства обольщения, чтобы взять над ней верх. Если же речь идет о дурной привычке, то борются с ней и прибегают к разным уловкам, чтобы отвадить от нее супруга.

В этой стране женщина не вступает в открытую борьбу с мужем, даже если замышляет ему изменить или найти себе другого мужа. Женщины воспитаны в любви к своему отцу и в повиновении будущему супругу. И вся их борьба сводится к укорам — укорять так приятно. Неслыханное дело, чтобы хоть одна жена обратилась с жалобой на мужа к шариатскому судье, эмиру или митрополиту. А ведь многие из этих лиц с удовольствием поучаствовали бы в таком разбирательстве, чтобы потом гордиться своей справедливостью и беспристрастностью, либо из каких-то других побуждений.

Женщин, эти благословенные создания, отличает чистота помыслов, искренняя вера и привязанность к мужчинам — мы не имеем в виду ничего дурного. Женщина, будь она замужняя или разведенная, сидя рядом с мужчиной, берет его за руку, кладет руку ему на плечо, склоняет голову ему на грудь, улыбается ему, развлекает его разговором, угощает его тем, до чего дотягивается ее рука. И делает это без всякой задней мысли, с искренним к нему расположением.

А лучшие их качества — глупость и наивность — это куда как лучше строптивости и хитрости, конечно, если речь не идет о вещах, порочащих честь и достоинство. В серьезных делах глупость себя не оправдывает. Так, к примеру, они любят выставлять напоказ свою грудь, но при этом с юных лет ничем ее не поддерживают, поэтому у большинства из них груди обвислые. К тому же они считают, что долгое кормление младенца грудью идет на пользу его здоровью, и кормят его целых два года, а то и дольше. Их любовь к своим детям и забота о них не поддаются описанию. Я знаю некоторых девушек, которые в день своей свадьбы, расставаясь с отцами, матерями и братьями-сестрами, плакали, словно на похоронах.

А разговоры о том, что мужья едят отдельно от жен, не имеют под собой никакого основания. Это происходит лишь в тех случаях, когда мужчина принимает гостя не из родственников, и тут, даже если мужчина предложит жене сесть за стол с незнакомым человеком, она откажется, сочтя это для себя унизительным. Короче говоря, женщин не в чем упрекнуть, кроме как в невежестве, но в этом нет их вины. У франков невежественные женщины хитры и коварны и уже потому заслуживают порицания. Мне было бы очень грустно узнать, что нашим милым женщинам наскучили их добродетели и они изменили свой нрав. В таком случае мне пришлось бы отказаться от похвал, которые я им воздал, либо разрешить читателю написать на полях этой книги слова «Ложь, ложь, ложь!» или два следующих бейта:

Либо эти два:

Либо то, что сказал Ди‘бил{57}:

Знай, что в стране, где беспрепятственно торгуют женской честью, платя разве что налог казне на строительство храмов, где не вспоминают слов сказавшего: «Накормите сирот…», женщин редко воспевают в стихах. Здешним мужчинам не приходит на ум, что созерцание прекрасного лица развеивает заботы и прогоняет тревоги, снимает тяжесть с души и облегчает скорби, утешает сердце и очищает кровь.

Здешний мужчина, выходя из дома, знает, что его овечка покорно ожидает его за закрытой дверью, и ему не нужно жаловаться, упрекать и постоянно быть с ней рядом. И ни к чему ему такие стихи: «Я изнемог от бессонных ночей, исхудал и зачах от любви». В странах, где торговля любовью запрещена, существует поэзия, превозносящая женщин сверх всякой меры, и в стихах древних франкских поэтов ты найдешь такие же откровенные строки, как и в книгах арабов тех времен, когда подобная торговля была запретной. По мере распространения торговли их становилось все меньше. В наших же горах нет ни торговли, ни откровенных стихов. Об ал-Фарйаке рассказывают, что он страстно полюбил одну из тех женщин, что посещали его, и наслаждался лишь тем, что целовал ее ноги, а утром говорил своему другу:

9 РАЗГОВОРЫ И СПОРЫ В КАРАВАН-САРАЕ

Тут самое время вспомнить один случай, произошедший в караван-сарае. Как-то у нас компания завсегдатаев собралась и выпивать принялась. Бокал за бокалом, все развеселились. Один — самый красноречивый и спорщик заядлый — задал присутствующим вопрос: «Кого из людей вам знакомых можно назвать самым благополучным и жизнью довольным?» Другой — с бокалом в руке — ответил: «Того, кто, подобно нам, сидит за столом с полным бокалом». Первый с ним не согласился и возразил: «Такое положение не может длиться долго и полной радости не приносит, это в жизни лишь краткий миг. К тому же известно, что пристрастие к вину аппетита лишает и здоровью вредит. Ведь человек пить привыкает, когда его беды одолевают».

Еще один сказал: «Лучше всех живется эмиру — он сидит на своей тахте в окружении родичей и свиты, и всего у него вдоволь — ему не нужно работать в поте лица своего. Приходя в свой гарем, он спит с самой желанной женщиной на самой мягкой постели. Недаром говорится: Мягкое на мягком — что может быть приятней! Ест он до отвала, одевается в мягкие одежды, все приказы его выполняются, и подданные ему беспрекословно подчиняются».

Один из присутствующих возразил: «Дело обстоит совсем не так, нет правды в твоих словах. Эмир, даже уединяясь с женщиной, озабочен и душой неспокоен, он не перестает думать, не раскрадывают ли его капиталы, не обманывают ли его те, кому он дела свои доверяет. Родня кормится за его счет и его же ругает, он близких своих опекает, а они ему изменяют, он щедро их одаряет, а они его в скупости обвиняют. За каждым шагом его они наблюдают и каждый поступок его осуждают. Он хотел бы поехать куда-нибудь, но такой возможности не имеет, мечтает на мир поглядеть, а вынужден сидеть дома. Он завидует тому, кто бродит по земле безо всякой цели, и считает счастливчиком сбившегося с пути».

Встал с места еще один несогласный и сказал: «Послушайте, люди разумные, самое счастливое создание Творца — это монах, читающий Книгу в своей келье и свободный от монастырских работ. Он ест то, что ему жертвуют люди, и щедро расплачивается с ними молитвами, заменяя им светильник в ночи. Он также ездит на их верховых лошадях, то есть, как говорится, ест, пьет и ноги не бьет — а что еще нужно для счастья? После всего этого какое ему дело до того, гибнет мир или процветает, вымирают люди или плодятся».

Один из разумных возразил: «Нет смысла в твоих словах. Этот монах и подобные ему, видя, как люди трудятся, не покладая рук, и работают усердно, сочтет унижением для себя жить за их счет, отдыхать и ничем им не помогать, когда они от усталости с ног валятся. Напротив, если он чист душой, честен в своих помыслах и поступках, благороден в своих стремлениях, он захочет помощь им оказать, а не принимать от них подношения. Тем более, если тяжкая жизнь мужчин и их жен и детей вызывает в его сердце тоску и сожаления, если, живя одиноко в своей келье, он видит, что жир, который он накопил, никому не приносит избавления, что те, кому на долю выпали тяжкие труды и болезни, голод и лишения, более заслуживают вознаграждения, нежели не ведающие таких мук Господни творения».

Один из одобривших эти слова сказал: «Я поддерживаю твое мнение, это истина неоспоримая — такого монаха и подобных ему нельзя причислить к счастливым.

Мне кажется, самый благополучный на свете — купец, который сидит в своей лавке несколько часов в день и своими лживыми клятвами и уверениями за час столько выручает, что ему на месяц хватает. Уговорами он залежалый товар сбывает и негодный в ходкий превращает. А вечером, возвратясь домой, находит к услугам своим девушек молодых и вырученное за день тратит на них».

Кто-то с этими словами не согласился и сказал: «Торговля дело ненадежное, и купцу всегда приходится быть осторожным. А если он в далекие края торговать отправляется, то всегда опасностям подвергается и рискует не только без прибыли, но и без товара остаться. Тут уж ему не до развлечений — лишь бы оправиться от огорчений. Если вдруг в море ветер сильный задует, он все приобретенное для покупателей и постоянных клиентов потерять рискует. И каждое утро получения недобрых вестей с тревогой ожидает — о всяких запретах, о застое на рынках, о грозящих ему больших и малых убытках. Он начеку всегда должен быть и постоянно за делами следить».

Один из слушателей правоту говорящего признал и сказал: «Я бы заниматься торговлей не стал, даже если бы по сто динаров в день выручал. Профессия эта сплошные разговоры и уговоры, хитрости и споры, заверения и опровержения, не говоря уже о том, что торговец в своей лавке четверть жизни проводит и не знает, что в это время в доме его происходит: быть может, там уже соперник объявился, и пока он с покупателем торгуется, обхаживает его и улещает, вокруг его шеи петля затягивается, в его собственном гнезде измена вызревает.

Думаю, что более всех радоваться жизни и благословлять свой труд может землепашец, который работает с пользой для себя и для других, возделывая землю. Он сохраняет здоровье тела и кормит своих детей, а это главное в жизни. Жена ему помогает и постоянно рядом с ним в трудах и на отдыхе. Если он заболевает, она ухаживает за ним и в поле его заменяет, а когда он уезжает, верность ему хранит и ночи не спит — его возвращения ожидает. Поэтому он с удовольствием свою пищу вкушает и сон ему радость доставляет. Нельзя не признать, что у тех, кто трудится усердно, дети здоровее и умнее, чем у живущих в роскоши и в неге. А все потому, что они спят, когда сон их свалит, едят и пьют, когда их голод и жажда одолевают».

Один из рядом сидевших ответил: «Это твоя точка зрения. Но ты видишь картину лишь с одной стороны, не замечая многих других. У землепашца не только тело натружено, но и забот полон рот, он все время волнуется и в плену у страхов живет. Он раб природы и тех, кто им управляет: не дай Бог, буря нагрянет и плоды, им взращенные, с деревьев сорвет, либо дожди непрерывные или засуха весь его урожай погубят. Или вдруг тот, кто правит деревней его, умрет, и он боится, что торговля тогда замрет и весь урожай сгниет. Такие мысли его одолевают, и он своих родных и близких нагими и босыми представляет, несчастными, беспомощными и всеми брошенными. К тому же он не может сыну своему желаемое образование дать или уехать из деревни, в которой живет, где он родился и где умрет, которая ему и приют, и тюрьма. В то же время его религиозный пастырь с него глаз не спускает, и все, кто над ним — богатые и власть имущие, его обирают. Едва он с одним рассчитается, как в силках у другого оказывается, только одно зло его миновало, как другое, еще большее наваливается. И он, невежественный и всеми заботами обремененный, ни себе, ни своей семье нигде спасения не находит. Даже если и придумает какой-то выход, он должен получить согласие своего духовного владыки и своего эмира, иначе не избежать ему кары с их стороны — нос разобьют, а то и шею свернут. И тут же все друзья его превратятся в заклятых врагов, а он останется пленником принуждения и заложником смирения».

Один приятель его поддержал: «Да, ты все правильно сказал, воистину, нет худшего унижения, чем принуждение. Поразмыслив хорошенько и сравнив все высказанные мнения, я пришел к убеждению, что счастливее всех тот, кого Господь и деньгами и разумом наделил, и все дороги перед ним открыл. Он может путешествовать по далеким странам, видеть жизнь тех, кто их населяет, каждый день ему новые знания приносит, и повсюду он новую родину и новых братьев обретает».

Но другой возразил: «Я внимательно выслушал твое мнение, и считаю его ошибкой и заблуждением. Ты от цели уклонился и с верного пути сбился. Разве решившийся на путешествие не сталкивается с неприятностями и не подвергается опасностям? Он может стать жертвой болезней, смены климата, непривычных условий. Он бывает вынужден есть то, что ему не годится, и пить то, что ему повредит, и все это потерей здоровья ему грозит.

Взгляни на этих франков, которые приезжают в нашу страну, как расстраивает их отсутствие свинины, черепахового мяса, кроликов и тому подобного! Ведь они, как сами они утверждают, свиной жир и кровь в любое блюдо добавляют. А из мяса черепахи лекарство от всех болезней изготовляют. Еще они нас за то порицают, что мы молоко водой не разбавляем, что хлеб у нас соленый, а еда безвкусная, что к воде извести не примешиваем, а вино растительными соками не подкрашиваем, и что, забивая животных, едим их мясо со свежей кровью, в то время как они животных душат и выдерживают мясо охлажденным. Действительно, климат у нас сухой, дожди выпадают редко, небо безоблачно, а земля не удобрена ни пометом, ни навозом, ни другими нечистотами, и наши овощи и фрукты не приобретают их вкуса, а наша зима не длится две трети года, и летом не слышно раскатов грома.

Франк, приезжающий сюда изучать наш язык и проживший среди нас десять лет, возвращается к себе невежда-невеждой. Он приписывает это воздействию климата, от которого он якобы страдал либо лихорадкой и грудной жабой, либо хроническим поносом и кашлем. Но человек, живущий среди людей, язык которых он не освоил, не может узнать их обычаи и нравы, он смотрит на них снаружи, не заглядывая в их души, он их видит, но не знает, слышит их слова, но смысла их не понимает. Приезжий обязательно должен иметь при себе переводчика и полагаться на него в каждом разговоре и в каждом деле. Бывает, что он переводчику не доверяет, в неточном переводе подозревает. Но если попытается без него обойтись, в трудное положение попадает — живя среди людей, одиноким и покинутым себя ощущает. Начинает тосковать по своим родным, от тоски заболевает, как быть ему дальше — не знает, словно в заколдованном круге пребывает. Путешествовать хорошо, если рядом с тобой друг решительный и надежный, если вы оба владеете несколькими языками, а сердца ваши свободны от тоски по где-то оставленной любви, и взгляды на жизнь совпадают. Только в этом случае полученные впечатления не вызовут споров, и путешествие обоим доставит удовольствие».

Один из присутствующих, самый неблагоразумный и не обладающий никакими заслугами, но большой шутник, сказал: «О люди, дайте мне слово сказать, и не надо меня упрекать. Счастливее всех людей и благополучней красивая блудница, открывающая свою дверь всякому, кто в нее постучится, и допускающая до себя любого, кто ею соблазнится. Она получает от клиента любезный разговор и деньги и платит ему своей любовью, отчего его унижение кажется ему достижением. А если ей удается обзавестись кругом постоянных клиентов, то их щедрые подношения служат ей лучшим обеспечением, и ей уже не приходится искать заработка на улице, подвергаться угрозам и оскорблениям. Состарившись, она живет на свои накопления и скромностью искупает былые прегрешения, а люди хвалят ее за искреннее раскаяние и за достойное поведение. Человеку свойственно прошлое забывать, его интересует, не кем ты был, а кто ты сейчас. Особенно, если в настоящее время он от тебя выгоду имеет и на еще большую рассчитывает. Религиозным владыкам, к примеру, достаточно от такой дамы дары обильные получать и непрестанным молитвам ее внимать, чтобы повсюду ее восхвалять и былые разврат и беспутство ей прощать. За каждый подарок они за нее молятся, и за каждое приглашение благодарят. Если кто-то из вас мне не верит, пусть спросит свою жену и пусть не дает волю гневу своему пока я не представлю ему доказательств тех, кто жил тогда и еще существует в этом или в том мирах».

Выслушав этот рассказ и уразумев его смысл, вся компания расхохоталась и решила, что отвечать на подобное злословие и обсуждать его не стоит, лучше не придавать ему значения. Оратору сказали: «Тьфу на твой рассказ, сплошное бесстыдство! Если бы хоть горстка людей с тобой согласилась, то весь мир бы развратился, в публичный дом превратился и не осталось бы в нем благочестия ни на гран. А виной всему этот стакан, который здравого ума тебя лишил и гнилую сущность твою раскрыл. Если ты пить бросишь, то, возможно, разум вновь обретешь и сам поймешь, какую чушь несусветную несешь». Тот, к кому были обращены эти слова, счел за лучшее промолчать, ничего не отвечать и спор не продолжать. Большинство всегда одного одолеет, даже если он прав, а остальные заблуждаются. Он обвинений их испугался и упреки их проглотил. Компания разошлась, так и не договорившись о том, кто же самый счастливый и кому лучше всех живется на земле. В каждой профессии они увидели ее трудности, в каждом положении — его неудобства, в каждом удовольствии — то, что его отравляет. И у них не хватило времени обсудить жизнь человеческую со всех сторон. Как не хватило этой главы, чтобы привести в ней все, что было по этому поводу сказано и о чем умолчано. Удовлетворись же, читатель, этим и продолжай вместе со мной следить за историей моего героя, от которой я отвлекся. Мир тебе!

10 РАССЕРЖЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ И ВОНЗАЮЩИЕСЯ КОГТИ

Садж‘{58} для сочинителя все равно, что деревянная нога для пешехода. Я не должен им злоупотреблять, чтобы не быть скованным в способах выражения своей мысли, иначе моя деревянная нога заведет меня в безвыходный тупик. Писать садж‘ем труднее, чем писать стихи. Бейты касыды не так ограничивают свободу автора, как строки рифмованной прозы. Часто автор видит, как рифма уводит его в сторону от поставленной цели. А наша цель здесь сделать наш рассказ понятным и приятным для любого читателя. Любителям же рифмованной, украшенной, изобилующей метафорами и иносказаниями прозы лучше обратиться к макамам ал-Харири{59} или к мудрым высказываниям аз-Замахшари{60}.

Что же до нашего друга ал-Фарйака, то какое-то время он жил так, как мы это описали, а потом поссорился со своим дедом и был вынужден оставить прежние занятия и искать себе других заработков.

Довелось ему быть учителем дочери одного эмира, девицы красивой, обладавшей стройным станом и глазками с поволокой. Это не значит, что она выглядела сонной и не замечала, что кому-то нравится. Я хочу сказать, что при всей ее свежести и нежности взгляд у нее был усталый, но и это слово не передает того, что я имею в виду, точнее сказать, взгляд у нее был томный. А томность мне не нравится, за ней скрываются сухость, равнодушие, порочность и другие качества, упоминать о которых воспитанный человек постесняется. Короче говоря, она глядела из-под прикрытых век. Но и это не совсем точно — не знаю, как донести до читателя мою мысль. Быть может, вернее всего сказать, что глаза ее метали стрелы. И ее юный возраст не был тому помехой. Ведь сердце откликается на призывы и многоопытной женщины, и многообещающей юницы. Не каждое влечение ведет к прелюбодеянию. Известно, что у некоторых людей чувства пробуждали следы жилища любимой, сохранившиеся в пустыне{61}. Другие же влюблялись, увидев окрашенную хной ладонь или прядь волос, платье, шаровары, шнурок или еще что-нибудь в этом роде. Я знал одного, который любил кошку женщины, играл с нею, и ему казалось, что он играет с самой женщиной. Кошка часто вонзала в него свои когти и царапала его до крови, а он наслаждался болью, то ли считая, что любви без мучений не бывает, то ли зная, что женщина, которую ласкают, тоже когти во влюбленного вонзает, раня его либо физически, либо морально. Одного влюбленного спросили, чем ему платили за его любовь, и он ответил: Я радовался ветерку, если он доносил до меня запах любимой, даже неприятный.

Вот так-то. А в этой стране большинство людей любит именно таким образом. Влюбленный счастлив получить от любимой платок, цветок, послание, а особенно, прядь волос — он ее нюхает, целует, прижимает к груди, как об этом говорится в стихах:

Если мне скажут, что отношение к этим вещам диктуется желанием соединиться с той, которая их подарила, я отвечу: А разве не может человек полюбить юную девочку и ждать, когда она вырастет? Ведь надежда украшает жизнь! Надежда слаще, чем обретение. Люди знающие говорят, что человека, которого Господь по причине, известной лишь Ему, лишил красоты, Он наделяет тонкостью ума, проницательностью, силой воображения и интуицией. Такой человек чаще влюбляется, и его влекут к себе красивые женщины, потому что чем недоступнее предмет желаний, тем он дороже и привлекательней. Я говорю все это к тому, что ал-Фарйак с детства знал, что он некрасив, и с юности преклонялся перед красавицами и предпочитал их всем остальным. Некрасивому простительно любить красивых. Как сказал поэт:

Еще говорят, или я скажу за них: Любовь юной девушки может быть большой, как любовь взрослой женщины может быть маленькой. Девочка, не вошедшая в разум, отдается любви беззаветно. Она подобна ребенку, не могущему оторваться от любимой игрушки или забавы, которая увлекает ее сильнее всего на свете. Конечно, взрослая женщина более способна оценить преимущества наличия у нее возлюбленного, и поэтому более дорожит им и крепче за него держится. Но самолюбие, сила характера, благоразумие удерживают ее от того, чтобы безоглядно отдаться страсти, и женщина в своих отношениях с мужчиной ведет себя осторожно, делает шаг то вперед, то назад. Девочка же, если полюбила, ни о чем не задумывается.

Когда я решился написать книгу, я дал себе обет изложить в ней все мысли, которые пришли мне на ум, будь они правильные или неправильные. Я думаю, что мои неправильные мысли кому-то другому покажутся правильными и наоборот. Ты можешь соглашаться со мной или не соглашаться, но сейчас не время упрямиться и спорить.

Итак, ал-Фарйак обучал свою маленькую госпожу и старался завоевать ее расположение, закрывая глаза на допускаемые ею ошибки и не считая возможным даже возражать такой красавице. Она не слишком преуспевала в науках, зато он все более терял рассудок. Как говорится:

Слава Богу, в арабском языке отсутствует такой мягкий губной звук, как существующий в персидском и во французском звук «п», иначе ревность, испытываемая нашим другом, могла бы достичь опасной грани и перерасти в безумие. Ревность и безумие, как утверждают старики, искушенные во всем, что касается брака, имеют один источник. (Тут есть одна тонкость: какому-то грубияну, не жаловавшему женщин, не нравилось употребление женского рода в любовной поэзии, и он переделал его на мужской{62}. Другие же стали ему подражать. Подражает и ал-Фарйак, говоря «тот, кому даю уроки».) А если бы этот мягкий женственный звук, присутствующий во французском и в итальянском языках, существовал бы и в нашем, арабском, то слагающий любовные стихи не мог бы уклониться от употребления женского рода{63}.

Что касается обучения женщин нашей страны чтению и письму, то, на мой взгляд, это дело похвальное при условии соблюдения некоторых правил. Для чтения следует выбирать книги, способствующие исправлению нравственности и повышению грамотности. Приобщение к науке отвлекает женщину от плетения козней и изобретения хитростей, о чем речь пойдет ниже. Замужним не мешало бы прочесть эту мою книгу и другие, ей подобные. Ведь и в еде существуют блюда, дозволенные только замужним женщинам, то же самое и в словесности. Нельзя отрицать, что арабский язык способен завлечь в ловушку, ибо в нем существуют дразнящие и возбуждающие страсти слова и выражения, которых нет в других языках.

У Ибн Малика{64}, к примеру, в его «Комментарии к ал-Машарик» говорится, что существует восемь стадий любви: начальная — истихсан, когда кто-то нравится, притягивает к себе взгляд и слух; она переходит в мысленную — тафкир, когда этот кто-то постоянно присутствует в мыслях; потом возникает влечение (майл) к понравившемуся (понравившейся); влечение перерастает в любовь (махабба), то есть в душевное согласие, из которого рождается сердечная близость и полная открытость друг другу; далее — пылкая и постоянная любовь (хава); усиливаясь, она становится страстью (‘ишк), когда все помыслы влюбленного сосредоточены на любимой; далее страсть возрастает до безрассудства (татаййум), когда влюбленный не может ни на мгновение расстаться с любимой; и наконец превращается в безумие (валах), выходящее за всякие пределы, когда влюбленный уже не отдает себе отчета в том, что он говорит и куда идет, и никакие врачи не в состоянии его излечить.

Я бы добавил к этому еще сабаба — нежную любовь, гарам — всепоглощающую любовь, хийам — безумную любовь, джава — тайную страсть, шавк — мучительную страсть, тавакан (имеет то же значение, что и шавк), ваджд — обретение любви, калаф — подчинение любви, шагаф — всепроникающую любовь, то есть любовь всеми фибрами души и сердца, и тадлих — любовь до потери памяти. Эти слова позволят тебе прочувствовать одну за другой все стадии возрастающей любви. Тогда как в языках других народов существует только одно слово — любовь, которое применяется по отношению и к Творцу, и к Его творениям.

На мой взгляд, многие качества, похвальные в мужчинах, не являются таковыми для женщин, щедрость, например. Щедрость мужчины искупает все его недостатки, но щедрость женщины непростительна. Сюда же следует отнести и такие качества, как хитрость, хвастливость, геройство, храбрость, доблесть, твердость, грубость, стремление к высоким постам, к трудным делам, к дальним путешествиям, к недостижимым целям, ко всяким крайностям и ко всему, выходящему за рамки разумного. В доказательство можно привести их склонность к поклонению и к суевериям. В этом они настоящие сумасбродки, совсем теряют разум — верят в чудеса, в видения, в сны, в общение с ангелами, в обращенные к ним голоса, в возможность воскрешения умерших молитвами. Они могут убить свое новорожденное дитя, желая, чтобы оно непременно попало в рай, пока оно невинно. Родив близнецов, утверждают, что они родились без отца. А та, которая полюбила, покидает отца и мать, произведших ее на свет и воспитавших ее, и устремляется вслед за мужчиной, о котором ей не известно ничего, кроме его мужского пола. Короче, во всех своих поступках и увлечениях женщины заходят гораздо дальше мужчин.

Куда может завести их любовь к чтению, не знаю. На усердное чтение женщин подвигает уверенность в том, что они более, чем мужчины, склонны к тому, что доставляет удовольствие. И чем сильнее эта склонность, тем дальше они заходят в своих удовольствиях, в том числе случайно, при неожиданных обстоятельствах или непроизвольно, под влиянием момента. Мы имеем в виду разговоры, смех, молитвы, жестикуляцию. Если иногда они бывают сдержанными в этом отношении, то порой увлекаются сверх всякой меры.

Возможно, женщин обидят эти мои слова, если они услышат их в присутствии мужчин. Но я абсолютно уверен, что, прикрываясь рукавом, они будут смеяться и одобрят их, подумают, что я в какой-то момент был женщиной и выведал все их секреты, а потом Всевышний — хвала Ему — превратил меня в мужчину. Или, что я узнал их от Хинд, Су‘ад, Зайнаб и Маййи, когда был совсем юным и воспевал их в лживых стихах, утверждая, что от любви к ним лишился сна, потерял рассудок и сердце мое разбито.

Разумеется, сердце мое не разбито, а если бы однажды оно разбилось, то уже никогда бы не склеилось, потому что, когда его заполоняли заботы и печали, ни одного человека в моей стране это не волновало. А я горевал оттого, что не находил нужных слов для выражения смыслов, и пытался изобрести нечто такое, чего никто до меня еще не изобретал. Я думал, что это будет важно для человечества так же, как те изобретения, которыми сегодня гордится наш век. Я проводил ночи в тоске и отчаянии, моля Бога о помощи. Я не беседовал с Хинд, а все, что узнал, я узнал из праведных снов, ибо полагался на Господа и был всецело предан Ему. А если женщины мне не поверят, то пусть они проведут ночь или две, молясь так же усердно, как я, и я уверен, что Господь ниспошлет им праведные сны и посвятит их в дела мужчин.

11 О ДЛИННОМ И ШИРОКОМ

А сейчас вернемся к ал-Фарйаку, который тоже вернулся к своей профессии, а именно — к переписыванию рукописей, хотя ему вовсе этого не хотелось. Случилось так, что двое юношей из эмирских детей пожелали учить грамматику у одного известного грамматиста, и ал-Фарйак присутствовал на уроках, склонившись над своей рукописью. Один из учеников медленно соображал, но быстро отвечал — он зевал, потягивался, иногда говорил правильно, иногда ошибался, то дремал, то просыпался, то чихал, то тихо газы пускал. А если ему казалось, что он в вопросе разобрался, то с довольным видом подмышки чесал, а потом принимался буянить и громко кричал: «Пропади они пропадом, глупцы и тупицы, отчего все люди не учат грамматику, ведь это проще, чем почесать задницу? Клянусь, если бы все науки были таковы, я бы досконально их изучил и ничего не упустил. Я слышал, что грамматика — это ключ ко всем наукам и самая простая из них, а остальные намного труднее». Учитель ему возражал: «Не говори так, грамматика — фундамент всех наук, и любая наука может строиться только на ее основе. Разве ты не видишь, что жители нашей страны изучают одну только грамматику, не испытывая к другим наукам никакого интереса? Они считают, что одолевший грамматику способен постичь все сущее в мире. Поэтому и ученые пишут труды лишь о грамматике, а спорят только о том, какой из ее разделов важнее и как следует толковать неясные места. Расходятся также в оценке примеров, приводимых грамматистами: одни считают их надуманными, другие — редко встречающимися, но все согласны в том, что ученый может называться ученым лишь в том случае, если он силен в грамматике, изучил все ее тонкости и приводимый им пример отвечает всем правилам. Например, если ты говоришь «Зайд ударил ‘Амра», не указав, что первое имя стоит в именительном падеже, а второе — в винительном, то удар не будет иметь места, и данному сообщению нельзя будет доверять. То есть достоверность глагола «ударить» определяется именительным падежом Зайда. А все языки, в которых отсутствуют морфологические признаки именительного падежа, совершенно бесполезны. Люди, на них общающиеся, понимают друг друга по привычке или по договоренности. И нельзя верить ни их книгам, хотя бы и многочисленным, ни их наукам, хотя бы и доказательным. Изучая грамматику, я пролил немало пота и частенько ломал голову, пытаясь разобраться в связях между словами, не спал ночами, проясняя темноту смысла, но все же это принесло мне огромную пользу, и я навсегда преисполнился благодарности к дочери Абу-л-Асвада ад-Ду’али{65} — именно благодаря ей он сделал свои открытия. (Добавлю к этому, что и все другие открытия были сделаны благодаря женщинам.)».

Ученик спросил: «В чем же польза, учитель?». Тот ответил: «Я часто испытывал сомнения по поводу бессмертия души и склонялся к точке зрения философов, утверждавших, что все, имеющее начало, имеет и свой конец. А когда убедился, что грамматика, у которой есть начало, не имеет конца, сравнил ее с душой, и сомнения мои, слава Богу, рассеялись. В трудности с грамматикой могут сравниться, или даже превзойти ее, только наука о значениях и ясном выражении».

Ученик сказал: «Я никогда не слышал о такой науке». Учитель ответил: «А я слышал и знаю все понятия, которые она в себя включает: иносказания, намеки, метафоры, метонимии, игра слов, ритмико-синтаксический параллелизм и сотни других понятий — подробное объяснение всего заняло бы слишком много времени. На изучение одних только метафор человек может потратить целую жизнь, и все равно умрет невеждой. Или, читая книгу или книги, забудет то, что узнал, начиная чтение. При этом изобретший эту великую науку не был султаном и не мог заставить всех людей изучать ее и соблюдать ее правила. Он был беден, но отдался науке всецело, и Господь сподобил его заложить ее основы: стоило ему увидеть что-то, как ему сразу приходил на ум вопрос: как следует к этому подойти? Увидев, например, восходящее солнце, он спрашивал себя: как следует понимать здесь слово восход — буквально или метафорически? И если это метафора, то какая — конвенциональная или же основанная на общепринятом в языке выражении? А когда он видел весной молодую зелень, задумывался, как квалифицировать выражение «одарила нас весна молодой зеленью»? Правильно ли приписывать это весне, ведь весна есть следствие вращения земли вокруг солнца, значит, и молодая зелень появляется по той же причине? Нет сомнения в том, что землю вращает Господь Великий и Могучий. Следовательно, выражение «одарила нас весна зеленью» — двойная метафора, потому что причина весны — вращение земли, а причина вращения земли — законы, установленные Творцом всего сущего. То же самое можно сказать и о выражениях «корабль плывет под парусами» или «кобыла скачет»{66}. Бывают метафоры и тройные, и четверные, и такие, количество степеней которых больше числа ступенек у лестницы, ведущей на минарет. Они могут иметь форму петли, винта, спирали или еще чего-нибудь.

Основоположник грамматики не переставал размышлять надо всем этим до конца своей жизни, и осталось еще много вопросов, которые он не успел разрешить. Его преемник, столь же увлеченный этой наукой, многое почерпнул из его наследия и продолжил его исследования, в чем-то соглашаясь, а в чем-то споря с ним. После его смерти пришел следующий, который какие-то взгляды предшественников примирил, а с некоторыми не согласился. Он умер, не завершив того, что намеревался сделать, а его место занял другой, продолживший их дело.

Еще один пример: «Двери критики остаются открытыми до наших дней». Кто-то скажет, что это выражение относится ко вторичным метафорам, а кто-то назовет его «предложительной» метафорой. Один ученый сказал, что метафоры подразделяются на высказанные и подразумеваемые, высказанные — на безусловные и возможные, безусловные — на воображаемые и действительные, или же — на первичные и производные, либо — на абстрактные и допустимые. А другой считал, что последние тоже делятся на подвиды [...]{67} И так далее.

А в предисловии к книге непременно должны быть собраны все эти виды иносказаний, а также приведены антитезы, то есть если в одном абзаце присутствует слово «поднялся», то в следующем обязательно должно присутствовать слово «опустился», если автор сказал «еда», то тут же должен сказать «отрыжка». Короче говоря, предисловие должно быть как можно более витиеватым, а если оно не таково, следовательно, книга никуда не годится и не заслуживает чтения».

Ученик при этих словах побледнел и воскликнул: «Неужели грамматисты тоже умирали, не установив всех правил этой науки? Неужели, выучив грамматику с тобой, я буду доучивать ее с другим учителем? И разве грамматика не единая наука, и ученик в каждой стране, которую он посетит, должен изучать грамматику ее жителей?» Шейх сказал: На первый вопрос отвечу: то, что происходило с учеными, занимавшимися риторикой, происходило и с грамматистами. Как сказал ал-Фарра’{68}: Я умираю, еще многое не досказав по поводу частицы «чтобы». Сибавайхи умер, не успев решить все вопросы относительно того, когда писать инна, а когда анна{69}. Ал-Киса’и смерть помешала довести до конца изучение функций союза фа’ — соединительной, каузативной, разъяснительной, разделительной или выражающей последовательность действий двух глаголов{70}. Ал-Йазиди умер от страшных головных болей, обдумывая функции союза вав — соединительную, разделительную, восстановительную, выражающую клятву, дополняющую и отрицающую{71}. Аз-Замахшари умер, терзаемый мыслями о функциях частицы лам, могущей обозначать усиление и подтверждение, принадлежность, причинность, отрицание и другое{72}. А ал-Асма‘и{73} умер от нарыва на шее, вызванного его стараниями обосновать правописание хамзы.

Короче говоря, чтобы досконально изучить один из этих союзов или одну из этих частиц, ученый должен целиком сосредоточиться на этом вопросе, забыв обо всех других делах и заботах, должен знать все, что написано о них, и быть в курсе всех споров вокруг них. Существует пословица: Отдайся науке целиком, и она отдаст тебе часть себя. Это как раз относится к грамматике. На второй же твой вопрос — следует ли изучать грамматику по другим книгам, отвечу: нет. Все жители нашей страны изучают грамматику исключительно по той книге, по которой изучаешь ее ты. Но мало кто ее читает и понимает, тем более соблюдает при письме изложенные в ней правила. На третий вопрос скажу следующее: ни к чему изучать грамматику в каждой стране{74}, которую посетишь. Но возможно, приехав в какую-то страну, ты встретишь людей, критикующих твое произношение, утверждающих, к примеру, что в данном случае следует произносить не «в», а «ф» или «б». Это может унизить тебя в их глазах. Где-то я вычитал историю о том, как один ученый пришел навестить своего больного коллегу и увидел у него в тетради неправильно написанное слово. Он тут же покинул больного, сказав пришедшему вместе с ним: Напрасно мы к нему приходили.

В этом кроется причина того, что в наше время мало сочиняют. Сочинитель в подобной ситуации подвергает себя опасности стать объектом критики, поношений и насмешек. Если книга не содержит в себе всевозможных стилистических украшений и лингвистических тонкостей, люди не видят в ней ничего мудрого и полезного и смотрят на нее, как хорошо одетый человек на нищего оборванца — не вникая глубоко в содержание, оценивают «по одежке». И слава Богу, что в нашей стране сегодня мало сочинителей. Если бы их было больше, то возросло бы и число критиков, обвиняющих их в ошибках, усилились бы взаимная рознь и вражда. Сегодня же дело ограничивается вставками в послания и в другие подобного рода сочинения нескольких написанных высоким слогом выражений вроде «Мир вам и уважение!» или «Блистательный и великолепный», или «Да облегчится бремя забот ваших!». Что же до современной поэзии, то она сводится к похвалам благородства и храбрости восхваляемого или к описанию тонкой талии женщины, ее тяжелых бедер и подведенных сурьмой глаз. А поставивший себе целью сочинить настоящую касыду{75}, большую часть бейтов отводит мотивам любви, воспевания женщины, упрекам и жалобам, а остальные — восхвалениям».

После этих разъяснений способный ученик продолжил чтение грамматики под руководством своего ученого шейха и дошел до раздела о субъекте действия (фа‘ил) и объекте действия (маф‘ул). Тут он стал протестовать против того, что субъект действия является поднятым (марфу‘), а объект действия — установленным (мансуб). «Это неправильная терминология, — заявил он, — если действующий (фа‘ил) есть поднятый (марфу‘), то осуществил его поднятие (раф‘) кто-то другой. Это же ясно; мы видим, как действующий (фа‘ил) на строительстве поднимает камень или что-то такое себе на плечо. Следовательно, это камень есть поднятый (марфу‘), а действующий (фа‘ил) суть поднимающий, также и действующий (фа‘ил)… он есть именно тот, кто поднимает ногу»{76}. «Тише, тише, — успокоил его учитель, — ты несешь чушь. Мы же занимаемся наукой, а не словопрениями в диване эмира». Ученики дочитали учебник грамматики до конца, но никакой пользы из него не извлекли. Зато ал-Фарйак многое почерпнул из объяснений учителя, и с того времени стал совершенствовать свой стиль в соответствии с правилами грамматики и тем самым пугать простой народ, как это станет ясно из следующей главы.

12 ЕДА И ОБЖОРСТВО

В этой главе мне придется говорить долго и подвергнуть терпение читателя испытанию. И если найдется читатель, который дочитает ее до конца, не скрипя зубами от злости, не топая ногами от возмущения, не хмуря брови с видом оскорбленной невинности и не раздувая ноздри от негодования, то я посвящу ему отдельную главу, в которой воздам должное его терпению. Все дело в том, что у ал-Фарйака к этому времени развязался язык, хотя мысли по-прежнему оставались короткими, и мозгов в его маленькой голове не хватало. А я обещал себе всюду следовать за ним шаг за шагом и подражать ему во всех делах и поступках: если он совершит глупость, я сделаю то же, если он увлечется, я увлекусь вместе с ним, если окажется разумным, постараюсь соответствовать ему, иначе я буду не его биографом и не передатчиком его слов, а его врагом. Это мудрое правило следует усвоить всем сочинителям. Увы, насколько мне известно, большинство из них им пренебрегает. Сочинители считают нужным упомянуть обо всех бедах раба Божьего — о слабости его ума, о неудачах в семейной жизни, о финансовых затруднениях. При этом они злоупотребляют рифмованной прозой, украшают повествование всяческими метафорами и иносказаниями и отвлекаются от того, что действительно занимает героя. Сочинитель стонет, рыдает, жалуется на несправедливости и обиды и одновременно подбирает рифмы, играет словами, говорит намеками, уходит от темы в разные стороны, затрагивая самые отдаленные сюжеты. Воздевает руки то к солнцу, то к звездам, призывая их спуститься с небес и услышать его горестные причитания. Он то бороздит моря, то срывает цветы на лугах и в садах, перемещается из низин в горы, из садов Гуты{77} на голые холмы.

Я не следую этой моде. Передавая речи глупца, сохраняю все его глупые слова. Цитируя эмира, соблюдаю приличия, как если бы находился в его присутствии. Приводя сказанное священником или митрополитом, опускаю все неудачные и неуместные выражения, дабы не исказить смысл сказанного. В противном случае цель сочинения этой книги может оказаться понятой превратно.

Знай же, что ал-Фарйак, в котором страсть к грамматике разгорелась сильнее любви к стихотворству, отправился однажды уладить кое-какие дела. Дорога пролегала мимо монастыря, близился вечер. Он решил заночевать в монастыре, свернул к нему и постучал в ворота. Ему открыл маленький монашек. Ал-Фарйак спросил: «Можете ли вы приютить гостя?» Монашек ответил: «Мы будем рады гостю, если он без меча». Ал-Фарйаку очень понравился этот ответ, и он был удивлен тем, что в монастыре есть человек, способный столь грамотно ответить. А дело было в том, что монастырь этот часто посещали приближенные эмира с целью хорошенько в нем отдохнуть. Проводя в нем ночь, они вынуждали монахов готовить им роскошные блюда, к которым те были непривычны, поскольку жили аскетами, довольствуясь самой скудной едой. Они отвращали взоры от мира и его удовольствий, почитая его лишь местом временного пребывания, от которого раб Божий должен держаться подальше, дабы приблизиться к раю. Даже хлеб, который они часто ели без всякой приправы, был не такой, как у остальных людей. Выпеченные лепешки несколько дней держали на солнце, пока они не становились сухими и твердыми, как камень. Если одной лепешкой ударить о другую, то раздался бы стук, способный распугать всех монастырских крыс. Лепешки сгодились бы и вместо колокола, отбивающего часы молитв. А есть их можно было, только размочив в воде, после чего они вновь превращались в тесто. Что же до меча, то приближенные эмира опоясывались им для устрашения монахов, он символизировал кару, которая ждет всякого, не оказавшего гостю должного уважения. Такой же угрозой показался монашку и вопрос, заданный ему ал-Фарйаком. Тот, у кого не было собственного меча, брал меч взаймы у приятеля или вкладывал в ножны тонко обструганную деревяшку. В заимствовании люди гор не видели ничего постыдного, они часто одалживали друг у друга посуду, а то и украшения для невесты, а для жениха — нарядную одежду и чалму.

Когда наступило время ужина, тот же монашек принес миску вареной чечевицы с оливковым маслом и три каменные лепешки. Ал-Фарйак сел за стол, взял две лепешки и стучал ими одна о другую, пока они не раскрошились. Начал жевать, но крошки застревали между зубов, и ал-Фарйак, побоявшись лишиться зубов, стал выдавливать крошки, кладя в рот горстями чечевицу. Едва он покончил с ужином, как от горячей чечевицы все тело его начало зудеть, и он принялся чесать его ногтями и кусками лепешки, чуть не раздирая кожу. Ему было очень плохо. Он сказал себе: эти куски расшатали мои зубы, так вырву же и я зуб у этого монастыря. Ему пришло на ум в отместку за испытанную боль сочинить два бейта о чечевице, как это принято у поэтов, которые залечивают свои раны, посылая проклятия злосчастной и несправедливой судьбе. Он не мог подобрать подходящих слов и постучал в дверь соседней кельи, где жил монах, очень ревностный в вере. Спросил: «Господин мой, найдется ли у тебя словарь?» Сосед ответил: «Зачем тебе стихарь? Стихаря у меня нет». Ал-Фарйак постучал в другую дверь и тоже попросил словарь. Ответ был еще более нелепым: «Обожди немного, сова закричит в полночь». Ал-Фарйак постучал в следующую дверь и повторил свой вопрос. В ответ обитатель кельи спросил: «Что такое словарь, лекарство от колик в животе?»{78} Ал-Фарйак вернулся в свою келью, твердя себе: я должен сочинить два бейта, а если не найду нужного слова, оставлю пустое место. И сочинил:

В полночь, когда ал-Фарйак уже спал, в дверь его постучали. Он подумал, что ему принесли вожделенный словарь, и заранее обрадовался. Но за дверью нашел монаха, велевшего ему вставать и следовать за ним на молитву. Тут он вспомнил слова своего соседа, сказавшего, что сова закричит в полночь, и подумал: что за ужасная ночь — лепешка расшатала мне челюсть, а чечевица наградила чесоткой. И не успел я прийти в себя, как является этот плешивый вестник и зовет меня на молитву. Можно подумать, что отец мой был монахом, а мать монахиней, или, что я обязан платить за съеденную чечевицу благодарственной молитвой! Увы, придется терпеть до утра.

Утром к нему пришел маленький монашек справиться о его самочувствии. Этот монашек жил в монастыре недавно и еще сохранил остатки доброты и любезности. Ал-Фарйак пригласил его посидеть с ним немного и спросил: «Скажи мне, ради Бога, вы делаете это каждый день?» Монашек насупился, заподозрив в вопросе какой-то подвох, потом спросил: «Что ты имеешь в виду?» Ал-Фарйак объяснил: «Вечером едите чечевицу, а в полночь встаете на молитву». Монашек подтвердил: «Да, таков наш распорядок». «Кто же его ввел?» — спросил ал-Фарйак. «Этого требует служение Богу и почитание Его», — ответил монашек. «Но Всевышнему нет дела до того, ел человек чечевицу или мясо, — возразил ал-Фарйак, — об этом в Его священных книгах ничего не сказано, потому что это не имеет отношения ни к душе едока, ни к съеденному». «Воздержание — долг рабов Божиих, аскетический образ жизни, изнурение плоти недоеданием и недосыпом — все это усмиряет страсти», — ответствовал его собеседник. «Нет, — воскликнул ал-Фарйак, — все это противно воле Всевышнего, если бы Он хотел изнурить твою плоть и усмирить твои страсти, он сотворил бы тебя хилым и немощным. Что ты скажешь о человеке, которого Господь создал красивым? Позволено ли ему обезобразить свое лицо — выколоть глаз либо расплющить нос, либо разрезать губу, либо выдрать зубы, что вы намеревались проделать со мною вчера с помощью вашего каменного хлеба?» «Думаю, что не позволено», — пробормотал монашек. «Но ведь это относится и ко всему телу. Аллах создал мускулистые руки и крепкие ноги и хочет, чтобы они оставались такими. Он разрешил людям вкусно есть, чтобы они ели с удовольствием. Правда, некоторые несправедливые религии запрещают своим адептам вкушать отдельные виды пищи, но к христианской вере это не относится. Запрет же исходит от древних старцев, уже не способных жевать мясо. Так почему же другим не есть его каждый день?». «Не знаю, — сказал монашек, — но я слышал это от наших богословов и следую их советам. По правде говоря, мне надоела такая жизнь, я чувствую, как тело мое с каждым днем слабеет, а сам я мрачнею. Если бы я заранее знал, что меня ждет, я не пошел бы в монастырь. Но мои отец и мать бедные люди, и они боялись, что я не найду себе работы. Ведь в нашей стране нельзя выучиться какой-нибудь полезной профессии и зарабатывать ею на жизнь. Поэтому они уговорили меня пойти в монастырь, сказали, что если я буду усердным служкой, то через несколько лет займу, быть может, высокое место на пользу и себе, и им. Я не мог не согласиться, они бы мне этого не простили». Ал-Фарйак на эти слова ответил: «Да, конечно, монастырь это убежище от безработицы, и каждый, не получивший образования и не имеющий профессии, стремится туда попасть, но ты, как и я, еще молод и мог бы обратиться к какому-нибудь доброму и сострадательному человеку с просьбой помочь тебе устроиться. Ведь сказано, что всякий рот себе пропитание непременно найдет, а движение — благодать. Тебе известно, что слово монашество (рахбаниййа) происходит от слова страх (рахба), страх перед Господом? Если бы ты овладел профессией и кормился бы ею, жил среди людей, женился, завел детей и страшился Бога, ты был бы настоящим монахом.

Смысл монашества не в том, чтобы есть чечевицу и сухой хлеб. Не правда ли, что между монахами вашего монастыря больше распрей, вражды и ненависти, чем между мирянами? А ваш настоятель все время пытается подчинить их себе и унизить? Они же ругают его и жалуются на него? А между настоятелями монастырей такая же взаимная зависть и соперничество, как между главами государств? Большинство из них получают свои должности, льстя и угождая правящему эмиру или патриарху. Когда близится истечение срока пребывания настоятеля во главе монастыря, и он боится, что будет смещен, заменен кем-то другим, он заваливает самыми дорогими подарками всех, от кого зависит решение этого вопроса. А монахи, принуждаемые довольствоваться чечевицей и терпеть нужду, если кто-то пригласит их на обед, глотают еду не жуя, не оставляют ни кусочка, обгладывают мясо с костей, подбирают языком крошки, распускают пояса, чтобы набить брюхо до отказа, и пьют до тех пор, пока у них глаза на лоб не полезут. Но больше всего меня отвращает в них то, что стоит тебе поздороваться с одним из них, как он сразу же сует тебе руку для поцелуя — а рука может быть грязной. И почему я должен лобызать руку тому, кто невежественней меня и ни в чем не смыслит? Подумай, сколько в нашей стране монастырей и сколько в них монахов! И я не видел ни одного, который был бы сведущ в науке, и не слышал, чтобы кто-то из них совершил похвальный поступок. О них рассказывают только такое, что заставляет усомниться в их уме и честности.

Я вот служил некоторое время у Ба‘ира Ба‘ира и знал там одного такого проповедника, который ухитрился занять место чуть ли не мужа его дочери. Так он, исповедуя ее, задавал ей вопросы, не напрягаются ли у нее ягодицы и не дрожат ли груди. Какое дело монаху до женских ягодиц и грудей?! А другой, настоятель монастыря, совратил девушку из деревни рядом с монастырем, и она от него забеременела. Но поскольку его брат занимал важное место при правителе, отец девушки побоялся связываться с ним и устраивать скандал. В умах невежественных жителей нашей страны прочно утвердилась мысль, что разоблачать подобных «аскетов», затрагивать их честь — дурно. Я же клянусь Богом, что дурно покрывать их, так как разоблачение одного стало бы предостережением для других.

Знаю еще одного. Он явился в нашу деревню, демонстрируя крайнюю степень измождения: длинные рукава его болтались, а колпак закрывал почти все лицо, виднелись только рот и окладистая борода — знак набожности и благочестия. Принялся проповедовать, громогласно поучал и увещевал народ, при этом рыдал и слезы лились у него градом — уж не знаю, чем он смачивал для этого платок, которым утирал лицо. А потом он стал проводить дни и ночи с красивой молодой вдовушкой из семьи эмира, утверждая, что она исповедуется ему во всех прегрешениях, совершенных с того времени, когда у нее начали набухать груди и расти волосы на теле.

Знаю и еще одного, который отправился в Рим. Он был простаком и спал, как и в монастыре, не снимая монашеского платья и пачкая простыни. Хозяин дома запретил ему это. Потом, когда ему стало известно, что все римские священники и иерархи, от папы и кардиналов до простого монаха, спят голыми, прикрывая срамные места только простыней из тонкого льняного полотна, он, дабы оправдать их, стал сочетать дозволенное с запретным.

Взгляни на этих служителей Бога, все они либо низкие лицемеры, либо невежды. Порядочного человека среди них редко встретишь. А уж наука вообще для них запретна.

Пусть люди добровольно становятся монахами, пусть. Это похвальная стезя. Но только такие, кому больше шестидесяти лет и если это люди достойные и знающие. Чтобы в монастыре заниматься науками и обучать своих братьев, способствовать улучшению нравов и воспитанию добродетелей. Писать полезные книги и указывать своему народу пути, ведущие к добру, спасению и успеху. А не подобные вот этим, не знающим о мире ничего, кроме отшельничества и аскетизма. Не достаточное ли доказательство их невежества то, что, когда я попросил словарь, самый из них ревностный в вере спутал его со стихарем, другой — с совой, а третий — со средством от колик в желудке. Действуй, дружок, уходи от них, и да укажет тебе Господь верный путь, а не то превратишься в человека, не изведавшего благ ни сего мира, ни другого. Ибо вера невежды не имеет для Господа никакой цены. А когда исполнится тебе шестьдесят лет, иди со спокойной душой в монахи».

«Как же мне уйти отсюда?» — воскликнул монашек. «Есть у тебя в монастыре какое-то имущество? — спросил ал-Фарйак. — Я помогу тебе нести его». «У меня только то, что на мне». «Тогда пойдем прямо сейчас, пока монахи заняты молитвой». Они вышли за ворота монастыря, никем не замеченные. А когда отошли подальше, ал-Фарйак поздравил друга с высвобождением из оков невежества и сказал: «Клянусь жизнью, если бы каждый раз, поев чечевицы, я спасал монаха или — что я предпочел бы — монахиню, то я согласился бы весь век не есть ничего другого, даже рискуя вконец испортить желудок. И да благословит Господь этот монастырь».

13 МАКАМА, ИЛИ МАКАМА ТРИНАДЦАТОЙ ГЛАВЫ

Давненько я не писал садж‘ем и не изобретал созвучий, боюсь, уже забыл, как это делается. Надо мне проверить свои способности, и эта глава как раз дает такую возможность, поскольку она длиннее двенадцатой и короче четырнадцатой. Я буду делать это в тринадцатой главе каждой из четырех книг, таким образом общее число макам составит четыре макамы.

Рассказывал ал-Харис ибн Хишам:

Однажды ночью безлунною и тянувшейся бесконечно я бессонницей мучился и горести проклинал, что преследуют меня вечно. С боку на бок ворочался и в воображении своем рисовал человека зевающего или громко храпящего, либо пьяного, дремлющего, носом клюющего. Воображение, как говорят, помогает осуществить желаемое, то, чего душа просит и о чем мечтает. Но сон ко мне не шел, и рот зевотой не кривился. Казалось мне, что все жители земли уснули и только я один не могу сном забыться, что все соседи почивают безмятежно, и лишь я ворочаюсь тревожно. Я встал и отхлебнул глоток. Но это дало мне лишь минутное забвение, и я пробудился в еще худшем состоянии и в прескверном настроении. Со всех сторон осаждали меня тревоги. Я все мыслимое и немыслимое в уме перебирал и совсем, было, разум потерял.

Когда я понял, что уснуть не смогу, сколько бы ни старался, и придется мне бодрствующим рассвет встречать, как бы я с бессонницей ни сражался, протянул я руку к книгам в надежде, что если чтение меня не усыпит, то какими-то знаниями обогатит. Я не стал книги перебирать и взял первую, до которой дотянулась моя рука. Это оказалось «Сравнение двух положений и двух способов» («Мувазанат ал-халатайн ва мувазанат ал-алатайн») досточтимого шейха имама, ученого Абу Рушда Нухийи ибн Хазма{79}, известного своим красноречием и в прозе, и в поэзии. Никто до него подобной книги не создал, и никто из именитых в один ряд с ним не встал. Он в ней состояние человека в счастье и в несчастье описал — человека довольного и спокойного и человека, заботами и бедами удрученного, в разных возрастах, от детского до старческого — и размышлял, чего в жизни человека больше, добра или зла. Разделил текст на два столбца и превосходно те и другие состояния описал. Но поскольку он был шейх — да будет свята его могила, — занимал высокое положение и, как мне кажется, прожил жизнь благополучную и счастливую, он отдал предпочтение удовольствиям и увидел в жизни человека больше добра, нежели зла. Он даже утверждал, что человек испытывает удовольствие не только от происходящего с ним приятного, но и от предвкушения этого приятного, тогда как боль он не может представить себе заранее, пока ее не испытал. И если человек в своем воображении ласкает молодую девушку, он испытывает удовольствие, изливающееся из его души и расходящееся по всему телу. В этих его словах я усомнился и сказал себе: Слава Богу, любой сочинитель, даже великий, может ошибиться. Потому что я, пытаясь уснуть, человека и дремлющего, и зевающего, и засыпающего в своем воображении рисовал, но все старания мои тщетными оказались, и ни малейшего удовольствия я не испытал. Тут я разделяю мнение одного чудака, сказавшего, что спящие не получают удовольствия от сна ни перед сном, ни во время сна, ни проснувшись. Медики давно ломают голову над этой загадкой, но не могут разрешить ее никакими способами ни теоретически, ни практически. Но мой автор опирался на науку и на мудрость, он обладал и критическим умом, и жизненным опытом. Просто его ввели в заблуждение два противоречащих одно другому высказывания. Я внимательно вчитался и в первое, и во второе, но только зря глаза натрудил, пустил в ход острие критики, но безуспешно его затупил. Тогда я решил обратиться к помощи человека сведущего и в полемике искушенного и, как перед этим стал читать первую попавшуюся под руку книгу, так и на этот раз выбрал для беседы ближайшего соседа.

Рядом со мною жил митрополит, которого паства хвалила на все лады, утверждая, что перечень его достоинств и заслуг был бы длиннее его бороды. Я отправился к нему ранним утром и застал его с ликом ясным и в настроении прекрасном. Показал ему два столбца, составленных моим автором, и попросил мне в этом вопросе помочь, и да отблагодарит его Всевышний Господь. Он на написанное взглянул, головой покачал, глазами заморгал и на сонливость жаловаться стал. Потом сказал: «Я этого не понимаю, этот текст нараспев не читается, и смысл его теряется. Я понимаю только то, что написано садж‘ем. Тогда, даже если бы автор употреблял лишенные всякого смысла слова, я бы прочел их без всякого труда». Я подумал про себя: поднявшись в церковной иерархии высоко, он в науке и знаниях отстал далеко, и его длинная борода не искупает недостатка ума.

После этого я решил обратиться к человеку глупому и невежественному, но одновременно надменному и высокомерному, а именно к школьному учителю, известному в нашей деревне как раз этими качествами. Отправился к нему и задал тот же вопрос. А он вдруг захлопал в ладоши, завращал глазами и сказал: «Ты пришел к знатоку, и получишь мудрый ответ. Если хочешь узнать, какое из суждений правильней и вернее, взвесь тот и другой столбцы, но предварительно переплет с книги сними. Который столбец перевесит, тот и правильней на столько, на сколько он тяжелее». Я ушел от учителя, злясь и досадуя на бессонницу, побудившую меня обратиться к нему. Ведь читал же я во многих книгах и слышал не раз, что нет на свете людей невежественней и глупей школьных учителей.

В тот же день пошел я к знаменитому законоведу. Голову его украшала огромная закрученная чалма, а тело скрывал непомерной ширины халат. Я ему сказал: «Рассуди, досточтимый знаток законов, которое из двух мнений справедливее и вернее». Он ответствовал: «Если ты пришел ко мне за ответом и намерен следовать моим советам, то лучшего советника ты не мог найти, ведь я принадлежу к числу законоведов-теологов догматического толка, делающих самые точные заключения и выносящих самые мудрые суждения на основе многих аргументов и прецедентов. Мы исходим из того, что для выяснения истины необходимо сопоставить множество мнений людей разных убеждений, допустить невозможное и признать существующим несуществующее. Поэтому я полагаю, что следует пересчитать слова, которыми изложены два мнения, а также буквы каждого столбца. Тот, в котором больше букв, будет правильнее и вернее. А Господь лучше знает». Я ушел от законоведа с тем же, с чем и от глупого учителя, говоря себе: глупец тот, кто просит у него совета.

От него пошел я к поэту, которого знал как низкого льстеца, краснобая, хвастуна и самодовольного наглеца. Ему я сказал: «У меня есть, чем тебе заплатить, и ты сможешь среди людей мудрым прослыть. Объясни мне только, которое из двух высказываний красноречивее и правдивее». Он ответил: «Суждено мне было в жизни поэтом стать и стихи сочинять — либо сильных мира сего восхвалять, либо женщин прославлять. Первое для меня мучение, а второе — наслаждение. Обожди, я сейчас перелистаю весь мой диван, страница за страницей, и если найду, что хвалебных касыд в нем больше, чем любовных, значит зла в мире больше, чем добра». Я покинул его, как и учителя, и законоведа, думая о том, что среди красноречивых слишком много лживых.

Затем я отправился к секретарю эмира, известному своим тонким умом и прекрасным слогом, и прежде чем задать свой вопрос, польстил ему, сказав, что никто, кроме него, не может мне помочь. Секретарь ответил: «Радость жизни для меня в том, чтобы эмира моего ублажать и знаки благоволения от него получать. Несчастье же — его разгневать и испытать на себе последствия гнева. Я уже забыл, сколько раз он был ко мне милостив и сколько на меня сердился, я уже со счета сбился. Давай отложим этот разговор до тех пор, пока я не найду в своих записях упоминания обо всем сладком и горьком, что я с ним пережил, о добром и злом, что от него получил. Вот тебе мой ответ и прими мои извинения». Я мысленно добавил его к первым трем и ушел.

Подумал я: совета надо искать у молодых. У людей, достигших высоких должностей и постов, умы уже поизносились и добрые чувства к стучащимся в их дверь притупились. Я пошел к ал-Фарйаку и застал его над рукописью склоненным с лицом изможденным: глаза у него запали, руки исхудали и скулы, обтянутые кожей, на лице выступали. Я проникся жалостью при виде его усталости и решился уже разговор не заводить. Но он принял меня приветливо, с места встал и спросил, какая нужда меня к нему привела, требуется ли мне помощь или добрый совет. Я объяснил, что со мной произошло, и сказал, что если поможет он на мой вопрос найти ответ, то пусть Господь избавит его от всех бед. Из-под кучи бумаг он листок достал и тут же на нем написал:

Когда я взял листок, написанное прочел и смысл его до меня дошел, понял я, что это слова льва, а все, что говорили другие, — пустая болтовня. Я сказал ему: «Будь благословен на вечные времена и делись с желающими учиться плодами своего ума. И проклятие тем богатым, которые не оценили самой высокой меркой твои таланты». Я ушел от него, хвалу ему воздавая и каждое слово его повторяя.

14 ТАЙНА ИСПОВЕДИ

Уф! Слава Богу, наконец-то я скинул с себя бремя макамы и покончил с числом «тринадцать». Мне осталось лишь заставить читателя прочитать ее. Она, хотя и тяжеловата и не столь изящна, как макамы ал-Харири, но все же обладает своими достоинствами и может принести пользу. Надеюсь, вторая будет лучше первой, третья — лучше второй, а четвертая — лучше третьей. Как пятидесятая макама лучше сорок девятой{80}. Не пугайся, я тебе не угрожаю, у меня будет всего четыре макамы, как я и обещал.

А теперь я должен напрячь свои мозги, чтобы извлечь из них глубокие смыслы и облечь их в ясные слова, не пускаясь при этом в болтовню. Ученые называют это, если я не ошибаюсь, осмысленной речью. Подожди, сейчас я их спрошу. Как вы, господа, называете речь, изобилующую смыслами и ясную для читателя? Если сейчас же не назовете, то не упрекайте меня в нарушении правил. Я, будучи реально существующим созданием, ищу то, что так же реально существует, а если осмысленная речь существует, а названия у нее нет, то я, естественно, выбираю существующее, пока вы не договоритесь между собой о названии. Только не спорьте, не ругайтесь, не пререкайтесь и не кричите друг на друга. Наберитесь терпения и спокойно обсудите вопрос, не хватая один другого за грудки и за полы, ведите себя достойно и серьезно. Только серьезный человек может найти нужное название, которое сохранится и, быть может, прославит имя его нашедшего, хотя бы само название звучало легко и игриво. Вы же знаете, что стихи чувствительного поэта отличаются тонкостью, а стихи грубого поэта — тяжеловесностью. Как говорится, слова королей — короли слов. А стихи, сочиненные женщиной, пленяют умы и трогают души, как и сама женщина. Исключение из этого правила составляют только отец и сын. Отец может быть некрасивым, а сын — красавцем. По той причине, что для рождения ребенка требуются двое — отец и мать, и неизвестно, на кого ребенок будет более похож. Отец не может произвести такого сына, какого ему хотелось бы. Сын унаследует какие-то черты отца, но и от матери — сохрани ее Господь — ему достанутся какие-то черты в зависимости от того, чем она восхищалась и что ее волновало, когда она его вынашивала. И сын рождается ни то ни се{81}. Но, как я сказал, это исключение, и оно не распространяется на тех, кто работает в одиночку. Когда человек долго занимается своим делом, его отношение к делу меняется, становится более осознанным и вдумчивым. Это, как сытый повар, который готовит изысканные блюда умело и тщательно, тогда как голодный варит еду на скорую руку и кое-как.

После этого красноречивого отступления и путаного изложения сообщаю тебе, читатель, что как-то пошел ал-Фарйак к священнику, дабы исповедаться ему в своих делах и мыслях. Сначала он спросил, что считается порицаемым. Священник ответил: «Слышал я, что ты сочинял стихи и песни, а это два больших прегрешения, ведущих к возбуждению страстей и падению нравов. Не подстрекал ли тебя нечистый воспевать в стихах женщину с высокой грудью, с румяными щеками, подкрашенными сурьмой веками, с колышущимся задом и тонким станом, с редкими зубами, крепкими ногами, пухлыми руками, с черными волосами, прекрасными глазами, подведенными бровями, с круглым пупком, приятной улыбкой, с легкой походкой, со сладкой слюной и с ароматным дыханием?». «Я делал это, — отвечал ал-Фарйак, — но вижу, что ты превзойдешь меня в этом искусстве: ты так превосходно описал совершенную красоту». Священник возразил: «Сочинительство не моя профессия. Я описываю лишь то, что знаю, а вдохновение мне помогает. А у каждого, кто сочиняет стихи, мозги забиты этими греховными описаниями. Как бы то ни было, все твои любовные стихи должны быть сожжены — по частям и целиком, потому что они сеют соблазн в молодых неокрепших душах, а тебе грозят суровой карой в день Страшного суда». «Как я могу, — воскликнул ал-Фарйак, — разом сжечь то, чему отдал столько бессонных ночей, на что потратил больше сил, чем тратит возделывающий землю или путешествующий ночью. Когда мне удавался один бейт из касыды, мне казалось, что я проделал часть пути к жилищу той, которую воспеваю. А когда завершал касыду, воображал, что дошел до ее жилища, и мне осталось лишь отворить дверь. В отличие от всех прочих поэтов, конец для меня был началом. Поэтому я не писал длинных касыд, боясь удлинить расстояние. Разве справедливо осуждать весь мой труд за допущенные небольшие ошибки? И к тому же я не хочу, чтобы мои стихи читали те, кто их не поймет и кинется расспрашивать знатоков. А те начнут меня порицать, ошибки выискивать и критиковать. Они не увидят в стихах юноши скромного и незнатного ничего, достойного похвалы, и наградой мне с их стороны будут слова: покарай его Бог, разрази его Бог, пусть мать не увидит его живым, пусть не будет у него ни матери, ни отца». На это священник сказал: «Вижу я, ты неисправим в своем упрямстве и закоснел в неразумии. Я не отпускаю тебе твоих грехов и объявлю о них в церкви во всеуслышание». «Не спеши, — сказал ал-Фарйак, — спешка от лукавого. Если я воздам тебе хвалу в длинной касыде, примешь ли ты ее как искупление моих прегрешений? Я мог бы восхвалить в ней также всех монахов и монахинь, всех рабов Господа и Его рабынь, подвижников и подвижниц, отшельников и отшельниц, аскетов и аскеток, паломников и паломниц, проповедников и проповедниц, благочестивцев и благочестивиц, всех молящихся непрестанно и поклоны бьющих неустанно, тех, у кого имя Божие с языка не сойдет и кто чистоту помыслов своих блюдет». Священник долго думал. Казалось, он склонялся к мысли, что в любовных стихах нет большого греха: если, к примеру, большой зад, пухлые руки и пышная грудь описываются в них с натуры, то это все равно, что сказать «восходящая луна», увидев ее восход, или «рассеивающиеся облака», увидев, как они рассеиваются. Преступлением было бы описывать в таких выражениях грудь плоскую, как доска, или ягодицы сухие, как циновка, и уверять читателя, что это не твои измышления. Когда священник все эти соображения в голове своей прокрутил и переварил, он сказал: «Не надо сочинять мне восхваление во искупление грехов, боюсь я, что ты подловишь меня и не отпустишь. По твоим стихам о монахах и монахинях я вижу, что ты прилипчив, как пиявка, и цепок, как птичьи когти. Воспевай лучше святых праведников, всю земную жизнь проведших в аскезе, уповая на встречу с Господом в иной жизни тех, кто носил власяницу, ночью бодрствовал и молился, питался лишь черствым хлебом и чечевицей». «Постой, постой! — воскликнул ал-Фарйак. — Я добавлю к этому, как они ломали зубы и страдали чесоткой. Я забыл тебе рассказать одну историю, слово чечевица мне ее напомнило. Это история о том, как я увел из монастыря одного монашка, а подтолкнули меня на это мои страдания и жажда мести». «Мстительность, — сказал священник, — это больший грех, чем увод монаха из монастыря, потому что пребывание большинства монахов в монастыре не приносит пользы ни им самим, ни другим. А кроме того, возможно, этот монашек женится и наплодит много монахов. Но если ты будешь воспевать монахинь, не смей упоминать об их грудях и ягодицах — у них нет ничего подобного. Жизнь в уединении и постоянное воздержание делают их непохожими на остальных женщин. Мы, служители Бога, знаем это лучше всех». Тогда ал-Фарйак сказал: «Богом тебя молю, которому поклоняются все обитающие на небесах и на земле, скажи, много ли священников, подобных тебе, столь же остроумных и знающих толк в шутке?» Тот ответил: «Это мне неизвестно, я знаю лишь, что мои познания доставляют мне одни страдания, и было бы лучше, если бы я оставался невеждой, как и все мои братья. Кто меньше знает, тому спокойней живется». «Как это?» — спросил ал-Фарйак. «Умеешь ли ты хранить тайну?» — задал ответный вопрос священник. Тот сказал: «Буду нем, как рыба» (однако же сейчас нарушает данное слово). «Хочешь, я расскажу тебе мою историю?» «Сделай милость». «Тогда слушай».

15 ИСТОРИЯ СВЯЩЕННИКА

И он приступил к рассказу: Знай, что в молодости я был ткачом. А поскольку Великий Господь пожелал, чтобы я родился некрасивым и коротышкой (так что мать моя, взглянув на меня, возблагодарила Бога за то, что не создал меня девочкой), к ткачеству я был не приспособлен: из-за маленького роста я с трудом дотягивался до полотна и начинал задыхаться так, что у меня прерывалось дыхание. При том, что нос мой, благодарение Богу, втягивал воздух с такой силой, словно у меня пятьдесят легких и пятьдесят желудков. Нередко я падал в обморок и был на волосок от смерти. Когда я совсем обессилел от этой работы, мне пришло на ум, что лучше заняться торговлей товарами, на которые есть спрос у женщин. Я взял в наем небольшую лавку и сидел в ней. А женщины, проходя мимо и завидев меня, пересмеивались. Однажды я услышал, как одна сказала: «Если правда, что внешность есть отражение души, то хобот этого торговца должен помогать ему сбывать товары». Я подумал, что в этих словах есть доля правды, и, возможно, некрасивая внешность принесет мне удачу. Ведь говорит же пословица, что не в красоте счастье. И продолжал сидеть в лавке безо всякой пользы — нос мой не приносил прибыли, он был так велик и некрасив, что только отталкивал от меня людей. Я сидел и думал о том, как устроен Божий мир, почему Господь создает человека и при этом наделяет его тем, что мешает ему зарабатывать хлеб насущный и не тяготиться жизнью? Какова польза этого огромного носа, разве что уравновешивать плоский затылок? Почему бы не обрезать его и не прилепить обрезок к нужному месту? И вообще, почему один человек красив, как ангел, а другой безобразен, как шайтан? Разве не все мы творения Господа? Разве Всевышний не печется обо всех одинаково? Разве человек-мастер, если хочет создать что-то, не старается, не прилагает все свои силы, чтобы добиться совершенства? Разве художник изображает человека безобразным, если только он не хочет, чтобы люди над ним посмеялись? А, возможно, гигантский нос по-своему хорош, красив или полезен, но нам, Божьим тварям, это неизвестно? Потом я брал зеркало, рассматривал свое лицо и приходил в отчаяние: я не находил в нем ни одной приятной черты. И думал: если мое лицо не нравится мне самому, как оно может понравиться кому-то другому?! Однако нередко человек склонен видеть в недостатках другого и что-то положительное, усматривать в его пороках достоинства. Говорят, что чернокожие не считают нас, белых, красивыми. Поскольку сами они все черные, то этот цвет им и нравится. И я не считаю того, чей нос меньше моего, красивым. Что же до цвета, то я не белый и не черный, я из числа проклятых. А если бы у всех жителей моей деревни были такие же орлиные носы, то я бы успокоился и утешился. От кого я унаследовал этот чудовищный нос? У моего отца был нос, как нос. Хотел бы я знать, что ему взбрело в голову, когда он решился произвести меня на свет! И в каких таких высях витала моя мать той ночью, когда меня зачала?! Или той ночью оба они ничего не соображали? Потеряли разум и не могли опомниться? Были пьяны или зачарованы? Я перебирал в голове все эти мысли и задавал себе все эти вопросы, когда ко мне явилась женщина, закутанная в никаб{82}, из-под которого выступало нечто, напоминавшее кувшин. Я подумал было, что она подвесила к своему носу флакончик с благовониями, чтобы нюхать их, проходя между кучами отбросов на городских рынках. Она спросила, есть ли у меня нужный ей товар, и я назвал его цену. Цена показалась ей слишком высокой, и она воскликнула: «Цена твоя кусается!» Я ответил: «А у тебя язык, как бритва!» Она рассмеялась и сказала: «Ответ твой хорош, но ты запрашиваешь слишком много, ты должен уважить меня как женщину и как подругу по несчастью, должен сделать мне скидку». Я спросил: «Что общего между нами, да поможет тебе Бог, ты пришла ко мне впервые?» Она приподняла никаб, и я увидел ее огромный, во все лицо, нос — он словно приветствовал мой нос. Тут я вспомнил известную историю о хромом вороне, который подружился с вороном со сломанным крылом, а один поэт, увидев их, сказал: «Я не знал, что означает выражение ворон ворону глаз не выклюет и только сейчас понял его смысл». Я со скидкой продал ей то, что она хотела купить, и пытался поцеловать ее в возмещение понесенного мною ущерба. Но мне это не удалось — помешали наши носы. Женщина ушла, а я остался в своей лавке. Тогда я понял, что торговля у меня не идет потому, что женщины покупают лишь у молодых, здоровых и красивых, у тех, у кого покупать доставляет им удовольствие. У меня же за все время совершила покупку только эта носатая, и то мне в убыток. Тут-то я и решил пойти в монахи, отправился в монастырь и сказал настоятелю: «Меня привело к вам разочарование в этом мире и желание очутиться в другом. Этот мир ничем не лучше загробного, и разумен тот, кто считает его лишь временным пристанищем. Если бы это действительно была наша родина, обетованная нам Господом, то мы жили бы здесь долго и счастливо. Но мы видим, что есть люди, которые рождаются и умирают, прожив всего один день, и это лучше всего доказывает, что человек не создан для этой жизни». Подобные слова мы слышим из уст многих рабов Божьих. Настоятель счел меня достойным и принял в монастырь. Но случилось так, что на следующий же день он, перелезая через стену, чтобы попасть в дом одного из своих сотоварищей, наткнулся на ветку дерева и повредил себе глаз. Он вернулся разгневанный и решил, что это несчастье связано с моим приходом в монастырь, поскольку он уже давно привык перелезать через стену, и с ним никогда ничего не случалось. Он прогнал меня из монастыря. Я пошел в другой. Там повторил те же слова. Настоятель меня принял. Я провел там некоторое время, страдая от голода и грязи, которые не приведи Господи испытать никому из живущих ни в этом, ни в другом мирах. Я уж не говорю о нравах монахов и их склоках. Один подсиживал другого, и все они жаловались настоятелю на каждый пустяк. Он относился к ним высокомерно, а они завидовали тем благам, которыми он пользовался единолично, не делясь с ними, и грызлись друг с другом за каждый подарок от женщин-прихожанок — платок, кошелек, шнурок. Добавь к этому еще их общее невежество: в монастыре не было ни одного, способного грамотно написать проповедь на какую-либо тему. Даже сам настоятель — сохрани его Господь — не мог написать ни одной строчки по-арабски, он писал сирийскими буквами, которые они называют каршуни{83}. И этот невежда гордился своим знанием и похвалялся им перед каждым, кто входил в его келью. Молодые монахи считали это его огромной заслугой и достижением. Он вывел одну строку этими буквами на своей двери, а другую — на стене. Меня, когда я их читал, душил смех. А он по глупости думал, что я смеюсь от восхищения. Те же из невежественных монахов, которые были к тому же лицемерами и обманщиками (во многих людях невежество и лицемерие хорошо уживаются), заискивали перед ним и, склонив голову с видом смирения и покорности, просили его подарить им образец его почерка, дабы улучшить свой. Когда мне уже стало невмоготу терпеть общение с ними, а в особенности, плохую еду, я начал выражать свое недовольство и ворчать. Однажды монастырский повар услышал, что я жалуюсь на малое количество жира в рисе, который он приготовил по случаю большого праздника. Этот повар, лодырь и негодяй, рассвирепел, взвалил меня на плечо, словно отец своего ребенка, но без всякой жалости, понес по монастырскому коридору и окунул в котел с остывшим жиром. При этом он кричал: «Вот тот жир, в котором варился рис и который не понравился тебе, господин Хобот, отродье совы, кусок неудачника, презренный жалобщик, грешащий в большом и малом, пропахший чесноком, с ядовитым жалом, обжора жадный, утроба ненасытная!». Эти и многие другие ругательства, которыми он меня осыпал, оскорбили меня больше, чем окунание в котел. С большим трудом вырвавшись из его рук, я закрылся в своей келье, чтобы отмыть жир. А он ломился в мою дверь и кричал, что он должен хорошенько вытряхнуть мой нос, в который набилось столько жира, что монахам бы на неделю хватило. Ворвался в келью, ухватил обеими руками за ноздри, как за ручки тисков, и стал трясти их изо всей силы. Я уже готов был распрощаться с жизнью, ведь ноздри это, вопреки мнению многих авторов, именно то отверстие в теле, через которое входит и выходит душа. Отсюда и пошло выражение «дышать». После всех этих мучений я не нашел в монастыре никого, кто бы мне посочувствовал — все монахи льнули к повару и заискивали перед ним в надежде, что он посытнее их накормит.

Я ушел из монастыря с тяжелым сердцем, потеряв всякую надежду на будущее, говоря себе: куда же мне идти с таким носом, преграждающим мне все пути к добыванию хлеба насущного, вернее, куда этот нос меня поведет? Я вспомнил об одном отдаленном монастыре, где жили, как я слышал, монахи-праведники. Некоторые из них умеют писать по-арабски, любят чужестранцев и привечают гостей. Я направился туда и, когда признался настоятелю в своем намерении поселиться у них, он одобрил его и был ласков со мной. Но не удержался и взглянул на мой нос с подозрением, словно опасаясь от него какого-то подвоха. Некоторое время я прожил в этом монастыре.

16 ОКОНЧАНИЕ ИСТОРИИ СВЯЩЕННИКА

Поселившись в этом монастыре, я первым делом начал обхаживать повара и завоевывать его расположение. Похвалами и льстивыми словами я добился того, что мимо моего рта не проходило ничего из съестного, которым можно было разжиться в монастыре. Я дневал и ночевал на кухне и даже научил повара готовить некоторые известные мне и не известные ему блюда. Когда настоятель монастыря приглашал какого-либо дорогого гостя или сам хотел попробовать чего-то особенного, повар поручал мне приготовление этих блюд. Я старался сделать их как можно вкуснее, и повар проникся ко мне уважением, всегда со мной советовался и подолгу беседовал.

Во-вторых, я облачился перед монахами в тогу благочестивого праведника. Опускал свой капюшон до переносицы (сожалея, что обычай не требует закрывать нос целиком), ходил с низко опущенной головой, не глядя ни налево, ни направо (кроме как украдкой), а когда ел, пил, лежал, ходил или умывался, громко оповещал об этом всех, говоря, к примеру: «Благодарение Богу (либо Слава Богу — это больше нравится монахам), сегодня я вышел из своей кельи» или «Утром я, с благословения Господа, принял слабительное» и другие подобные слова, как это принято у завзятых праведников. И все монахи уверовали в мое благочестие. Я также написал корявым слогом несколько молитв для настоятеля, который восхитился моим почерком, похвалил меня и пообещал возвести в приличествующий мне сан. Мимо его внимания не прошло, что я превосхожу других монахов знаниями и здравым смыслом, и он объяснил это моим пессимизмом (пессимист это видящий все в черном цвете и оказывающийся правым).

Вскоре рассудил Господь Вершитель судеб так, что в одной из далеких стран умер священник из миссионеров, то есть из тех, кто ест и пьет в домах людей, а не в монастыре, и живет, в отличие от монахов, среди своей паствы. И настоятель озаботился тем, чтобы послать меня в эту страну на замену умершему священнику. Тамошние мои единоверцы встретили меня радушно и уважительно. Я выказал свое благочестие и набожность, и они признали меня праведником. Один торговец, которого Провидение лишило благодати иметь сыновей, даже пригласил меня жить в его доме, надеясь, что благодаря моему присутствию Господь отверзнет утробу его жены, как об этом сказано в Библии, и она родит ему мальчиков. Жена его была красивая женщина со стройным станом и высокой грудью. Она любила забавы и развлечения, игры и наслаждения (Боже Милостивый, стоит только вспомнить женщин, как начинаешь говорить в рифму!). Какое-то время я жил у него уютно и вольготно, а потом взбрело мне на ум полюбезничать с его женой и поухаживать за ней. И она ответила на мои поползновения, не смутившись размерами моего носа. Женщинам свойственно искать себе покровителя среди близких и избавляться от него, когда появится кто-то другой. Одна женщина удачно выразилась по этому поводу: «Я опиралась на ближайшую подушечку, а потом нашлась подушка подальше». Я тогда очень радовался жизни и забыл все горести, которые мне довелось испытать в монастыре. Решил вознаградить себя, раз уж представилась такая счастливая возможность, за все, чего был лишен в прошлом, когда работал ткачом, поваром и жил аскетом. Я взял за правило наслаждаться утехами с ней по нескольку раз на дню, как только возникало побуждение и желание, по обыкновению тех, кто женат на порядочной женщине. Сначала считал разы, потом сбился со счета. Муж, человек бесхитростный и простодушный, ни в чем меня не подозревал, занимался своими делами и не мешал нам срывать плоды удовольствий и пить из чаши наслаждений. И, удивительное обстоятельство, достойное быть отмеченным — женщина эта постоянно, при муже и в его отсутствие, ругала свою служанку последними словами и поэтому не боялась, что та донесет на нее. Она могла бы немедленно ее выгнать, как выгнала уже многих слуг, по причине или беспричинно, просто обругав их и обвинив в непочтительности. Таковы странности и причуды женской натуры, которую мужчины никак не могут разгадать.

Короче говоря, я восхищался ее красотой и ее искусными ласками безо всякой опаски, тайно встречался с ней как законный супруг, не заплативший, однако, выкуп за невесту. Счастье меня избаловало, и я уверовал в свою безнаказанность. Тут пришла мне в голову мысль, а почему бы мне не удвоить удовольствие, ведь, чем больше имеешь, тем большего хочется, почему бы, испробовав одно, не испробовать и другое? Это затягивает, как азартная игра, как ставки на бегах [...]{84} Я встретился с одним человеком, о котором слышал как о профессионале в этом деле, ведущем его ловко и умело. Одним словом (оставим в покое рифму и садж‘), я договорился с ним, и он привел ее ко мне. Я тратил на нее то, что собирал со старых и молодых, души которых окормлял. При этом я не обделял вниманием и мою первую возлюбленную, наша взаимная страсть только усилилась. Она тоже требовала подарков: все женщины любят их получать от мужей и любовников. Слухи о моей новой возлюбленной дошли до католикоса, и он велел мне сказать, чтобы я передал ему собранные мной деньги. Я отговаривался, ссылался на разные причины, но он отговорок моих не принимал. Вызвал меня к себе и добился конфискации всего, чем я владел. Меня огорчила не столько потеря моего имущества, сколько расставание с домом праведного торговца, где я ни в чем не знал отказа.

Время, потраченное на то, чтобы выпутаться из силков католикоса, почти стерло в моей памяти прежние радости. Но я горел желанием отомстить ему и прибег к помощи другого католикоса, злейшего врага первого. Между католикосами существует такая же вражда, как и между еретиками. Какое-то время он держал меня при себе, а потом, боясь, что первый причинит мне какой-нибудь вред, отправил меня на военном корабле в отдаленную страну. Не прошло и нескольких часов, как на корабле испортилась какая-то машина, капитан испугался, что мы можем утонуть, и возвратился в порт. Почему-то он решил, что виновен во всем я, и сказал одному пассажиру, что несчастье навлек мой огромный нос. Эти слова дошли до меня, и очень меня удивили в устах одного из тех, кто не верит ни в бессмертие души, ни в крестное знамение, ни в предзнаменования, хорошие или дурные, ни [...]{85}

Этот случай окончательно убедил меня в том, что носатый вызывает отвращение у всех наций — лишнее окко{86} мяса на лице превращает человека в отщепенца и делает несчастным. Тогда как два лишних ратля{87} на ягодицах женщины делают ее счастливой и желанной. Меня все более удивлял этот мир, где основой всего являются окко и ратли мяса. И все же я не мог отказаться от него.

Потом я приехал в эту страну и здесь почувствовал себя защищенным от козней моих врагов. Я снял домик и нашел женщину, которая прислуживала мне. В этой стране, как и в странах франков, священники обычно держат женщину-прислугу. Она приходит по утрам, когда он еще лежит в мягкой постели, и делает все, что ему нужно. Оценив удобства такой жизни, я вознамерился жениться на бедной, но красивой девушке. Правда, я не был уверен в том, что ее грудь достаточно налилась, но я к ней привязался. Я обратился к католикосу с просьбой повысить мой сан, он отказал мне. Я настаивал, он упирался. В конце концов я повздорил с ним, и он счел за лучшее спровадить меня туда, откуда я явился. Тогда я пошел к другому католикосу, которого знал раньше, и он был со мной ласков и оставил меня у себя. Таким образом я вернулся к тому, с чего начинал, а сейчас ожидаю подходящего случая, чтобы сменить место, потому что и этот католикос оказался невеждой. На мой взгляд, в наше жестокое время менять католикосов много полезнее, чем обладать философским камнем. Конец истории священника.

17 СНЕГ

Я не удивлюсь, если эта глава покажется некоторым читателям холодной, — я писал ее в студеный, мрачный день, когда небо было затянуто тучами и снег падал на крыши, делал непроходимыми дороги и проникал в дома и в дворцы. Он тушил очаги, приводил людей в уныние, и им не оставалось делать ничего другого кроме как играть в азартные игры. Однако никто не может отрицать, что пьющий воду из талого снега, едящий снег или играющий в снежки согревается. Так и читающий мой рассказ, если он и сочтет его поначалу холодным, найдет у меня защиту от этого холода: его мозги разогреются, и таким образом цель будет достигнута. Особенно, если в нем сохранилась хоть частица злости, вызванной прочтением предыдущей главы. Хотя я писал в ней только правду. Если бы мне пришло на ум солгать, то я бы сочинил касыду и завершил ее молитвой Господу и панегириком какому-нибудь скупердяю. Кто мне не верит, пусть спросит самого священника. Отмечу, кстати, разницу между снегом и моими словами: снег падает на черное и делает его белым, а слова мои ложатся на белую бумагу и чернят ее. Но и то, и другое приятно взгляду — в этом снег и мои слова схожи. Кроме того, снег тает после нескольких солнечных дней. Так же и мои слова: в голове читателя от них не останется почти ничего, если голову напечет солнце или она вспотеет. Еще одно совпадение: выпавший снег очищает и освежает воздух, а слова, родившиеся в моей голове и перенесенные на бумагу, проясняют мои мысли и очищают мой ум, освобождая место для новых, блестящих мыслей. В любом случае, читатель, думаю, ты найдешь такое сопоставление справедливым и уместным. Как известно, в просторных домах людей богатых и зажиточных есть помещения для зимы и для лета, есть спальни и гостиные. Другие же ютятся в одной комнатке и не могут принимать гостей, не подготовившись к их приходу и не прибравшись в своем жилище. На этом основании ученые должны следовать примеру богачей и выделять в своих больших головах специальные места для слов холодных, теплых и горячих. Находясь в возбужденном состоянии, когда кровь кипит, они, чтобы снизить температуру, будут пользоваться холодными словами, а в спокойном, уравновешенном — горячими. Или наоборот, по принципу лечить подобное подобным.

Разумеется, читатель не обязан тратить свое время на отделение горячего от холодного в этих главах. Все равно смысл он поймет, только дочитав их до конца. И автор не подбирает умышленно холодные слова, разные слова выстраиваются в естественном порядке, а название каждой главы указывает на ее содержание точно так же, как дым — на присутствие огня. Понявший название, понял, считай, уже всю главу. Например, если в названии одной из глав тебе попалось на глаза слово водосток или сточная канава, или помойная яма, или клоака, ты сообразишь, что какой-то осел из монастырских ослов нырнул в нее, чтобы выразить свою мысль по-арабски. Однако же, если читатель понял содержание главы из ее названия, он не должен отказываться от ее прочтения, а потом говорить своим близким и друзьям, что я, мол, прочел книгу об ал-Фарйаке и понял все ее смыслы. Это, как если бы некий хвастун сказал, что он видел сегодня эмира — да благословит его Господь, — хотя он видел лишь его затылок, и то издалека, и ему не довелось даже поцеловать его благородную руку. Или эмир спросил его о чем-то, а он пробормотал в ответ нечто невразумительное или вообще не нашелся, что ответить, и эмир, потеряв терпение, обругал его, проклял его предков и пригрозил его распять либо выколоть ему глаза. Это будет похоже и на похвальбу щеголя, любителя пообщаться с женщинами, который рассказывает, что, мол, встретил сегодня такую-то, и она, взглянув на меня, чуть не задохнулась от счастья. А она, быть может, тяжело дышала от быстрой ходьбы или остановилась, чтобы сплюнуть. Первое, что надлежит сделать читателю, открыв эту книгу, — внимательно просмотреть ее от начала до конца, включая примечания. Он убедится, что у каждого сочинителя свой метод, и он не может нравиться всем читателям — у всех разные вкусы и взгляды.

Одну загадку я никак не могу разгадать: есть среди писателей люди медлительные, вялые, невеселые, не склонные вступать в полемику, в борьбу, равнодушные ко всякой деятельности, глядящие на все события взглядом стороннего наблюдателя. Но взяв в руки перо, они потрясают читателя до глубины души, приводят в движение все живое. И есть другие писатели, живые, порывистые, энергичные, на все откликающиеся, к чему-то стремящиеся, которые всегда в гуще событий, во все вмешиваются, со всеми спорят. Но от слов, выходящих из-под их пера, на читателя веет холодом снега, они словно замораживают его ум. Размышляя над этими вещами, я усомнился в том, что снег выпадает из-за излишка холода в воздухе, и предположил, что причиной выпадения снега становится жар, скопившийся в нижних слоях воздуха и исходящий от жителей земли. Этот избыток злости небо и обрушивает на них в виде снега в отместку за прегрешения, совершаемые ими в холодные ночи, за то, что некоторые люди поступают наперекор природе и разводят в домах огонь, согревают свои постели грелками с горячей водой, а то и пьют горячительное, едят мясо, в том числе — упаси Господь! — свинину. Поэтому небо и засыпает их густым снегом, запрещая им выходить из домов для пополнения запасов, ради того, чтобы удержать их хотя бы на два дня от этого разврата. Однако небо забывает, что многие из этих людей имеют в своем распоряжении орудия и средства, избавляющие их от подобных забот. Первый пример: богатый человек, сидящий в своем кресле, завернувшись в меховую шубу, говорит своему слуге: Ну-ка, парень, сбегай в лавку и принеси мне, чем согреть постель этой ночью. Слуга идет, утопая в снегу и в грязи, а господин его не пачкает ног. Второй пример: если господин щедр и великодушен, он посылает слугу верхом или велит ему нанять коня по дороге. А уж если он богат, большой начальник и не хочет доверить своему слуге сомнительное дело, он прибегает к услугам другого или других, предварительно послав им подарок в знак своего расположения либо отблагодарив их позже. Как бы то ни было, при выпадении снега всегда становится теплее и жарче{88}. Господина это неизбежно заставляет искать средства обогрева. Слуге же и другим, выполняющим задание обеспечить повышение температуры и обогрев, можно только позавидовать, а зависть, как известно, повышает температуру, как ничто другое. И хотя глазу представляется, что падающий снег засыпает город и все его дома без разбора, на самом деле он падает далеко не на все головы. А было бы лучше и справедливее, если бы он падал на всех, не делая исключений, не как земные законы, которые карают одних, не распространяясь на других. Разница между законами природы и законами земными состоит в том, что, поскольку снег падает сверху вниз, то можно подумать, что от него страдают все головы, большие и маленькие, волосатые и облысевшие. Действие же земных законов распространяется снизу вверх, под него подпадают сначала слуги, а потом господа, и оно теряет свою силу, достигая живущих в заоблачных высотах. К тому же снег, хоть он и причиняет трудности и неудобства людям, привыкшим к нему, радует глаз видящего его впервые. До нас дошла история о том, как один бродяга попал в дом к людям, которые не оказали ему должного гостеприимства, сочтя его неровней себе ни в знаниях, ни по положению. А в той местности снег не выпадал никогда. Бродяга пошел дальше и очутился в местности, где он нашел себе пропитание и увидел снег, падающий крупными хлопьями. Он ему очень обрадовался и счел за дар, которым Господь отметил эту местность, лишив подобного дара местность, где живут негостеприимные люди.

То же самое и мое повествование — в нем ты найдешь и многословие, и отступления, и выражения краткие, но исполненные глубокого смысла, и намеки, и иносказания, и остроты. Возможно, это понравится тому, кто не привык к такому смешению, и даже вызовет восхищение, пробудит дух соперничества и желание подражать подобному стилю. Но предупреждаю, это вряд ли кому удастся. Не стану утверждать, что я первый в мире писатель, избравший этот соблазнительный путь, но вижу, что все сочинители, равнодушные к моим книгам, скованы цепью одного и того же стиля. Не знаю, впрочем, может быть, сейчас они его изменили — я распрощался с ними более пяти лет назад. Впечатление, однако, таково, что знакомый с одним звеном этой цепи знает и все остальные звенья, и сам может считаться ее звеном. Он следует по стопам других и подражает им. Если это так, то знай, что я вырвался из этой цепи — я не ее звено, и не ее последыш. Но я и не бегу впереди, ибо это было бы еще хуже. Я воспринимаю то, что нахожу прекрасным, то, что меня привлекает, и отказываюсь следовать обычаю.

18 НЕВЕЗЕНИЕ

Я дал своему перу немного передохнуть от выписывания имени ал-Фарйака, пока вел беседу с остроумным клириком и развлекался рассуждениями о снеге, которые возбудили во мне некоторые сомнения относительно и клирика, и ал-Фарйака. Что касается первого, то он предал друга, приютившего его в своем доме, обманул его с его же супругой. Он должен был либо уйти в пещеру, либо вести себя, как подобает священнику. Ибо, если бы Всевышний ниспослал торговцу желанного сына, то есть, как сказано в Библии, отверз бы утробу его супруги, то это был бы сын священника, носящий имя торговца. И торговец воспитал бы незаконнорожденного. Первый сын, «отверзающий утробу», считается благословенным и почитаем у всех народов. У англичан, например, право наследования принадлежит первенцу. А священник, как видим, пытался совместить проклятие и благословение в одном творении, что немыслимо. Ал-Фарйак же виновен в том, что раскрыл эту тайну в своих стихах, которыми он похвалялся и упорно настаивал на их сохранении. Не сомневаюсь, что в них он допускал и ложь, и преувеличения, и никому не нужные выдумки, считая себя при этом превосходным поэтом. Что касается сходства сына с отцом, то является ли оно неоспоримым доказательством их родства? С этим согласны не все. Некоторые полагают, что мать, совершая прелюбодеяние, могла думать о муже — он представал в ее воображении, и это передавалось плоду. А по мнению других, мать вообще не играет никакой роли: некоторые дети родятся похожими на своих дядю, тетку или на другого родственника, которого мать никогда и не видела.

А теперь я должен продолжить свой рассказ и сделать это в форме необременительной и для читателя, и для себя. В начале книги я уже говорил, что ал-Фарйак родился под злосчастной звездой, когда Скорпион подтаскивал свой хвост к Козерогу, а Рак переползал через Тельца. Знай, что злосчастье бывает двух видов: неотвязное, которое преследует человека и ночью и днем, когда он ест, пьет, сидит, идет, словом, постоянно, и злосчастье прерывающееся, то есть постигающее человека время от времени, особенно в такие ответственные моменты жизни, как женитьба, путешествие, сочинение книги и тому подобное. К тому же неотвязное злосчастье тоже проявляется по-разному — то как внезапный удар, то как затруднительное положение, то как вылезший гвоздь или торчащий колышек, или крючок, или замок от которого потерян ключ, или лужица пролитого клея, или внезапное кровотечение [...]{89}

Злосчастье ал-Фарйака было именно такого рода. Правда, он не страдал обильными кровотечениями, их у него не бывало. Но его преследовало невезение. Он рассказывал, — а если при этом лгал, то пусть ему будет стыдно, — как, если ночью ему снилось что он выпил холодного, а сразу затем — горячего, у него ужасно заболевали зубы и закладывало горло. Снилось, что он падает с верхушки горы или со спины верблюда и просыпается с горбом на спине. А если во сне ел соленое, то сразу чувствовал колики, если пил горячее или горькое, его начинало мутить и рвать. Если же кто-то рассказывал ему, что видел в своем саду безобразную обезьяну, то в ту ночь ему снилось, что он оказался в аду или в тюрьме [...]{90}

Если же днем он слышал женский голос, произносящий нежные речи, то ночью вокруг него звучали свист, шипение и бормотание (все это голоса джиннов). Если в полдень видел девочку, прыгающую на одной ножке, то в полночь ему являлся кошмар. А однажды видел во сне, что к нему привели невесту, а она превратилась в козла, который стал бодать его рогами. Проснувшись, он обнаружил рану на голове. Другой раз он увидел себя на берегу реки, полной динаров и дирхемов. Он протянул руку и зачерпнул пятнадцать дирхемов, не больше. А переправившись на другой берег, нашел там старика, державшего в руке шар. И каждый раз, когда старик поворачивал шар, ал-Фарйак чувствовал сильную боль в спине, как от болезни, которую в странах аш-Шам называют защемлением нерва. Как-то он увидел во сне магрибинца{91}, который ему что-то подарил. В тот же момент какой-то человек из страны Арабского Востока схватил подарок и был таков. Как утверждает ал-Фарйак, он до сих пор его не вернул, и ал-Фарйак ожидает его каждую ночь. Он рассказал мне и много других своих снов. О своих снах он даже сложил стихи:

И еще такой:

Однажды ал-Фарйаку пришла мысль написать восхваление одному знатному и счастливому человеку. Когда он удостоился чести переступить его порог и прочел ему свою касыду, он стал, согласно обычаю жителей страны, пятиться назад, чтобы не поворачиваться к важной особе спиной. Стоявший у двери привратник сказал ему, что эмир — да продлит Всевышний дни его правления и да увековечит его власть, и да подкует его коня солнцем и луною, и да сделает каждый его день лучше вчерашнего, и да осенит всю землю его тенью, и да сохранит следы его ног до самого края вселенной, и да прославит его имя на весь мир, и да сделает дверь его вратами надежды для всякого ищущего приюта, и да… — тут ал-Фарйак не сдержался и воскликнул: «Хватит перечислять! Что сказал эмир?» Привратник отвечал: «Сказал великий и многоуважаемый эмир, всеобщий радетель и благодетель, всегда верный своему слову и никому не отказывающий в своей милости, кладезь щедрот, один чих которого повергает в ужас его врагов, а звук голоса приводит в дрожь его ненавистников, который если сморкается, то стены сотрясаются, а если громко газы пускает, то все присутствующие обмирают…» «Фу, какая вонь! — воскликнул ал-Фарйак, — говори же, негодник, что сказал эмир? Я больше не в силах слушать эти подробности, в своих восхвалениях и преувеличениях ты превзошел всех поэтов». Привратник промолвил: «Эмир говорит, что касыда твоя хороша, и ты выразил в ней все, что хотел — сравнил эмира с луной, с морем, со львом, с острым мечом, с неприступной горой, с бурным потоком, со всем, с чем он достоин сравнения. Однако в одном из бейтов ты сравнил его со сводником». Ал-Фарйак удивился: «Как это возможно? Как может эмир быть сводником?» «Да, да, ты сказал, что он щедро одаряет деньгами, дорогими вещами и невинными девушками. А еще ты назвал его в одном месте Мухаммадом, а в другом Махмудом{92}, хотя он не носит ни то, ни другое имя. И из-за допущенных тобой ужасных ошибок он лишает тебя права видеть его». Ал-Фарйак начал оправдываться, говоря, что у поэтов принято не скупиться на похвалы, прибегая при этом к метафорам и к другим оборотам речи, что в его касыде не сказано ни одного дурного слова о восхваляемом. Но привратник оборвал его: «Я высказал тебе все, и не пытайся после этого являться на глаза нашему многоуважаемому эмиру».

Так ал-Фарйак вместо ожидаемой щедрой награды ушел с пустыми руками. Разочарование и гнев увели его с прямого пути, и он выбрал другой, который нескоро привел его домой. Он не переставал думать о своей злосчастной звезде и о своем злополучном каламе и додумался до того, что калам самое худшее из орудий, с помощью которых человек зарабатывает себе на жизнь. Даже шило сапожника приносит больше пользы. Наверняка, буква «нун», стоящая перед словами Всевышнего{93} «Клянусь каламом и тем, что пишут»{94}, означает несчастье. И все предсказанное астрологом в его гороскопе — правда: ведь первая женщина, на которой он женился во сне, появилась под знаком Скорпиона и превратилась в козла, то есть в Козерога, который бодал его. А Рак обернулся позором у эмира, когда ему пришлось пятиться задом, и он едва не споткнулся о циновку на крыльце — хорошо, что успел ухватиться за перила. А главный Телец — сам эмир, которому он сочинил восхваление. Но выражение «злосчастие» нельзя понимать как единичный случай, оно включает в себя все случаи и происшествия, как это станет ясно из дальнейшего.

От своего самого близкого и искреннего друга ал-Фарйак узнал{95}, что торговля россказнями прибыльное дело. Обстоятельства, в которых он находился, побудили его попытаться продать тот небольшой запас товара, который у него оставался. Однако он не предложил его сразу же одному покупателю из числа епископов, как это сделал его друг. Он начал его перебирать, причесывать, раскладывать по полочкам, оценивать и увидел, что его товар устарел, утратил цену и вряд ли кто захочет его купить.

Тут как раз объявился один торговец, скупщик устарелых товаров, который их подновляет, подкрашивает, а потом продает или обменивает. Он клялся, что сможет придать им такой вид, что сам владелец их не узнает и будет от них в восторге. Как утверждал этот торговец, услышав, что в городе, где жил ал-Фарйак, товары залеживаются, он быстренько приехал сюда с большой сумой красок и инструментов, с помощью которых можно заделать любой изъян и восстановить утраченный цвет. Ал-Фарйак отправился к нему и договорился об обмене своего старого товара на новый, который ему понравился. Известно, что новое всегда кажется привлекательным. Довольный сделкой, он вернулся домой. Как только о сделке стало известно его родственникам и соседям, они стали громко возмущаться, заявляя, что в этой стране не принято менять товар на товар, подновлять его и подкрашивать. Новость дошла до самого митрополита{96}, одного из самых больших ловкачей{97}. Он воспринял ее словно нож, воткнутый ему в горло, словно горчицу, залившую ему ноздри: разгневался, разбушевался, стал метать громы и молнии, кричать, визжать, рвать на себе волосы и крутить свою бороду, отчего она превратилась в подобие веревки, чем возбудил всю свою паству. Он призывал истинно верующих осудить еретика, заслуживающего адского пламени. Кричал: «Как осмелился этот несчастный придурок, этот слабоумный свернуть с пути, на который его наставил и по которому его вел епископ? Как он, потеряв стыд и совесть, связался с этим подлым торговцем и продал ему наследие своих отцов и дедов? Неужели не заслужил он самого страшного и унизительного наказания: распятия на кресте, колесования, бичевания? Схватите его немедленно, отхлещите его голого кнутом, бросьте в огонь, набейте ему брюхо рыбой, накормите его навозом, отрежьте ему язык, напоите его верблюжьей мочой. Ну, живо, живо!» Один из бывших при нем поспешил откликнуться: «Я мигом приведу к тебе этого ненормального». Тут же помчался к ал-Фарйаку и нашел его читающим реестр цен на товары. Ударил его плашмя саблей и порвал его шерстяной кафтан. Потом потащил к палачу-митрополиту. У того при виде несчастного вздулись вены на шее, раздулись ноздри, лицо исказилось, губы побелели, усы задергались и глаза налились кровью. Между ними произошел такой разговор:

Скрежеща зубами, ловкач спросил: Горе тебе, торговец несчастный! Что тебя побудило торговать твоим товаром по дешевке?

Ал-Фарйак: Если, как ты утверждаешь, это мой товар, то что мне мешает торговать им?

Ловкач: Ты ошибаешься. Этот товар твой потому, что ты унаследовал его от твоих отцов, но это не дает тебе права самовольно распоряжаться им.

Ал-Фарйак: Это противоречит обычаю. Человек имеет право распоряжаться унаследованным.

Ловкач: Ложь. Ты унаследовал его, чтобы хранить, а не проматывать и не обменивать.

Ал-Фарйак: Это мое наследство, и я могу делать с ним все, что захочу.

Ловкач: Ты лжешь, я его блюститель и хранитель.

Ал-Фарйак: Всем известно, что наследством может распоряжаться кто-то другой, только если наследник не достиг совершеннолетия.

Ловкач: А ты и есть несовершеннолетний. Я же твой опекун, поручитель, доверенное лицо и могу требовать у тебя отчета.

Ал-Фарйак: Где доказательство, что я несовершеннолетний, и кто уполномочил тебя быть моим опекуном и поручителем?

Ловкач: Лучшее подтверждение твоего неразумия и заблуждения то, что ты обменял свой товар на другой. А то, что я твой опекун, засвидетельствуют все подобные мне, так же, как я засвидетельствую, что они опекуны других таких, как ты.

Ал-Фарйак: Обмен одного на другое не доказывает, что человек заблуждается и поступает неверно, если он обменивает свой товар на товар того же сорта. Тем более, что мой старый товар совсем выцвел и пришел в негодность, а я обменял его на новый и яркий.

Ловкач: Ты лжешь. Ты просто ослеп и не мог различать цвета.

Ал-Фарйак: Неправда, я хорошо его рассмотрел и ощупал.

Ловкач: Ты ничего не видел, ты утратил все чувства, а главное — зрение.

Ал-Фарйак: Если я утратил чувства, как же ты их сохранил, ты ведь такой же человек, как и я?

Ловкач: Ты рассуждаешь примитивно. Хоть я и человек, как ты, но я имею полномочия от старосты рынка, а он поделился со мной удивительными тайнами, доверенными ему властителем, и ни один обман, ни одно плутовство не остаются мною незамеченными.

Ал-Фарйак: И где же он находится, этот староста рынка?

Ловкач: Будь ты проклят! Он далеко от нас, между ним и нами моря и горы. Но его священное дыхание доходит до нас.

Ал-Фарйак: А вдруг он заболеет или утратит рассудок, или с ним случится еще что-то, как же в таком случае он сможет отличить плохой товар от хорошего?

Ловкач: Да пропади ты пропадом! Он не подвержен никаким случайностям. Он стоит привратником у гигантских ворот, и в руках у него два огромных ключа, чтобы закрывать ворота с той и с другой стороны.

Ал-Фарйак: Это ничего не доказывает: любой человек в мире может стать привратником и иметь ключи от ворот.

Ловкач: Ты грешник и нечестивец. Он единственный из всех, кому властитель доверил эту должность.

Ал-Фарйак: Когда же это произошло?

Ловкач: Ах ты висельник! Около двух тысяч лет тому назад.

Ал-Фарйак: Так этот управляющий прожил две тысячи лет?

Ловкач: Еретик! Должность передается по наследству.

Ал-Фарйак: Он унаследовал ее от отца и деда?

Ловкач: Разрази тебя Бог! Он унаследовал ее не от родственника.

Ал-Фарйак: Это странно. Как можно наследовать что-то от чужого человека? Если умерший человек не имеет наследников, то его имущество переходит в казну, и это правильно.

Ловкач: Чтоб тебе пусто было! Это тайна, которую тебе не дано понять.

Ал-Фарйак: Почему это тайна?

Ловкач: Вот тебе доказательство, бесстыдник! — С этими словами он встал и принес книгу, перелистал ее от первой до последней страницы, чтобы найти нужное место (он не часто ее читал), и отыскал фразу, смысл которой был в том, что однажды властитель полюбил одного человека и одарил его многими дарами, в том числе кубком, миской, посохом с ручкой в виде змеиной головы, кафтаном с широкими рукавами, короткими штанами, парой сандалий и воротами с двумя ключами. И сказал ему: Вот мой дар тебе, пользуйся им в свое удовольствие.

Ал-Фарйак: Жизнью клянусь, в этих дарах нет и намека на тайну. И даритель, и получатель даров уже умерли, ворота пропали, и изо всех даров остались только два ключа, которые теперь совершенно бесполезны.

Ловкач: Эх ты, пустомеля! Ключи-то нам и нужны!

Ал-Фарйак: Если ты, господин мой, так дорожишь этими ключами, то покажи мне кубок хоть раз в жизни? А потом я буду в полном твоем распоряжении.

Поставленный перед таким выбором, ловкач пришел в неистовство и готов был швырнуть в ал-Фарйака и воротами, и кубком, но тут явился слуга и пригласил его обедать. А он был голоден и решил, что увидеть накрытый стол ему будет гораздо приятнее, чем разглядывать физиономию ал-Фарйака. Он оставил его со своими слугами и удалился.

Таким образом ал-Фарйак выпутался из этой передряги и поспешил встретиться с торговцем, специалистом по обмену старого на новое, которому сказал: «Наша с тобой сделка оказалась невыгодной для меня, меня чуть было не пришибли. Я хотел бы расторгнуть сделку. И еще, если в твоем мешке есть голова, подходящая к моему телу, на тот случай, если я лишусь собственной, покажи ее мне, чтобы я успокоился, поскольку без головы я жить не смогу. А если у тебя есть только язык, то мне он не нужен, оставь его себе». Торговец{98} на это ответил: «Так дела не делаются. Ты должен терпеть все последствия сделки, как это принято в нашей корпорации. Таковы уж особенности нашей торговли. И не бойся, у нас также принято защищать покупателя и приобретенную им собственность. К тому же он может обойтись и без головы, если ее лишится, и без глаз, если их выколют, и без языка, если его вырвут, и без ног, если их выдернут, и без рук, если их закуют в кандалы, и без шеи, если ее сломают, и без печени, если ее вырежут». Ал-Фарйак сказал: «Я смотрю на вещи иначе: сожаление не воскресит покойника, и раскаяние не вернет ушедшего. Если есть у тебя надежное местечко, где ты хранишь свой товар от посягательств недругов, спрячь меня там. Или нам придется распрощаться. Торговец думал целый час, а потом отвел ал-Фарйака в маленькую комнатку, закрыл в ней и начал подвергать его испытаниям. Но об этом в следующей главе.

19 ЧУВСТВА И ДВИЖЕНИЕ

Обычно люди, если они что-то любят или чего-то желают, говорят: сердце мое любит это, или сердце мое желает этого, или даже, сердце мое страстно желает. Не знаю, почему они так выражаются. Ведь сердце это такой же орган человеческого тела, как и другие, и не может быть вместилищем всех чувств. К примеру, если кто-то любит ту или иную еду, то эта любовь зависит от органов, возбуждающих аппетит. А если кто-то любит женщину, то это чувство имеет совсем иное происхождение. Некоторые же склонности человека, такие как любовь к власти, стремление к счастью, вера, зависят от его головы, они относятся к области духа и морали и не имеют отношения к сердцу. Как не имеют отношения и к селезенке, регулирующей деятельность правой половины тела, тогда как сердце отвечает за его левую половину. Но поскольку сердце двигается быстрее других органов, так как расположено рядом с легкими, обеспечивающими дыхание, люди думают, что оно-то и есть источник всех чувств и желаний человека. И вместо того чтобы изучать совокупность причин, порождающих чувства, и докапываться до истины, они сосредоточиваются на одной причине, к которой все и сводят. Вроде того, как поэты, например, сводят причины всех несчастий к злому року, а причины разлук и расставаний к зловещему крику ворона{99}.

Исходя из подобного убеждения, а именно, что источником всех чувств является сердце, торговец решил испытать сердце ал-Фарйака и узнать, насколько сильна в нем любовь к новому товару. Он начал с того, что задал ему вопрос: «Чувствуешь ли ты своим сердцем, что новый товар лучше прежнего? Бьется ли твое сердце от радости, когда заходит разговор или ты думаешь о нем? И сжимается ли твое сердце при воспоминании о прежнем товаре? Кажется ли тебе, когда ты читаешь реестр цен на товары, что каждая его строка и каждая буква запечатлены в твоем сердце, и даже когда реестра перед тобой нет, а тебе нужно найти в нем что-то, строки и буквы всплывают и загораются сами собой, потом тают и исчезают, чтобы загореться еще ярче, словно знаменитая саламандра?{100} Чувствуешь ли ты также, что сердце твое что-то колет, сжимает, давит на него, разрывает его на части?» Ал-Фарйак ответил: «Сердце мое постоянно сжимается и трепещет. Это происходит и когда я радуюсь, и когда скорблю, на него все воздействует. Что же касается горения и таяния, то не знаю, что на это сказать». Торговец сказал: «Под горением, биением, сжиманием, воодушевлением, одержимостью мы имеем в виду состояние, заставляющее человека воспринимать несуществующее как существующее, а воображаемое — как истинное. Это можно сравнить с состоянием человека, путешествующего по безводной пустыне, которого жажда доводит до такой степени, что мираж кажется ему водой, а солнечные лучи — прозрачными ручьями. Он не перестает грезить о воде, пока не пересечет пустыню. Сила воображения помогает ему вытерпеть все мучения и перенести все испытания. Он будет изнемогать под их тяжестью, но ему будет казаться, что он возлежит на мягкой постели. Воображаемое сравняется для него с действительным, а ощущаемое — с неощутимым, голая земля представится накрытым столом, погребальные носилки — троном, а кол — кафедрой проповедника. Возможно, у него будут жена и дети, но он вообразит, что это старые глиняные горшки, оставит их и уйдет в дальние страны торговать своим товаром. Ему не нужны будут ни родные, ни друзья, он соберет свою суму, закинет ее на плечо и с радостью отправится бродить по всей земле, предлагая каждому встреченному рабу Божьему вместе искать покупателей. И так до конца жизни. Верхом блаженства для него будет умереть, торгуя. Распродавать суму за сумой, у нас нет другой профессии и другой работы. Распространять наш товар — нам единственная награда». Тут он ударился в слезы и стал громко рыдать.

Когда он успокоился, ал-Фарйак спросил: «У вас существует корпорация торговцев, рынок, староста рынка?» Тот ответил: «Нет». «А кто же, — спросил ал-Фарйак, — проверяет качество ваших товаров?» Ответ был: «Каждый из нас сам оценивает свой товар и не нуждается ни в ком другом».

Про себя ал-Фарйак нашел все это удивительным. Как так, у одних торговцев есть староста рынка, но нет сумы, а у других есть сума, но нет старосты? Но, может быть, решил он, мой приятель прав. Если бы дело обстояло иначе, то кто бы согласился бродить с сумой по далеким странам и переносить все связанные с этим трудности и опасности? И тут же дьявол, враг рода человеческого, заронил в его душу сомнение: а вдруг, торговец просто не нашел покупателей в своей стране и приехал сбывать свой товар здесь? Привозить в чужую страну шелка или другие ткани торговца побуждает отнюдь не любовь к жителям этой страны. Ведь торговцы с незапамятных времен разъезжают по всему миру.

Потом он подумал, что выдержка, спокойствие и терпение торговца несомненно свидетельствуют о его благоразумии и решительности, тогда как горячность и вспыльчивость — признаки неразумия и заблуждений. Из этого он сделал вывод, что торговец идет по верному пути, а до крайности вспыльчивый митрополит заблуждается.

Он сказал торговцу: «Я внимательно выслушал тебя, господин мой, и во всем согласен с тобой. Я разделяю твои убеждения и готов следовать за тобой и носить суму, как и ты»{101}. Только спаси меня от этих бессовестных торговцев, этих лютых львов, не знающих ни сострадания, ни жалости к рабам Божьим. Для них погубить душу человеческую во имя веры значит заслужить милость Всевышнего. Евангелие они толкуют поверхностно, так, как им это выгодно, ради укрепления своей силы и власти. Говорят, что слова Христа «Не мир пришел Я принести, но меч»{102} позволяют им пользоваться этим оружием во имя возвращения людей на путь истины. Они выхолостили из религии ее сущность, ее сердцевину, все самое главное: дружбу, любовь, взаимопомощь людей, истинную веру во Всевышнего. Слепцам, сбившимся с пути, нетрудно извлечь из любой книги, будь она Откровение или нет, то, что соответствует их целям и их извращенной доктрине. Толковать слова можно широко. Дозволено ли теперь эмиру Горы, если он состарился и одежда уже не греет его, согреваться горячим телом прекрасной невинной девушки, как это делал царь Давид? Дозволено ли ему, если он воевал с друзами и победил их, убивать их жен и детей, оставляя в живых девственниц на забаву своим солдатам, как это сделал Моисей с мадианитянами, о чем сказано в главе 31 Книги Чисел? Дозволено ли ему жениться на тысяче женщин, от королевы до наложницы, как это делал Соломон? Дозволено ли священнику прелюбодействовать с блудницей и иметь от нее незаконнорожденных детей по примеру пророка Иосии? Дозволено ли губернатору провинции убивать всех своих врагов — мужчин, женщин и грудных детей, как поступил Саул с амалекитами по приказу своего господина? А господин еще гневался на него за то, что он не убил лучших овец и пощадил царя амалекитов Агага, сделав его царем бану Исраил. Тогда Самуил встал и изрубил царя в куски перед лицом Всевышнего в Галгале. В комментариях к Библии, изданной в Риме, я прочел следующее: «Нам (то есть христианам-католикам) надлежит истреблять еретиков, сторонников новшеств и тех, кто толкует тексты не так, как мы». И приводятся ссылки на борьбу иудеев с их врагами — войны, убийства, злоумышления. Если христианская вера дозволяет убийство мужчин, женщин и детей, надругательство над девственницами, беззаконный захват чужого имущества, как дозволяла это иудейская вера, то зачем же упразднять эту веру и отменять ее законы? Но ведь христианская вера основана на уважении к нравственности, и ее первая и последняя цель установление мира между людьми, утверждение справедливости и добра. Если это не так, то давайте вернемся к иудейской вере».

Выслушав слова ал-Фарйака, торговец нашел их весьма убедительными и решил спасти его от рук высокомерных и жестоких людей. Придумал отправить ал-Фарйака на остров Мальту{103}, где он был бы в безопасности, и посадил его на маленький парусник, идущий в Александрию. Недалеко от берега судно попало в бурю, и головокружение вынудило нашего друга не покидать постели. Он очень страдал от морской болезни и жаловался:

Бедный я, несчастный, и зачем только я отправился в эту поездку и терплю такие муки? И к чему мне эта торговля, от которой одни неприятности? Какой дьявол дернул меня связаться с обманщиками себе во вред и безо всякой пользы? За все годы, что я живу на свете, я еще ни разу не задумался над разницей между дураком молчаливым и дураком болтливым. Зачем я впутался в эти бесплодные свары? Какое мне дело до взаимных обвинений тех, кто считает себя владеющими истиной, во вредности взглядов и порочности нравов их противников? Как же я тоскую по своему каламу, хотя желобок его был надтреснут и засижен мухами. Как же я соскучился по ослу, хотя он скакал, брыкался и вонял. Возможно, сейчас ему живется лучше и спокойнее, чем мне. Где же тот караван-сарай, все посетители которого были мне друзьями, и не было у нас других забот, кроме как пить вино, петь песни и веселиться? Уж лучше бы я повторял то, что говорят люди и вместе с ними поклонялся бы идолам (да простит Господь нашему другу эти слова!). Не всегда следует спорить с людьми противоположных взглядов. Митрополит говорил мне, что чувства могут обмануть и худого и толстого, и глупого и умного, и невежественного и ученого. Он знает истину и советует опасаться всего чужого, незнакомого, поскольку несведущие люди легко увлекаются и заблуждаются. Разве не говорил он мне, что невозможно обновить старое и выпрямить искривившееся? Да, чувства могут обмануть и кроткого и нетерпеливого, и благородного и низкого. Тут ал-Фарйак прервал свои размышления, чтобы подыскать подтверждающие их примеры. И нашел такой: если некрасивая женщина взглянет на себя в зеркало, она скажет: я покажусь страшной одним, но красивой другим. Поэтому автор «Словаря»{104} поясняет: некрасивая — это хмурая, а красивая — наоборот. И другой пример: человек с большим носом может думать, что некоторым красоткам нравится именно такой нос. А наши некрасивые правители, короли, королевы и другие власть имущие — художники изображают их только красавцами, и сами они воображают себя такими, каковы они на портретах. Мы видим, что солнце поднимается в небе, а астрономы утверждают, что оно вовсе не поднимается. Окунув палку в воду, мы видим ее искривленной, а она остается прямой. Мираж позволяет увидеть двух человек вместо одного, а причина — преломление света. Чародеи способны внушить зрителям, что они ходят по воде, проходят сквозь огонь и не сгорают. Плывущим на корабле вдоль берега кажется, что находящееся на берегу движется, хотя оно неподвижно. Сидящему у окна напротив другого окна, находящегося на той же высоте, представляется, что оно расположено выше окна, из которого он смотрит. И возможно, мой приятель-торговец плакал по какой-то совсем другой причине, не имеющей отношения к товару. Он говорил мне об актерах и актрисах, что они плачут и смеются, когда захотят. Быть может, этому они учатся, осваивая азы своего ремесла. Что мне сейчас делать с сумой? Забросить на плечо, откуда она сползает, любить ее, когда она меня отвергает, носить с собой, несмотря на ее сопротивление?

Причинами начавшегося безрассудства одни считают кощунство торговцев вразнос, другие — безмерное славословие рыночных торговцев, а занимающие срединную позицию видят эти причины в охватившей всех тревоге. Люди до сих пор не договорились ни о чем, кроме того, что существует конфликт. Корабль сильно раскачался — по мнению торговцев вразнос, это была кара Господня, по мнению рыночных торговцев — случайное явление.

Тут ал-Фарйак стал кричать: О староста рынка, прости меня, заклинаю твоей бородой, оставшейся у цирюльников, не наказывай меня. О сума. О товар. О реестр цен. О обманщики. О изготовители товара. О перекрашивающие его, обменивающие, подновляющие, украшающие, рекламирующие, сбывающие, штопающие, оценивающие, кроящие, подрубающие, сметывающие на живую нитку, пакующие, заворачивающие, распространяющие, делящие, фабрикующие его, помогите мне, я гибну.

Только он умолк, как корабль накренился, и ал-Фарйак упал и ударился об пол своей маленькой, круглой, как арбуз, головой. Он снова заорал, зовя на помощь. Потом сказал: Больше я не буду громко высказываться. Вот к чему это привело в самом начале плавания, а что же будет в конце? Тут он потерял сознание, стал хрипеть и бредить. Его бред услышал один пассажир и подумал, что он жалуется на кусающих его клопов. Осмотрел его постель, ничего не нашел, сказал: он бредит от боли, и отошел от него.

Потом Господь смилостивился, море успокоилось, небо прояснилось, а через несколько часов показался берег Александрии. Пассажир вернулся к ал-Фарйаку и обрадовал его этим известием. Тот кое-как поднялся, умыл лицо и сменил одежду. Когда пассажиры сходили с корабля, ал-Фарйак обогнал всех, подобрал с земли пригоршню гальки, положил в рот и сказал: «Это моя мать, я к ней вернулся, здесь я родился и здесь умру».

Затем направился к торговцу вразнос, жившему в городе, вручил ему рекомендательное письмо от своего знакомого торговца и поселился у него в ожидании корабля на остров, который был целью его путешествия. Поздравим же его с благополучным прибытием и подадим петицию в канцелярию наместника, Его Королевскому Высочеству и Его Святейшеству патриарху маронитской общины. А потом сделаем небольшое отступление, чтобы поговорить о рыночных торговцах и торговцах вразнос и о различиях между ними.

Ал-Фарйак ускользнул от вас, вырвался из ваших рук и показал всем вам язык, теперь он не боится ваших угроз. Теперь можно напомнить вам о том, как несправедливо и жестоко вы поступили с моим покойным братом Ас‘адом — заключили его в келью монастыря в Каннубине{105}, подвергнув всевозможным унижениям и оскорблениям, и продержали его шесть лет в тесной клетке без света и свежего воздуха, дарованных Создателем всем своим рабам, и невиновным и провинившимся, где он и скончался. И все это лишь потому, что он расходился с вами во взглядах на некоторые вопросы, за что не полагается ни наказания, ни даже упрека ни по церковным, ни по гражданским законам.

Если обратимся к религии, то ни Христос, ни его апостолы не приговаривали к тюрьме тех, кто был не согласен с их словами, они лишь отлучали их. Если бы христианская вера утверждалась с той звериной жестокостью, какою сейчас отличаетесь вы, пастыри заблудших и водители уклонившихся, то ее не принял бы ни один человек. Потому что человек принимает лишь ту веру, которая добрее веры, от которой он отказывается. И каждый человек знает, что унижение, поношения, запугивание, лишение пищи не имеют ничего общего с добром. Не говоря уже о том, чтобы Христос и его апостолы подтверждали власть и приказы властей предержащих.

Они видели свою миссию в утверждении нравственности благими делами, и такова миссия всех религий, известных людям.

Что же до гражданских законов, то брат мой Ас‘ад не нарушал их, он не причинил зла ни соседу, ни эмиру, ни государству. А если бы совершил подобное, то его следовало бы судить по закону. Зло причиненное ему патриархом, это оскорбление, нанесенное самому господину нашему султану. Мы все его подданные, вверившие ему и его мудрости свою безопасность. Все мы равны перед законом, и патриарх не имеет права похитить из моего дома ни одного дирхема. Как же он может похищать людей? Допустим, мой брат спорил с вами по вопросам веры, говорил, что вы заблуждаетесь, но ведь за это нельзя лишать человека жизни. Если вы признавали его за ученого и боялись последствий его слов, вы должны были опровергать его доводы и аргументы устно или письменно, могли выслать его из страны, как он сам требовал этого. Но вы жестоко расправились с ним, утверждая, что совершенный им однажды ради спасения жизни побег из дома патриарха это еще одно преступление, требующее устрожить наказание.

Вы, наверное, принимаете меня за глупца, утверждая, что погубить одну душу во имя спасения многих душ дело похвальное и позволительное. Но если бы вы были разумнее и прозорливее, то поняли бы, что преследования и принуждение к чему-либо только усиливают сопротивление подвергающегося преследованиям и принуждению. Тем более, когда он уверен в своей правоте и в неправоте его могущественного противника, или обладает познаниями и достоинствами, которых его противник лишен. Брат мой далеко обогнал вас и в религиозных и в политических науках. Вы же стремились очернить и опорочить его. Будьте прокляты вы и ваша память пока небо остается небом, а земля землей. А брат мой, да упокоит его Всевышний, хоть и умер, но память о нем не умрет. И каждый разумный и проницательный человек, вспоминая его, припомнит вам ваши злодеяния, вашу нетерпимость, невежество и подлость. Умерев, клянусь своей жизнью, он лучше уберег себя от вашей шайки душегубов, чем если бы остался жив. Хватит с вас уважаемого Михаила Мшака{106} и других благородных и просвещенных людей.

Вы, толстокожие, не пожалели его молодости и красоты! Ваши каменные сердца не тронула бледность его лица, лица человека, лишенного света и воздуха! И когда иссохло его юное, свежее тело и остались от него кожа да кости, вы тоже не пожалели его и не выпустили на свободу! Неужели не вызывал у вас сострадания вид его пальцев, ослабевших в вашем сытом монастыре от голода до того, что они не могли держать калам? А ведь раньше этот калам выводил строки, восхищавшие королей! А сколько раз он поднимался на кафедру и выступал перед вами экспромтом, и пот стекал с его высокого лба, а растроганные слушатели плакали. А сколько он перевел для вас на арабский язык старых, коряво написанных книг. Скольких обучил ваших глупых монахов и вывел их из тьмы невежества на свет. Не краснеют ли от стыда ваши бесстыжие рожи при воспоминании о свете, исходившем от его лица, а он был застенчивей женщины, живущей затворницей? Его обожали родные, уважали эмиры, любили люди, знатные и простые. Он был чист душой, благороден нравом, красноречив, дружелюбен. И такой человек шесть лет проводит в тюрьме, где его унижают и мучают, и умирает. Одному Богу известно, отчего! Но церкви — ни французская, ни австрийская, ни английская, ни московская, ни римская, ни православная, ни католическая, ни коптская, ни яковитская, ни несторианская, ни иудейская — не творят таких безобразий и жестокостей, как маронитская! Неужели она одна права, а все прочие ошибаются?

Вы утверждаете, что король Франции покровитель церкви и ее приверженец. Но католики в его королевстве по-прежнему печатают книги, в которых осуждают пороки своих церковных владык [...]{107}

Если все, что пишут эти французские сочинители, правда, то брат мой был стократ набожнее и благочестивее. Его невозможно обвинить в содомском грехе, в распутстве, в отравлении кого-то, в подстрекательстве сыновей на убийство отцов, в краже церковной утвари, в тиранстве, во взяточничестве. Он ссорился с патриархом из-за вещей, которые нельзя измерить, оценить, взвесить. Ты, например, скажешь, что в Каннубине в тюремную камеру ведут три ступени. Другой скажет — триста. А я говорю — три тысячи. Ведь пребывание в камере мука! А если сказанное этими сочинителями ложь и измышления, то они заслуживают суровой кары за клевету на первосвященников, наместников Бога на земле, ибо на такое неспособны даже идолопоклонники. Вместе с тем ни один из них не подвергся преследованиям, не был сослан, изгнан или осужден обществом. Книги их публиковались неоднократно и продавались на рынке наравне с научными сочинениями.

Возможно, кто-то возразит мне, что все вышесказанное направлено против нынешнего патриарха, человека достойного и уважаемого{108}, но посадил и убил моего брата не он, а его предшественник{109}. Это я знаю. Но раз он уверен, что его предшественник поступил правильно, то он его сообщник и заслуживает такого же отношения. Осуждения заслуживают и все митрополиты, епископы, священники и монахи, которые одобряют поведение покойного патриарха. Я хотел бы завершить это отступление упреком по адресу митрополита Поля Мас‘ада{110}, сына нашего с моим братом дяди, секретаря патриарха. Но закончу на этом. Умному человеку сказанного достаточно.

20 РАЗНИЦА МЕЖДУ РЫНОЧНЫМИ ТОРГОВЦАМИ И ТОРГУЮЩИМИ ВРАЗНОС{111}

Знай, что рыночные торговцы пользуются широкой известностью во всех странах. Потому что они издавна скопили товар в своих хранилищах и объявили, что каждый, кто его не покупает, будет строго наказан. Потом они спрятали от покупателей реестр цен и повысили цены до крайности, продавали товары втридорога. Повсеместно настроили свои склады и магазины, сделав их темными, без окон и других отверстий, пропускающих свет. Приобретая товар, покупатель не мог различить ни его цвета, ни качества. Некоторые сорта товара продавались в свернутом виде или упакованными, и покупатель вообще не видел, что именно он покупает. Они держали на службе множество ткачей, портных, штопальщиков, красильщиков, выполнявших все их заказы. В те годы, когда случался падеж скота или неурожай, производство шерсти и шелка сокращалось, и станки на фабриках простаивали. Тогда один сообразительный и ловкий человек придумал использовать вместо шелка и других подобных материалов волосы и некоторые виды трав. Его изделия были искусно выполнены и многим людям понравились. Но однажды несколько бедняков, которых нужда заставила усиленно шевелить мозгами (известно, что большинство ученых и изобретателей выходцы из обездоленных классов), отправились в магазин купить необходимое и вернулись с покупками домой, а покупки, как обычно, были завернуты и упакованы. Один из них купил любимой женщине, на которой он хотел жениться, платок и подарил ей в присутствии своих товарищей. Женщина была любопытной и нетерпеливой, как все женщины. Она развернула платок и прежде, чем поблагодарить за подарок, поднесла его к светильнику, поскольку дело происходило вечером, и обнаружила в нем большую дыру. Она воскликнула: «Бессовестный продавец! Он обманул тебя. Платок такой же дырявый, как и твоя голова». Услышав это, присутствующие встревожились, один стал внимательно рассматривать свою покупку, другой — примерять, подходит ли ему приобретенный костюм по размеру и т. д. Выяснилось, что купили они совсем не то, что им было нужно. Кто хотел вещь красного цвета, получил черную, кто хотел длинное платье, получил короткое, тому, кто желал иметь шелковую вещь, досталась хлопчатобумажная. На следующий день они вернулись к продавцам, сказали им: «Вы подсунули нам не то, что нам было нужно», и хотели вернуть товар. Купивший платок обвинил их в том, что они опозорили его перед любимой женщиной, и она уже готова была швырнуть подарок ему в лицо, если бы не понадеялась получить платок лучшего качества. Продавцы на это ответили, что продали им то, что они требовали, но у них, наверное, бельма на глазах, и они не различают ни цвет, ни размер, ни материал. Человек, купивший платье, возразил: как, мол, продавец может знать размер покупателя лучше самого покупателя? Получивший черный костюм вместо красного призывал своих товарищей в свидетели того, что все они прекрасно различают цвета. Но продавец заявил ему, что он слепой, а потом пошел и принес ему глазные капли. Тот отказался их взять и обозвал слепцом самого продавца. Тот, кому досталась хлопчатобумажная вещь вместо шелковой, сказал: «Допустим, глаз может обмануться, но ведь осязание-то не обманет и слепого». Так они препирались и спорили и кричали все громче. Вдруг на пороге появился человек, запыхавшийся от бега. Едва войдя в лавку, он упал обессиленный и простонал: «О, моя жена, моя жена». И тут же потерял сознание. Придя в себя, обвел глазами вокруг, увидел своих обидчиков, вскочил на ноги и закричал: «Вы, мошенники, сбывающие залежалый товар, ссорящие мужа с женой и отца с детьми, обманывающие неопытных покупателей, пускающие людям пыль в глаза, как, не убоявшись Всевышнего, вы подсунули мне не то, что я хотел? Я пришел к вам вчера купить мяса на суп для больной жены. А вы продали мне ломоть хлеба, утверждая, что это свежее мясо. А когда я уже разжег огонь, чтобы его сварить, увидел, что это хлеб. Жена моя осталась голодной и теперь может шевелить только языком. Она не устает проклинать тот час, когда впервые увидела меня перед свадьбой, и ругать священника, который нас обвенчал. Она поклялась, что если оправится от болезни, то подговорит всех женщин не спать со своими мужьями». Высказав все это, человек, словно укушенный, сорвался с места и кинулся на продавца с кулаками. Присутствующие едва удержали его.

Высвободившись из его рук, продавец обратился к покупателям, как проповедник с кафедры: «Выслушайте меня, протестующие, и не спешите упрекать — упреки ваши несправедливы. Вы действительно слепы и принимаете красное за черное. Изменил вам и вкус — вы принимаете мясо за поджаренный хлеб. Разум ваш пошатнулся — шелк вы путаете с хлопком, а драгоценный камень с мотком шерсти. Рассудить нас может только староста рынка. Идите к нему, а если откажетесь, значит, вы нечестивые безбожники». Выслушав эту речь и поняв, что искать справедливости у старосты рынка бесполезно, потому что он стар и еще более слеп и неразумен, чем продавцы, покупатели преисполнились гневом и начали разбрасывать, рвать и портить товары, топтать их ногами, ломать сундуки и вдребезги разбивать бокалы и вазы. Потом ушли с гордо поднятыми головами. Договорились встретиться вечером и обсудить, что им делать дальше. Вечером собрались, и все согласились в том, что эти торговцы злодеи и обманщики, а сами они видят все так, как оно есть, и чувства их не обманывают. И возблагодарили Всевышнего и женщину, которой был подарен платок, за то, что она помогла им уразуметь это. Решили вести свои дела самостоятельно и создать хранилища и фабрики, как это сделали их противники. Объединились в группу, где все были друзьями, единомышленниками и помогали друг другу. Цены на свои товары они снизили, что привлекло к ним многих клиентов. Объявили, что все товары можно рассматривать, ощупывать и пробовать на вкус. А если купленное покупателю не понравится, то его можно будет обменять на лучшее. Затем составили реестр цен и распространили его во всех странах разными способами. Объясняли людям, что это самый честный и подробный реестр, что цены фиксированные, и, что к старосте рынка обращаться не надо, потому что он закоснел в своем высокомерии. Люди согласились с этими правилами и отделились от упомянутого старосты и его партии. И каждая из двух партий начала опровергать то, что утверждала другая, порочить ее, критиковать, обвинять в ошибках, бесчестии, грехах, преступлениях и осыпать проклятиями. Хвала Тому, Кто делает времена не похожими одно на другое!

1 СКАТЫВАНИЕ КАМЕННОЙ ГЛЫБЫ

Слава Всевышнему, я закончил Первую книгу и скинул со своих плеч этот камень. Но не успел приступить ко Второй, как почувствовал головокружение, особенно, когда вслед за ал-Фарйаком — из уважения к нему и сделав ему одолжение — переправился через море. Ведь я не был обязан сопровождать его повсюду. Прошло уже некоторое время после прибытия его в Александрию и подбирания им камешков с земли. Мой калам возликовал, и плотно закрытые уста моей чернильницы вновь открылись. Я вернулся к работе и решил начать Вторую книгу с описания вещей серьезных, которые произвели бы более сильное впечатление на читателя и дольше помнились. Первую книгу, если ты, читатель, не забыл, я начал с разговора о высоких материях. Теперь же почел за лучшее начать — для симметрии — с более приземленных тем. А поскольку камень вещь ценная и полезная, я решил столкнуть его с высоты моих мыслей в самый низ, откуда грохот его падения будет еле слышен. Если ты будешь стоять и глядеть, как он несется, не предпринимая никаких действий и не пытаясь его остановить, то он промчится мимо тебя, как проносится мимо меня счастье — не задев никаким краем. Если же ты решишь, что задержать его легко, он натолкнется на тебя и раздавит своей тяжестью. Упаси Господь от такого столкновения! Поэтому смотри, вот он уже пришел в движение и начал падать. Будь осторожнее! Встань подальше и вслушайся в эхо от его падения. Что оно тебе скажет?

Взирающий на этот мир взглядом разумного человека и видящий существующие в нем сходства и различия положений, состояний, ценностей, нравов, целей, намерений, обычаев, верований, сословий и должностей обнаружит, что все происходящее превосходит его понимание и не поддается осмыслению. Он поймет, что наши чувства привыкли воспринимать их как привычные вещи, и эта привычка не оставляет места удивлению. Вместе с тем непосредственное столкновение с вещами вызывает и удивление, и растерянность. Достаточно внимательнее вглядеться в то, что тебя окружает, как ты почувствуешь себя человеком, не выполняющим возложенного на него долга. Взгляни, например, на многообразие растений на земле: сколько здесь великолепных и удивительных цветов, которые не приносят, вроде бы, особой пользы. Взгляни на разнообразие животных — ходящих на четырех лапах, ползающих, летающих и других. Среди них есть красивые, но бесполезные, а есть некрасивые, но очень нужные. Взгляни на небо — на эти сверкающие звезды, на их созвездия, на Млечный путь [...]{112} Взгляни на людей: какие они разные и внешне и внутренне. Ты, пожалуй, не найдешь и двух человек, обладающих полным внешним сходством, тем более мыслящих абсолютно одинаково. Среди рабов Божиих есть такие, кто склонен к общению, к сближению, единению с другими, есть и любящие споры и столкновения — это особенно относится к торговцам и к женщинам. А есть и предпочитающие одиночество и неучастие в жизни общества — как отшельники и аскеты. Существуют и те, кто избрал делом своей жизни измышления и безудержную лесть, как продажные поэты, восхваляющие в своих писаниях королей. Но есть и те, кто выбрал сторону правды, серьезных исследований и размышлений. Они выносят свои суждения, сравнивая прошлое и настоящее, пытаясь прозреть будущее — это философы, мудрецы и математики. А есть такие, кто занят тяжелым физическим трудом, они работают руками и ногами и не открывают рта. Некоторые же не шевельнут ни рукой, ни ногой и лишь раз в неделю разражаются речами, а в остальные дни отдыхают и наслаждаются жизнью — это ораторы, проповедники и религиозные наставники. Существуют солдаты — эти бьют, режут, колют и убивают людей. Существуют врачи и чудотворцы, праведники Божии, которые лечат людей, исцеляют и возвращают к жизни. Есть люди, которых нанимают специально либо для развода или женитьбы{113}, либо для рождения ребенка или в качестве лжесвидетеля. Одни запираются в своем доме и не выходят из него без крайней нужды. Другие восходят на горы, залезают на мачты, на деревья, поднимаются на трибуны, либо спускаются в глубокие ущелья, в колодцы, в отхожие ямы. А есть и те, кто не спит по ночам, сочиняя книгу, и те, кто не может уснуть, пока сон не свалит его с ног. Есть правящие и есть те, кем правят. Водители и ведомые. И при всех этих различиях и несовместимостях люди сходятся в одном: каждое утро, прежде чем наслаждаться ароматом цветов и радостями жизни, человек вынужден вдыхать собственный отвратительный запах.

Но самое большее удивление вызывает поведение наших друзей рыночных торговцев и торговцев вразнос. И те и другие используют в своей профессии только два средства: выдумку и клятвенное заверение; и ничего больше им не нужно. А источник их утверждений и начало любой тирады, основа их выдумок и бо́льшая часть их арсенала сводится к следующим речам: «Вероятно, предмет, о котором вы говорите, относится к „фигурам мысли“ или „фигурам слова“; или же к фигурам „образ образа“ или „намек“; либо к фигурам „отнесения сходного к сходному“ или „противоположного к противоположному“; или к фигуре „упоминание необходимого, когда подразумевается упоминание надлежащего“ либо наоборот; или соотносится с фигурой, известной как „упоминание части в то время как подразумевается целое“ или наоборот; или к фигуре, именуемой как „метод мудрого“; или же к этому предмету следует подходить через дверь „насмешки“ или через проем „намека-озарения“, или через смотровое окошко „поворота“, или через прореху во „вставке“, или через отверстие во „включении в состав“, или через расселину в „довольствовании малым“, или через изъян с игольное ушко в „переплетении“, или через трещину „обратного сравнения“, или через брешь в „изложении известного как неизвестного“, или через колечки „отказа“, или через проколы в „притворном нацеливании“, или через дыры в „маскировке“»{114}.

У них считалось недостойным сочетать со всеми своими «или» и «если» использование баллист (баллиста меньше катапульты), танков (танк — это военная машина, внутри которой сидят люди и которая пробивает стены крепостей), катапульт (катапульта — это военная машина для метания камней) [...]{115} а также разящих копий, острых мечей, метких стрел, режущих клинков, тяжелых палиц, крестов, на которых распинали людей, кольев, на которые их сажали, громыхающих цепей, пылающих костров, с вторжениями, захватами, злобной местью, грабежами, насилиями и другими бесчеловечными действиями.

Сколько крови они пролили! Скольких солдат послали на смерть! Скольких честных людей погубили, скольких девушек изнасиловали, сколько семей обездолили. Скольким юношам сломали жизнь, скольких женщин сделали вдовами, а детей сиротами. Сколько разрушили домов, разграбили состояний, осквернили святынь, растащили ценностей, попрали заповедных мест! Совершали ли когда-нибудь идолопоклонники подобное?[...]{116}

Рыночные торговцы и торговцы вразнос должны были договориться между собой и объявить, что поскольку их профессия, благодарение Богу, не требует расчетов и измерений, как профессии физиков, строителей и математиков, то они не обязаны предоставлять спорящим с ними никаких доказательств и вести с ними утомительные прения. Их право — выбрать удобный и короткий путь, ведущий к желанной цели, и облегчить обучение этой профессии всем нуждающимся в ней. После чего он может надеть длинный халат или короткий кафтан со штанами любого цвета и покроя, ибо неразумно принуждать человека носить то, что ему не по вкусу. Ведь сын Адама со дня, когда он испускает первый крик, до четырнадцати лет обходится без нас — живет, руководствуясь своими природными чувствами, подсказывающими, что ему полезно и что пригодно. Ребенок сам не наденет зимой тонкую рубашку, даже нарядную, а летом — меховую шубу, даже украшенную позументом. Проголодавшись, он попросит еды, утомившись, уснет, даже если рядом будут бить барабаны. Ему не требуются наши подсказки. Человек может, если Богу будет угодно, прожить сто двадцать лет и еще один месяц, так и не увидев лица одного из нас, не повидав его тиары, роскошного облачения, драгоценного перстня и посеребренного посоха{117}. Так, предоставим же людям жить и работать в мире и спокойствии, не будем досаждать им и навязывать им то, что они не в силах выполнить. Если бы Господь пожелал пробудить в ребенке потребность в нас, то он внушил бы ему, когда он станет подростком, мысль задать родителям вопрос о наших именах, месте, где мы находимся, и о том, откуда пошли все эти разглагольствования, пререкания, споры и ссоры, обмен взаимными ругательствами и проклятиями, вражда и распри. Лучше было бы избавить его от подобных вещей, если мы хотим по-настоящему воспитать его, вырастить достойным человеком и научить полезной профессии, которая позволит ему кормить себя и своих родителей. Нужно учить его чтению, письму, счету, литературе, рисованию и медицине. Наставлять его делать добро не только себе, но и своим родным, знакомым, соотечественникам, каждому человеку независимо от того, во что он одет, какой у него цвет кожи и в какой стране он живет. Потому что разумный и проницательный человек считает настоящим человеком лишь того, кто обладает подобными же качествами. А тот, кто ставит на первое место такие малозначащие вещи, как цвет кожи, одежда и еда, уже не может претендовать на это звание. Наш выученик достигнет совершенства лишь в том случае, если мы обучали его исключительно во имя Господа, а не ради вознаграждения и подарков. Как многие врачи лечат бедняков бесплатно, безропотно уходя от накрытого стола или покидая постель, чтобы во имя Господа поспешить к заболевшему лихорадкой или оспой, а то и чумой. Все люди дети Господа, и дороже всех Господу тот, кто приносит больше пользы его детям.

Вот как должны были бы говорить рыночники!

Что же до меня, то я скажу: понаблюдай теперь за торговцем вразнос, который странствует по странам и морям, по пустыням и горам, подвергая себя и тех, кого он обратил в свою веру, обидам, оскорблениям и поношениям, лишь ради того, чтобы сказать людям, что он знает о них больше, чем они сами. Его спрашивают, как вылечить бельмо на глазу, язву на ноге, грыжу, пораненный палец. Его спрашивают, что делать многодетному бедняку, притесняемому властью, страдающему от голода, не знающему отдохновения, которого люди сторонятся и не хотят нанимать ни на какие работы, потому что убеждены, что бедняк не может хорошо работать. Дети его плачут и корчатся от голода, а жена его, которая, выращивая детей, превратилась из молодой в старуху, жалуется и взывает к милосердию, но никто ее не жалеет. Торговца вразнос спрашивают: можешь ли ты дать приют бездомному страннику? На подобные вопросы торговец отвечает: я пришел к вам не для этого. Я пришел проверить станки, на которых вы изготовляете свои товары, и ваши краски, не такие яркие, как находящиеся в моей суме. Меня не заботит ваш отдых, его могут дать вам только ваши труды. И если бы все ваши станки остановились, потому что они не могут производить товары того же цвета и качества, как те, что я вам показал, и это вызвало бы недовольство и торговцев, и земледельцев, и властей, то при чем тут я?

И этот торговец, пристально глядя в глаза своему собеседнику, сковывает его по рукам и ногам и говорит ему: Сегодня ты не должен есть мяса, потому что шейх рынка страдает несварением желудка, у него болят живот, кишки и зубы, он страдает. И мы должны поддержать его. А сегодня ты не должен смотреть, потому что этот самый шейх вчера допоздна пировал со своими собутыльниками и девицами, а утром ослеп на один глаз. В такой-то день ты не должен ни работать руками, ни двигать ногами, ни слушать ушами, ни дышать носом, поскольку в этот день рынок не работал и товары не продавались.

Если этому торговцу скажут: помири такого-то с его женой, ибо после вчерашнего посещения женой твоей прекрасной лавки супруги поссорились, вцепились друг другу в волосы, и жена пригрозила мужу превратить его жизнь в ад или пожаловаться на него одному из великих ловкачей, либо — другой пример — скажут ему, что такого-то торговца два дня назад посадили в тюрьму, потому что он дал в долг одному эмиру и пытался стребовать с него долг через суд, а судья разорил его и приказал посадить на осла задом наперед и провезти по рынкам, либо — еще один пример — скажут ему, что такой-то заболел и слег из-за того, что поспорил со слугой эмира, а эмир приказал бить его палками по ногам и деревянными сандалиями по затылку, и теперь он не может пошевелиться, ноги его распухли и затылок изранен. На все это торговец только и скажет, что пока рынок и его шейх благополучны, то и весь мир в порядке: дела идут, ноги двигаются, животы наполнены, зубы пережевывают, желудки переваривают, руки хватают все, что могут, все радуются, добро копится, власти уважаемы, Провидение хранит, жертвовательницы приходят толпами, дары сыплются со всех сторон, надежды сбываются, благополучие обеспечено. На рынок! На рынок! Он залог успеха и гарант прав. Все в сундук! Все в сундук! Это приятней бокала вина поутру и нескольких — вечером.

Со временем этот сундук наполняется золотом и драгоценными камнями, а затем опорожняется вследствие расходов на взаимные распри, глупые выдумки и пустопорожние исследования. Как нам стало известно, один из рыночных ловкачей за шесть лет потратил на исследования и обсуждения формы головного убора, надеваемого при таких-то и таких обстоятельствах, десять тысяч дирхемов.

А поводом для этих исследований послужило то, что однажды он взглянул на себя в зеркало и увидел — а он когда-то изучал азы геометрии и астрономии, — что голова у него круглая, как арбуз. Ему захотелось иметь такой же круглый головной убор, поскольку принято было считать, что круглое идет к круглому. Как-то он встретил своего коллегу с другого рынка, более солидного и более ученого, чем он. Тот посмеялся над ним и спросил: «Кто это тебя надоумил надеть круглую шапку на твою длинную голову?» Первый ответил: «Ты ошибаешься, моя голова круглее твоей, это подтвердил мне шейх рынка». Коллега возразил: «Да нет же, она длинная, как бы ты ни старался ее изменить. А я вижу лучше и сужу вернее, чем твой шейх». Первый сказал: «Самомнение тебя ослепило, и не тебе судить о других». Второй воскликнул: «Это ты свихнулся и ослеп, по слабости ума не принимаешь разумных советов, а сам не можешь отличить круглое от длинного и глотающего от проглоченного». Они долго спорили и препирались. А потом стали хватать один другого за грудки, за волосы, рвать одежду и всячески поносить бывшего друга, превратившегося во врага. Они кричали, призывали на помощь и в конце концов пожаловались правителю. Правитель, поняв, что имеет дело с двумя одержимыми, решил вместо заточения наказать их большим штрафом. С тем они и разошлись. После чего первый стал носить странный головной убор — наполовину круглый, наполовину длинный, так что форму его мог бы определить лишь очень искушенный знаток. Он вернулся в свою лавку с видом победителя, взявшего в плен командующего вражеским войском, или как петух, одержавший верх в бою с соперником. И первое, что он сделал, приказал всем, носящим шляпы, встречать его приветствиями, а не насмешками. Все вышли с шумом и говорили друг другу: «Сегодня праздник шляпы, праздник трескотни. О, приспособленец! О, приспособленец!». Слуги правителя смотрели на эту толпу и думали, что это бунтовщики, вышедшие из повиновения, нарушители порядка. Они набросились на людей и пустили в ход оружие [...]{118} чтобы преподать хороший урок всем остальным. Торговец со своей шляпой бежал и обрек своих сторонников на стыд и позор, поскольку мужчины кое-чего лишились, а женщинам кое-что добавилось. Однако все случившееся нисколько не взволновало высокоуважаемого шейха рынка, и он продолжал, борясь ночью с бессонницей, курить опиум, а чтобы не слышать крики взывающих о помощи, затыкал уши клочками бумаги, вырванными из реестра цен. Впрочем, он спит и сегодня, в тот день, когда я описываю это происшествие. А если проснется, то читатель сможет отметить этот факт — я специально оставляю для этого место в конце раздела.

Каменная глыба докатилась до самого дна пропасти, слава Пребывающему вечно.

2 ПРИВЕТСТВИЯ И РАЗГОВОРЫ

С добрым утром, ал-Фарйак! Как поживаешь? Как тебе Александрия? Отличил ли ты местных женщин от мужчин? Ведь в твоей стране женщины не носят чадры. Понравились ли тебе местная еда, напитки, костюмы, воздух, вода, дома и отношение здешних жителей к иностранцам? Прошло ли головокружение? По-прежнему ли ты проклинаешь путешествия?

Ответил ал-Фарйак: Замечательно, что город находится на берегу моря. Еще лучше, что в нем много иностранцев, и ты видишь на головах прохожих и островерхие колпаки, и тарбуши, и береты, и тюрбаны, и капюшоны, и чалмы, и покрывала, и европейские шляпы, и [...]{119}

Некоторые носят широкие и длинные шаровары, подметающие землю, другие ходят без шаровар, и зад их виден, когда они утираются подолом рубахи. Есть носящие короткие штаны или передник. Некоторые ездят на ослах и мулах, другие на лошадях и верблюдах. Верблюдов множество, и они теснят людей. Пешеходам ничего не остается, как молиться и твердить: «Господи, помоги», «Господи, спаси», «Господи, будь милостив», «На Аллаха уповаю», «Защити, Аллах». Что же до женской чадры, то хотя она и скрывает красоту красавиц, зато оберегает глаза от созерцания безобразия остальных, и в этом, пожалуй, ее главная заслуга. Потому что красавица, выпархивающая из клетки, летает по рынкам, не слишком заботясь о том, чтобы скрывать от посторонних взглядов свою красоту, и слышит вокруг себя: «Что за прекрасное творение Создателя!», «Благодарение Аллаху!», «Аллах, Аллах!». Так что она возвращается домой уверенной в том, что весь город в нее влюблен, и ожидает получения подарков, стихов и песен. А заслышав голос уличного певца, прислушивается к его песне, и ей кажется, что она слышит в ней свое имя. Когда на следующее утро она вновь отправляется на рынок и видит, что люди спокойно занимаются своими делами, это ее очень удивляет и заставляет еще больше приоткрывать свои красоты и прелести и привлекать к себе внимание жестами, знаками, взглядами, подмигиваниями, [...]{120} прыжками, скачками и другими заученными телодвижениями. И она еще больше жаждет подарков.

Я, — сказал ал-Фарйак, — сочинил тут два бейта про чадру. Думаю, что до меня еще никто не сочинял подобных:

Что же касается мужчин, то турки властвуют над арабами и презирают их. Арабу не дозволено даже глядеть в лицо турку, как не дозволено глядеть на чужих жен. Если изредка случается арабу идти рядом с турком, он строго следует установленным правилам: идет слева от турка с видом скромным, покорным, униженным, раболепным, съежившись, опустив голову, держась позади [...]{121} Если турок чихнет, араб должен ему сказать «Помилуй тебя Аллах». Если откашляется — «Да убережет тебя Аллах», если высморкается — «Храни тебя Аллах», если споткнется, араб из уважения тоже спотыкается и говорит: «Сохрани Аллах тебя, а не нас». Я слышал, что турки собрали здесь свой совет и, посовещавшись, решили, что ездить удобнее всего на спинах арабов. До этого они опробовали конские седла, верблюжьи седла, верблюжьи сумы и горбы, всякие носилки и паланкины [...]{122} и нашли, что они им не годятся. А однажды я видел турка, ведущего на поводу целую толпу арабов, и все они приплясывали под его команду. Не знаю, в чем причина такого высокомерия здешних турок по отношению к арабам, ведь Пророк (да благословит его Аллах и помилует) был арабом, и Коран был ниспослан на арабском языке, и праведные халифы, имамы и улемы все были арабами. Думаю, что большинству турок это неизвестно, и они полагают, что Пророк (да благословит его Аллах и помилует) говорил по-турецки: шу ялих, ру ялих, или бакалим кабалим{123}, или:

Нет, клянусь Аллахом, не на таком языке говорил Пророк, его сподвижники и праведные халифы (да будет доволен ими всеми Аллах до самого Судного дня). Аминь и еще раз аминь.

Вода в Александрии очень вкусна и целебна, но только если брать ее у самого источника. Дальше же по течению ее загрязняют все водящиеся на земле животные и летающие по небу птицы. И даже морские рыбы, если их прихватит понос, приплывают облегчиться к источнику. Питаются жители Александрии бобами, чечевицей, турецким горохом, луговым горошком, рожью, пшеницей, фасолью, плодами рожкового дерева, викой, люпином, щавелем, смоквами, айвой, кизилом, другими плодами и всем прочим, чем можно набить брюхо. Потому что александрийцы не переносят пустоты в желудке. А женщины, как мне говорили, даже готовят пасту из скарабеев и едят ее каждый день, чтобы потолстеть и добавить себе складок на живот.

Самый зловредный из всех, кого я встретил в Александрии, это человек с утробным голосом, который приехал сюда из Южной Аравии, познакомился с местными христианами, стал посещать их дома и вести с ними беседы. А обнаружив, что ни у кого из них в доме нет ни одной книги, объявил себя ученым, знатоком глаголов и причастий, а также буквенного счета{125}. Набрал себе книг — без начала, без конца, рваных, со стершимся текстом, и когда кто-либо задавал ему вопрос, открывал одну из книг, листал ее и потом изрекал: «Это такой вопрос, по которому мнения ученых расходятся. Один наш шейх из химйаритских земель{126} считает так-то, другой — из аш-Шама — вот так. Когда они придут к согласию, непременно меня известят».

А однажды, — продолжал ал-Фарйак, — некто спросил его о времени. Он ответил: «Час и пять минут. От слова са‘а (час) происходят слова са‘и (посыльный) и ‘иса (Иисус). Почему посыльный? Потому что его работа целиком зависит от времени — все действия и передвижения ограничены определенным временем». Он огляделся вокруг в поисках подходящих примеров, увидел в руках одного из присутствовавших кувшин и сказал: «Как количество воды в этом кувшине ограничено его размерами». Увидел в руках у другого корзинку и добавил: «Так же, как и количество еды в этой корзинке. А почему Иисус? Потому что он — как час вмещает в себя минуты — вместил в себя все знания и науки. Упомянутые мною пять минут означают четыре плюс один или три плюс два, можно посчитать и в обратном порядке, но обязательно должно быть добавлено «минут» — это слово нельзя опускать в целях экономии времени, хотя на произнесение большего числа слов тратится большее время. «Минуты» это множественное число от слова «минута» (дакика), родственного слову «мука» (дакик) — продукт молотьбы зерна на мельнице, поскольку между этими словами существует подобие и сходство, так как каждое из них означает «результат мелкого дробления»{127}. Существует много слов, обозначающих время: вечер, ночь, утро, дополуденное время, полдень, послеполуденное время, эпоха, вечность, отрезок времени, сезон, период. Что касается шести первых, то они имеют очерченные границы (фарк), а другие не имеют». Тут один из важных господ возразил ему: «Твои слова смутили меня, учитель. И у моей рабыни и у ее госпожи, у них у обеих есть очерченный пробор (фарк)»{128}. Шейх рассмеялся над его глупостью и сказал: «Я говорю о времени, а не о месте». Другой присутствующий спросил: «А где же находится мечеть ан-Ну‘умы{129}, о которой ты сказал, что в ней имеется мука?» Шейх снова рассмеялся и сказал: «Знай, что слово «собирающий», мы, ученые, называем действительным причастием, которое означает выполняющего определенное действие, неважно какое. (Но я уже давно намеревался поспорить с ними по этому вопросу, потому что тот, кто умирает или спит, например, ведь неверно говорить о них, что они суть «выполняющий смерть» или «выполняющий сон».) Я использую слово «собирающий» в соответствии с принятой у нас нормой применительно к тому, кто объединяет что-то или кого-то. Поэтому о церкви можно сказать соборная, так как она собирает людей». После этих его слов лица слушателей нахмурились, а один из них пробормотал: «Мне кажется, шейх не истинный христианин{130}. Правы наши епископы, предостерегая людей от углубления в науки, особенно в логику, о которой упоминает наш шейх. Недаром говорится, что рассуждающий впадает в ересь». И все разошлись недовольные.

Как-то один священник спросил шейха, от какого слова произошло слово салат (молитва). Тот ответил, что от слова асла (жечь), потому что молящийся своими молитвами сжигает шайтана. Священник возразил, что если шайтан за тысячи лет не сгорел в своем прибежище — аду, то как его сожгут молитвы верующих? Шейх стал листать свои книги в поисках ответа и нашел изречение одного ученого монаха: «Сгорание может быть двух видов: сгорание материальное, то есть в огне, и сгорание духовное — в пламени чистой любви». Остановился, вздохнул и продолжил: «Этот монах ошибся. Тут надо сказать „в пламени любви к невинной девушке“»{131}. Священник воскликнул: «Ты сам ошибаешься и не знаешь вещей, которые у нас известны уличным мальчишкам», — и ушел от него в негодовании.

Продолжал ал-Фарйак: Ты спрашиваешь о достоинствах жителей этого города. Так вот, во времена их отцов они были очень благородными и великодушными. Но когда столкнулись с миром торговли и смешались с носящими шляпы, то переняли от них бережливость, скупость, скаредность и алчность и даже превзошли своих учителей. В любом собрании только и разговоров, что о купле и продаже. Один, например, рассказывает: «Сегодня утром первым моим покупателем был солдат из турок. Я счел это дурным предзнаменованием, ведь известно, что солдат берет товар в долг и никогда долг не возвращает, или возвращает только половину, если соизволит. Я сказал ему: У меня нет того, что тебе нужно, эфенди. Я назвал его эфенди, чтобы задобрить его. А он вошел в лавку, разбросал весь товар, забрал все, что ему было нужно и не нужно, и ушел, обругав меня». Другой рассказывает: «У меня тоже случилась неприятность с одной турчанкой. Она пришла рано утром, вся увешанная драгоценностями, обратилась ко мне с улыбкой и спросила, есть ли у тебя, господин, узорчатый шелк. Я обрадовался и ответил, есть. Она велела показать товар, я показал. Она ударила меня ладошкой и воскликнула: «Разве это годится такой, как я? Покажи что-нибудь другое». Я показал, ей понравилось, она взяла его и сказала: «Пошли со мной кого-нибудь, я отдам ему деньги». Я послал с ней моего молодого приказчика, они дошли до большого дома, и она скрылась за дверью, приказав привратнику хорошенько всыпать парню. Привратнику, хоть он и был турок, стало жаль безусого мальчишку, но он не мог ослушаться своей госпожи и больно побил его». Так эти торговцы и проводят время: днем — терпя унижения, а вечером — вспоминая их. Думаю, торговец рад уже тому, что он продает и покупает, хотя и не имеет от этого никакой прибыли.

Теперь я расскажу о том, что происходило со мной по прибытии в Александрию. Я поселился у торговца вразнос, друга моего первого знакомца и занял комнату рядом с его комнатой. Каждую ночь я слышал, как он избивает свою жену, и та жалобно плачет, стонет и кричит. Это возмущало меня так, что хотелось избить его самого. Я часто готов был уже вскочить с постели, но боялся, что со мной случится то же, что случилось с тем иностранным врачом, который жил рядом с семейством коптов. Однажды ночью он услышал крик соседки и подумал, что ее укусил скорпион — в Египте, в домах водится много скорпионов. Он схватил пузырек с лекарством и побежал к соседям. А когда открыл дверь, увидел, что муж лежит на своей жене и забавляется с ней, как принято у этих людей, с помощью пальца. Врач удивился, выронил пузырек с лекарством и тот разбился вдребезги.

У моего торговца была белая кожа, маленькие, круглые синие глаза, тонкий, слегка кривоватый нос и толстые губы. Я описываю его так подробно, потому что он похож на всех других торговцев вразнос. На крыше своего дома он соорудил маленькую пирамиду из пустых бутылок из-под вина. А крыша его возвышалась над крышами всех других соседей. Однажды ему пришло в голову поручить мне сочинить проповедь во славу торговли вразнос и прочитать ее в маленькой молельне, которую он арендовал. Когда я показал ему написанную мною проповедь, он понес ее шейху с утробным голосом, и тот спросил, что он хочет делать с этой головоломкой. Торговец ответил, что написавший проповедь должен прочесть ее людям, и спросил, нравится ли она ему. «Проповедь хороша, — заявил шейх, — единственный ее недостаток тот, что кроме меня и автора никто ее не поймет. Мы с тобой ее уже прочитали, и этого достаточно. Откажись от своей затеи».

Случилось мне однажды выйти прекрасным летним вечером прогуляться. В руке я держал тетрадь с реестрами цен, а голова моя была полна мыслями о разлуке с родными и любимыми и воспоминаниями о родине, которую мне пришлось покинуть безо всякой другой причины кроме пустопорожнего спора между рыночными торговцами и торговцами вразнос. Долгая прогулка привела меня на окраину города. Следом за мной шел человек. Увидев в моих руках тетрадь с реестрами, он замыслил против меня недоброе. Подошел ко мне, заговорил и, увлекая разговором, сворачивая то налево, то направо, завел меня в пустынное место и оставил там, сказав, что здесь я должен приносить пользу. Когда я попытался вернуться домой, передо мной вдруг возникла огромная свора собак и с лаем окружила меня. Я угрожал им тетрадью, а собаки нападали на меня, словно рыночники на бродячего торговца, хватали за полы, вырывали тетрадь, кусали тело — некоторые до крови. С большим трудом я вырвался из их когтей — в изорванной одежде, с израненным телом. Тетрадь тоже была разодрана в клочья. Когда я вернулся домой и мой торговец увидел меня в этом состоянии, он не соизволил даже спросить, что же со мной случилось, вероятно, был слишком занят своими торговыми делами. А узнав, что я вернулся без тетради, решил, что я кому-нибудь ее отдал, очень этому обрадовался и вознамерился использовать меня в своей торговле. Но счел нужным посоветоваться со своим другом и написал ему письмо. Друг не одобрил его намерения и ответил, что меня следует обязательно отослать на остров, как это было решено ранее. Благодаря этому ответу мой гостеприимный хозяин отказался от своих планов. И вот я снова ожидаю корабля.

3 ОТЪЕЗД АЛ-ФАРЙАКА ИЗ АЛЕКСАНДРИИ

Беда нашего друга заключалась в том, что ко времени его поездки на этот остров европейцам еще не были известны свойства пара, и путешествие по морю полностью зависело от ветра, а ветер хотел — дул, хотел — не дул. Как сказал ас-Сахиб ибн ‘Аббад{132}:

Поэтому ал-Фарйак сел на парусное судно и использовал время плавания для заучивания некоторых выражений корабельщиков, первым долгом приветствий, а также того, что говорится за столом при распитии вина, как-то: «За твое здоровье!». Но на языке корабельщиков слово «здоровье» звучало очень похоже на слово «ад»{134}, и он произносил: «За твой ад!». Они смеялись над ним, а он про себя ругал их и думал: Прокляни Господи этих мужланов, они живут в нашей стране годами и не могут выучить нашего языка, путают слова и звуки, но мы же не смеемся над ними. Мне рассказывали, как один священник, проживший у нас несколько лет, вздумал прочесть проповедь прихожанам, взобрался на кафедру, долго на ней топтался, дрожа от волнения, но только и смог произнести: «О льюди, фремя уше ушло, но я фыступлю перед фами ф следующее фоскресенье, если Богу будет угодно». После чего отправился к своему хорошему знакомому, человеку образованному и сведущему, и попросил его написать ему проповедь. Он хотел заучить ее наизусть или зачитать по вызубренному тексту. В церкви набилось полно народу, он поднялся на кафедру и произнес: «Бисм ил-лахи ар-рагман»{135}, спохватился, что допустил ошибку, и, что знакомый его написал проповедь на свой лад, и сказал: «Нет, нет, так коворят музульмане, а кристиане коворят „Во имя Отца и Сына и Святоко дуга“». И продолжал, нещадно коверкая наш язык: «Дети мои, благословенные, собравшиеся здесь выслушать мою проповедь и принять мои советы и наставления. Если вы пришли сюда с сердцами, привязанными к мирским радостям, скажите мне об этом, и я не стану вас смущать долгими упреками. Но сегодня мне представился случай напомнить женщинам и мужчинам о Том, Кто не избавит их от упреков, и о неизбежности Судного дня, от которого не спасут ни богатство, ни друзья, ни вопросы, ни ответы. Знайте же — да смилостивится над вами Господь, — что земная жизнь преходяща, радости ее суетны, обстоятельства ее изменчивы, приятности ее обманчивы. Будьте бдительны, не поддавайтесь соблазнам удовольствий и мнимого счастья, отводите от них свой взгляд, не привязывайте к ним колышки своих шатров. Загляните в глубину вашего сердца, прежде чем склонить голову на подушку. И пусть молитва будет вашим прибежищем во всех тяготах и тревогах. Жертвуйте на церковь, хотя бы самую малость, и ищите помощи у святых в любых испытаниях, чтобы пережить трудности и несчастья и избежать горестей и страданий. Уважайте ваших священников и епископов, слушайте их и следуйте за ними, выполняйте их советы и наставления — они ведут вас верным путем. Ибо, о, христиане, наша вера истинная, самая надежная, а рынок ее самый прибыльный. Не имейте дела с этими торговцами вразнос, которые проникли к вам недавно и пытаются увести вас с прямого пути, прикидываясь добрыми и заботливыми людьми. Они хищные волки в овечьих шкурах, бродящие по всем странам и клевещущие на нас, бывших друзей и попутчиков. Это они, а не мы, свернули на кривую дорогу. О барахтающиеся в море грехов, выбирайтесь на берег и держитесь от моря подальше, иначе постигнут вас беды и несчастья, и ждет вас суровая кара. Решительно боритесь с соблазнами, искореняйте слабости из ваших душ, чтобы в день Страшного суда избежать возмездия и мук».

Он долго говорил в том же духе, и никто из слушателей не дал ему пощечины. Лишь одна разумная женщина, недавно вышедшая замуж, выслушав последние слова проповеди, гневно воскликнула: «Да не благословит Господь тот день, когда у нас появились эти чужеземцы, они присвоили себе наше добро и наши доходы, они развратили нашу страну и лишили нас возможности пользоваться ее богатствами. Они учат нас скупости, жадности, легкомыслию и бесстыдству. И, клянусь жизнью, только их алчность и скряжничество позволили им завладеть этим огромным богатством. Мы слышали, что чужеземец, садясь за стол со своими детьми, сам ест мясо, а им бросает кости, чтобы они высасывали из них мозги, потому что он жулик и мошенник. Мы слышали также, что их собратья в странах, где они живут, еще хуже и порочнее их. А теперь этот негодяй подстрекает наших мужей на непотребные поступки, чтобы сам он мог творить все, что ему заблагорассудится. Я точно знаю, что эти проповедники говорят одно, а думают совсем другое. Они учат людей благочестию и воздержанию, а сами вожделеют к плотским радостям. Этому проповеднику следует отрезать язык, чтобы он узнал, что такое боль. Иногда человеку бывает больно подстригать свои ногти. Поэтому наши сестры, франкские женщины ухаживают за своими ногтями и гордятся ими, но они все равно отрастают, и их приходится стричь. А каково же отрезать детородные органы?» (Да благослови тебя Господь, женщина! Ты, хотя и новобрачная, нравы неверных критикуешь, как в старину. О если бы все женщины были такими же, и если бы я мог облобызать твои уста!)

А когда священник вышел из церкви, все люди кинулись целовать его руку и благодарить за высказанные им прекрасные и полезные мысли, поскольку в их умах сложилось твердое убеждение, что книги христианской религии должны быть коряво написанными и как можно более истрепанными, потому что сила религии заключается в достижении согласия, как поучает в своем сочинении «Пыль от перетирания глупостей» Атанасиус ат-Тутунджи, митрополит Халебский{136}, лжец, сладкоежка, любитель мирских удовольствий, вероломный, скряга, раздаватель объедков, охотник поживиться за чужой счет, грубиян и злобный ругатель.

Продолжал ал-Фарйак: «Поскольку Господь послал мне испытание в лице десяти подобных же попутчиков, мне пришлось до конца плавания быть с ними вежливым и обходительным».

Я уже рассказывал о жалобах ал-Фарйака на морскую болезнь во время его первого плавания и не стану повторяться. Скажу лишь, что, мучаясь и страдая, он поклялся, что его нога больше никогда не вступит ни на одно морское судно [...]{137}

По прибытии на остров ал-Фарйак провел сорок дней в специально отведенном месте для очищения его дыхания{138}. Там было заведено, что каждый прибывающий из стран Востока и надышавшийся их воздуха, должен, прежде чем попасть в страну, «очиститься» от него в порту. Ал-Фарйак жил там и питался вместе с двумя знатными англичанами из числа пассажиров корабля. Общаться с ними ему было приятно, потому что они объездили много стран Арабского Востока и позаимствовали у их жителей хорошие манеры. Когда срок очищения закончился, пришел торговец вразнос и отвел его в свой дом в городе. Этот торговец потерял жену в тот самый день, когда было решено отправить к нему ал-Фарйака. Он носил траур, жил аскетом и пребывал в печали и унынии. Питался только свининой (не взыщи, Господи, за ее упоминание!) и приказал своему повару научиться хорошо ее готовить. Один день повар готовил голову, на другой — ноги, на третий — печень, на следующий — селезенку, пока не перебирал все части туши, а потом вновь начинал с головы. А ты, читатель, знаешь, что сирийские христиане подражают мусульманам абсолютно во всем, кроме религии, и есть свинину почитают грехом. Когда ал-Фарйак уселся за стол, и повар принес кусок мяса этого отвратительного животного, он подумал, что торговец подшучивает над ним и не стал есть, надеясь насытиться другими блюдами. Но обед на этом и закончился, торговец начал читать благодарственную молитву Всевышнему за то, что Он его напитал. Тут ал-Фарйак подумал, что его хозяин совершил ошибку, его молитва была неуместной — нельзя же благодарить Творца за совершенный недостойный поступок или за съеденную запретную еду.

На следующий день повар принес другой кусок свинины. Торговец его проглотил и снова произнес благодарственную молитву. Ал-Фарйак спросил повара: «Почему наш хозяин благодарит Господа за съеденную свинину?» Тот ответил: «А почему нет? Он считает своим долгом благодарить Господа за все и вся, как это предписано в священных книгах. Он исполнял этот долг, даже переспав со своей женой». Ал-Фарйак спросил: «А за ее смерть он не благодарил Господа?» Повар ответил: «Благодарил, он уверен, что она нынче пребывает в лоне Авраама». «Если бы у меня была жена, — сказал ал-Фарйак, — я бы не хотел, чтобы она оказалась в чьем-то лоне». Засилие свинины все росло и укреплялось, а чрево ал-Фарйака слабело и чахло, поскольку он весь день довольствовался только хлебом и сыром. А потом он услышал, что тесто для хлеба в городе месят ногами, к тому же мужчины, а не женщины. И он стал уменьшать свою порцию, насколько мог, и совсем отощал. Зубы его заржавели от бездействия, а два зуба — по одному с каждой стороны рта — выпали. Впервые в истории голод поступил справедливо — если бы оба зуба выпали с одной стороны, то одна сторона стала бы тяжелее другой, и равновесие тела было бы нарушено.

Что же до самого города, то приезжающего из стран Востока он восхищает и поражает своим величием. А приезжающему из стран Европы кажется маленьким и жалким. Ал-Фарйака в нем более всего удивили две категории жителей: священники и женщины. Священники — своей многочисленностью: рынки и места для гуляний кишели ими, и все они носили треугольные шляпы, не похожие на шляпы рыночников в аш-Шаме, и короткие — до колен — штаны. На ногах — черные чулки. А сами ноги очень толстые, потому что все священники на этом острове откармливают перепелов. Еще они — как и другие уважаемые и достойные люди здесь — имеют привычку брить бороды и усы и носить штаны не только короткие, но и очень узкие, обтягивающие то, что за ними скрыто. Женщины же удивили своими нарядами, не похожими на наряды женщин восточных и европейских стран, а также тем, что у многих из них есть усики и маленькие бородки, которые они не сбривают и не выщипывают. Я слышал, что многие франки питают большую склонность к подобным женщинам. Возможно, это странное обстоятельство дошло до ушей и самих женщин. Да иначе и быть не может, ведь чувства мужчин от женщин не укроются. Красивых среди них очень мало, а их подчинение священникам выше всякой меры. Некоторые женщины предпочитают своего духовника мужу, детям и всем другим родственникам. Она не съест никакого вкусного блюда, не угостив им священника, и приступает к еде только после него.

До меня дошло, что одна замужняя женщина из рыночниц, то есть принадлежащая к партии шейха рынка, встретив красивого мужчину из торговцев вразнос, выразила свое сожаление и сказала, что такой мог бы украсить их церковь и придать ей больше блеска. Она послала к нему старуху с приглашением посетить ее, и молодой человек согласился. Потому что борьба рыночников и торговцев вразнос ограничивается кругом высокопоставленных мошенников, опытных ловцов душ и других специалистов — рядовых мужчин и женщин она особо не затрагивает. Женщина долго беседовала с мужчиной и затем сказала ему: «Если бы ты избрал наш путь, я бы отдалась тебе и ни в чем тебе не отказывала». Юноша на это ответил: «Ходить в церковь мне нетрудно, она рядом с моим домом, а что касается веры, то позволь мне верить, во что хочется. Я питаю отвращение к исповеди, к которой принуждают вас священники вашей церкви. Не в моем характере лгать и обманывать, я не хочу признаваться священнику в малых проступках и скрывать от него большие, как делают это многие и многие рыночники. Я не желаю говорить о том, чего не делал и скрывать то, что сделал». Женщина вздохнула и опустила голову, задумавшись. Потом сказала: «Ничего, мне достаточно и твоей показной веры, как наставлял меня мой духовник». Они обнялись и полюбили друг друга. Он стал ходить и к ней, и в церковь. Даже продажные женщины на этом острове помешаны на вере. В доме каждой из них ты найдешь статуэтки и иконы обожаемых ими святых, мужчин и женщин. А если к ней приходит клиент, она поворачивает все их лицом к стене, чтобы они не видели, чем она занимается, и не свидетельствовали бы против нее в Судный день.

У жителей этого острова есть еще одна странная особенность: они ненавидят иностранцев и очень любят их деньги. Капитал, которым владеет человек, дает, конечно, представление о его жизни, происхождении и характере. Англичане, к примеру, на вопрос, чем владеет такой-то, отвечают: Он стоит тысячу золотых. Но как можно ненавидеть другого и любить его деньги? Местные жители сражаются между собой за каждого приехавшего иностранца, один тянет его за правую руку, предлагая познакомить с женщинами, другой хватает за левую, чтобы показать церкви. Повезет тому, кто перетянет.

Говорят местные жители на каком-то отвратительном, грязном языке, от говорящего — от мужчин и от женщин — даже исходит неприятный запах. Когда красивая женщина молчит, ее дыхание благоуханно, но как только заговорит — хоть нос затыкай. И еще. Если у женщины что-то болит, она идет к золотых дел мастеру, заказывает ему отлить заболевший орган ее тела из золота или серебра и приносит его в дар церкви. Для тех, кто по бедности не может оплатить такой дорогой заказ, орган отливают из воска или другого похожего материала. К странностям надо отнести и то, что сбривание усов и бороды поощряется, но сбривать волосы и пушок, растущие на других частях тела, запрещено. Даже священники во время исповеди настойчиво расспрашивают женщин о том, где и что они бреют и выщипывают, и предостерегают их от греха.

Заслуживает упоминания еще один обычай. В определенные дни церковнослужители выносят из церквей изображения и статуи святых — тяжелые и громоздкие. Самые рьяные верующие водружают их на свои плечи и проносят по улицам с большим шумом и гвалтом. Удивительно при этом, что они зажигают перед ними свечи, хотя солнце палит так, что любому человеку хотелось бы укрыться от его лучей в какой-нибудь пещере или в подземелье.

Ал-Фарйака привело в удивление и многое другое, потому что жители его страны, а они рыночники и питают вражду к торговцам вразнос, ничего подобного не делают. Он убедился в том, что торгующие вразнос идут по истинному пути — за исключением того, что едят свинину, а рыночники заблуждаются, если не считать того, что их женщины отдают предпочтение красивым торговцам вразнос. Однако в мире нет такого пути, который не имел бы своих достоинств и недостатков, и человек видит его, с одной стороны, мудрым и разумным, а с другой — ошибочным и неразумным. Хвала Единственному, кто совершенен! Беспристрастный критик должен видеть и то и другое и сравнивать полезное с вредным. Если он убедится, что данный путь несет в себе больше пользы, чем вреда, он отдаст предпочтение ему, не теша себя надеждой на то, что найдет совершенный путь. Поэт сказал:

Вот так-то. От голода наш друг лишился, в дополнение к двум первым, еще одного зуба, и это отвлекло его внимание от рыночников и их двоюродных братьев и от сравнивания их веры и морали. Ему стало ясно, что их деяния более достойны сравнения с деяниями помешанных. Он почувствовал себя неуютно в их стране и терпение его истощилось. К тому же он нуждался в хорошей еде, к которой привык на родине, и в приличном платье. Торговец вразнос, у которого он жил, внушал ему, что продавцу товаров вовсе не обязательно быть нарядно одетым, главное — сбывать товар. Однако рыночники привлекают покупателей деньгами и подарками. Поэтому ал-Фарйак постоянно испытывал грусть и сожаления. Ему некогда было изучать язык торговцев вразнос, он заучил только отдельные выражения, помогающие в торговле{139}. У упомянутого торговца был один неприятный питомец с дурным характером, с желтым лицом, синими глазами, тонким носом и большими зубами. Однажды он увидел, как ал-Фарйак из своего окна наблюдает за крышами соседей, и шайтан подбил его заколотить это окно. Ал-Фарйак, найдя окошко заколоченным, усмотрел в этом хорошее предзнаменование. Так оно и было: спустя несколько дней ал-Фарйак заболел, и врач посоветовал торговцу отправить его в Египет. Вскоре он уехал, увозя с собой рекомендательное письмо к другому торговцу.

4 ТРОН, ПРИ ВИДЕ КОТОРОГО ПЕРЕХВАТЫВАЕТ ДЫХАНИЕ

Море оставалось морем, а ветер — ветром, то есть он дул, когда и куда хотел. Это отравляло настроение ал-Фарйаку, но, тем не менее, не сковало его язык. Прибыв в Александрию, он нашел там вместо знакомого торговца другого, переживавшего серьезные трудности, в которых его не поддержал шейх Халил ибн Айбек ас-Сафади{140}. В отличие от своего предшественника, этот торговец не пользовался уважением окружающих. А дело было в том, что он счел климат страны слишком жарким для себя и выстроил две пирамиды, на которые взбирался в особо жаркие дни (по примеру своего предшественника, выстроившего пирамидку из пустых бутылок). На это строительство он потратил серебра больше, чем протекает воды в вади во время паводка{141}. О его расточительстве стало широко известно, и его друзья от него отвернулись.

Ал-Фарйак перебрался из Александрии в Каир и вручил рекомендательное письмо тамошнему торговцу. Тот поселил его в доме своего компаньона, находившемся рядом с домом одного сирийца, у которого каждую ночь собиралась компания певцов и музыкантов. Их пение, доносившееся до комнаты ал-Фарйака, волновало его и пробуждало в нем любовное томление. Он вспоминал родные места и веселые собрания в кругу друзей и словно переносился из мира джиннов в мир людей — мир истинных наслаждений, юношеских страстей, чистых радостей и больших надежд. Он забыл о пережитых им в море головокружениях и падениях, об испытанном им на острове голоде и забитом окне, о хрипоте, которую он заработал, продавая свой товар, о грусти, которая его охватила, когда он понял, что идет не своим путем. И увидел, что в Каире есть место и красоте, и веселью, что в жизни здесь много удовольствий, а люди словно все время что-то празднуют, соперничая один с другим и похваляясь.

Женщины у них отличаются красотой, изяществом, любезностью, мягкостью, кокетливостью, гордостью и высокомерием. Они ходят по улицам в своих накидках, развевающихся, как флаги, и радуют сердца. Я не первый, кто их описывает: они очаровывают и покоряют всех мужчин — об этом говорилось множество раз и в прозе и в стихах. Достоинства их воспевали и великие и малые. Известная пословица гласит: Земля Каира — золото, а женщины — лучшая награда победителю. А самое большое удовольствие — видеть их, когда они выходят из своих затворов и выскальзывают из оков. Когда же красавица садится на рослого красивого осла и выпрямляется в высоком, разукрашенном седле, то распространяет вокруг себя нежный аромат, а ее черные глаза блестят, как очи райских гурий. Каждый увидевший такую гурию воздает хвалу Господу, и все земные радости меркнут для него перед ее красотой. Есть мужчины, громко восхваляющие ее, чтобы красавица обернулась, и идущие следом за ней. Некоторые надеются подержаться за ее стремя или дотронуться до ее сандалии или кончика покрывала, а некоторые мечтают стать ее привратником или посланцем между нею и ее возлюбленным, или попасть в число ее слуг и сопровождать ее повсюду, или стать парикмахером и расчесывать ее волосы, или портным и шить ей наряды, или ювелиром и изготовлять ей браслеты, или кузнецом и ковать для нее гвозди, или банщиком и растирать ее тело, или вещью, которую она берет в руки. А она восседает в своем высоком седле, гордая и недоступная, смотрит на всех искоса и одного ранит своим взглядом, другого ласкает и очаровывает. Торговцы отвлекаются от своих дел, праздные зеваки приходят в возбуждение. Кажется, что даже осел под ней знает, какую драгоценную ношу он несет, и понимает, почему люди восхваляют Всевышнего. Он не кричит, не ревет и не крутит носом, как другие ослы. Он гордо смотрит на лошадей и шагает важно и чинно. А уж погонщик осла важностью не уступает командующему войском, он думает, что люди без него никак не обойдутся и обязаны ему платить и дарить подарки. А как же иначе, ведь он и искусный конюх, и погонщик, и наездник?!

Да, есть еще одно обстоятельство, о котором я забыл упомянуть. Расскажу о нем здесь и прокомментирую. Дело в том, что закрытые покрывалом женские лица более возбуждают сердца, нежели открытые, потому что созерцание красивого лица, даже совершенного в своей красоте, не заставляет работать воображение. Закрытое же лицо — если сердце чувствует, что оно принадлежит красавице, а особенно, если это чувство подтверждается красотой очей, ресниц и подведенных бровей, — придает воображению крылья, и оно взмывает в неоглядные выси [...]{142}

Я тут слишком заговорился, поскольку пересказывал слова одного человека, размышлявшего о любимом лице. Он был сильно впечатлен этими размышлениями, и у него текли слюнки.

Последнее, что я хочу сказать: тот, кто любил женщину ночью, не видя ее, как это случилось с господином нашим Й‘акубом{143}, окажется в подобном же положении и будет сожалеть, вздыхать и стенать. Кто-то утверждает, что дело обстоит таким же образом и в отношении одетой женщины. При виде ее воображение не переступает определенной черты. В отличие от обнаженной: тут и воображение, и сердце не знают преград в своем стремлении к ней. Другие отвечают, что лицо и тело отличаются одно от другого тем, что тело больше лица и притягивает к себе воображение, тогда как сердце парит над ним. Против этого возразили многие, в том числе опытный любовник, грозный муж, любитель загадок и распутник, утверждая, что размеры тела в данном случае не являются причиной стремления и парения — достаточно увидеть лишь какую-то его часть. Проблема осталась нерешенной. По моему же мнению, все объясняется тем, что тело есть тело, а лицо — лицо. Это мнение было сочтено пустой тавтологией и было сказано, что все дело в том, что на лице сосредоточено большинство органов чувств: обоняния, вкуса, зрения, а рядом — и слуха. Некоторые удовлетворились этим ответом, в их числе девственник, целомудренный и пресыщенный. Другие же возразили, что данные органы чувств не имеют к этому никакого отношения, ибо цель сотворения женщины была совсем иной. Все дело в том, что части тела имеют разные формы: похожую на бутылку с узким горлышком, на шар, изогнутую, кольцевидную, куполообразную, вытянутую, круглую, выпуклую, коническую, напоминающую букву мим (م), полумесяц, тупой угол. Этот довод был объявлен столь же несерьезным, как довод о том, что тело больше лица, и было сказано, что все дело в привычке большинства людей открывать лицо и закрывать тело. А если человек видит что-то непривычное, это возбуждает его любопытство и воображение. Еще много всякого говорили, и Бог весть, где тут правда. Возможно, правило, которое я пытался обосновать, неверное, и лучше мне забыть о нем и предоставить обсуждение этого вопроса ученым.

В результате, все эти размышления о любви и чадре, зародившиеся и пустившие корни в голове ал-Фарйака, натолкнули его на мысль приобрести музыкальный инструмент. Он немедля отправился на рынок, вышел оттуда с маленькой лютней под мышкой и вскоре уже играл на ней, устроившись возле окна, выходящего на дом копта. У торговца был слуга-мусульманин, который был влюблен в дочь копта, и игра на лютне вызвала в нем ревность. Он пожаловался на ал-Фарйака своему господину, сказав, что прохожие, услышав звуки лютни, подумают, что в доме кофейня, винная лавка или казарма, потому что этим инструментом пользуются лишь турки. Торговец согласился со слугой, поблагодарил его и приказал ал-Фарйаку прекратить игру. Ал-Фарйак прекратил и стал думать над тем, как бы ему выскользнуть из лап этой шайки, которая не переставала мучить его ни на острове, ни на большой земле. А слуга несколько дней спустя сбежал с этой девицей и женился на ней после того, как она приняла ислам, слава Аллаху, Господу миров!

5 ОПИСАНИЕ КАИРА

Каир описан множеством историков и воспет толпой поэтов минувших времен. А сегодня я описываю и воспеваю его так, как этого не делал никто до меня. Я говорю: это большой город среди больших городов, это город среди городов, поселение среди поселений, местность среди местностей, крепость среди крепостей, пруд среди прудов, пространство среди пространств, деревня среди деревень, столица среди столиц, территория среди территорий, страна среди стран, область среди областей, земля среди земель, жилище среди жилищ, короче говоря, что-то среди чего-то. Однако жители его говорят, что это страна стран, город городов, столица столиц, вещь вещей и т. д. Не знаю, какая тут разница, но как бы то ни было, это город всевозможных наслаждений, бурных страстей и горячих мужчин, вопреки тому, что писал о нем ‘Абд ал-Латиф ал-Багдади{144}. Чужеземец найдет в нем приют и развлечения и забудет родину и родных. Город имеет и свои особенности. Первая та, что худоба мужчин восполняется полнотой женщин. Ты увидишь в нем женщин, словно сбитых из жирных сливок, и мужчин, словно питающихся одними недозрелыми финиками. Вторая та, что городские рынки совсем не похожи на жителей. Жители Каира любезны и обходительны, вежливы и сообразительны, держатся с достоинством и выказывают благонравие. На рынках же этого не встретишь. И еще надо сказать, что вода здесь отличается от хлеба тем, что она вкусна, а хлеб безвкусен. А также, что ученый здесь — ученый, литератор — литератор, законовед — законовед, поэт — поэт, распутник — распутник, а гордец — гордец. Женщины же у них ходят то по земле, как все прочие женщины, то по крышам или по стенам. А еще, в разговоре жители Каира меняют мужской род на женский, а женский на мужской, хотя они очень сильны в науке. В публичных банях у них принято зачитывать суру или две из Корана, в которых упоминаются кубки и виночерпии, поэтому из бани человек выходит одновременно чистым и оскверненным. Удивительнее же всего то, что многие мужчины лишены сердец. Отсутствие сердца возмещается двумя плечами, двумя спинами, четырьмя руками и четырьмя ногами. А многие девушки, стирающие свои рубашки в водах Нила, после стирки обертывают ими головы и идут нагими. Некоторые же из них, прослышав, что в Китае женщины носят, вернее их заставляют носить, железные колодки, не дающие ноге расти, отрезают себе пальцы и думают, что четырехпалой рукой легче работать и от нее больше пользы. Хотя они ничего на этом не экономят, поскольку руки, до кисти, остаются у них открытыми. В отличие от франков, которые прикрывают все части тела, чтобы выглядеть наряднее, пристойнее или чтобы уберечься от заразы. Кстати, еще одна особенность Каира: девушки, которых используют на общественных работах — для переноски кирпичей, извести, песка, земли, камней, бревен и других строительных материалов — носят все это на головах и при этом выглядят веселыми, бодрыми, быстрыми и довольными жизнью. Они громко кричат и перекидываются шутками, не жалуются, не кашляют, не плачут, не кажутся мрачными и изможденными. Те, кто носит кирпичи, сложили мавваль{145} о кирпиче, а кому выпало носить известь — песню об извести. Они идут и поют, словно на свадьбе.

В Каире есть два больших Дивана, так называемые Диваны обслуживания. Один из них основан мужчиной, который предоставляет место для проживания любому мужчине, кто бы он ни был. Второй диван, поменьше, основан женщиной, предоставляющей место любой женщине. Основатель первого дивана перс, он пользуется сейчас большой известностью и уважением среди арабов, его имя, сопровождаемое похвалами, ты можешь услышать повсюду, в любой компании, собравшейся повеселиться, попеть или поговорить.

Еще следует сказать о шляпе: ее ношение в Каире все распространяется и роль ее все возрастает, а размеры увеличиваются и в высоту, и в ширину. Случается, увидев шляпу на чьей-то голове, ты скажешь, что это настоящий дом. По словам ал-Фарйака, он часто удивлялся этому и думал про себя: Как можно, чтобы головы, такие маленькие, уродливые, плешивые, вызывающие отвращение, были увенчаны столь внушительными шляпами? И почему при каирском климате они достигают таких размеров? Обычно в странах их происхождения шляпы не больше ночного горшка и легче хоботка бабочки. Там они дешевле горсти земли, а тут ценятся на вес золота. О воздух Египта, о его огонь, о его земля, превратите тарбуш, который я ношу, в шляпу, и пусть она будет в глазах и Всевышнего, и людей лучше, достойней, красивей и приличней любой шляпы. Пусть она лучше сидит на моей голове и более идет к моей фигуре. И пусть не будет у нее этих широких полей, льстиво склоняющихся в ожидании подачки, и на которых птицы оставляют свой помет. Увы, мольбы мои были напрасны, и голова моя так и осталась «отарбушенной», а судьба моя туманной.

Следует упомянуть и о том, что в Каире существуют придурки, которым нравится закрывать свои бороды и выдавать себя за женщин. Они составляют конкуренцию носящим чадру, хихикают, строят глазки и говорят нежным голосом. Это самые мерзкие из Господних тварей.

Начальник полиции города так заботится о его жителях, что эта забота очень напоминает тиранию. Так, он приказал всем ходящим по улицам ночью иметь при себе фонари, даже если ночь лунная, из боязни, что они обо что-то споткнутся и свалятся в яму или в колодец, поломают ноги или свернут себе шею. Встреченному ночью на улице без фонаря (если только он не в шляпе), привязывают ногу к руке, руку к шее, шею к столбу, столб к стене и начинают допрашивать с пристрастием, используя горящую головню.

У живущих здесь хананеян{146} существует свое письмо, которого не знает никто, кроме них. Буквы у них, как наши, но такие мелкие, что их можно разглядеть лишь если человек приблизит написанное к самым глазам. А если у них кто-то умирает, родные покойного не перестают его оплакивать, надеясь, что он вернется к ним с мешком, полным копченой рыбы.

Еще одна особенность каирцев: они из мухи делают слона, из верблюдицы — верблюда, из осла — кобылу, а кота превращают в тигра. При условии, что эти животные будут привезены к ним из дальних стран.

А многие жители города считают, что чем больше мыслей в голове, тем больше забот и неприятностей (и наоборот), и, что, хотя умный человек видит дальше вперед — как высокий срывает с дерева выше висящие плоды, — тем не менее, работа ума укорачивает жизнь. В подтверждение этого они заявляют, что ум в голове, как горящий фитиль — чем ярче горит, тем быстрее сгорает, и сохранить его можно, лишь загасив. Или как вода, текущая по вади — она неизбежно уходит в землю или выливается в море, ее можно сохранить только в бассейне. Или как деньги в кошельке — если владелец кошелька запускает в него руку и расходует содержимое, кошелек пустеет, если же он руку свою удерживает, деньги остаются целы. Или как козел, покрывающий козу — если он не останавливается, то теряет свою жизненную силу и может умереть, его необходимо кастрировать. Из этого они делают вывод, что для сбережения ума в голове, следует время от времени останавливать его работу с помощью курения или жевания гашиша. Тогда заботы уходят, и их сменяет радость, печали рассеиваются и все вокруг пускается в пляс. Видящему людей в таком состоянии хочется присоединиться к их компании и войти в их круг, будь он даже верховным судьей.

Улицы Каира заполнены до отказа нагруженными верблюдами, и все прохожие обязаны уступать им дорогу. Если кто-то этого не сделает, он рискует потерять глаз. Возможно, эта давка имеет и свои преимущества, как в той истории о женщине, которая шла с матерью на свадьбу своей сестры. Читатель прочтет ее в своем месте.

6 НИ О ЧЕМ

Я думал, что если я оставлю ал-Фарйака и буду описывать Каир, то мне станет легче. Не тут-то было. Сейчас мне просто необходимо передохнуть в тени этой короткой главки и стряхнуть с себя пыль усталости. А потом, если будет угодно Всевышнему, двинусь дальше.

7 ОПИСАНИЕ КАИРА

Благодарение Богу, я встал. Где же мой калам и чернильница, дабы я мог описать этот счастливый город, достойный похвалы всякого побывавшего в нем? Воистину, это город добра, кладезь благородства и великодушия! Его жители люди вежливые, воспитанные и расположенные к приезжим из других стран. Разговаривают они так учтиво, что и грустный развеселится. Их приветствия вселяют в тебя радость жизни. Встречи с ними возбуждают желание видеть их вновь и вновь. Если ты посещаешь их, они распахивают перед тобой не только двери своего дома, но и свои души. Слава их ученых разнеслась по миру, затмив славу всех остальных. Они покладисты, уступчивы, не заносчивы, приветливы — всех их достоинств не перечислить. Они относятся с должным уважением к каждому человеку, будь он христианин или кто другой. Называют его «господин мой» и не считают зазорным иметь дело с иноверцами, посещать их и общаться с ними, в отличие от мусульман в странах аш-Шама. Тут надо отдать им должное. Впечатление такое, что этими качествами — добродушием и мягкостью, наделены все жители Каира, включая и простонародье. И все они красноречивы и скоры на ответ, любят шутку и шутливую перебранку, обмен остротами, порой грубоватыми. Эта игра похожа на спор (она называется инкат), и чтобы что-то в ней понять, нужно много тренироваться и к тому же быть поэтом. Все они любят слушать музыку и пение, веселиться и давать свободу чувствам. Песни у них очень печальные — тот, кто привык к ним, не может любить другие. А их музыкальные инструменты — они словно говорят голосом самого музыканта. Самый распространенный инструмент — лютня (‘уд). Тростниковая флейта (най) используется реже. Их способы и искусство игры на лютне завораживают. Однако в их пении мне не нравится то, что они многократно повторяют одну и ту же фразу, и слушатель не получает удовольствия от содержания песни. Правда, чаще всего это происходит, когда исполнители — самоучки в искусстве. В Тунисе, кстати, манера исполнения совсем другая, более гармоничная. Тунисцы говорят, что это традиция андалусских арабов.

Здесь следует напомнить о том, что христиане, уроженцы стран ислама, следуют мусульманским обычаям и нравам. Они не уступают мусульманам красноречием, вежливостью, красотой, сообразительностью, остроумием и чистоплотностью. При этом они активнее мусульман в путешествиях, торговле, ремеслах и более выносливы на тяжелых работах. Потому что мусульмане нетребовательны и готовы довольствоваться малым. А христиане очень жадны до просторных домов, породистых лошадей, драгоценностей и других богатств. Если ты в Каире войдешь в дом богатого христианина, то увидишь в нем множество слуг и служанок, штук двадцать самых дорогих курительных трубок и почти столько же наргиле, три комнаты, стены которых обтянуты великолепной тканью, серебряную посуду, высокие и низкие диваны, роскошную одежду и много всего другого. Но ты не найдешь у него ни одной книги. А если хочешь что-то купить, то у купца-мусульманина ты купишь это на четверть дешевле, нежели у христианина. Правда, подобная алчность свойственна большей частью христианам-иностранцам. Копты же похожи на мусульман, и мало кто из них занимается торговлей.

Египетское государство находилось в то время в высшей точке своего подъема, в зените величия, славы и гордости. И те, кто добросовестно служил ему, щедро, как ни в одном другом государстве, вознаграждались деньгами и натурой: дорогими платьями, фуражом и тому подобным. Правитель Египта, вали{147}, назначал таких людей, мусульман и христиан — но не евреев — на высокие должности и жаловал их почетными знаками отличия. (В Тунисе поступают иначе: там почет оказывают всем без исключения.) При высоких доходах купцов и ремесленников и щедрых пожалованиях служащим жизнь в Египте была очень дешевой, поэтому люди, и знатные и простолюдины, охотно и работали, и предавались удовольствиям. В садах было полно гуляющих и пирующих, в кофейнях собирались компании друзей, а с многочисленных свадеб повсюду разносились звуки музыки и пения. Мужчины разодеты в шелк и парчу, женщины увешаны драгоценностями. На лошадях, мулах и ослах шелковые изукрашенные седла.

Но наш друг ал-Фарйак, едва вступив на эту счастливую землю, покинул ее, так как положение его изменилось. Возвратимся же, читатель, к рассказу о его высвобождении из лап торговцев вразнос. Я оставил его как раз в тот момент, когда он собирался это сделать.

8 УВЕДОМЛЕНИЕ О ЗАВЕРШЕНИИ ОПИСАНИЯ КАИРА

Мы, то есть я и компания друзей нашего героя, покинули ал-Фарйака, когда он пытался скинуть со своей спины суму торговца вразнос. Теперь я — но не другие — узнал, что ал-Фарйак не спал целую ночь, размышляя над тем, что, как он мог убедиться, профессия его ненадежна, а положение тревожно, и он должен что-то предпринять. Утром он вышел из своей «музыкальной» каморки, и отправился бродить по рынкам. На каждом шагу пожимал плечами и говорил себе: Я покончу с этим грузом, я его сброшу, я его скину, я от него отделаюсь. Он оттянул мне спину, натер ее и изранил. Что я, ишак? Вот несчастье! Один проницательный житель Каира, увидев, как он ежится, подумал: Наверняка, у него что-то не в порядке. Подошел к ал-Фарйаку и ласково с ним заговорил, выведал у него его тайну и узнал причину его метаний. После чего сказал ему: «Не переживай! Египет, да сохранит его Аллах, кладезь доброты и благодати. Но чтобы заполучить их, нужно двигаться». Ал-Фарйак спросил: «Быстрее, чем я двигаюсь сейчас?» Тот ответил: «Дело не в этом. Умеешь ли ты слушать и внимать, мыслить и действовать?» Ал-Фарйак сказал «Да». Тогда слушай, что я тебе скажу:

— В Каире есть один выдающийся поэт из христиан. Его почитают и уважают все знатные люди.

— Это еще не доказывает, что он поэт. В твоих словах скрыто противоречие. Как ты его разрешишь?

— Никакого противоречия нет, он поэт по своей натуре, а не по роду занятий. Разница между поэтами та, что поэт по роду занятий зарабатывает стихами, прославляя одного, клевеща на другого и получая за это подачки. А истинный поэт слагает стихи по внутреннему побуждению, не кривя душой и не ожидая награды.

— Разница не в этом, как сказал ал-Амиди{148}.

— Оставь в покое ал-Амиди и слушай меня.

— Слушаю. И что же ты посоветуешь?

— Советую тебе написать письмо этому мудрому человеку и попросить его о встрече. Если он согласится, поведай ему о своих трудностях и попроси помочь тебе. Он непременно откликнется, так как он человек благородный и к тому же чувствителен к похвалам, а особенно любит беседовать с людьми образованными и оказывать им содействие. Слегка польсти ему в разговоре, и я уверен, твои надежды не будут обмануты.

Ал-Фарйак поблагодарил собеседника за совет и вернулся домой утешенным, с легким сердцем. Когда наступил вечер, он взял калам и лист бумаги и написал следующее:

«Я шлю привет, напоенный ароматами небес, подобный ореолу вокруг полной луны, легкому золотистому вину, целебному напитку, утоляющему боль, благодатному дождю, от которого даже осенью распускаются на деревьях листья и расцветают в садах цветы, нежному ветерку, без музыканта извлекающему звуки из струн лютни, мелодии, красота которой заменит компании друзей все инструменты и усладит слух, разгладит зазубрины на старой сабле и придаст ей остроту. Привет мой можно сравнить с цветниками и садами, с фонтанами и ручьями, с амулетами и талисманами, оберегающими и исцеляющими. Записанный на могильном камне, он унял бы слезы матери, потерявшей ребенка. Он мог бы служить поясом на талии стройной девушки и лекарством, если поднести его к носу простуженного. Если привязать его к ноге хромого, тот обогнал бы всех бегущих, а если к языку немого, тот стал бы оратором. Если вложить его в ладонь скупого, тот раздарил бы все свое серебро и золото. Положенный в соленую воду, он превратил бы ее в пресную. На удобренном им песке вырос бы базилик.

Я посылаю свои самые пламенные, самые душевные, самые искренние, самые высокие приветствия, которые слаще нектара, целительнее всякого лекарства, дороже золота, чище ключевой воды, приятней сердцу, чем любовное свидание, заманчивее для души, чем любовь красавицы, ярче света утренней зари, благоуханнее цветущей розы, ароматнее выдержанного вина, драгоценней алмаза, милее поэту ал-Бусти{149} изящного созвучия, Абу-л-‘Атахийи — его благочестивых стихов{150}, Абу Нувасу{151} — его винной поэзии, ал-Фараздаку{152} — самовосхваления, ал-Джариру — его газелей{153}, Абу Таммаму{154} — его мудрости, а ал-Мутанабби{155} — его красноречия. Я посылаю мои приветствия Уважаемому господину, прибежищу страждущих, источнику для жаждущих, помощнику ищущих, защитнику обиженных, да продлит Господь его счастливые дни и да увековечит славу его.

И далее: Господин мой, я приехал в эту страну с тяжелой сумой, которая оттянула мне спину и силы мои истощила. Я не встретил никого, кто хоть немного облегчил бы ее, а сам я не вижу способа, как скинуть с себя эту ношу. И вот один твой знакомый указал мне путь к твоему дому и осведомил меня, что лишь твоя рука может вывести меня из этого тупика. Дозволишь ли ты мне посетить твой гостеприимный дом и рассказать тебе о моих горестях и бедах? Тебе, кто всегда готов прийти на помощь беззащитному и содействовать ему в осуществлении его надежд. Ты заслужишь этим мою вечную признательность, благодарность и благословения. Ведь ты мое последнее прибежище, и я знаю, что, если ты откликнешься на мою просьбу, то движимый лишь благородством и милосердием. Мир тебе!».

Он написал адрес, а под ним следующее: «Уважаемому господину, достопочтенному, благороднейшему, достойнейшему, единственному, неподражаемому, разумнейшему, достославному, совершеннейшему хаваге{156} такому-то, да продлит Господь дни его в славе и благоденствии».

Когда упомянутый хавага получил послание и прочел все эти высокопарные сравнения и уподобления, он не сдержался, громко расхохотался и сказал бывшему у него в то время гостю, смыслившему в литературе: «Боже Милостивый, я вижу, что большинство писателей помешаны на приветствиях и изъявлениях восторга своим адресатам. Они словно готовы подарить ему трон Билкис{157} или перстень господина нашего Сулаймана. Они подыскивают для него невозможные сравнения, окунают в кипяток восхвалений и поджаривают на огне гипербол, так что он превращается в вываренный и подгоревший кусок мяса. Они прибегают к тавтологии, как автор этого послания, перечисляя свои приветы. А покончив с приветами и переходя к цели своего письма, пишут отличным языком. Не знаю, кто подсказал знатокам стиля тратить свое время на эти избитые уподобления и метафоры, на тавтологию, ведь знаток может выказать свое искусство в одной фразе, одновременно и изящно построенной и исполненной смысла. Прошли уже тысяча двести лет{158}, а мы все еще видим, как Зайд пережевывает то, что сказал ‘Амр{159}, а ‘Амр не может проглотить сказанное Зайдом. Эта болезнь очень распространена среди писателей. Чрезмерное прославление адресата как наивеличайшего, наиславнейшего, единственного и тому подобное, тоже свойственно многим. Дело в том, что в наших странах книги не пересылаются почтой, а доставляются людьми, не знающими ни дорог, ни адресов — нигде, как известно, нет табличек с названиями улиц и номерами домов, и человек, посланный отнести книгу и не умеющий читать, вынужден просить каждого встречного прочесть имя адресата, написанное на книге. А многие люди носят одинаковые имена, хотя и отличаются один от другого нравом и заслугами. Случается также, что все, к кому обращается за помощью доставщик, неграмотны, и человек, потратив полдня на поиски, так и не получает помощи, или становится жертвой недомыслия какого-либо прохожего, посылающего его совсем в другую сторону. Книга так и остается у него, потом переходит к другому доставщику, а бывает, что и к третьему, и так до бесконечности. Поэтому и необходимо в надписи на книге подробнейшим образом прописывать приметы адресата».

Собеседник писателя сказал: «Значит, по-твоему, вместе с адресом следует перечислять все качества адресата, то есть указывать, что он красив, проницателен, богат, статен, носит большую чалму и широкий кушак? Однако упоминание о его красоте и богатстве таит в себе опасность для самого адресата. А большая чалма и широкий кушак не какие-то особые приметы, их носят многие. Так что перечислять стоит далеко не все качества. А некоторые могут просто вызвать смех, к примеру, если ты назовешь человека косматым или волосатым, или похожим на мумию, или толстяком [...]{160} Лучше говорить о качествах человека иносказательно. Мне известно, что многие важные по высказанным в них мыслям книги, на которых не были написаны адрес и имя адресата, открывались с целью узнать имя автора, и стали причиной серьезных неприятностей и для отправителя, и для того, кому они были посланы». На этом закончился разговор писателя и его собеседника.

Знай, что упомянутый хавага в тот момент, когда он получил послание ал-Фарйака, был болен и не смог сразу ему ответить. Ал-Фарйак ожидал ответа много дней и решил, что вся его рифмованная проза оказалась бесполезной. Он не знал причины молчания хаваги, переживал и волновался. В таком состоянии я его сейчас и оставлю — пока его адресат не выздоровеет. И отвлекусь на разговор о титулах и званиях, принятых в то время, предварительно испросив у читателя разрешения перейти к следующей главе.

9 РАССУЖДЕНИЯ О ВЫШЕСКАЗАННОМ

У людей Востока звание или титул это нечто возвышающее человека, добавка к имени, указывающая на его общественное положение. Автор «Словаря» говорит на этот счет{161}: «Звания — добавки, так как они добавляются людям». У европейцев титулы и звания устойчивые, словно вросшие в тело. Возвышающие добавки легко могут быть удалены, отрезаны. А то, что вросло, может быть удалено только путем причинения вреда телу. В качестве комментария — а комментарий тут необходим для уяснения смысла — скажу, что у людей Востока звания наследуются очень редко, как исключение из правила. У франков же они наследуются от старшего к младшему. К примеру, такие титулы, как паша, бей, эфенди, ага и даже царь принадлежат только лицу, получившему их, и не переходят от отца к сыну. Сын вазира или царя может быть секретарем или матросом. А у франков сын маркиза не может называться маркизенком, титул к нему переходит только по смерти отца. Однако независимо от того, является ли звание или титул наследуемым или не наследуемым, общее в них — то воздействие, которое оказывает на их носителей даваемая ими власть. Она вызывает у них бурление в крови и невыносимый зуд, которые невозможно унять иначе, как чем-то ублаготворив обладателя власти. Так, если король разгневается на своего подданного за какую-то вину, подданный посылает ему обнаженную «заступницу», которая своей наготой унимает бурление королевской крови и успокаивает зуд. Король хвалится ею среди приближенных как великой драгоценностью и забывает о своих страхах и о времени.

В большинстве случаев возвышается лишь один человек из многих. Возвышения церковные могут быть двух видов — земные и небесные. Земные, когда некто прочно стоит на земле, растет и процветает. Это может быть один из католикосов, живущий в доме или в монастыре и имеющий власть над людьми. Они приносят ему десятину, а он распоряжается ими и судит их по своему усмотрению и по настроению. Он обязательно должен иметь секретаря, хранящего его тайны, повара, заботящегося о его питании, казначея, хранящего его динары, и тюрьму, куда он сажает ослушников и непокорных. Небесное возвышение это противоположность земному. Примером тут может служить митрополит Атанасиус ат-Тутунджи, написавший книгу «Пыль от перетирания глупостей»{162}. Его покровитель возвел его в сан митрополита и назначил в город Тараблус аш-Шам{163}. Но в этом городе нет ни одного его единоверца, и десятину никто не платит. Как никто не готовит ему пищу и не пишет для него посланий. Его возвышение имеет чисто символическое значение и напоминает обычаи некоторых наших далеких предков, которые могли наречь эмиром погонщика ослов или царем — шейха захудалой деревушки.

Цель всего этого — так или иначе выделить одного из всех. Если ты усвоил это, то знай, что хавага, му‘аллим{164}, шейх — это не высокие звания, ибо они достаются без ходатаев и нагих «заступниц». Это звание можно уподобить хирке{165}, прикрывающей наготу имени — она не сшита по размеру носящего ее, не подрублена и не накрахмалена. Это просто ярлык, обозначающий его цену. Вместе с тем частенько этот ярлык прикрепляется к человеку наобум. Египтяне, к примеру, называют му‘аллимом христианина-копта, хотя копты обыкновенно и не учителя, и не обученные. Столь же неуместно именовать копта хавагой, так как это слово, как и му‘аллим, производное от слова знание{166}. Слово шейх обозначает в первую очередь человека старого, прожившего много лет. Потом его стали употреблять и по отношению к человеку ученому, обладающему многими знаниями. Старый человек обладает зрелым умом и верным суждением, хотя женщины это и отрицают. Такими же достоинствами отличаются и люди, занимающиеся наукой. Поразмыслив, я пришел к выводу, что звания приносят большой вред людям, которые обладают ими незаслуженно. Доказательство первое: человек, имеющий звание, искренне убежден в том, что он во всех отношениях достойнее других. И он смотрит на них, как рогатый зверь на безрогих животных, удовлетворяется этим внешним превосходством, не развивает в себе внутренние достоинства и задатки похвальных качеств и проживает жизнь бессмысленно, в суетных делах и греховных удовольствиях. Доказательство второе: если в один прекрасный день ему придет в голову мысль о женитьбе и он не найдет девушки, равной ему по положению, он не сможет жениться ни на какой другой. Возможно, он влюбится в красивую рабыню, работающую у него на кухне или в конюшне, но жениться на ней ему запретят отец или родичи, не позволит его звание или его эмир, и ему придется отказаться от красавицы. Так, во всяком случае, постановили все богословы. Доказательство третье: возможно, он женится на девушке, равной ему по положению, но бедной, как и он. Если она родит ему детей, он не сможет нанять им домашнего учителя, а отправить их в куттаб, где они обучались бы вместе с детьми простонародья, постыдится. И вырастут его дети неучами, и дети детей тоже. Доказательство четвертое: звания и титулы обязывают владеющих ими на соответствующие траты и огромные расходы, на чрезмерное расточительство, могущее довести человека до полного разорения, и ему не останется ничего другого, как сунуть голову в петлю. Доказательство пятое: От природы у человека нет никаких титулов и званий, и приобретение их противоречит природе, делая его заносчивым и высокомерным. Существуют и другие доказательства — мы не будем их приводить во избежание длиннот. Ты, читатель, уже уразумел, что упомянутый хавага не имел ни званий, ни титулов. Возможно, он получил бы то или другое, если бы не его природная склонность к литературе. Однако все имеет свои пределы.

10 ВРАЧ

Да исцелит тебя Господь, о хавага, и да пошлет тебе здоровье и радость, равно как и всем другим, на каких бы языках они ни говорили. Ты заставил ал-Фарйака тревожиться и волноваться в ожидании твоего ответа с утра до вечера.

Хавага же говорил: Меня очень огорчает, что я получил письмо от ал-Фарйака, будучи больным и находясь в горячке, и поэтому не смог сразу ему ответить. Я хотел написать ему, несмотря на мое плохое состояние, но врач, посланник ‘Азра’ила{167}, запретил мне двигаться. Но ты обязательно должен выслушать мою историю с этим врачом, будь он проклят!

Дело в том, что однажды я съел целое блюдо бургуля{168} и почувствовал тошноту. Как раз в тот день меня посетил один эмир. А известно, что с эмирами всегда нужно соглашаться, даже если у тебя другое мнение. Он увидел, что мне плохо, и спросил что случилось. Я рассказал. Он воскликнул: «Я сейчас же пришлю к тебе своего врача, очень искусного, он несколько дней назад приехал из Парижа. Если бы не это, я не сделал бы его своим семейным врачом». Я объяснил ему, что обычно легкие недомогания я вылечиваю сам за несколько дней с помощью диеты и покоя. Возможно, и на этот раз все обойдется без врача. Врачи, как мне кажется, никогда не могут точно определить, чем болен пациент, ставят диагноз только когда он уже готов испустить дух и прописывают то одно лекарство, то другое. Эмир сказал: «Чтобы не запустить болезнь, нужно вызвать врача немедленно». Он не переставал меня уговаривать, и я сдался и послал слугу за врачом. При этом я подумал, что у нас радушный хозяин силком заставит гостя есть, но я не слышал, чтобы кого-то насильно заставляли лечиться. Подумав это, я не сдержал смеха.

— Чему ты смеешься? — спросил эмир.

— Так, ничему, — ответил я.

— Ничему не смеются, обязательно должна быть причина.

— Я вспомнил о враче, который пришел к больному и сказал его семье: Дай вам Господь силы пережить утрату. Они ответили: Но он еще не умер. Врач сказал: Умрет, если Богу будет угодно. Я вспомнил это и засмеялся.

— Не бойся, мой врач не таков. К тому же ты не женат, и у тебя нет семьи, которой можно было бы сказать подобные слова.

Слуга не замедлил привести врача, который выглядел более больным, чем я, и худобой напоминал скелет. У него явно не было работы, которая вынуждала бы его выходить из дома. Придя, он сразу же прощупал мой пульс, посмотрел язык, нахмурился и, глядя в землю, пробурчал что-то невнятное. Потом поднял голову и приказал моему слуге принести таз. Я спросил, что он собирается делать и почему не посоветуется со мной, ведь я хозяин своего тела. Он коротко ответил: «Кровопускание или могила». «Побойся Бога, шейх, — сказал я, — это просто бургуль с мясом, блюдо, которое называют кубайба»{169}. «Знаю, знаю, — сказал врач, — вы, сирийцы, его обожаете. Я ел его в вашей стране на поминках раз сто». «Да, да, — подтвердил я, — это кубба, вы ведь тоже добавляете ее в тесто». «В моем тесте, — заявил врач, — куббе нет места»! Я обернулся к эмиру и засмеялся, но мне показалось, что он тоже ничего не понял. Короче говоря, оба они, врач и эмир, продолжали спорить со мной, пока я не сдался и не протянул руку, чтобы мне отворили кровь. Ланцет вошел в руку, как нож в арбуз. Кровь брызнула струей и залила врачу глаза. Он отпустил мою руку и отошел вымыть лицо, а когда спустя мгновение вернулся, я уже лежал в обмороке. Слуга обрызгивал меня померанцевой водой, эмир спокойно созерцал дым, поднимавшийся от его трубки, а доктор стоял рядом с ним. Когда я очнулся, он перевязал мою руку и удалился вместе с эмиром, сказав мне: «Будь осторожен, я скоро вернусь». Я же повторял про себя: Не приведи Господь!

На следующий день врач вернулся с пучком травы под мышкой. Я спросил, что это за трава. Он ответил: для промываний. Я сказал, что с меня довольно и того, что было, но он заявил, что эмир настаивает на промывании, если не для моей пользы, то из уважения к нему. Я подумал: так и быть, из уважения к эмиру соглашусь на одно промывание, хотя он снова нарушает обычай. Обычай требует, чтобы хозяин уговаривал посетителя во имя Господа, его ангелов, пророков, священных книг, Судного дня и Воскресения что-то съесть или выпить. А тут посетитель уговаривает меня сделать промывание. Я вытерпел промывание, а на следующий день врач снова явился с коробочкой в руке. «Что это?» — спросил я. «Это слабительное, которое я готовлю для эмира». Я проглотил слабительное.

На другой день врач вернулся с пустыми руками. Я обрадовался и сказал ему, что совсем обессилел от его слабительного. Он же велел мне принять очень горячую ванну, чтобы пропотеть, сообщив, что испробовал этот метод на людях эмира и нашел его весьма полезным после приема слабительного. Он сам нагрел воды и помог мне забраться в заранее приготовленную ванну. Я влез в горячую воду и сразу же обварился и потерял сознание. Меня вынули еле живого, и слуга с трудом привел меня в чувство душистыми снадобьями.

Назавтра врач опять не принес с собой ничего, и я снова обрадовался, подумав, что лечение его помогло, и я уже здоров. Он спросил, как я себя чувствую. «Как видишь», — ответил я. «Вижу что все еще болен. Требуется кровопускание». Эти его слова обрушились на меня, как каменная глыба, свалившаяся с вершины горы. «Ты хочешь, чтобы повторилось то, что было со мной в первый раз? Когда же все это закончится?» — ужаснулся я. «Когда мое лечение, — сказал он, — полностью избавит тебя от болезни». «Да, — воскликнул я, — но прежде всего я должен избавиться от тебя, а потом я сам позабочусь о своей крови и жизни». Набравшись смелости, я продолжил: «Передай эмиру, что я, слава Богу, холост. Так почему же он пытается отправить меня поскорее на тот свет?» Он сначала не понял, потом сказал: «Я хочу сделать тебе кровопускание, а не причинить тебе зло». «А я не хочу кровопускания и оставь меня в покое».

Он повернулся ко мне спиной и ушел. Но не преминул прислать мне счет за лечение на пятьсот пиастров. Он утверждал, что траву которой он лечит, собирают специально нанятые для этого феллахи в деревнях, хотя точно такая же трава растет на стенах каирских домов. Но этим он не ограничился и пригрозил мне, что если я откажусь оплатить счет, как отказался от второго кровопускания, то он передаст дело в канцелярию его консула. Я оплатил счет до пиастра, а про себя повторял: Да не благословит Господь тот час, когда мы увидели лица иностранцев и их задницы.

Сейчас я, слава Богу, чувствую себя лучше и хочу встретиться с твоим другом. Но перед тем как его пригласить, надо оказать ему уважение. Он велел своему слуге выбрать из своих костюмов самый лучший и отнести его ал-Фарйаку, который к тому времени уже обзавелся шляпой. И написал ему краткое послание, содержащее несколько стихотворных бейтов и приглашение посетить его на следующий день, о чем будет подробно рассказано в следующей главе.

11 ИСПОЛНЕНИЕ ОБЕЩАННОГО

У ал-Фарйака был друг, тоже сириец, который время от времени его навещал. Когда пришел слуга с посланием и подарком от хаваги{170}, он как раз находился у него и сказал: «Я пойду вместе с тобой к этому великодушному хаваге, о котором я уже наслышан и хочу увидеть его». «Но удобно ли, — возразил ал-Фарйак, — приглашенному приводить с собой еще кого-то?» Друг ответил: «Ничего, у франков это принято, и в Египте тоже гость может привести с собой кого угодно. А если по дороге им встретится кто-то из знакомых, они могут и его взять с собой, встретится другой и тоже присоединяется к ним, так что приходят в гости целой компанией. Главное, чтобы в ней не было женщин. Все они свободно общаются с хозяином, и он радушно их принимает. И ни одного из них не спросит, какая нужда его привела и есть ли у него рекомендательное письмо, в каком квартале он живет, как зовут его жену или сестру и сколько им лет. Это твои друзья-франки ведут себя подобным образом. Не опасайся никаких проявлений неудовольствия со стороны хозяина. К тому же мы, как и он, люди образованные, и это нас уравнивает». Ал-Фарйака эти слова убедили, и они отправились в гости вдвоем. Ал-Фарйак нарядился и надел большую чалму. При этом он вспомнил свою сирийскую чалму и злосчастное падение с лошади. Когда же они пришли в дом хаваги, были там радушно встречены, обменялись взаимными приветствиями и наилучшими пожеланиями, как это принято и у знати, и у простолюдинов, и расселись по предложенным им местам, хавага сказал ал-Фарйаку: «Я очень рад твоему приезду в наши края и считаю знакомство с тобой милостью Всевышнего. Как сказал поэт:

Я не говорю, что ты во мне нуждаешься, однако из твоей жалобы я понял, что тебе нужен достойный человек, который посочувствовал бы тебе, успокоил и разделил с тобой твои огорчения. И я счел своим долгом помочь тебе хотя бы сочувствием или советом, тем более, что ты, как я понимаю, всей душой стремишься к знаниям и не чужд поэзии. Правда, не все в твоем письме мне понравилось, но сейчас не время критиковать и оценивать.

Скажи мне, пожалуйста, какие книги о литературе ты читал?» Друг ал-Фарйака опередил его с ответом, сказав: «Он прочел книгу „Изучение нерешенных вопросов“»{171}. На что хавага возразил: «Ты поторопился с ответом. Это книга не о литературе, а о грамматике. Однако вы, выученики горных школ{172}, полагаете, что прочитавший эту книгу уже постиг все тонкости арабского языка и больше не нуждается ни в каких грамматиках, книгах о литературе и комментариях к текстам? Тот из вас, кто хочет украсить свою книгу или речь, выбирает, боясь запутаться в падежах, избитые, приевшиеся рифмы, употребляет слабые, невыразительные метафоры и сравнения и затертые выражения, наполняя их невнятными словами и неуклюжими мыслями, не умеет правильно использовать трехбуквенные или четырехбуквенные глаголы и найти нужные предлоги».

Слушая хавагу, ал-Фарйак вспомнил, как митрополит говорил человеку с утробным голосом{173}: «Я вставил в нее». Он пересказал эти слова хаваге, и тот залился смехом и затопал ногами по полу. А успокоившись, сказал: «Да, во всех церковных книгах много подобных непростительных ошибок. В одной книге я прочел, что некий монах был столь смиренным, что когда мимо него проходил настоятель, он вставал и «вытягивался на него», вместо «вытягивался перед ним». А другой, узнав, что некая монахиня обладала чудотворными способностями, постоянно испытывал «желание к ней» вместо «желание видеть ее». А еще один долгое время отсутствовал в своем монастыре, а когда вернулся, узнал, что прежний настоятель умер и его место занял другой. Новый настоятель, поговорив с монахом и благословив его, поручил ему будить монахов на молитву по ночам, но переписчик вместо «будить» написал «рубить». А об одном митрополите было написано, что когда он читал проповедь в церкви, то «приземлял» каждого слушающего, вместо «вразумлял». Таких примеров не счесть. Даже в Евангелии слова пророков искажаются неграмотными переводчиками. В Евангелии от Матфея, к примеру, слова Христа: «‹…› многие придут под именем Моим, и будут говорить: я Христос»{174} переводятся так: «Остерегайтесь обмана, многие называются моим именем и выдают себя за Христа, не верьте им». Большая разница между двумя фразами! А в Послании Святого апостола Павла к Тимофею сказано: «Пусть будут диаконы мужьями одной жены»{175}, что звучит по-арабски непристойно.

Упаси Господи, чтобы кто-то воспринял мои слова как неуважение к религии. Я привожу эти примеры лишь в подтверждение невежества тех, кто переводил священные книги на арабский язык, как, впрочем, и писателей нашей конфессии. Правда, некоторые митрополиты пишут полезные сочинения хорошим языком и с ясным смыслом. Но большинство церковной братии невежды и глупцы, плохо владеющие грамотой.

Однако это отступление увело нас далеко в сторону. Вернемся же к цели нашего разговора, а именно к тому, как помочь тебе, друг, сбросить с себя ярмо сумы. Не хочешь ли ты стать секретарем почтенного и богатого человека, создавшего панегирический орган{176}, в котором он публикует на разных языках прославляющие и возвышающие статьи? Твоя работа будет заключаться в том, чтобы ежедневно сочинять два или более бейтов, в зависимости от потребности». На это ал-Фарйак ответил:

— Я, господин мой, еще не набрался знаний, необходимых для этой должности. Живя в стране науки и литературы, я боюсь, что найдутся знатоки, которые отыщут в моих словах ошибки и осрамят меня, тогда мне будет стыдно смотреть в лицо людям. Я человек скромный и предложить могу немногое.

— Не бойся, египтяне, хотя они и достигли высот в науке, и превзошли других в литературе, не придираются к поэту или писателю за случайно допущенное им неверное выражение или за другую оплошность. Они снисходительны и великодушны. Но талантливый поэт должен прислушиваться к критикам, иначе ему не стать знаменитым. А если он будет слагать бейты, доверяясь лишь собственному слуху, то не научится отличать верное от ошибочного. На ошибках учатся. Обыкновенно, когда один поэт хвалит какие-то мотивы и формы их выражения, другой их порицает. И автор, будь он поэт или прозаик, выслушивает одновременно и хвалу и хулу, он и прав и ошибается, его и обвиняют и оправдывают, принимают и отвергают, он и выдающийся и бестолковый, и портящий язык и обновляющий его, и разрушающий традицию и оберегающий ее. Одни вопрошают: почему? Другие отвечают: потому что! До тех пор, пока не удостоверятся, что его достоинства перевешивают его недостатки, а люди передают его стихи из уст в уста. Издавна люди пытались добиться славы с помощью необычных слов и надуманных речений. Были среди поэтов такие, кто сочинял стихи, используя только буквы без точек, — они не имели успеха. Были и такие, кто начинал каждый бейт с очередной буквы имени восхваляемого — они также быстро забывались. Некоторые злоупотребляли созвучиями и туманными иносказаниями — они не вызывали интереса, казались неестественными. Поэты подобного рода довольствовались известностью в узком кругу и не придавали значения критике и упрекам в свой адрес{177}. Я заклинаю тебя не оказаться в числе таковых. В твоем послании я увидел признаки тонкого ума, подлинного таланта и пылкого характера. Что же до погрешностей, то кто их не допускал?

— Клянусь Богом, господин мой, ты оказал мне два великих благодеяния: позаботился о моем хлебе насущном и поощрил меня как поэта, а я уже было решил не сочинять стихов кроме как втайне от людей. Поэтому я тебе несказанно благодарен и горд тем, что удостоился побывать в твоем доме.

Ал-Фарйак покинул хавагу, благословляя его, и решил на следующий же день расстаться с торговцем вразнос.

12 ХВАЛЕБНЫЕ СТИХИ

В доме торговца у нашего друга ал-Фарйака не было никакого имущества кроме того, что он мог унести на себе. Поэтому он взял под мышку свою лютню, засунул за пояс чернильницу и сказал хозяину: «Господь наставил меня и указал мне другой путь, не тот, по которому вели меня ты и твоя партия торговцев вразнос. Сегодня я должен покинуть тебя».

— Как это, покинуть, — сказал торговец, — разве я сделал тебе что-то дурное?

— Эта лютня подтверждает, что ты обижал меня.

— Если не принимается свидетельство музыканта, то как можно принять свидетельство его инструмента, того самого, который был причиной неприятия свидетельства хозяина?

— Ее свидетельство столь же правдиво, как то, что ты сын своих родителей, она расскажет о твоих злых делах, как рассказала ослица твоего деда{178}, и разрушит крепости торговцев вразнос, как некогда разрушала города труба твоего предка{179}.

— О чем ты говоришь?

— Это откровение свыше и вдохновение.

— Я не против того, чтобы ты играл на лютне, и мне известно, что слуга жаловался на тебя из ревности.

— Я играю для тех, кто говорит мне: продолжай, повтори, клянемся Господом, это прекрасно. Я не играю для иноземцев, которые вспоминают о Боге только когда нуждаются в нем.

— Ты все перепутал и бредишь.

— Я ничего не перепутал и сказал правду.

— Неблагодарный!

— А ты из иудеев!

Ал-Фарйак повернулся к нему спиной и вышел с гордо поднятой головой и с выпученными от гнева глазами.

Он нашел и снял себе жилье, оставил в нем лютню и направился в панегирический орган. Едва он занял там свое место, как пришел посыльный с листком бумаги — на нем были написаны два бейта, которые следовало перевести. Листок был вручен переводчикам-иностранцам, затем их перевод был передан редактору. Наступила очередь ал-Фарйака. Он взял калам и написал:

Редактор, получив перевод ал-Фарйака, нашел, что он соответствует смыслу оригинала, как лоно матери зародышу или как кишечник — отходам переваренной желудком пищи, и что перевод не содержит никаких лишних слов, к чему часто прибегают поэты для заполнения пустот в своих стихах. Он очень восхитился и сказал, что эти два бейта превосходят переводы иностранцев. «Из недостатков, — сказал он, — я усмотрел в них лишь некоторую путаницу смыслов, но это объясняется скорее всего местными нравами, так что оставим все, как оно есть». Однако когда с переводом ознакомились критики, один из них заявил, что слова «буйных» и «строптивых» — синонимы, и одно из них следует заменить. Но редактор с этим не согласился.

На следующий день другой посыльный принес еще два бейта, которые ал-Фарйак перевел так:

Редактору не понравился второй бейт, не согласующийся, на его взгляд, с первым. Ал-Фарйак объяснил, что он вытекает из первого и связан с ним, так как когда земля вздрогнула, люди испугались, и солнце умилостивило великодушного своими лучами. Редактор возразил, что солнце со своими лучами опоздало — земля уже вздрогнула. Ал-Фарйак настаивал, что в любом случае солнце умилостивило его, но солнце не может встать раньше положенного времени. Слушавшие это объяснение смеялись.

На третий день пришел еще один посыльный с двумя бейтами. Их ал-Фарйак перевел следующим образом:

Редактору не понравилось выражение демоны и люди, он нашел его неуместным, поскольку демоны и люди принадлежат к разным сообществам. Ал-Фарйак возразил, что такое выражение однако же существует и широко известно.

Два бейта, принесенные на четвертый день, ал-Фарйак перевел так:

Редактор возмутился, заявив, что это безобразная гипербола на грани кощунства и отрицания шариата. Ал-Фарйак ответил, что перевел точно по тексту.

На пятый день пришел еще один посыльный со стихами, которые были переведены следующим образом:

Редактор сделал ему замечания по поводу написания некоторых слов, и ал-Фарйак согласился с одним замечанием и не принял других.

Бейты, принесенные на шестой день, он перевел так:

Ал-Фарйаку было указано на то, что последние слова — ложь и обман. Он возразил, что это слова поэта.

На седьмой день посыльный принес строки, которые были переведены так:

Ему указали на неуместность употребления слова ногти. Он не согласился, сказав, что это слово вполне уместно, особенно в сочетании с глаголом скрести.

Два бейта, принесенные посыльным на восьмой день, он перевел следующим образом:

Ему было сказано, что слово сумасбродная{180} не годится для описания головы. Он ответил, что оно вполне годится для описания головы Великодушного и для рифмы.

Бейты, принесенные посыльным на девятый день, были переведены так:

Этот перевод был полностью одобрен с точки зрения благозвучия и рифмы, за исключением глагола вдохновились.

Бейты десятого дня прозвучали в переводе так:

Редактор придрался к значению глагола кашлять{181}. Ал-Фарйак возразил, что он употребляется не только в разговорном, но и в литературном языке в том же значении.

На одиннадцатый день посыльный принес бейты, которые ал-Фарйак перевел так:

Принесенные на двенадцатый день были переведены следующим образом:

Ал-Фарйаку было сказано, что присутствующее в этом стихе преувеличение не имеет смысла. Он возразил, что когда речь идет о притеснении эмиром своих подданных, любое преувеличение обретает смысл.

На тринадцатый день посыльный принес бейты, которые были переведены так:

Этот стих был признан очень гармоничным.

Бейты четырнадцатого дня прозвучали так:

Этот перевод был одобрен за исключением слова златотканого, поскольку золотое тканье в подобном случае не годится — оно может оцарапать. Ал-Фарйак ответил, что так написано в оригинале, а переводчик не имеет права ни добавлять что-то в текст, ни убирать из него тем более, когда речь идет о столь серьезных вещах. Следовало бы еще указать переводчику и на неудачное выражение мы тотчас возликовали, хотя он и объяснил его надеждой на облегченье. Правда, облегченье тоже звучит двусмысленно — словно они понадеялись на смерть восхваляемого.

По истечении этого пахучего срока ал-Фарйак счел своим долгом посетить покровителя и уведомить его обо всем, что с ним происходило. Когда ему была оказана честь быть принятым в доме покровителя, хавага спросил, как идут дела. Ал-Фарйак сказал: «Я хотел, господин мой, посетить тебя раньше, но боялся осквернить твое жилище запахом, которым я пропитался». Тот ответствовал: «В этом нет беды, если ты сам привык к нему. Мое жилище каждый день наполняется подобными запахами из-за того что его посещают персоны вроде твоего великодушного — мы живем в вонючем мире. Расскажи лучше, как ты живешь». Ал-Фарйак сказал, что он арендовал маленький дом и купил осла, а также нанял служанку, которая смотрела бы за домом, и слугу для ухода за ослом. И поблагодарив покровителя за его милости и заботу, попрощался с ним.

(То, что должно остаться тайной между мной и читателем.)

Один врач на острове{182} посоветовал ал-Фарйаку сторониться женщин, то есть держаться от них подальше, потому что близость с ними опасна. Но как показало время, слова его были ложью и обманом.

13 СНОГСШИБАТЕЛЬНАЯ МАКАМА

Сегодня я не смогу спокойно уснуть пока не сочиню макаму. Перо мое привыкло в таких случаях переходить на садж‘ и выписывать одну за другой фразы, восхищающие ум, приятные на слух и пленяющие душу. Так вот:

Рассказал ал-Харис ибн Хисам после размышлений: Когда бродил я по рынкам Каира, глядя на груды прекрасных товаров, при виде которых глаза разбегаются, а ноги спотыкаются, со всех сторон меня верблюды, товары привезшие, теснили и чуть было не задавили. Я прислонялся то к одной стене, то к другой, прикрывал то глаза, то затылок рукой. Вдруг юноша, в лавке сидевший, кивнул мне приветливо головой, словно он был мне послан судьбой, и с сочувствием искренним, непритворным сказал: «Если хочешь от верблюдов убежать и давку эту ужасную переждать, в лавку ко мне поднимайся, ты будешь здесь гостем желанным, я смогу достойный прием тебе оказать». Для меня его зов прозвучал, как призыв муэдзина к молитве для феллаха, который землю пахал. Я сказал: «Не принять столь любезного приглашения может лишь невежда дремучий, приличиям не обученный. Да и как я откажусь, если все члены мои пострадали, и верблюды ваши, со всего света грузы на себе несущие, едва меня не затоптали». Юноша улыбнулся улыбкой, выдававшей в нем ум живой и нрав дружелюбный. Я поднялся по ступенькам и нашел в его лавке компанию мужчин, на их головах возвышались разной формы чалмы, но лица были одинаково приветливы. Я вежливо поздоровался и занял место среди них. Хозяин лавки спросил: «Присоединишься ли ты к нашему спору, который мы ведем с утра, как мельница, безостановочно, перемалывая слова? Каждый из нас по очереди говорит, один начинает, другой продолжает и предыдущему возражает. Но в том ни для кого нет обиды, потому что мы не обсуждаем религий, а говорим о вещах, любому человеку близких». Я ответил: «Если вы упражняетесь в игре ума, то, боюсь, это не для меня, и мы с вами не найдем общего языка, ибо я не привык над книгами склоняться, а люблю странствовать и из страны в страну перемещаться. Что же касается характера, то характер мой бесхитростный и прямой». Собеседник промолвил: «Это качество нами очень ценится в разговоре, и ты сможешь быть судьей в нашем споре». Я сказал: «Тогда я готов внимательно слушать ваши слова, и не обессудьте, если ровней вам осмелюсь посчитать себя».

Он сказал: «Знай, и да развеет Аллах все твои печали, что я, слава Творцу, мусульманин, верующий в Аллаха, в его посланника и в ниспосланное ему откровение, а мой любезный хозяин — он указал на одного из рядом сидящих — христианин, а вот тот — иудей, а этот — человек, ни во что не верящий, но и ничего не отрицающий. Мы уже наполнили до краев чашу спора о браке, и она больше не вмещает слов, как гора Арафат{183} не вмещает толпу паломников. Христианин утверждает, что развод — великая пагуба, он отравляет разводящемуся существование и доставляет ему одни сожаления и страдания. А причина, как христианин ее понимает, в том, что жена, узнавшая, что она для мужа вроде мебели, которую он, куда ему вздумается, передвигает, или как платье изношенное, которое он больше не надевает, что ни одной ошибки и оплошности он ей не прощает, к мужу всякое доверие и любовь теряет и живет с ним в постоянном страхе и печали, чувствует себя обманутой и несчастной. Он был для нее своим, а стал чужим, она знает, что в любой день он может с ней развестись и всю вину на нее возложить, сказать ей: К родителям возвращайся, сама собой распоряжайся{184}, ты для меня ничто, судьба твоя в твоих руках, иди туда, откуда пришла, я тебе не муж, а ты мне не жена. В таком случае жена уже ни на что внимания не обращает и по-своему мужу назло поступает. Она способна ему изменить и честь его уронить или его полностью разорить, начинает плести козни, позорящие его в глазах родных и знакомых, и другие, еще большие и худшие неприятности чинить. Потому что женщина, мужа ненавидящая, уже не заботится о соблюдении приличий, не думает о воспитании детей и не печется о семье. Женщина любит свое дитя, только если любит мужа, а мужа любит лишь, если он желания ее выполняет и во всем ей угождает. Муж, не отдавший жене все свое сердце и всю любовь, скоро становится для нее не близким другом, а заклятым врагом, заслуживающим не благодарности, а отплаты. Вот тут-то мужу приходится несладко. Он рискует стать рогоносцем, в доме его поселяется горе, словом, жизнь его превращается в ад. И все же я против закона, запрещающего разводы и лишающего мужа всякой свободы. Потому что жена считает, что если тела ее и мужа соединились и в единое тело превратились, то как бы низко они ни пали и как бы высоко ни взлетали, ничто, кроме ножниц смерти, не может узы, их связующие, перерезать, и узел их совместного бытия только природой самой может быть развязан. А значит, если жена заболела, то и муж вместе с нею должен болеть, а если у жены есть мнение, муж собственного уже не смеет иметь. Жена проявляет строптивость и на мужа злится, угнетает его и себе подчинить стремится. То требует покупать ей наряды и украшения, то, как пила, пилит его по пустякам. И горе ему, если он на поводу у нее пойдет, и дважды горе, если упираться начнет. А уж если он ночью где-то гуляет, то она всех собак на него спускает. И даже если важные дела его от нее отвлекли, ему тоже достанется на орехи. И муж заискивает перед женой, льстит ей и ее ласкает, обхаживает и подлаживается к ней, когда она его к себе не подпускает. Он задабривает ее, если она не в духе, вникает во все ее женские дела, и оставляет ее в покое, если она повернется к нему спиною. Но каково жить человеку, находясь у другого в подчинении и не видя пути к избавлению? А дети? Он вынужден терпеть это бремя. Если супруги все время ссорятся и пререкаются, спорят и друг с другом не соглашаются, то какой пример они детям подают? И дети такими же, как родители вырастут. Уж лучше тогда с матерью их расстаться и воспитанием их больше не заниматься. Мир и согласие в семье главнее всего. А из опыта, с тех времен, когда Всевышний законы о браке установил и условия его разъяснил, известно нам, что женщина, знающая, что супруг вправе дать ей развод и выскользнуть из ее силков, старается выказывать ему нежность и любовь, быть кроткой и дружелюбной, покладистой и любезной. Она предупреждает его желания и покорно выслушивает его замечания, боясь супруга потерять и опоры в жизни лишиться. Но уж если о согласии в доме речь не идет, остается только развод.

Мнение друга нашего иудея совпадает с тем, которое я изложил, во всем, кроме причин развода, которые он видит иначе. А человек, ни во что не верующий и ничего не отрицающий, колеблется в этом щекотливом вопросе: то говорит, что развод упрощает дело, то, что он осложняет жизнь и лишает человека спокойствия. А порой утверждает, что удобнее всего брак, заключенный на срок. Когда установленный срок истекает, супруги его продлевают и брак укрепляют, а если расстаются, то договорившись между собой, и не нужен им судья никакой. Такой брак проще заключать и легче расторгнуть, и он практикуется простонародьем{185}. Иногда же он говорит, что поскольку подруга необходима, то лучше всего иметь любовницу — это и приятней, и веселей, или предлагает молодой служанкой обходиться, либо жить холостяком и на случайные встречи положиться. А то и онанизмом заниматься, чтобы ни в ком не нуждаться и на удочку не попасться.

Итак, я изложил тебе проблему во всех подробностях, указал на все ее сложности и назвал все опасности возможные. Я убедился, что любое избранное решение таит в себе угрозу падения в пропасть, где развеиваются мечты, бессильными оказываются умы, иссякают силы и самый сильный становится жертвой страданий непереносимых. Думается мне, что это желание ни с каким другим не сравнится, оно как болезнь, от которой никакой врач не излечит, оно подобно новому наряду, радующему взгляд, но пропитанному ядом, изъязвляющим члены его надевшего. Все болезни в мире — согласны в этом самые проницательные умы — можно, если терпения набраться, излечить, кроме этой, заложенной в самой природе человека. Тут не помогут ни мудрость, ни решимость».

Говорящий испустил стон, подобный стону матери, потерявшей ребенка, и продолжал: «К этим рассуждениям человека, ни во что не верящего и ничего не отрицающего, хочу добавить несколько слов. Я не боюсь ваших возражений и напомню вам о том, сколько сердец разбилось от непереносимой боли, причиняемой этой жгучей страстью, сколько голов не вынесло ее ударов, сколько умов повредилось, сколько шей искривилось, сколько было подбито глаз и выбито зубов, свернуто на сторону носов и вырвано волос из бород и голов, сломано рук, и погибло репутаций, сколько написано книг (в том числе и эта книга), сколько загнано лошадей и обнажено клинков, сколько политических партий оказались под угрозой распадения, сколько рухнуло гор и разрушено до основания домов, потеряно состояний, сколько королей лишились тронов, сколько погибло городов и даже народов, ушедших в безвестность! Целые века стерлись в памяти, словно их и не было».

Потом вздохнул и сказал: «Итак, товар распродан и все деньги потрачены».

Рассказывал ал-Харис ибн Хисам: «Тут понял я, что, видно, сам он сильно пострадал, лишившись и денег, и доброго имени из-за непомерной любви к наслаждениям. Потому-то он так горячо и долго рассуждал в надежде найти пострадавшего подобно ему и знающего способы излечения. А он обернулся ко мне со слезами на глазах и спросил: «А ты, каково твое мнение?»

Я сказал: «Воистину, этот вопрос один из труднейших, много из-за него слез проливается, ученые давно его решить пытаются, но даже самый мудрый и опытный теряется, едва лишь к нему подступается. Изучать космические тела, добывать металлы из недр, раскрывать загадки и тайны природы, думаю, легче и проще, чем сказать на этот счет „да“ или „нет“. Поэтому я предпочту ничего не отвечать, лучше мне промолчать». Присутствующие вновь заспорили, начали утверждать и отрицать, кто длинно, кто коротко мысли свои излагать, как вдруг ал-Фарйак перед нами проехал верхом на прекрасном осле, гордо сидя в седле. Я крикнул ему: «Слезай, слезай! Прими участие в нашем споре, ты единственный, кто способен разобраться в этом вопросе неразрешимом и найти ответ непогрешимый». Он спросил: «В каких дебрях непролазных вы заблудились и в какие топи глубокие погрузились?» Мы ответили: «Не можем разобраться в вопросе о браке и разводе и нуждаемся в дельном совете». Он быстро к нам подбежал и экспромтом такие стихи прочитал:

Когда он закончил, мы все рассмеялись тому, как ловко он решение нашел, ни в одной книге не упомянутое, и сказали ему: «Вот твой осел, садись на него и уезжай. И мнение свое — вредную выдумку — с собой забирай. Ответ твой неприемлем, хотя слушали мы тебя с удовольствием». И восхищаясь услышанным, все разошлись так же, как и собрались.

14 РАЗЪЯСНЕНИЕ ИМЕЮЩИХСЯ В ЭТОЙ МАКАМЕ НЕЯСНЫХ ВЫРАЖЕНИЙ И ИХ ЗНАЧЕНИЙ{186}

В нашем благородном языке, как и в языках других народов, нет слова, обозначающего одновременно «производящего действие» и «испытывающего действие», либо двух «производящих действие», которые, приняв участие в одном приятном и полезном для обоих действии, нуждались бы в ком-то, кто пришел бы к ним, чтобы осведомиться, какие это такие «поднятие» и «установление» происходят у них{187}. Слово «брак», в частности, означает у нас соединение двоих таким образом, что каждый из них становится супругом другого. При этом время и место не оговариваются. Зайд может жениться на Хинд на равнине или на вершине горы, или в пещере, в воскресенье или в субботу при условии взаимного согласия на то, что мужчина подпишет контракт, подтверждающий его женитьбу на этой женщине, либо женитьба будет засвидетельствована двумя свидетелями. Таков был обычай наших предков со времен пророков, и это записано в их летописях. Однако предки не связывали себя ни контрактом, ни свидетелями.

А слово «совокупление» означает овладение женщиной, как бы оно ни происходило. У доисламских арабов не было установленных правил ни для совокупления, ни для еды, ни для чего другого. Только шариат ввел понятия разрешенного и запретного. Абу-л-Бака’ пишет в «Общих понятиях»{188}: …(прошу прощения, я не нашел слова «никах»{189} в разделе на букву «нун», хотя видел его в других разделах, но я его обязательно найду). Я хотел сослаться на Абу-л-Бака’ и подтвердить этим, что слово никах до сих пор очень часто употребляется в книгах по мусульманскому праву в качестве аргумента против отрицавших его христиан и тех, кто избегал его упоминать. Мусульманские улемы использовали его, не объясняя причин. А причины те, что: во-первых, оно употреблялось в доисламские времена, и ислам его сохранил; во-вторых, оно присутствует в Коране; в-третьих, оно содержит четыре буквы нашего алфавита{190} соответственно четырем темпераментам, четырем первоэлементам{191} и четырем сторонам света; в-четвертых, эти таинственные буквы проставлены в начале некоторых сур Корана{192}. В-пятых, если ты прочтешь это слово наоборот, то найдешь в нем два благородных значения: глаголы в повелительной форме — «живи» и «будь» — именно этими словами было явлено сотворенное Божиим творениям и открыты истины людям знания. В-шестых, это легкое и сладкое слово. В-седьмых, его начало указывает на его конец, а конец — на начало. А польза этого в том, что, если судья допрашивает свидетеля обвинения, то едва судья или свидетель произнесет буквы «нун» и «каф», он падает в обморок, поперхнувшись сладостью. И судейская коллегия узнает от неупавшего, что хотел сказать упавший. Также, если свидетель от волнения и страха начнет заикаться, и судьи расслышат лишь последние две буквы «алиф» и «ха’», этого будет достаточно, чтобы все поняли смысл сказанного.

Этого прекрасного разъяснения ты не найдешь, однако, в книгах по риторике и стилистике. Я не люблю говорить длинно и предпочитаю выражать свои мысли лаконично. И не говори мне, читатель, что я очень длинно описывал шляпы, называя их «огромными» и «внушительными», хотя мог бы найти и более короткие слова. Объясняю: я подбирал слова, соответствующие описываемому предмету — размерам и высоте шляп. Слово же, о котором мы ведем речь, короткое.

Кстати, я начал эту главу с совсем другой темы и не закончил ее, мой калам, по обыкновению, увел меня в сторону. Боюсь, кто-то из высокоуважаемых читателей не понял, что я хотел сказать, поэтому поясню: смысл брака в том, чтобы каждый из двух вступающих в брак выбрал себе супруга на свой вкус, а не на вкус соседей, знакомых и друзей, и не следовал бы примеру ‘Улаййана, евшего куриную ножку ради удовольствия Умм ‘Али. Немыслимо, чтобы кто-то из носящих шляпу встревал в это дело и говорил женщине: не выходи за этого, ведь его имя не Бутрус, а мужчине: не женись на этой, ведь ее зовут не Мариам. Или утверждал, что воскресенье не подходящий день для свадьбы, а эта комната не годится для первой брачной ночи. Или потребовал, чтобы ему показали карандаш для подкрашивания глаз. Подобные вещи, жизнью клянусь, неприлично ни говорить, ни писать. Кроме того, женщина это такой предмет, долгое разглядывание которого — так же, как солнца и луны — не позволяет оценить его по достоинству. Недаром Всевышний создал ее из ребра мужчины, чтобы она была ему помощницей в жизни и утешением в его одиночестве и заботах. Однако мы видим, что первоначальный замысел претерпел существенные изменения: беды мужчины, его заботы, одиночество, горести, несчастья, лишения, сама его погибель — причиной всему женщина, которая с ним рядом. Помощница превратилась в губительницу.

Короче говоря, рожденному на свет для сохранения жизни нужно многое — еда, питье, сон, тепло. А также и другие вещи, необходимые не для сохранения жизни, а для того чтобы жить нормально. Это смех, разговоры, развлечения, песни, музыка, обладание женщиной. Последнее к тому же требование самой природы. Мужчина может какое-то время обходиться без этого, но по существу потребность в женщине сильнее всех остальных. Известно же, что мужчина, видя во сне женщину, получает от нее то же, что и наяву. А этого не происходит, если мужчине снится, что он ест мед или пьет прекрасное вино, да и снятся такие сны очень редко, даже голодным и жаждущим. Наши друзья поэты чаще всего удовлетворяются восхвалением явившегося им во сне образа возлюбленной. Но ни один из них не удовлетворил свой голод кубком вина или миской похлебки, присланными ему во сне восхваляемым. Если человек хорошо поел, он несколько часов чувствует удовлетворение и не вспоминает о котелке и его содержимом до тех пор, пока опять не почувствует голод, и его снова не одолеют мысли о еде. Но никто не слышал о человеке, который, будь он голоден или сыт, увидев летящую птицу, возжелал, чтобы она свалилась прямо на вертел в его кухне, либо о таком, который постоянно бродил бы мимо харчевен, бакалейных лавок и лавок торговцев маслом, заглядывал в двери, в замочные скважины и в разные щели, чтобы узнать, что там имеется из съестного. Правда, в нашей стране есть поговорка о том, что голодному все круглое кажется лепешкой. В некоторых странах франков, возможно, хлебом кажется и круглое, и длинное, и даже похожее на овечье копыто, потому что франки искусно пекут хлеб разной формы. Но для мужчины, изголодавшегося по женщине, форма значения не имеет. Как и для жаждущего — если он утолит жажду водой, а потом ему поднесут чашу райского напитка, он и пить его не станет. Мерзнущий на холоде, если наденет теплую одежду и будет выглядеть в ней, как другие люди, не станет разглядывать то, что выставлено в лавках торговцев одеждой. А если увидит радугу или клумбу ярких цветов в саду, не захочет рубаху или шаровары такого же яркого цвета. То же можно сказать и о спящем — если он хорошо выспался на жесткой постели, то мягкая ему уже не нужна. Короче, разум подсказывает человеку, что ему хорошо, а что плохо, что полезно, а что вредно. А желудок определяет его потребности в еде и питье. Справедливо сказано: не ешь досыта, а ешь вполсыта. Женщина совсем другое дело: тут самый неприхотливый становится алчным и ненасытным, разумный теряет разум, а кроткий превращается в наглеца, идущий верным путем заблуждается, а мудрый ума лишается, ученый превращается в невежду, а красноречивый в заику, терпеливый всякое терпение теряет, а грубиян любезность обретает, юноша безнадежно стареет, а богач беднеет (и наоборот), толстяк худеет (и наоборот), а здоровый заболевает, уравновешенный голову теряет (и наоборот), а скупец щедростью поражает, ленивый становится деятельным, а продольное — поперечным и так далее. Если мужчина видит, что женщина его ненавидит, он может полюбить ее, если она к нему равнодушна, он может к ней привязаться, если она от него отворачивается, он ищет с ней встреч, если она с ним ласкова и любезна, он по ней с ума сходит, если она бьет его своей сумочкой по голове, он окончательно рассудок теряет, а что же говорить, если он попадет в общество женщин, среди которых есть и скромные, и красивые, и совсем юные, и полногрудые, и игривые, и черноглазые, и яркие, и прелестные, и невинные, и блистательные, и нежные, и гордые, и [...]{193}

Повторяю, если бы ему посчастливилось попасть в общество женщин, обладающих столь разнообразными достоинствами, то ему захотелось бы собрать их всех в одно ожерелье и повесить его себе на шею, подобно четкам с прекрасными именами Аллаха, которые носят избранные праведники. Тому, кто станет со мной спорить, я напомню историю господина нашего Сулаймана, мир ему. Он, такой мудрый (а кто знает, что такое мудрость?), собрал ожерелье из тысячи женщин — трехсот наложниц и остальных свободных. Значит, каждый день он имел две с половиной женщины, и еще оставалось.

Не правда ли, что первая мысль, которая приходит в голову мужчине при виде восходящего солнца, полной луны, блистающих звезд, такая: Как прекрасно небо, украшенное блеском светил! Когда же мое жилище украсит одна из их сестер или две, или три, или десять, или все ожерелье? А если он видит цветущий сад или зеленую долину, или две стоящие рядом горы, верхушку верблюжьего горба, расщелину между скалами, округлую песчаную дюну, павлина с пышным хвостом, барашка, страуса, выгибающего шею, набегающую морскую волну, яблоко, гранат, жемчужное ожерелье или что-то другое, радующее глаз, он сразу представляет себе женщину, быть может, женщину, которую он в жизни не видел или вообще несуществующую. А если он видит плывущий по морю корабль с развернутыми парусами, он сравнивает его с идущей по дороге женщиной в развевающемся платье, как это частенько случалось с одним благочестивым торговцем вразнос. Если же он видит двух щебечущих голубков, вздыхает: О, если бы я сейчас мог так же щебетать с подругой, и мы бы нежно клевали друг друга! А при виде повелителя кур, окруженного его дамами, которых он кормит из своего клюва, похлопывает своими крыльями, потом топорщит перья и чистит их, мужчина загорается желанием быть похожим на него. Нравится ли тебе, читатель, этот человек, созданный, как говорят, по образу и подобию его Великого Творца? Если бросить его в колодец, как господина нашего Йусуфа, или посадить в ковчег господина нашего Нуха, или в чрево кита, как господина нашего Йунуса, или усадить на верблюда господина нашего Салиха{194}, или отправить к «обитателям пещеры»{195}, он бы повсюду продолжал кричать: Женщину! Женщину! Кто мне даст женщину? Мужчина, посели ты его в саду, посади на трон, заставь ютиться в хижине, в келье, позволь жить в просторном доме, в палатке, в деревне, в шалаше или во дворце [...]{196} все равно будет широко рот разевать и шуметь, и вопить, и кричать: Женщину! Женщину! Напои ты его любым питьем, дай выпить старого, выдержанного вина или свежей, прохладной воды, виноградного соку или кокосового молока [...]{197} он будет буянить и требовать: Женщину! Женщину! Дайте мне упиться женщиной!

Даже если ты напоишь его водой из райских рек ал-Фахфах и ал-Каусар или старым вином из запечатанной бутылки, по вкусу напоминающим нектар, поместишь его в компанию пирующих, которым прислуживают юноши, наполняющие из кувшинов их бокалы, подающие им отборные фрукты и нежное мясо птиц, грудами уложенное на блюдах, а пирующие будут возлежать на высоких ложах в прохладной тени, возле журчащей воды, среди дерев, увешанных спелыми плодами. Даже если ты предложишь ему рай вдвойне, где два источника бьют, все фрукты парами растут, где финики и гранаты обладают несравненным вкусом и ароматом, а два фонтана все вокруг брызгами кропят, и возлежащие на ложах, покрытых коврами, опираются на подушки из парчи и пьют чашами воду из райского источника Салсабил, в которую добавлен имбирь, а прислуживают им юноши вечно молодые, подобные жемчужинам драгоценным, одетые в зеленые шелка, с серебряными браслетами на запястьях{198}. Если при всем том ты увидишь среди пирующих довольного мужчину, не думающего о женщине, то Боже упаси от такого мужчины. Несмотря на то, что еда и питье важнее женщины, так как они необходимы для сохранения жизни, женщина, как уже было сказано, необходима для нормальной жизни. К тому же женщину труднее заполучить и она дороже стоит. Еда и питье доступны всюду и всегда, даже в аду люди питаются плодами адского дерева, смолой и отвратительно пахнущим овощем, именуемым дари‘, а пьют воду, в которой стирали грязное белье. Но у них нет женщин ни из дымного огня, ни из шайтанов. Отсутствуют женщины и на кораблях и в монастырях, за редким исключением. Нет женщины ни у едущего на коне или осле, на верблюде или муле. Нет и у идущего пешком, и у солдата на войне, и у сидящего в тюрьме. Нет у безобразного обликом, если только он не богат динарами. Нет у поэта-льстеца, хотя он воспевает женщин и ночи напролет описывает в стихах их прелести. Не может обладать женщиной слабый плотью, вечно слюнявый, едва держащийся на ногах [...]{199} Хотя и говорится, что беззубый рот и хлеб не жует, я возражу, напомнив, что хлеб можно и размять, и размочить, и разжевать. Но как «разжевать» женщину, страдая подобными недостатками?

Добавлю, что сущность женщины до сих пор не прояснена, и лучшие умы не могут разгадать тайну, заложенную в нее Господом. Ведь женщина мир животворит, и она же его разрушает. За всеми великими катастрофами в истории стоит женщина, вернее сказать, причастна к ним. Поэтому и с самим словом «женщина» много путаницы. В нашем благородном языке оно произошло от слова «приятный» (так говорят о вкусной еде). Однако приятная еда часто имеет неприятные последствия: ею можно поперхнуться, подавиться, отравиться. А множественное число от слова «женщина» образуется не от единственного и звучит совершенно иначе{200}. В некоторых языках слово «женщина» означает «горе мужчине», в некоторых других — «мерзость». Слово «жена» придает слову «женщина» дополнительное значение — замужняя. Для замужней женщины существует и много других слов: супруга (происхождение его понятно), удалившаяся (в смысле, покинувшая своих родителей ради мужа или наоборот, вернувшаяся от мужа к родителям, а может быть, и ушедшая от него к другому), запретная, одеяло (так как она греет мужа своим телом, о чем речь пойдет дальше), молодая, законная, платье, густая, свежая, своя, сочувствующая, свернувшаяся клубочком, сандалия (последнее слово мне не нравится, лучше его стереть; странно также, что жену называют одеялом и платьем и не называют шароварами).

Один ученый муж сказал: «Если Господь хочет утвердить на земле добро, он избирает посредником женщину. Если сатана хочет утвердить зло, он тоже прибегает к помощи женщины». Эти слова толкуют по-разному. Торговцы вразнос утверждают, что вмешательство женщины в дела английского короля было абсолютным добром, а рыночные торговцы говорят, что это было адским злом. Точно так же расходятся они в оценке двух английских королев{201}, Ирины, жены императора Льва IV{202}, Феодоры, жены императора Феофила{203}, и во многих других случаях.

Еще напомню тебе, читатель, что женщине не дозволяется стать ни папой, ни митрополитом, ни главнокомандующим, ни капитаном корабля, ни судьей во избежание зла, которое она может причинить, и абсолютной власти, которую она может приобрести. Мужчины, порабощенные женщинами, редко удерживались на этих высоких постах, а что было бы, если бы их заняли женщины?! Хотя и говорят, что франки, которыми правят королевы, процветают, напомню, что у них заведено: если главой государства является женщина, всеми государственными делами распоряжается мужчина. Возможно, причиной тому чисто женские проблемы, но это касается и избрания женщины папой и занятия ею других постов.

Я тут разговорился о женщинах, хотя, возможно, у них есть и слабости, о которых не стоит распространяться. Сейчас я должен вернуться к основной моей теме. К женщинам я вернусь в другом месте, если будет на то воля Божия.

15

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

смотри далее…

16 ИМЕННО ЗДЕСЬ

Мой калам не подчиняется мне и не желает переходить с этой приятной темы на разговор об ал-Фарйаке и ему подобных. Возможно даже, что и сам ал-Фарйак не желает этого, поскольку тема эта ему очень близка. Таким образом, мне ничего не остается, как, не рассыпаясь в извинениях, вернуться к описанию женщин. Один выдающийся ученый сказал, что женщина более горда, чем мужчина, важнее его, благороднее, терпеливее, добродетельнее и великодушнее. Что касается гордости, то ее доказывают два признака ее женственности, расположенные так высоко, что она может видеть их и демонстрировать другим, не кланяясь и даже не склонив головы — их не скроешь. Недаром один литератор сказал, что гордое «нет» человек произносит с поднятой головой, а унизительное «да» — с опущенной. Доказательства же гордости мужчины находятся так низко, что он может их видеть, только опустив голову и наклонившись. То, что женщина важнее мужчины, подтверждается несколькими доказательствами: ее ноги — опора всего тела, ее живот, в котором зарождается новая жизнь, и ее ягодицы, возбуждающие красноречие поэтов, важнее ног, живота и зада мужчины. Благородство ее доказывается тем, что она в течение девяти месяцев вынашивает и рождает дитя. Символом ее терпения являются те же два признака ее принадлежности к женскому полу. Добродетельность ее подтверждается тем, что она создана из мужчины, из его ребра, тогда как сам мужчина создан из пыли, но, когда она (упаси Господь) умирает, то, как и мужчина, обращается в пыль, а не становится вновь его ребром. Великодушнее она, потому что сердце у нее нежнее, душа милосерднее, характер мягче. Если она видит, что кто-то нуждается в том, чем она владеет, она отдает не скупясь. Превосходно воспел поэт госпожу Зубайду{204}, сказав:

Завистники поэта отрицали это и даже намеревались его поколотить, но госпожа Зубайда отругала их и похвалила его — она знала, что в стихах своих он не погрешил против правды.

Другой большой поэт сказал, что женщины в большинстве своем живут дольше, чем мужчины, потому что женщина, будучи по природе своей мягкой и нежной, вместе с тем и более терпелива, осмотрительна и легче переносит трудности. И ведет себя соответственно: склоняется то в одну сторону, то в другую, как гибкая ветка под порывами ветра, но не ломается. А мужчина, более жесткий и сухой, когда сталкивается с трудностями, пытается их преодолеть, проявляет твердость и в результате гибнет, как сухое дерево, сломленное ураганом. Особенность женщины еще и в том, что алкоголь не действует на нее так, как на мужчину. О причинах этого существуют разные мнения. Одни считают, что в крови женщины присутствует некая сила притяжения, которая удерживает алкоголь и не дает ему ударить в голову. Другие, — что огромной силой обладает женская слюна, и если смешать ее с любым напитком, напиток теряет свою крепость. Капля такой смеси продается за тысячу дирхемов, а то и за голову мужчины. Также, волосы у женщины длиннее, чем у мужчины, а стихи, написанные женщиной, трогательнее, нежели стихи мужчины. Чувства ее утонченнее, и состязаться с нею в стихосложении интересней. По поводу утонченности чувств никаких разногласий не существует. А состязаться интересней потому, что если женщина сочиняет стихи, то всегда о мужчине, а мужчинам это нравится и, разумеется, больше их трогает. Как нравится и женщинам. Возможно, это еще один из секретов женской привлекательности. На мой взгляд, о мужчине тоже можно сказать, что он всегда слагает стихи о женщине. Мне возразят, что у больших поэтов далеко не все стихи посвящены женщине. На это можно ответить, что большие поэты далеко не всегда воспевают любовь, они слагают и панегирики эмирам, и описывают дружеские застолья, и войны. Между мужчиной и женщиной есть еще одно различие. Женщина, проходя мимо лавки торговца тканями и заметив кусок прозрачной ткани лимонного цвета, тут же скажет тебе, что она очень подходит для ночной сорочки, а ты в это время будешь думать о книге, которую следует прочесть, либо о верховом осле, которого необходимо купить. Указав рукой на кусок зеленого шелка, она скажет, что он годится для зимы, а вон тот роскошный белый лен — для лета. А если ты допустишь слабость и войдешь с ней в лавку ювелира, она моментально отыщет алмаз, очень подходящий для перстня на безымянный палец, изумруд для перстня на средний и яхонт для кольца на мизинец. Для указательного выберет бирюзу, а для большого — крупную жемчужину, жемчужины помельче — для ожерелья, и совсем мелкие — для браслета. Скажет, что вот те золотые цепочки будут прекрасно смотреться на шее вместе с ожерельем, они должны свисать до талии, а на них подвешиваются золотые часы. Вот эти тяжелые серьги для зимы, а другие, легкие, — для лета, а те, что средней тяжести — для весны и осени. Ты же в это время продолжаешь размышлять об осле. Кто-то заметит мне, что, употребляя слово «ты», я обращаюсь ко всем читателям, тогда как книгу мою может удостоить своим вниманием и какой-нибудь эмир или другое знатное лицо, а они не думают об ослах. На это я отвечу, что в Книге Бытия, в главе тридцать шестой, сказано, что Ана, сын Цивеона, пас ослов отца своего, хотя и был эмиром. В одном из переводов его даже называет дюком, что гораздо выше, чем эмир. А разглядывая все эти драгоценности, она, то есть женщина, не преминет поделить жителей Каира на пять частей [...]{205}

Если же ты поведешь с собой женщину на городские площади и рынки, где толпится народ, она тут же отыщет глазами самого красивого и хорошо сложенного мужчину и скажет: Вот таких любят женщины, наверняка он и прекрасный наездник, и ловко владеет мечом и метко бросает копье. А если углядит еще безусого, но приятного на вид юношу, скажет: А этого хорошо бы определить в школу, где учат любви — там он будет первым учеником. При виде мужчины в летах выскажется так: Этот должен сидеть дома и сочинять любовные стихи для учащихся в школе любви. Встретив дряхлого старика, заметит: Этот сгодится в советники для еще неопытных выпускников школы, которым достаточно намека, чтобы преодолеть трудности. А если у него и на это ума не хватит, то пусть его завернут в саван и закопают в землю.

Она будет говорить, не умолкая, а твои мысли все еще будут заняты ослом и седлом для него.

Полезность поэтического состязания с женщиной станет понятной, если вспомнить о существующем обычае: когда мужчина из тех, что обладают властью, стареет, кровь его остывает и тело высыхает, когда одежда его уже не греет, он выбирает себе молодую и приятную женщину — предпочтительнее совсем юную девушку — и она согревает его лучше теплого халата, огня или крепкого напитка. Относительно исходящего от нее жара мнения расходятся. Кто-то говорит, что озябшего согревает жар ее дыхания. Другие возражают, что дыхание, смешиваясь с воздухом, остывает. Еще кто-то считает источником жара поры, из которых растут волосы на теле. Поскольку у женщины поры открыты, то и жару от них больше. У мужчины же эти поры закупорены волосами. На это возражают, что хотя у безбородого юнца поры, как и у женщины, открыты, никто не говорил, что общение с ним согревает. Есть и такие, кто утверждает, что жар выходит из носа женщины. А любители поэтических аллюзий предполагают, что жар выходит из другого места. В «Словаре» же сказано: «Женщина обжигает мужчину, он согревается и зажигается от ее жара».

Добавлю: Хотя автор «Словаря» постарался собрать множество странных и редких слов, он не привел ни единого слова, указывающего на то, что женщину согревает жар мужского тела. А поэтому, то есть потому, что женское тело жарче мужского, женщину согревает самая легкая одежда, даже если она не единственная жена у мужа. Мужчина же, даже согретый женщиной, дрожит и трясется от холода. Удивительно также, что она ест меньше мужчины, а тело у нее более мясистое.

Мутакаллимы{206} говорили — и искусные врачи с ними в этом согласны, что Всевышний Аллах наградил женщину умением убеждать противников и наставлять заблудших в вере. В подтверждение они приводили случившееся с одним му‘тазилитом{207}. Один из знаменитых му‘тазилитских улемов, утверждавших, что деяния рабов Аллаха не зависят от воли Господа, вел спор с суннитами{208} и приводил их в замешательство доводами и доказательствами в пользу своего учения. В спор вмешалась умная женщина-суннитка, сказавшая своим: «Выдайте меня за него замуж, и я одержу верх в этом споре за одну ночь». Еретик провел с ней ночь, выполнил свой долг, вошел во вкус и выполнил его еще дважды. После чего решил, что заслужил отдых, и смежил очи. Женщина воскликнула: «А где же четвертый раз, и пятый, и десятый? Неужели ты такой слабосильный?» Он, было, приготовился к следующему разу, но развел руками: «Увы, мехи опустели, не сердись и не упрекай». Она воскликнула: «Как? Такой мужчина, как ты, и просишь прощения?! И при этом утверждаешь, что деяния не зависят от воли Единственного и Всемогущего?» Он ответил: «Ты открыла мне глаза и указала путь заблудшему. Я отрекаюсь от своего прежнего учения, и да ведет меня Аллах прямым путем».

Я говорю: из исторических сочинений известно, что женщина сыграла огромную роль в распространении христианства в странах франков. Один остроумный литератор писал, что женщине, если она хочет что-то купить или выиграть иск в суде, не нужно торговаться с продавцом или подкупать судью деньгами — она договаривается с ними с глазу на глаз и заинтересовывает их. Отсюда появилось выражение «заинтересованные лица». Тогда как мужчина, желающий чего-то добиться, да еще поскорее, вынужден тратить на это кучи дирхемов, а то и динаров. А если беременная женщина настойчиво требует чего-то, что она любит, то на тельце ее ребенка появится родинка в форме этого требуемого. Отцу следует внимательно осмотреть новорожденного и если форма родинки ему не понравится, он не должен подавать виду. Этот же автор сказал, что способность к созиданию, дарованная женщине миром растений, имеет много проявлений: если ты смотришь на нее или дотрагиваешься до нее, глаза ее теплеют, а грудь вздымается. Мужчина подобными свойствами не обладает.

Одна женщина, оказавшаяся в обществе двадцати мужчин, способна всех их приструнить и каждому понравиться: одному приятное слово скажет, на другого ласково взглянет, этому улыбнется, к тому обернется, кому головой кивнет, кому ручкой махнет [...]{209} И все мужчины довольны. Женщина просто великолепна, если она находится среди молодых людей, любезничающих с ней, ухаживающих за ней и льстящих ей. Также, она обладает способностью читать в сердцах мужчин и пленяет их, и покоряет, и соблазняет [...]{210} своей танцующей походкой и живостью движений. Что же касается ее достоинств как хозяйки дома — умения шить, вышивать и прочего, — то об этом написано много книг — обратись к ним.

Я закончил говорить о женщинах, хотя, без всяких сомнений, мог бы говорить на эту тему до бесконечности.

Один слабоумный ученый сказал: «Женщина абсолютное зло, но это зло необходимо». Эти слова, как сны Джохи{211} — наполовину правда, наполовину ложь. Правда же в них то, что женщина необходима.

17 ПЛАЧ ПО ОСЛУ

Привет тебе, Фарйак! Где ты и чем занимался все это долгое время?

— Сочинял хвалебные стихи.

— Это мне известно, я спрашиваю тебя о настоящем времени.

— Вчера меня постиг страшный удар: пропал мой осел. Я расспрашивал о нем соседей, но никто из них не признался в его краже. Я нанял за дирхем глашатая, и он стал обходить рынки и кричать: «Сегодня убежал осел ал-Фарйака, хотя он был привязан. Видел ли его кто-нибудь из вас?» В ответ он услышал только, что сегодня много привязанных ослов убежало от домов их хозяев. Когда глашатай вернулся и сообщил мне об этом, я пришел в ярость и даже поклялся, что после этого не взгляну ни на одного осла — осла в прямом или в переносном смысле. Как утверждали знатоки языка, особенность нашего благородного языка в том, что только на нем невежественного человека именуют ослом. И тут же начал оплакивать осла в следующих стихах:

Я сказал ал-Фарйаку: «От стихов о пропавшем осле столько же толку, сколько от дирхема, отданного глашатаю». Он возразил: «От дирхема и вправду нет толку, а стихи — другое дело».

Я: Как же так? Ведь осел не вернулся!

Он: Дело в том, что когда я что-нибудь теряю, а потом складываю стихи об этой пропаже, мне кажется, что я ее уже возместил. Если же не упоминаю о ней в стихах, продолжаю горевать.

Я: А можно ли стихи заменить прозой?

Он: Думаю, иногда можно. Я слышал, что многие сочинители пытались достичь заветной цели, в том числе богатства, и писали о нем целые книги, в которых обходились без стихов.

Я: От кого ты это слышал?

Он: Так говорят.

Я: Это сплошная ложь! Я столько написал о женщинах, но написанное не заменило мне ни одной женщины!

Он: Так зачем же ты писал?

Я: Я сидел без работы, и мне нечем было заняться. Время тянулось медленно, особенно по ночам, и я начал записывать то, что приходило мне на ум.

Он: Разве сейчас ты не радуешься, читая свои сочинения, или слыша, что люди их читают?

Я: Я смеюсь над тем, как я был глуп тогда. Я отдал себя на поругание злым языкам, не говоря уже о том, что потратил время зря и без пользы. До меня дошло, что многих мужей обидело сказанное мною о женщинах и об их кознях, и они стали критиковать мои книги даже за то, что я разделил их на главы, и выискивать в них грамматические ошибки. Говоря о некоторых женщинах, я приводил их собственные слова, и мне сказали, что в книгах подобное недопустимо. Говорили и многое другое, что заставило меня сожалеть о написанном.

Он: Но ты же знаешь, что люди нападают на сочинителя при его жизни, а когда умрет, каждое его слово повторяют и чтят. Как сказал поэт:

Я: А какая от этого польза умершему?

Он: Пользы никакой, но я нахожу в сочинении стихов великое удовольствие. И в писании прозы тоже. То и другое имеет единый источник. Согласен?

Я: Я признаю, что сочинительство доставляет удовольствие, если автор знает нечто, чего не знают другие. Но за удовольствие от знания автор расплачивается не меньшей болью. Потому что, желая донести свое знание до других людей, он наталкивается на глухоту большинства из них. Он подобен врачу, который, видя, что больные горячкой купаются в холодной воде, искренне советует им не делать этого. А они отказываются, утверждая, что холодное прогоняет жар. С одной стороны, знающий радуется за себя, но с другой, заблуждения людей огорчают его. И огорчение перевешивает радость. Разве ты не видишь, что все ученые слабы, неразговорчивы, страдают бессонницей, мало едят и редко смеются? Тогда как невежды толсты, у них здоровый вид, они много едят и спят и ни в чем себе не отказывают.

Он: Но ведь есть и толстые врачи, а они люди ученые и, в отличие от невежд, знающие, что человеку полезно.

Я: Врач не видит людей, когда они едят, пьют и выполняют супружеские обязанности. Он видит их, когда они заболевают, а чем они до того занимались, ему неизвестно и не может его огорчать. Ученый же всегда и повсюду наблюдает проявления невежества и заблуждений простого народа. И это заставляет его сожалеть и страдать.

Он: Значит, ты предлагаешь закрывать глаза на невежество?

Я: Я говорю, хорошо живется тому, кто мирится с ним.

Он: А что ты думаешь о поэзии?

Я: Если от поэзии и есть какая-то польза, то лишь та, что она дает средства к существованию. А если человек сочиняет стихи просто из сумасбродства, из любви к созвучиям и к нанизыванию слов, к воспеванию прекрасной женщины или розы, или цветущего сада, как это свойственно большинству поэтов, или к оплакиванию осла, как делаешь это ты, то лучше отказаться от этого занятия.

Он: Но лучшие стихи сложены сумасбродами, по вдохновению, а не по обязанности. Я, когда воспеваю великодушного, испытываю, сочетая одно слово с другим, такое же удовольствие, как ювелир, сплавляющий два совершенно разных металла. Плач по ослу — другое дело. На его сочинение я потратил всего час времени.

Я: Но люди видят лишь явное и назовут твою касыду об осле «ослиной». А твои бейты о великодушном — хвалебными.

Он: Если дело обстоит таким образом, как ты говоришь, то почему ты отказываешься сочинять стихи о женщинах? Это сейчас ходовой товар.

Я: Во-первых, сочинитель — излюбленная цель злых языков, они способны опорочить его и содрать с него кожу — об этом я тебе уже говорил. Во-вторых, звание сочинителя отнюдь не похвально, и большинство людей презирает эту профессию. Сочинителя считают двуличным, лжецом и называют шейхом, что тоже звучит презрительно в устах многих, особенно женщин. Здесь, как я вижу, самые уважаемые звания, у христиан — священник, а у мусульман — бей. Священнику все христиане целуют руку и испрашивают у него благословения. А женщины-коптки доходят до того, что своими руками омывают священнику ноги розовой водой, а потом хранят эту воду в бутылке. Если священник проголодался, он несет свою утробу в дом одного из знакомых, и жена знакомого принимает его с радостью и почтением, чем он и пользуется, наедаясь до отвала. Если же священник по той или иной причине не может выйти из своего дома, он посылает служку в знакомый дом, и тот приносит ему оттуда обед, достойный быть воспетым поэтами нашего времени. Бей, хотя и пользуется уважением людей, не может рассчитывать на такие подношения, как священник. Потому что он не может ходить один, его всегда сопровождают два охранника — справа и слева. Они, хотя внешне и выказывают ему покорность и почтение, в глубине души не питают к нему добрых чувств и строго надзирают за ним. Единственная для него возможность избежать надзора — это переодеться в платье какого-нибудь слуги.

Он: Вряд ли мне удалось бы стать священником или беем. Наряд священника мне не годится, потому что я не люблю безвкусицы. А для звания бея не гожусь я, поскольку Провидение изначально не одарило меня необходимыми для этого качествами. Мне остается только стать шейхом, и в этом я полагаюсь на Господа.

Я: Я расстаюсь с тобой в надежде, что ты сообщишь мне, как тебе живется в звании шейха.

Он: Обязательно сделаю это, если Господу будет угодно.

18 РАЗНЫЕ БОЛЕЗНИ

После этого ал-Фарйак начал усердно сочинять стихи, дабы заслужить звание шейха. Ему пришло на ум брать уроки грамматики у одного шейха, так как он решил, что знаний, полученных им на родине, недостаточно чтобы быть панегиристом Великодушного. Но как раз в это время у него сильно заболели глаза. Подлечив их, он приступил к занятиям и прочитал с шейхом Мустафой две небольшие книги по морфологии и синтаксису. Но тут его одолели глисты, которые появляются, как говорят, из-за того, что человек ест сырое мясо, а в Сирии это обычное дело. Во время занятий у него начинались ужасные колики в желудке. Шейх думал, что их вызывает сложность изучаемых вопросов и множество противоречивых объяснений. Однажды он даже сказал: Слава Аллаху, никто из изучавших у меня эту науку не избежал колик. Ал-Фарйак ответил ему: В коликах, господин мой шейх, виноваты не только Зайд и ‘Амр, тут замешаны и глисты — стоит мне съесть что-нибудь, как они пожирают все съеденное. Ничего, — сказал шейх, — возможно, с благословения науки тебе полегчает.

Случилось так, что один из знакомых спросил ал-Фарйака, может ли он прочесть с тем же самым шейхом книгу «Изучение нерешенных вопросов»{212}, которую читают христиане в горных школах Ливана. Закончив чтение книги, этот знакомый попросил шейха написать ему иджазу{213} на обучение этой книге в его стране. Шейх написал иджазу и передал ее ал-Фарйаку. Прочитав, ал-Фарйак нашел в ней грамматические ошибки. Он указал на них шейху, и тот обещал написать другую. В другой были те же ошибки, и ал-Фарйак снова указал на них шейху. Тогда шейх сказал: Напиши ему иджазу от моего имени, какую захочешь. Ал-Фарйак написал, и шейху она очень понравилась. При всем том шейх отлично разбирался в грамматике и мог целый час комментировать какую-нибудь неполную фразу. Однако сам он ничего не писал и не сочинял. Все его знания были у него в голове и на языке и никогда не выливались на бумагу.

После чтения трудов по грамматике у ал-Фарйака снова заболели глаза. Когда он выздоровел, решил изучить книгу «Комментарий к краткому толкованию синтаксических форм»{214} с шейхом Ахмадом. Но как только начал ее читать, заболел чесоткой. Поначалу зуд не слишком его донимал, и он продолжал чтение. Но когда шейх Ахмад приступил к комментированию очень сложного вопроса, у ал-Фарйака зачесалось все тело, и он принялся скрести его обеими руками. Шейх удивился и спросил: «Что с тобой? Мне кажется, ты не слушаешь меня. Что мы сейчас обсуждаем: взаимодействие слов или взаимодействие членов тела?» Ал-Фарйак ответил: «Прошу прощения, господин мой, удовольствие от чесания отвлекает меня от всего остального». «У тебя что, чесотка?» — воскликнул шейх. «Очевидно, она самая» — подтвердил ал-Фарйак. Шейх взглянул на его руки и покачал головой: «Это она, клянусь Аллахом, тебе следует сидеть дома и смазывать тело собачьим калом — других способов лечения нет». Ал-Фарйак уединился у себя дома и каждый день смазывал тело упомянутым калом. Он часами сидел на солнце и испытывал чувство унижения.

Когда, наконец, оправился от болезни, вернулся к чтению, а когда закончил книгу, у него опять заболели глаза. Потом ему взбрело в голову читать комментарий к «Лестнице» ал-Ахдари{215}. Этим он занялся с шейхом Махмудом, но вскоре заболел холерой, которую в Египте называют «желтым ветром». Три дня он пролежал в полном беспамятстве, не соображая, где он и что с ним. Он не мог говорить. Лишь один раз слуга услышал, как в бреду он произнес слова «великий императив» и подумал, что он говорит о своей болезни. В Египте тогда еще никто не болел холерой, но через тридцать дней она распространилась по всей стране, и люди стали умирать тысячами. Тогда ал-Фарйак понял, что он был, как выражаются логики, первым составным элементом этого бедствия, а остальные — следующим, и, что глисты, от которых он жестоко страдал, были причиной его заболевания, а он, в свою очередь, — причиной его распространения. Он сел на своего осла и стал объезжать рынки, уверенный, что больше ему ничто не грозит. (Примечание: это был не тот осел, который удостоился оплакивания и надгробной речи, а другой, но тоже заслуживающий похвальных слов.)

Взяв с собой слугу и служанку, ал-Фарйак отправился в одну из деревень. Когда местному эмиру стало известно о его приезде, он призвал ал-Фарйака вместе с его слугой и служанкой к себе. Эмир спросил: «Ты, разумник, понимаешь, что у нас сейчас время умирать, а не детей рожать? Зачем ты привез сюда эту служанку?» Ал-Фарйак ответил: «Я панегирист Великодушного и приехал в деревню отдохнуть и развеяться, чтобы после того, как время смертей пройдет, еще лучше восхвалять его. Мне надоел город, и я побоялся, что талант мой увянет». Указывая на служанку, эмир спросил:

— Кто она такая?

— Она сестра моего слуги.

— А он кто?

— Он ухаживает за моим ослом.

Эмир взглянул на слугу и нашел его очень привлекательным. Он сказал ал-Фарйаку:

— Поскольку ты поэт, или рифмоплет, Великодушного, то с тебя нет спроса. Но слугу оставь здесь, он будет служить мне.

— Твоя воля, возьми его.

Эмир той же ночью использовал слугу и настойчиво расспрашивал его об ал-Фарйаке. Слуга сказал ему:

— Клянусь Аллахом, господин мой, он хороший человек. Но мне кажется, он не араб, я с трудом понимаю его, когда он разговаривает на нашем языке{216}.

Утром ал-Фарйак стал готовиться к отъезду, но не нашел осла. Он решил, что осел убежал, как и его предшественник. Пошел его искать и увидел своего осла на лугу ревущим и фыркающим под одним из ослов эмира. Ал-Фарйака одолел смех, и он вспомнил хадис, гласящий, что люди исповедуют веру тех, кто ими правит. Однако еще никто не говорил, что у ослов те же нравы, что и у их владельцев. Остается узнать, ведет ли себя осел, идущий в караване, так же, как и пасущийся на воле.

Вернувшись в дом, ал-Фарйак увидел, что его слуга и служанка ожидают его. Слуга сказал: «Эмир отпустил меня, я сгодился ему лишь на одну ночь и теперь свободен». Поблагодарив эмира и пожелав ему всего доброго, ал-Фарйак вернулся в Каир. Эпидемия к этому времени уже ослабла. Он спросил о своем шейхе-учителе логики, и ему сказали, что тот жив и не стал жертвой холеры. Ал-Фарйак возобновил занятия с ним и закончил чтение начатой книги. Когда он поднялся на высшую ступеньку лестницы логики, у него снова заболели глаза, и он был вынужден не выходить из дома. Оправившись от этой болезни, решил заняться изучением мусульманского права и догматического богословия. Начал с «Сокровища»{217} и с «Послания» ас-Сануси{218} и снова заболел. Его увидел один знакомый француз и спросил, почему он так плохо выглядит. Ал-Фарйак рассказал ему о своей болезни. Тот сказал: «Я готов вылечить тебя, но при условии, что ты выучишь моего сына арабскому языку». Ал-Фарйак с радостью согласился и начал учить мальчика и принимать лекарство, получаемое от его отца. Но подробнее об этом в следующей главе.

19 ЦЕНТР МИРОЗДАНИЯ И СЕРЕДИНА ЭТОЙ КНИГИ

Этот человек был известным в Каире врачом. Но известным не столько своими лекарствами, сколько своей болезнью. Он был женат на молодой женщине, и, несмотря на его преклонный возраст, она родила ему девочку и мальчика. Когда же он совсем ослабел и уже не мог выполнять свои супружеские обязанности, то стал обходиться с ней особенно ласково и во всем угождать ей. Так часто бывает между мужчиной и женщиной — муж думает, что, удовлетворяя все прихоти жены, он возместит ее неудовлетворенность супружескими ласками. То же происходит и когда муж изменяет жене и дарит свои ласки другой. Как и женщина относится к мужу тем нежнее, чем больше он ее удовлетворяет или, когда она ему изменяет.

И вот однажды этот врач сказал своей жене: «Дорогая, я вижу, что мой ключ заржавел и уже не подходит к твоему замку. Твой возраст и твое свежее тело требуют другого инструмента, который давал бы тебе наслаждение до тех пор, пока я не покину это мир, и ты не найдешь себе другого мужа. Иначе, боюсь, ты оставишь меня, голубка моя улетит, а ведь ты мать моего сына и сокровенная частица моего сердца — я не вынесу разлуки с тобой. Выбери себе кого захочешь, я приведу его к тебе за рога». Женщина, услышав такие слова, рассмеялась. А муж продолжал: «Поскольку в этом городе я известен как врач, то соседи, видя приходящего в наш дом мужчину, или мужчин, не заподозрят тебя». При слове «мужчин» жена вновь рассмеялась, а муж добавил: «В дверь врача люди стучат даже в полночь». Тут жена рассмеялась в третий раз. Он долго ее уговаривал и сказал: «Не думай, что я единственный, кто поступает таким образом, в моей стране многие подобные мне делают то же самое». Тут женщина расхохоталась. Когда муж закончил свою странную речь, жена сначала подумала, что он хотел узнать ее тайные мысли и уличить в неискренности. Она очень рассердилась и расплакалась. Потом спросила: «Ты плохо думаешь обо мне, считаешь меня распутницей, и потому обращаешься ко мне с такими словами?» Он возразил: «Упаси Господь, я говорил с тобой, зная законы природы. Поразмысли над моими словами и дай мне ответ». Жена молча удалилась, в смущении.

Прошло немало дней, но муж больше не заводил этого разговора, не пытался приласкать жену, возобновить с ней супружеские отношения, держался от нее на расстоянии. Жена встревожилась, чувствовала себя одинокой, и это угнетало ее. Она стала размышлять над тем, что сказал ей муж, и наконец, в один из дней принарядилась, надушилась и направилась в комнату мужа, говоря себе: Сегодня решительный день, день выбора: если он откажется быть мне мужем, я напомню ему его слова. Муж встретил ее приветливо, с радостью, усадил рядом с собой и понял, что она очень волнуется: глаза ее покраснели и беспокойно бегали, а голос дрожал и срывался. Когда она немного успокоилась, он спросил: «Ты подумала над моими словами?» Она ответила: «Да, но не осталось ли у тебя в душе каких-то других слов, которые избавили бы меня от этого дела?» Он сказал: «Нет, Богом клянусь, больше мне сказать нечего. И не осталось у меня ни капли надежды повысить свою потенцию, не помогает ни мясо ящерицы сцинк, ни жир варана, ни имбирь, ни перец, ни птичьи яйца, ни масло лилий, ни корень нарцисса, вымоченный в молоке, ни семена сельдерея, истолченные с сахаром и маслом, ни бура, смешанная с медом [...]{219} Ради тебя я испробовал бы все, ты ведь знаешь, как я тебя люблю.

Жена сказала: «Если, господин мой, дело обстоит таким образом, то я выбираю священника». Муж изумился: «Откуда взялась эта нелепая мысль, и какой в ней прок?» Жена ответила:

— Во-первых, люди не подумают ничего плохого, если увидят, что он приходит ко мне каждый день. Во-вторых, говорят, что священники непорочны.

— На этот счет ты, возможно, заблуждаешься. К тому же я боюсь, что он окажет дурное влияние на моих детей и настроит их против меня, поскольку у нас с ним разные верования. Не лучше ли тебе выбрать кого-то другого?

— Ты врач и можешь отличить здорового человека от больного и сильного от слабого. Выбери сам, кого захочешь. Я соглашусь с любым твоим выбором.

— Да благословит тебя Господь.

Обрадованный муж поцеловал жену и обещал ей сделать это на следующий же день. Едва рассвело, он сел на осла и направился к одному из своих друзей, а встретившись с ним, сказал: «Я приехал просить тебя об одолжении».

— Говори, что тебе нужно.

— Сначала обещай, что не откажешь мне в просьбе.

— Постараюсь сделать все возможное, чтобы выполнить ее, если Господу будет угодно.

Муж пожал ему руку, закрепляя уговор, потом сказал:

— Я прошу тебя быть моим заместителем у моей жены.

— Ты собираешься уехать из Каира, а жену оставить здесь?

— Нет, ты будешь замещать меня, но я останусь здесь.

Друг возмутился и сказал:

— Ты что, усомнился в моей дружбе и решил проверить мою искренность, узнать, не затаил ли я зла против тебя?

Тут врач откровенно раскрыл ему все обстоятельства и умолял его пойти с ним.

В доме врача, в присутствии мужа и жены, был заключен договор о продаже, который удовлетворил всех, и друг стал постоянно посещать дом в качестве преемника мужа. Это продолжалось какое-то время, но потом друг наскучил жене, как это водится у женщин. Друг понял это, поскольку она перестала радоваться его приходу, а то и не хотела принять его. Он тоже, как это водится у мужчин, поделился тайной со своим другом. А тот последовал примеру подобных ему — стал ухаживать за женщиной и вскоре занял место первого. Со временем тоже ей наскучил и также поделился тайной с другим. Она приняла и другого, и третьего, и четвертого — собралась большая компания. Прежние любовники уходили и возвращались, ей очень нравилось менять их, и дом врача превратился в настоящий водопой. Поначалу это не вызывало никаких подозрений у соседей: они думали, что люди приходят лечиться. Но потом, когда врач нанял себе на лето другой дом, за городом, оставив жену в этом, а посетители продолжали приходить, как и раньше, соседи догадались, в чем дело.

Как раз в это время, то есть во время наплыва желающих напиться из этого источника, несчастный ал-Фарйак регулярно посещал дом врача, где давал уроки его сыну и принимал лекарства. Люди решили, что он из числа тех же посетителей и сочли его великим грешником. А он был ни в чем не виноват и ни к чему не причастен. Лечение не приносило никакой пользы, и ал-Фарйак даже подумал, что врач нарочно затягивает его до той поры, пока он не обучит его сына арабскому языку. Он сократил свои посещения, стал лечиться у другого врача и выздоровел.

Тут ему случилось поехать по делам в Александрию. В этом городе он встретился с торговцем вразнос, честным человеком, и тот попросил его вернуться с ним в Каир и заняться обучением в его доме нескольких учеников. Ал-Фарйак согласился, поскольку знал, что торговцы вразнос всегда вовремя платят тем, кто на них работает. Одновременно он решил заняться изучением ‘аруда{220} и начал с чтения «Шарх ал-Кафи»{221} с шейхом Мухаммадом. Едва успел закончить чтение, как в Каире началась эпидемия чумы. Его хозяин — торговец в разнос — сильно испугался за свою жизнь, очень ценную, как он утверждал, для всего дела торговцев вразнос, и счел за лучшее держаться подальше от очага заразы, дабы не умереть самому и не причинить этим горя своим коллегам (по их понятиям, сильное горе убивает). Он оставил ал-Фарйака и мелких торговцев вразнос под присмотром одного разумного человека, опытного в лечении чумы, собрал свои пожитки и убежал в ас-Са‘ид{222}. Подробнее об этом в следующей главе.

20 О ЧУДЕСАХ И НЕБЫВАЛЫХ ЯВЛЕНИЯХ

У упомянутого торговца вразнос была красавица-служанка, его соотечественница. Готовясь бежать, он решил оставить ее присматривать за своим каирским домом. Не захотел взять с собой, потому что был женат на женщине не столь красивой. В странах франков принято держать служанку, красотой и изяществом превосходящую жену, но уступающую ей в знаниях и образованности. И жена вбила себе в голову, что если вдруг она умрет раньше мужа, он с удовольствием заменит ее этой служанкой. Первое, что усваивает дочь из уроков своей матери перед замужеством, это — как не допустить, чтобы муж перестал в ней нуждаться и постоянно о ней помнить. Поэтому в обычае франкских женщин, даже некрасивых, дарить мужу свой портрет, который он должен носить на теле, под рубашкой, или прядь своих волос, даже рыжих, которую он хранит в перстне. Но тут возникла другая проблема: если оставить служанку одну в доме, нельзя быть уверенным в том, что кто-то не залезет ночью в дом и не случится беды: печь накалится, прочное сломается, печати будут сорваны, сшитое — разорвано, построенное развалится, хранимое рассеется, накопленное исчезнет, серебряное блюдо треснет, рог затрубит и жало осы затупится. Положившись на милость Всевышнего, торговец вразнос решил оставить в доме вместе со служанкой мужчину из своих соотечественников, тощего и старого, неспособного, как он думал, на совершение перечисленных преступлений. Это было одной из тех роковых ошибок, которые свойственно совершать мужчинам: большинство из них, не интересуясь мнением женщин и не спрашивая их совета, думают, что худосочный не способен на то, на что способен упитанный. Лучше бы они не высказывались на этот счет: старик и служанка отлично поладили.

Что же касается питомцев торговца вразнос, то он поручил их заботам разумного человека и наказал ему никуда их не выпускать и к ним никого из родственников не допускать. А также использовать слугу для закупки продуктов и не брать у него ничего, пока он не подержит продукт в уксусе, не окурит дымом полыни или не обезвредит еще каким-либо способом, придуманным франками для борьбы с чумой. Этот попечитель был одним из известнейших ученых в их сообществе. Вначале он был неверующим — не исповедовал ни одну религию, но был человеком добропорядочным и высоконравственным. Однако его безбожие стало препятствием для зарабатывания средств на пропитание, и он был вынужден присоединиться к торговцам вразнос, его соотечественникам. Они были обрадованы его обращением на стезю праведности и всячески его ласкали. Заласкали до того, что он всерьез поверил в свое высокое предназначение, стал высказывать всякие бредовые мысли и идеи, и в конце концов уверовал в свою способность творить благие дела и чудеса. Он только и ждал случая, чтобы доказать это. Случилось так, что от чумы умер слуга, закупавший продукты для дома. Когда пришли могильщики унести тело, попечитель не разрешил им это сделать, а они побоялись ослушаться его, потому что он был из франков, к франкам же египтяне относятся с великим почтением. Попечитель закрылся в доме, стал на колени и начал молиться Всевышнему, чтобы Он подтвердил истинность его веры. Потом открыл дверь, вышел из дома и, склонившись над трупом, приложил рот к уху покойника и закричал: «О, ‘Абд ал-Галил (имя умершего), призываю тебя именем Христа, сына Господня, вернуться из мрака смерти к свету жизни!» Прислушался, надеясь услышать ответ, но никто ему не ответил. Он сделал знак могильщикам обождать, вернулся на то место, где молился, склонился так, что рот его оказался между его коленами, и забормотал молитву наподобие пророка Илии, когда тот молился о ниспослании дождя после убийства им пророков Вааловых числом четыреста пятьдесят человек, как о том сказано в главе восемнадцатой Третьей книги Царств. Но между двумя молитвами большая разница: пророк Илия молился после убийства, а наш друг — перед воскрешением. Лучше бы он внес ‘Абд ал-Галила в комнату, как то сделал упомянутый пророк с сыном вдовы, рыдавшей над ним. Пророк молился Господу о его воскрешении такими словами: «О, мой Бог, ты навлек горе на эту женщину, убив ее сына и т. д.» А попечитель раскинул в стороны руки умершего, и тело обрело форму креста. Потом быстро вскочил на ноги, бросился всем телом на покойного и повторил в его уши те же слова. Когда никто ему не ответил, а мертвый по-прежнему лежал с открытым ртом и с закрытыми глазами, не двигался и не чихнул семь раз, как сын женщины, которого воскресил пророк Елисей (о чем сказано в главе четвертой Четвертой книги Царств), он пошел на кухню и приказал повару немедленно приготовить ему мясной отвар. Потом взял готовый отвар, подошел к ‘Абд ал-Галилу и начал вливать отвар ему в глотку. Усопший же в это время был занят разговором с На́киром и Наки́ром{223}. Отчаявшись преуспеть в своем деле, попечитель велел могильщикам унести ‘Абд ал-Галила и сказал: «Это не мой грех, а его, если я не сумел его воскресить». Пошел в комнату ал-Фарйака и сказал ему: «Не упрекай меня, дорогой, в том, что я не сумел воскресить слугу — время Воскресения еще не пришло, но я по-прежнему уверен в том, что сделаю это в следующий раз».

Эти слова очень расстроили ал-Фарйака — одновременно рассердили и опечалили. И в этот день его поразила чума — под мышкой вскочил бубон размером с лимон, началась горячка и ужасно заболела голова. Попечителя же ничто не брало. Это одна из загадок, которую не могут разгадать врачи. Больной ал-Фарйак думал о своей несчастной судьбе — вот он больной, всем чужой, и никто его не пожалеет, и никакой врач не будет его лечить. Думал также о том, кому достанутся его книги, над которыми он склонялся ночи напролет. Думал, что смерть вообще ужасна, однако смерть такого молодого и одинокого, как он, ужасна вдвойне. А ведь он, слава Богу, переболел в этом городе всевозможными смертельно опасными болезнями. «Если, — думал он, — и на этот раз Господь отсрочит мою кончину, то я не покину этот мир, не порадовавшись сыну-наследнику, даже если из имущества после меня останутся только книги. А как же?! Ведь известно, что Авессалом, сын господина нашего Дауда, еще при жизни своей поставил себе памятник, чтобы помнили его после смерти, ибо не было у него наследника{224}. Я должен жениться, а если у меня не будет наследника, то в Каире хватит кирпичей на памятник. Помилуй меня, Господи! Спаси меня, Великодушный! О, Милостивый, о, Милосердный!» Но, чем больше он раздумывал о женитьбе и вспоминал все беды и трудности, которые переживают его друзья и знакомые, взвалившие на себя это тяжкое бремя, тем более ослабевала его решимость, и он насмехался над убогостью своего ума и слабостью своего тела, а потом спохватывался и говорил себе, что человек, живущий по понятиям, противоречащим понятиям окружающих, и уверенный в том, что он живет, как надо, а все остальные заблуждаются, заболев, пересматривает свои взгляды и отказывается от них. Именно так и случилось с философом Бионом{225} и со многими другими философами и мудрецами.

Всевышний все-таки смилостивился над ал-Фарйаком и даровал ему излечение. Он встал с постели, словно восстал из могилы, взял в руки лютню и начал играть на ней и петь. Оставим его сейчас за этим занятием и не будем ему мешать. Засучи подол одежды своей, читатель, ибо нам предстоит прыгать через языки пламени, ожидающие нас на следующих страницах.

1 ПЛАМЯ В ПЕЧИ

Не слишком ли угнетает сынов Адама бремя мучений, страданий, забот, болезней, усталости, лишений, несчастий, горестей и отчаяния, которое давит на них всю жизнь? Они рождены в муках и болях, вскормлены в тяготах, отняты от груди с тревогой, они любят и расстаются, вырастают и старятся, учатся ходить, а потом слабеют, трудятся и утомляются, перестают работать и корчатся от голода. От голода изнемогают и теряют силы, а от сытости толстеют и отращивают брюхо. От жажды обессиливают, а напившись, раздуваются и тяжело дышат. Когда они не спят, их снедает печаль и тревога, а во сне жизнь их проходит попусту. Когда состарятся, ими тяготятся родные и близкие, а когда умирают, близкие оплакивают их, что им, быть может, совсем и не нужно. А между делом они хлопочут, добывая хлеб насущный, стараясь одеться и украсить себя получше, ищут женщину, которая годится в жены, женившись, пекутся о супруге, о воспитании детей, малых и больших, болеют вместе с ними, волнуются и огорчаются за них. И горе тому, у кого жена окажется слишком плодовитой или вовсе бесплодной. И завидует тот, кто видит, что у соседей здоровые и красивые дети. Он думает про себя, что дети самое большое счастье, а бездетный подобен покойнику. Как часто заболевший ноготь ослабляет все тело! Как вырванный зуб лишает человека терпения! Не говоря уже о многочисленных лекарствах и хронических болезнях, о тяжких временах и поворотах судьбы, о бедах, наступающих чередой, и о внезапных переменах. И все это обрушивается на усталый, изношенный организм. Зимой он подвержен ветрам и дождям, простудам, насморкам и недержанию мочи. Летом ему грозит разлитие желчи, одолевают лихорадка и головные боли, вялость и застой крови. Весной же кровь бурлит и кипит, а осень приводит в движение черную желчь и портит настроение ненастной погодой. Не говоря уже о людях, с самого рождения подверженных порокам и болезням, таким как краснуха, эпилепсия, болезни сердца, печени, хромота, проказа, свищи, столбняк, подагра [...]{226} и другие. Человек подобен скопищу пороков, уродств, хворей и болезней, у которых еще нет названий. Чтобы все их перечислить, не хватит всех двадцати восьми букв арабского алфавита. А самые тяжелые и вредные из них это кашель и сухотка. В наш век к ним добавилась еще болезнь аз-зарнаби, которой нет названия в нашем благородном языке.

Спрошу еще раз, не достаточно ли с сынов Адама того, что жизнь их так коротка, а тревог и забот в ней нескончаемо много? Своих забот, страданий и мук у каждого столько, что хватит и на других. Ученые не спят ночами, пытаясь разобраться в сложных вопросах и найти на них ответы. Люди, владеющие ремеслом, работают целыми днями, не разгибая спины, чтобы только свести концы с концами. Стоящий у власти ломает себе голову, размышляя над своими решениями и своей политикой. Король сомневается в своих министрах и подозревает их в заговорах против него. Министры боятся королевского гнева и опалы. Торговец ни свет, ни заря уже спешит в свою лавку, тревожась за свой товар. Врач опасается, что люди поумнеют и станут обходиться без его услуг, и тогда все его снадобья сгниют, лекарства в пузырьках прокиснут, таблетки, порошки и мази придут в негодность. Судья молит Бога, чтобы к нему не явилась девица соблазнительной красоты, не смутила бы его вопросами, отсутствующими в его книгах, и не уловила в свои сети. Капитан боится штормов. Командующий войском — пожара войны, в котором сгорают живые люди. Он с тревогой следит, как меняется настроение султана, и если видит, что тот хмурится, молит Всевышнего пронести беду, надеется, что к обеду настроение султана изменится в лучшую сторону. Я вижу на лицах своего короля и эмира предвестия войны, признаки грозных сражений. А у меня жена и дети, имущество и капиталы. О, Боже, не дай языкам иностранцев раздуть пламя вражды, всели в их сердца страх перед войной, утихомирь их злобу. Землепашец опасается обильных дождей и налетающих бурь. Учителя огорчает невежество людей и их отвращение к науке. Образованного пугают трудности сочинительства и последствия написания книги. Выступающий тревожится, что ему изменит кураж, а запрещающий боится шуток и веселья. Певец и музыкант боятся, что наступит дороговизна или богатых людей охватит тоска. Весельчак — что людей потянет на серьезное. Поэт — что сердце воспеваемого окажется тверже камня, или что возлюбленная ответит сухим отказом. Сочинитель, подобный мне, боится сумасшедших, которые ополчатся на него, сожгут его книгу и изорвут в клочья кожаный переплет. Муж боится, что жена от него сбежит, а дочь останется старой девой по причине его скупости и нежелания тратиться ей на приданое. Священник боится книг философов, а философы — угроз священника, его яростных обличений и громовых поношений. Короче говоря, каждый боится, что его старания заработать на жизнь обернутся не в его пользу. И каждый молит Господа об удаче в своем деле, хотя бы и за счет неудачи своего ближнего, поскольку всякая выгода неминуемо сопровождается ущербом. Как сказал Абу-т-Таййиб ал-Мутанабби: «То, что одним во вред, другим на пользу». Вместе с тем каждый заявляет, что он прав и заслуживает получить желаемое и, что его слова, обращенные к Всевышнему, самые искренние и правдивые.

Повторю еще раз, хотя речь моя и затянулась: Не пора ли людям перестать бояться смерти, похищающей их неожиданно, когда им, вроде бы, ничто не грозит, или обрушивающейся на них горем утраты тех, кто им дорог — родителей, детей, братьев, друзей, домашних животных? Ведь некоторые дорожат лошадьми, птицами, кошками и собаками не меньше, чем родными и друзьями. Не пора ли перестать бояться того, что ты можешь упасть с лошади и сломать себе шею, или что в доме твоем может случиться пожар и спалить все имущество и ценности, или что ты ненароком упадешь в реку, и она унесет тебя Бог весть куда, или что ты провалишься в глубокую яму, или обрушится на тебя потолок, или ты получишь послание откуда-то издалека, которое поразит тебя в самое сердце и заставит плакать кровавыми слезами, или заберется к тебе вор и унесет инструменты, которыми ты зарабатывал себе на жизнь, или потеряешь в дороге все содержимое своего кошелька, или в глаз тебе вонзится сук, и глаз перестанет видеть, или съешь какую-нибудь отраву и умрешь, или встретишь необыкновенную красавицу, потеряешь из-за нее сон и покой и будешь искать спасения от бессонницы у врача, а от любви — у поэта, но ни тот, ни другой тебе не помогут, или встретишь такое страшилище, что от ужаса лишишься аппетита, или что на тебя нападут собаки, порвут твою одежду, и ты останешься голым, весь в крови, или что однажды, сидя на тахте, ты издашь звук, который опозорит тебя в глазах друзей, родных, жителей твоей и всех окрестных деревень, и к тебе прочно пристанет прозвище пердуна [...]{227} или однажды ночью тебе привидится кошмар, кровь в жилах застынет, сердце остановится и придет тебе конец?

Нет, этого человеку недостаточно, он еще обрушивает на другого горы лживых обвинений и клеветнических измышлений. Одни начинают метать в других острые копья проклятий, рубить их мечами оскорблений и клинками опровержений, грубо обзывать и всячески унижать. Кто-то заявляет, что на небеса ведут сто пять ступеней, другой утверждает — сто четыре. Третий говорит: Вы оба лжете и заслуживаете вырывания языка, выкалывания глаз и отрезания детородных органов, потому что ступеней сто шесть. Тут выступает еще один и заявляет, что в ад ведут шестьсот шестьдесят шесть ступеней, но следующий утверждает: Нет, ступеней шестьсот пятьдесят. Третий же говорит: Вы оба лжецы и еретики, вы заблуждаетесь и заслуживаете заковывания рук и ног и выщипывания по одному всех волос. Потому что в ад ведут шестьсот шестьдесят семь ступеней. Но еще один кричит: Это явная ложь и обман, ступеней шестьсот шестьдесят восемь. Тут появляется еще один и заявляет, что рог шайтана длиной триста пятьдесят пять локтей. Но другой возражает: Это явная ложь и обман, длина рога триста пятьдесят шесть локтей. Третий же добавляет: С лишком. Выступает еще один и утверждает: Он железный, давит на людей своей тяжестью и причиняет им боль. Но следующий ему возражает: Он из золота, потому что он вводит людей в заблуждение и соблазняет. А другой возражает этому, говоря: Да нет, он из тыквы, потому что он растет, а потом вянет, становится то больше, то меньше, то длиннее, то короче. Но тут еще один, поднявшийся на самую верхнюю ступеньку лестницы, громогласно заявляет: О, люди, у вас есть частичка кожи, которую следует обрезать заостренным камнем, не большим и не маленьким. Вмешивается другой и говорит: Не камнем, а острым ножом, не длинным и не коротким. А третий вопит: Вы оба с ума сошли — эта кожица дорога нам, она драгоценна, нельзя ее обрезать ни камнем, ни ножом, даже самым острым. Она соединяется с веной, а через нее — с аортой. Кто ее обрезает — еретик и должен гореть в адском пламени. Но еще один говорит: Обрезать ее необходимо, ибо она ненужный отросток. А другой возражает: Не надо ее обрезать, мы же ничего другого не обрезаем, зачем же обрезать эту кожицу? Ему говорят: Мы же бреем усы и стрижем ногти. Он отвечает: Но усы и ногти снова отрастают, а кожица нет. В ответ слышит: Необходимость ее обрезания доказывается ее бесполезностью. Тот продолжает настаивать: Господь не создал ничего бесполезного. Возражающий отвечает: Но тебя же он создал безо всякой пользы. Тот кричит: Нет, это ты бесполезная тварь! И две партии схватываются между собой. В бой идут и конные, и пешие, пускают в ход оружие — кто рубит мечом, кто мечет стрелы, кто дерется врукопашную, кто сражается языком, а кто — пером. Летят головы и льются реки крови. Честь попирается, святыни топчутся ногами, ценности разграбляются, города разрушаются. Ненависть кипит в груди и вырывается наружу. Кони всегда оседланы, всадники во всеоружии, дороги перекрыты, земли не вспаханы, каждая из сторон только и выжидает случая отомстить, и страстные призывы к мести раздаются во тьме ночей.

О, люди, вспомните ушедших, тех, кто погиб и стал мертвым телом! Ведь среди них были и такие, чье имя при жизни произносилось с благодарностью, а теперь его вспоминают с проклятиями. Были такие, кого народ считал ярким светильником, а теперь называет дымом и пылью. Были те, кто любил поесть так, что у него раздувался живот и глаза лезли на лоб, заплетался язык, и челюсти отказывались жевать. А теперь его пожирают черви. О, люди! Часть из вас крепко спит, а другая дремлет. Избегайте самообольщения и помните о холоде могилы. Спешите делать добрые дела, это приблизит вас к Господу. Миритесь друг с другом, пока вы живы.

Неужели вы умрете, сохраняя в сердцах ненависть к вашим врагам и проклиная тех, кто с вами не согласен? Разве не повелел Истинный рабам своим быть братьями на земле, потому что вы дети единого отца и единой матери, и все вы смертны? Будь ваши лица смуглыми, красными, желтыми, черными или белыми, все вы люди и все тленны. Все вы обладаете зрением, осязанием, слухом, обонянием и вкусом. Так, почему же сторонник сохранения кожицы ненавидит сторонника обрезания? Почему спорящие из чего сделан рог шайтана — из железа или из тыквы, не выносят один другого? Разве оба они не набожны? Разве не являет им Господь свою волю в восходе солнца и закате его, в сиянии звезд и исчезновении их, в порывах ветра и в утихании его, в горении и угасании огня, в разливе и спаде вод, в переменах судьбы, в ее поворотах, горестях и несчастьях, в том, что черные волосы седеют, что тело стареет и слабеет, что времена не похожи одно на другое, что обстоятельства меняются, что государства рушатся, что зеленая листва и прекрасные сады увядают, что поющие птицы умолкают, что язык перестает произносить звуки, а калам выписывать слова?

Жизнью клянусь, дикие звери и хищные птицы не так враждуют между собой, как вы, не питают одни к другим такой злобы и ненависти. Вспомните день, когда ваш проповедник взошел на кафедру, нахмурился, насупился и стал ругать и обличать сошедших с пути праведного, обзывать их еретиками и подбивать вас на борьбу с ними. Потом вознес Всевышнему молитву о прощении и о благословении. И тогда вы напали на ваших соседей и начали крушить святыни ваших братьев, разлучая матерей с младенцами, жен с мужьями, отцов с сыновьями, их надеждой и опорой.

Вспомните день, когда ваш предводитель собрал своих помощников и побудил своих родных и друзей изменить султану только потому, что был не согласен с ним во мнениях, взглядах, оценках, толкованиях и выводах. Вспомните день, когда вы затвердили наизусть, что такое джихад и сказали: Это война Аллаха, это борьба во имя Повелителя верующих, это день воздаяния и избавления от мук. Обрушивайтесь на врага с суши и с моря, и вознаградит вас Аллах за ваши праведные дела. Вспомните день, когда вы спорили между собой из-за того, что позволительно есть, и что позволительно пить, какие части тела следует омывать, на какой постели спать, какую одежду носить, какие слова употреблять и какой мебелью обставлять свое жилище. Разве вы появились на свет лишь для того, чтобы спорить, ссориться и враждовать?

Взгляните на ученых — математиков, инженеров, астрономов, они же прислушиваются к доводам друг друга, а если и спорят, то не раздувают пожар ради доказательства своей правоты. А вы раздуваете его при каждом удобном случае, руководствуясь при этом не здравым смыслом, а заблуждениями. Было бы намного лучше, если бы вы вырабатывали единое мнение, по примеру ученых, и тем самым соблюдали интересы верующих, а не ввергали бы их в конфликты и распри. Вы вели бы их по самому верному пути вместо того, чтобы заставлять их плутать во мраке. Оставьте их трудиться и зарабатывать на жизнь, не принуждайте постигать то, что выше их и вашего разумения. А также работайте два часа руками, если отработали час своими хорошо подвешенными языками. Если взгляды ваши расходятся, добивайтесь согласия дружелюбием и смирением. Или вы забыли псалом, который не сходит с вашего языка, и в коем сказано: «Как хорошо и как приветно жить братьям вместе! Это — как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову»?{228} Перестаньте наконец запрещать дозволенные вам Господом радости и не пытайтесь уличать других в промахах и ошибках. Не торгуйте небесными щедротами, когда сами вы на земле пребываете в праздности и безделии. Рыночному торговцу не возбраняется жениться на дочери торговца вразнос, а торгующему вразнос взять в жены дочь рыночного торговца. Разница доводов в споре о непознаваемом не мешает победить в борьбе за лакомую добычу ни ученому, ни неучу. Вы же знаете, что слово матка производное от слова милосердие{229}. Оно имеет прямое отношение к выражению родство через брак, приложимо к выражению родственные узы, к словам братание и единодушие и особенно к выражению дружеские отношения, а все это предполагает широкие возможности использования счастливых случаев. Так к чему же избегать этого? Зачем пренебрегать и отказываться? Почему бы вам, плавающим в ненадежном и непредсказуемом море, торгующим фальшивым товаром и получающим прибыль, не заручиться позволением Господа породниться с таким же, как вы, живущим на Востоке, если это одобряют родственники на Западе? Заключение такого союза на земле не лишит вас права на загробную жизнь.

Так пусть же светлоголовый пожмет руку черноголовому, а носящий шляпу — носящему закрученную чалму, и пусть каждый из них докажет своему брату искренность своей дружбы и сдержит свои обещания.

А если вы придете к согласию по поводу Божиих созданий, то не будет у вас разногласий и относительно Создателя. Он Господь живущих и на Западе, и на Востоке. И он желает, чтобы восточный человек, с которым вы породнились, поехав на Запад, был встречен вашими родными как родной. Примите этот совет и вчитайтесь в красноречивые выражения, содержащие прекрасные смыслы, в следующей главе, которую я назвал…

2 ЛЮБОВЬ И ЖЕНИТЬБА

В конце Второй книги я писал о том, что Господь испытал ал-Фарйака многими болезнями и грузом прочтения многих книг, а потом избавил его и от того, и от другого. Поняв, что он спасен, ал-Фарйак успокоился и пристрастился к пению. И сейчас мы расскажем, чем закончилось это пение, и каковы были последствия этого прегрешения.

Дело было так. Напротив дома, где жили торговцы вразнос, находился дом одного купца, а у него была дочь, очень любившая музыку и пение, веселье и развлечения. Заслышав, как играет и поет в своей комнате ал-Фарйак, она поднималась на крышу дома и не покидала ее, пока он не прекращал играть и петь. Когда ал-Фарйак догадался, что она поднимается на крышу ради него — поскольку никого другого поблизости не наблюдалось, — он задумал познакомиться с ней. Он влюбился в нее и воспылал к ней страстью. Однако жениться он не собирался, так как считал женатых самыми несчастными людьми и видел в женитьбе только ее отрицательные и неприятные стороны. Когда ему сообщали, что такой-то женился, он испытывал к нему жалость и сочувствие, словно тот попал в передрягу или его постигла большая беда. Поэтому в душе его шла борьба между любовью и опасениями. И чаша любви перевесила. Но он решил ограничиться взглядами и не раскрывать своих истинных чувств. Какое-то время он держался и был осторожнее сверчка. До того дня, как увидел ее вытирающей глаза платочком — то ли из-за яркого солнца, то ли по какой другой причине. Но сердце ему подсказало, что она утирает слезы любви к нему. Этого он не мог перенести, и пламя любви забушевало в его груди, не оставив и следа от осторожности. Он сказал себе: Кого оставят равнодушным слезы влюбленной женщины, разве мое сердце камень? И разве я старик? Ведь я знаю, что величайшее счастье для человека в этой жизни найти искреннего друга, преданного спутника, а я здесь чужой, и мне очень нужен тот, кто разделил бы мое одиночество, утешил бы меня в моих печалях. Кто же подойдет для этого лучше, чем жена? И что толку оставаться холостым человеку, наделенному Господом силой и желаниями? Такие мысли проносились в голове ал-Фарйака, и он все более склонялся к тому, чтобы подчиниться велениям страсти, невзирая на все возможные последствия. И он начал подавать ей знаки: то кладя руку на сердце, а затем — на щеку, то соединяя два пальца или две руки и сопровождая эти жесты вздохами и покачиваниями головой, словом, проделывал все то, что имеют обыкновение проделывать новички в любви. Опытные этим не удовлетворяются, им обязательно нужно дотронуться до груди, как говаривал великий знаток Имруулкайс{230}.

Долго они обменивались знаками молча. Когда же их руки устали переводить с языка сердца, а главное, из-за разделявшего их большого расстояния, они договорились встречаться тайком в таком месте, где могли бы разглядеть друг друга. Когда ал-Фарйак увидел любимую вблизи, он, благодаря тому, кто придумал египетские фасоны, нашел, что она лакомый кусочек. Если бы она была одета во франкское платье, он бы и не понял, набит ли ее корсаж шерстью, хлопком и шелком или прикрывает собой настоящие мясо и жир. Он говорил, что два главных достоинства женщины — это формы и объем, именно они делают женщину желанной: первые придают ей привлекательный вид спереди, а второй — сзади. Как известно из главы пятой Книги Притчей, господин наш Сулайман — мир ему — воспевал формы следующими словами: «Груди ее да упоявают тебя во всякое время» (Притч. 5, 19). Мне могут возразить, что если влюбленные встречаются, то нетрудно отличить шерсть и другие материалы от тела путем ощупывания рукой. Отвечу, что в странах Востока это строго запрещено, тем более во время первой встречи. В других же странах такого запрета не существует, и поэтому они там широко пользуются всякими заменителями.

Поскольку в Книге первой мы уже описывали осла, подражая франкскому стилю, то позволим себе описать в этом же стиле и мужчину накануне женитьбы. Пока мужчина предвкушает радости женитьбы и упивается мыслями о предстоящих ему наслаждениях, ему и в голову не приходит вспомнить об ожидающих его бедах. Он самонадеянно полагает, что не окажется в положении тех его знакомых и соседей, надежды которых, связанные с женитьбой, не оправдались, и брак не принес им счастья, потому что они не отнеслись к нему с должной серьезностью: оказались негодны к роли мужа либо по бедности, либо из-за скупости, либо из-за большой разницы в возрасте между мужем и женой, либо из-за его неуместной ревности, либо потому, что эмир часто усылал мужа далеко от жены, либо потому, что сосед норовил занять место мужа, либо потому, что свекровь следила за каждым шагом невестки, либо потому, что его предстоятель на молитве превратился в нахлебника за его столом. Все это вызывало ссоры между супругами, ссоры учащались, дело доходило до крика, до разрывания рубашек, вырывания волос и царапания ногтями. И аромат мирта над супружеской постелью сменялся запахом тлена.

Но я, слава Богу, лишен подобных недостатков. Моим отношениям с женой ничто не угрожает, другой мужчина меня ей не заменит, я ей не наскучу, мы будем во всем согласны, и она будет хотеть того же, чего хочу я. Я ведь не беззубый, не горбатый, не гнусавый, и у меня не пахнет изо рта. У меня крепкие, способные к работе руки и твердо ступающие ноги. А если и есть кое-какие недостатки во внешности, то они искупаются прекрасным характером. Я буду есть то, что она приготовит, не стану указывать ей, как одеваться и как спать, при условии, что она будет спать у меня под боком, а носить то, что приличествует и ей, и мне. Следовательно, ничто не препятствует мне взять в жены такую замечательную женщину. Если люди услышат еще, что жена моя из хорошего рода, дорожит моей честью и не откроет свое лицо соблазнителю, они будут завидовать моему великому счастью. А я буду радоваться жизни. Ведь не секрет, как приятно, когда тебе завидуют — это одно из самых больших наслаждений, кроме наслаждения, доставляемого близостью женщины, приносящей отдохновение сердцу и развеивающей печали. Мужчина, который днем надрывается на работе, а ночью спит один, не ощущая рядом с собой существа, дышащего ему в нос, согревающего ему грудь и спину, все равно, что покойник в могиле. Мне же ее слюна заменит шербет, а запах ее волос — аромат мускуса и благовоний. Недаром говорят, что опьяняющий запах женщины исходит из корней ее волос и из складок тела. И тепло ее тела согреет меня лучше всякой печки, а любование ею укрепит мое зрение без всяких мазей и примочек. С нею я буду экономить ежедневно по меньшей мере дирхем, половину которого потрачу на утреннее посещение бани, а вторую оставлю себе — а это целое богатство.

А то, что рассказывают о кознях женщин, о неприятностях, которые они доставляют мужчинам, то ведь это касается не всех, ведь из каждого правила есть исключения. Быть может, я стану первым таким исключением и примером, который подвигнет всех холостяков на женитьбу. Почему бы и нет? Я красноречив, сметлив, умею уговорить, и у меня есть сердце. Почему бы она меня отвергла? Я вижу ее насквозь и сумею найти доводы и убедить ее. Я докажу ей, что я выше ее, очень нужен ей и, что она должна мне подчиняться. Если я скажу ей: Сегодня замужние женщины постятся и не спят со своими мужьями, она должна ответить: Я первая, кто будет поститься, и последняя, кто с мужем спать согласится. Если я скажу: Добродетельной не пристало наряжаться, она должна ответить: И кокетничать. Если я скажу: Женщина имеет право на мужа раз в неделю, она должна ответить: И оставаться добродетельной безо всяких обязательств. Если я скажу: Супруге не нужны драгоценности, она должна ответить: Ни платья из парчи, это самая худшая из материй. Одним словом, жизнь наша будет безоблачной: я буду долго и счастливо жить, вкусно есть и пить, чистую одежду носить, на мягкой постели спать, в ухоженном доме обитать, жена сумеет в порядке его содержать, и все в нем будет взгляд мой ласкать, имя мое будет уважаемо, труды мои успешны, и будущее мое обеспечено. Давай же, ал-Фарйак, женись поскорее на веселой кокетке, один взгляд на которую исцеляет от всех болезней, а ночь, проведенная с нею, воодушевляет на свершения. Конец.

По этому поводу я замечу, что живая человеческая душа обладает одним свойством: когда мужчина укрепляется в мысли о женитьбе, Господь внушает ему любовь к его избраннице, какой бы она ни была, и она кажется ему и внешне, и внутренне лучшим из Божьих созданий. Более того, ему кажется, что и сам он поднялся над своими сверстниками и братьями, и он начинает относиться свысока к тому, чему раньше поклонялся, словно стал уже новым человеком, ради которого и весь мир должен обновиться [...]{231}

Добавим к этому выражения, с которыми ал-Фарйак обращался к своей невесте: ты радость моих очей; ты лучшее из созданий; пусть люди завидуют нам; ты мне дороже богатства; рядом с тобой я счастлив; вдали от тебя я страдаю; мы вместе навсегда; я готов любоваться тобой без конца, я ревную тебя к ветерку, играющему твоими волосами; мы с тобой два тела с одной душой или две души в одном теле; ты увидишь во мне каждый день нового любовника; я все время буду видеть в тебе новую красоту; мы станем примером для всех супругов и влюбленных; и прочее из репертуара подобных ему.

Принято считать, что лучшие дни в жизни человека те, которые предшествуют женитьбе и те, что следуют за ней. Добавлю, что у франков они продолжаются месяц, который называется медовым месяцем. А у нас, арабов, они длятся два месяца, которые мы называем лунными месяцами. За это время сот наполняется, каждая пчела вновь становится шершнем, и все встает на свои места. Любовь заложена в человеческой природе и сохраняется от колыбели до могилы. Потомкам Адама необходимо любить кого-то или что-то, пусть даже воображаемое. И каждый раз, когда любовь к одному возрастает, любовь к другому уменьшается. А бывает, что любовь к одному рождает любовь к другому. Например, поэта, музыканта или художника любовь к прекрасному побуждает любить и красивых женщин. А любовь к науке, к сражениям, к славе, к власти снижает интерес к женщинам, а то и вовсе отвлекает от них. Любитель же породистых лошадей и драгоценного оружия любит прежде всего самого себя. Некоторые причисляют к этой последней категории и ассенизаторов, то есть чистильщиков отхожих мест. Но другие с ними не согласны и говорят, что подобным делом люди занимаются исключительно из необходимости зарабатывать на жизнь, а не из любви к себе. Существование этих трех категорий обусловлено соответствующими причинами.

На основе количественных мерок — мало, много, средне, можно выделить три другие категории. К первой относятся те, кто любит свою возлюбленную, как себя самого, и радуется чему-то только если любимая делит с ним эту радость. Такого рода чувство мужчина испытывает перед женитьбой и какое-то время после нее. Оно отличает людей разумных и проницательных. Ко второй принадлежат те, кто переступает грань разумного и любит любимое существо больше, чем самого себя. Это качество свойственно отцу и матери по отношению к сыну, а также некоторым влюбленным мужчинам. Отец ради сына жертвует всем и лишает себя радостей и удовольствий ради того, чтобы они достались сыну. И когда он сам уже не способен ни есть, ни выполнять супружеские обязанности, он радуется, видя, что сын его способен и на то, и на другое. Это чувство не лишено все-таки элемента разумности. Что же до влюбленного мужчины, то он может любить женщину больше самого себя, но при этом вести себя абсолютно неразумно и неподобающим образом. Эта третья категория хорошо известна, к ней принадлежит большинство мужчин.

Влияют на любовь и такие обстоятельства, как расстояние — близко находятся влюбленные один от другого или далеко. Тут все зависит от характера человека. Искренний и преданный влюбленный может любить одинаково и вблизи и вдали. Возможно даже, что пребывание вдали от возлюбленной усиливает его любовь и страсть. Как прекрасно сказал об этом поэт:

Есть еще и обстоятельства возраста — юность, молодость и зрелость. Юноша влюбляется быстрей и привязывается крепче. Любовь молодого человека жарче и сильнее. Любовь зрелого мужчины прочнее и длится дольше. Он больше ценит достоинства любимой и получаемые им самим преимущества. Для него любовь и горше, и слаще. Горше, ибо он знает, что подвергнется порицаниям и насмешкам со стороны молодых гордецов, и боится, что скоро наскучит возлюбленной, а потому сердце его постоянно гложет тревога. Слаще оттого, что он, как уже было сказано, очень дорожит своей возлюбленной, а чувство его прочно и в глубине души он верит, что он сам творец своего счастья.

Существуют и обстоятельства, связанные с наличием или отсутствием возможностей, то есть с богатством и бедностью. Любовь богатого холоднее и она непостоянна. Пресыщенность побуждает его менять возлюбленных, переходить от одной женщины к другой. Честная женщина должна опасаться мужчин подобного рода, хотя бы он и осыпал ее алмазами, если только она не боится, что тайны ее станут известны всему миру, и не дорожит своей честью. Богатый не видит ничего предосудительного в том, чтобы раскрывать чужие тайны и копить свои динары. Он считает всех людей рабами денег, покорными его ненасытности. Любовь бедного непредсказуема — она и сильнее, и глубже, и сопряжена со страданиями. Если бедность не позволяет ему преодолеть преграды, отделяющие его от любимой, он может впасть в отчаяние, сойти с ума и даже покончить с собой. Любовь человека среднего достатка спокойнее и разумнее. И здесь возможны три варианта отношений между супругами: подчинение, власть и равенство. Подчиняется чаще всего любящий, а властвует — любимый.

Самый удивительный род любви это любовь, смешанная с ненавистью. Это случается, когда мужчина страстно любит женщину, а она любит другого и отказывает первому. Он стремится отомстить, овладев ею. Если это ему удается, его любовь побеждает ненависть, если же нет, то он продолжает добиваться ее, пока не утешится. Чаще всего мужчина, отвергнутый женщиной, утешается, если находит другую, похожую на прежнюю внешностью и нравом, но это бывает редко.

Иногда любовь вспыхивает с первого взгляда, завладевает сердцем мужчины и рождает в нем такую пылкую страсть, какую не пробудит и долгое общение. Думаю, это происходит в том случае, если мужчина уже создал в своем воображении образ прекрасной женщины, наделив его определенными качествами и достоинствами, и если вдруг действительно встречает женщину, соответствующую этом образу, сразу же влюбляется в нее. Он привязывается к ней всей душой и сердцем, как человек, нашедший свой идеал. Любовь рождается и в том случае, когда мужчина часто слышит о какой-то женщине, у него возникает желание увидеть ее и постепенно он привязывается к ней. Чаще всего главную роль в любви играют встреча и общение.

Известно, что многие люди любят красивые портреты, мужские и женские. В этом нет никакого распутства и неприличия, это просто удовольствие и душевная радость. Как говорит предание, кто любил и таил свое чувство, целомудрен и умирает мучеником. Такой влюбленный рад малейшему знаку внимания со стороны любимой. Поцелуй для него — победа, завоевание и трофей. Вспомни слова аш-Шарифа ар-Ради{232}:

Если бы мне было позволено слегка изменить этот бейт, я бы сказал: о ней и обо мне. А Ибн ал-Фарид{233}, да будет милостив к нему Аллах, сказал:

Такую любовь франки называют платонической — по имени мудреца Платона. В действительности это название вовсе не отражает франкских нравов. У нас она называется узритской любовью{234} — не от слова ‘узра, означающего невинность девушки, а от названия йеменского племени бану ‘узра. О Маджнуне Лайлы{235} рассказывают, что однажды Лайла пришла к нему и заговорила с ним, а он сказал ей: «Уйди, не мешай мне: я поглощен любовью к тебе». У ал-Мутанабби тоже есть подобный стих:

Более всего достойны любви и восхищения те женщины, в которых соединились добрый нрав, воспитанность, здравый ум и приятный голос. А счастливее всех тот мужчина, которого, как говорится в одном египетском маввале, любит его любимая. Тогда он способен на самые трудные дела и на великие свершения. Он делает это, не задумываясь, потому что все его мысли только о ней. И если он взваливает на плечо тяжелый камень или, даже сдвигает с места гору, ему кажется, что он поднял сандалию возлюбленной.

Хотя любви неизбежно сопутствуют несчастья, огорчения, разочарования, лишения и, особенно, муки ревности, в одинокой жизни ничего хорошего нет. Любовь делает мужчину мужественным, придает ему гордость, силу, достоинство, внушает ему благородные мысли и чувства, улучшает его характер и побуждает совершать поступки, которые возвысят его в глазах людей и прежде всего в глазах возлюбленной. Я редко встречал влюбленного, который был бы черствым, грубым, тупым, низким или подлым.

Один из женоненавистников (думаю, он из числа тех, что испытывают затруднения во время совокупления) сказал: «Любви к женщине препятствует, кроме добродетели и благочестия, только принуждение к любви, так как человек, который чувствует себя вынужденным и обязанным любить что-то, естественно, испытывает скуку и отвращение».

Ал-Фарйак, выслушав мои рассуждения, сказал: «Каждый мужчина любит женщину по-своему — я имею в виду, конечно, порядочных, уважающих себя и воспитанных мужчин. Подонки же, не уважающие сами себя, пользуются каждым удобным случаем, чтобы соблазнить женщину, и не стесняются любых способов». На что я ответил: «Это слова человека, не испытавшего любви или полностью подчинившегося женщине. Если такому человеку женщина скажет однажды: «Душа моя, понеси на голове эту вязанку дров, а еще лучше на ягодицах, как маленький ребенок», он беспрекословно ей подчинится и потащит тяжесть, хоть ползком».

У мужчин разные вкусы: одни любят женщин, которые наряжаются, красятся и стараются обратить на себя внимание мужчин, другие любят естественную красоту, а некоторые даже предпочитают, чтобы их любимая была немного безалаберной и глуповатой. Об этом говорил ал-Мутанабби:

Любящего первую можно сравнить с человеком, которому подали безвкусное блюдо, требующее приправ и душистых трав. Любящего вторую — с египетской птицей сайфаниййа, которая, сев на дерево, объедает всю его листву, или с человеком всеядным, не нуждающимся в приправах, съедающим все без остатка, а потом еще вылизывающим дно миски. Что же касается любви к глуповатым и безалаберным, то она объясняется тем, что любящий постоянно требует от возлюбленной многих необходимых ему вещей, а если она умна и проницательна, он опасается, что вскоре надоест и опостылеет ей. Среди мужчин есть и такие, кто любит женщин гордых, недобрых и требовательных, угодить которым нелегко. Подобный мужчина целиком отдается любви и жертвует ей всем остальным. Есть и те, что любят женщин из именитых семей, занимающих высокое место в обществе и пользующихся всеобщим уважением. Это люди тщеславные и имеющие далеко идущие намерения. Среди мужчин подобного рода встречаются и такие, кто, встретив женщину скромного положения, но похожую на знатную, влюбляется в нее только из-за этого сходства. Таких называют подражателями. Подобных им еще больше среди женщин, потому что женщина, встретив мужчину, непременно говорит себе: А ведь он напоминает какого-то эмира, бывшего, нынешнего или будущего. Есть и такие, кто любит женщин робких, покорных и смирных. Это мужчины добрые и нежные. А некоторые влюбляются в женщин, на лицах которых лежит печать грусти, страдания и мысли. Это свойственно мужчинам, умеющим сострадать и радоваться. Другие же влюбляются в женщин веселых, живых и приветливых. Это мужчины, которые сами склонны к грусти и печали, а вид веселой женщины развеивает их тоску. Есть и такие, кому нравятся легкомысленные, любящие порезвиться болтушки и хохотушки. Это свойственно глупцам и невеждам. Есть и те, кто влюбляется в женщину за ее образованность, ум, способность вести беседу, находчивость в ответах. Таковы ученые и литераторы. Но есть и те, кто любит женщин, изящно одетых, увешанных драгоценностями, накрашенных и кокетливых. Это мужчины, склонные к излишествам и разгулу. А есть и любящие бесстыдниц, распущенных и развратных. Это те, кто сам порочен и развратен. Сварливых, сластолюбивых, привередливых и грязных женщин любят только типы, развращенные до последней степени. Некоторые любят невинных и целомудренных девушек, желая их развратить, а потом хвастаться этим перед своими дружками. А если она подчиняется его воле, то быстро ему надоедает и перестает нравиться. Такие, по-моему, хуже, чем любящие сластолюбивых. Существуют и такие, кто желал бы иметь возлюбленную, обладающую всеми перечисленными качествами, которые проявлялись бы в соответствующих обстоятельствах. Это относится к характеру, а что касается внешности, то худой предпочитает толстую, и наоборот, смуглый — белокожую, и наоборот, высокий — низенькую, и наоборот, лысый — густоволосую, и наоборот.

Женщины же больше всего любят настоящих рыцарей, смелых и неустрашимых. Богатство и бедность в любви главной роли не играют. Богатый может полюбить и богатую, и бедную. Скупой богач даже может предпочесть бедную в надежде, что она не будет слишком требовательна, и на нее он потратится меньше. Часто также влюбляются в иностранок, воображая, что они обладают какими-то необыкновенными качествами, отсутствующими у местных женщин. Однако незнание языка иностранки может стать препятствием на пути к изучению этих качеств. Мужчинам также нравится мягкая и гладкая кожа женщин, особенно, в постели. Как женщинам нравятся мужчины высокие и сильные. Стоит женщине встретить мужчину, обладающего этими качествами, как она говорит себе: Вот кто мне нужен, с ним я буду защищена и богата. Арабы это давно заметили — недаром в арабском языке слова высота (тул) и сила (тавл) одного корня. Однако большинству женщин все равно, из какого источника черпать радости — чистого или мутного, они, как пчелы, собирают дань с любого цветка, лишь бы было что взять.

Ревность же чувство естественное для каждого нормального человека. Человек оберегает свою собственность от посягательств другого, что же говорить о жене! Утверждения о том, что франки не ревнуют своих женщин, лишено всяких оснований. Были среди них и такие, кто убивал жену и себя самого, узнав о ее измене. Да, во многом они проявляют снисходительность, которую восточный мужчина посчитал бы за сводничество. Но эта же снисходительность предохраняет от измены. Потому что они считают, что мужчина, запирающий жену дома и запрещающий ей общаться с другими, возбуждает в ней большее желание завести любовника, нежели развлечения в обществе.

Когда о тайных встречах влюбленных — ал-Фарйака и девушки — стало известно ее матери, она почувствовала такую горечь, словно выпила чашу колоквинта, и стала советоваться с друзьями, что же ей делать. Друзья сказали: «Мы против того, чтобы вы породнились с этим человеком, так как он из торговцев вразнос, а ваша семья принадлежит к числу самых уважаемых рыночных торговцев. Это вещи несовместные». Мать ответила: «Но он не рыночный торговец по происхождению, он у них пришлый». «Это не имеет значения, — сказали друзья, — от него несет торговлей вразнос, а от этого запаха у нас свербит в носу». Короче, они строго ее предупредили. Я же, со своей стороны, в данной главе предупреждаю их и им подробных о недопустимости такого разъединения. Когда об этом узнала девушка, в ней взыграло чувство противоречия, и она заявила, что этот запрет ущемляет интересы женщин, а их интересы в том, чтобы обеспечить свое существование и благополучие. В браке главное взаимная любовь и согласие между мужчиной и женщиной. А если вы не хотите этого признать, то я предупреждаю вас, что не желаю иметь ничего общего с рыночными торговцами. Отказ этот распалил чувства обоих влюбленных до невозможности. Как сказал Абу Нувас:

Когда мать увидела, что никакие приказы не излечат дочь от любовной заразы, и никакие уловки не отвлекут пчелку от медоносных цветов, она призвала к себе ал-Фарйака и сказала ему: «Я узнала, что рыночные торговцы не хотят с тобой породниться. Если ты твердо решил жениться на моей дочери, ты должен стать рыночным торговцем, хотя бы на один день». На что ал-Фарйак ответил: «Ничего страшного. Я вступлю в гильдию рыночных торговцев на день заключения брака». И мать, и дочь обрадовались. Затем последовала пышная свадьба — всю ночь играла музыка, звучали песни, ходили по кругу бокалы с вином и царило веселье. Ал-Фарйак прилежно наполнял бокалы, подыгрывал музыкантам, подпевал певцам и подбадривал их возгласами «Ах!» и «Ох!», пока его язык и руки не устали. Он понял, что подвыпившие гости намерены сидеть до утра, ускользнул от них и поднялся передохнуть на крышу дома. Была летняя лунная ночь. Гости же, долго его не видя, подумали, что он сбежал от семейных уз и принялись его разыскивать, а найдя и поняв, что у него совсем иные намерения, нежели у них, отвели его и молодую в их комнату и хотели уже разойтись. Но мать сказала: «Нет, вы должны увидеть доказательство своими глазами». А дело в том, что в Египте мужчина до женитьбы обычно не общается с невестой и не знает, каковы ее нравы. А некоторые женятся, даже не повидав невесту ни разу. Ее выбирает либо мать, либо старая женщина из родни или знакомых, либо священник. Они оценивают девушку на свой вкус и исходя из своего опыта. Часто мать девушки подкупает священника, чтобы он расхвалил ее дочь и заставил мужчину жениться на ней. Случается, что кто-то женится на женщине, живущей в другой стране, и обращается к одному из живущих там знакомых с просьбой описать ее в письме. А потом, положившись на волю Божию, ожидает ее приезда. Несмотря на это, подобные браки бывают и счастливыми. В аш-Шаме городские жители придерживаются тех же обычаев, что и египтяне, а у жителей гор свои порядки. Там мужчина может видеть свою невесту и узнать, каковы ее нравы.

Поскольку ал-Фарйак нарушил египетский обычай и часто виделся с девушкой в присутствии матери и в ее отсутствие, мать решила не допустить кривотолков, предъявив доказательства невинности невесты всем присутствующим на свадьбе. Ведь люди любят почесать языки! Поэтому вся компания собралась перед дверью комнаты новобрачных, а один из них начал взывать: «Открывай дверь, ключарь!» Ал-Фарйак подумал, что он хочет войти и научить его, как следует действовать. Он открыл, а насмешник сказал: «Я не эту дверь имел в виду». Не успел ал-Фарйак вернуться к новобрачной, как услышал другие крики: «Копай глубже, проныра!»; «Мечи копье в цель, копьеносец!»; «Утоли свою жажду, поливатель!»; «Убери пух, чесальщик хлопка!»; «Наполни бурдюк, водонос!»; «Ныряй глубже, ныряльщик!»; «Разбей скорлупу, взломщик!»; «Натирай до блеска, чистильщик!»; «Взбирайся на стену, силач!»; «Укроти кобылку, наездник!». Крики продолжались до тех пор, пока супруг не вручил торжественно матери новобрачной доказательство невинности ее дочери. Тут все возликовали, захлопали в ладоши и наперебой кинулись поздравлять счастливую мать. После чего разошлись с видом победителей, возвращающихся с поля боя. А мать чуть не летала от радости, одержав столь убедительную победу [...]{236}

3 ЗАРАЗА

В Первой макаме уже было сказано, что зло заразительней, чем добро. Чесотка может заразить всех египтян, но здоровье не передается от соседа к соседу. Это касается также болезней ума и сердца. Примером тому могут служить учителя — от частого общения с детьми умы их ослабели и поглупели. То же самое и мужчины, сменившие многих женщин, — сердца их утратили твердость и характеры стали женскими. Они лишились мужества и смелости, присущих настоящим мужчинам. Я знал также многих мужчин, общавшихся с франками и перенявших у них только их дурные качества. Один такой, например, не вставал из-за стола, не вытерев свою тарелку так, что ее уже не требовалось мыть. А находясь в компании, склонялся набок и испускал газы с таким шумом, что вся компания вздрагивала. Иногда, правда, просил прощения, говорил скузи. Некоторые из них носят франкские башмаки и ходят в них прямо по подушкам, служащим для того, чтобы гости на них опирались. Или отпускают длинные волосы, как у женщин, и приходя в дом, первым делом снимают шляпу, и перхоть разлетается по всей комнате. А один из них, оказавшись в компании друзей и знакомых и встретив там двух литераторов, которые состязались в остроумии и рассказывали анекдоты, вдруг начал свистеть, но каким-то странным свистом — уже не французским, но и не арабским, видимо, давно не бывал в обществе и не овладел этим прекрасным искусством. Есть среди них и такие, кто, сидя, вытягивает ногу прямо в лицо сидящему напротив. Или, придя к тебе в гости, то и дело смотрит на часы, давая понять, что он очень занятой человек, но при этом сидит у тебя, пока не увидит, что ты уже зеваешь, или пока ты не возьмешь в руки свою подушку и не скажешь: «Исцели Господь вашего больного», как сказал один больной зачастившим к нему доброжелателям.

Вместе с тем у франков много неоспоримых достоинств. Они, к примеру, не одобряют одалживания вещей, посуды, книг и прочего. Придя навестить друга и увидев, что он занят, спокойно уходят, не дожидаясь, пока тот закончит свои дела. Если же найдут его не занятым, тоже не засиживаются. Увидев на его столе бумаги или газеты, не кидаются читать их и обсуждать прочитанное. Если у хозяина дома заболел ребенок или занемогла жена, он не оставляет их и не пускается в пустопорожние разговоры с посетителем. Никто из них не женится, пока не познакомится с женщиной и не узнает ее. Они целуют руки женщин и личики их дочерей, не видя в этом ничего постыдного и неприличного. И не просят у приятеля носовой платок, чтобы высморкаться в него. Они снисходительны к сочинителям и относятся к выходящим из-под их пера глупостям и ошибкам терпимо и без раздражения. Не придираются к тому, кто скажет: «Такой-то понюхал нарцисс и пукнул» или «пукнул и понюхал нарцисс». Нашим литераторам это не позволяется. Один мой знакомый сириец сочинил книгу на английском языке и описал в ней эту страну и нравы ее жителей. Рассказывая о свадьбе, на которой он присутствовал в Дамаске, упомянул, что свадьба закончилась пением песни, и привел слова песни в английском переводе. Песня эта представляла собой плач по женщине. Я помню из нее два бейта:

Англичане восприняли этот эпизод с некоторым удивлением, но никто не упрекнул автора в том, что жители аш-Шама, которых он описывает как людей воспитанных и с хорошим вкусом, завершают свадебное торжество плачем. Если бы эта книга была написана по-арабски и стала бы известна местным жителям, то они немедленно собрали бы два собрания — общее и частное. Выступающий на общем собрании заявил бы: «Что же это такое, братцы? Слыханное ли дело, чтобы свадьба завершалась плачем? Что вы скажете о наглости этого автора?» Другой поддержал бы его: «И впрямь, плач вместо песни — вы когда-нибудь слышали о таком?» Третий продолжил бы: «Боже упаси, эти дураки не нашли ничего лучшего, как закончить свадьбу поминками!» Следующий сказал бы: «Прости, Господи, и помилуй, этот сочинитель еще глупее, чем устроители свадьбы, которые завершают ее плачем и не видят в этом дурного предзнаменования». Кто-нибудь подтвердил бы: «Да, этот сочинитель либо дурак, либо сумасшедший, раз он возводит напраслину на людей и заполняет книгу лживыми измышлениями». А еще один сказал бы: «Клянусь, ничего более странного я не слыхал — чтобы люди заменяли песню рыданиями, смех — плачем, а рукопожатия — битьем себя по головам». Другой продолжил бы: «А люди, которые прочли книгу, либо ослы, либо помешанные, ведь среди них не нашлось ни одного, кто сказал бы сочинителю: „Хавага! (если он христианин) или Эфенди! (если он мусульманин), люди в твоей стране ведут себя странно, пророча себе и другим несчастья и беды. Им не следует плакать на свадьбах!“» Кто-то заметил бы: «Клянусь, это просто автор-осел посмеялся над читателями-ослами. Оставим эту тему, брат, поговорим о чем-нибудь другом». А кто-то сказал бы: «Нет, надо выяснить, что он за человек и говорил ли серьезно или шутил». Другой возразил бы: «Как так шутил? Взгляните на его портрет в книге, которая продается во всех лавках — на нем он при сабле и портупее, в мундире, застегнутом на все пуговицы». Еще один задал бы вопрос: «Значит, англичане заглотнут все, чем накормит их иностранец, застегнутый на все пуговицы и с саблей на боку?» Кто-то ответил бы: «По-моему, европейцы вообще верят любым измышлениям». А кто-то заключил бы: «Эту тему, братец, можно обсуждать бесконечно — саму книгу, оплошность автора, глупость публики и т. д.»

В частном собрании вопрос был бы поставлен намного шире и гораздо серьезнее: его формулировали бы в научных терминах, давали бы богословско-юридические определения и первым выступил бы самый знаменитый из присутствующих литераторов начав так: «Что можно сказать об авторе, утверждающем, что сирийцы завершают свадьбы плачем? Можно ли верить его свидетельству? Отвечаю: свидетельство его не стоит и ослиного хвоста, даже если книга его продается у франков по динару за экземпляр».

Другой прославленный литератор ответил бы на вопрос, верит ли он, что автор книги слышал плач по невесте на свадьбе в благословенной Сирии своими ушами, ответил бы, что не верит ни тому, что тот видел своими глазами днем или ночью, ни тому, что он слышал, потому что у него ослиные уши.

Еще одного спросили бы, что думает он, развеивающий заблуждения и рассеивающий сомнения, о писателе, приводящем в своей книге множество неправдоподобных историй и нелепых россказней и утверждающем, в частности, что сирийцы завершают свадебные торжества плачами. Можно ли верить хоть чему-то в этой книге? Ответ был бы следующим: «Тот, кто солгал в столь важном вопросе, скорее всего, солжет и в остальном. Всю его книгу следует считать недостоверной».

Был бы задан вопрос: «Что может сказать авторитетнейший и мудрейший критик о человеке, написавшем в своей книге, что он знаком со многими эмирами, министрами, судьями и учеными, и все они считают его своим другом и братом. А на одной из страниц упоминает, что в богоспасаемом Дамаске присутствовал на свадьбе, в доме, украшенном цветами и благоухающем ароматами, где пели певцы и певицы, которые напоследок пропели плач по умершей женщине? Если в этом случае он солгал, как относиться к его утверждениям о знакомстве с министрами?» Ответ был бы таков: «Он говорит неправду и в том, и в другом случаях, и его знакомство с министрами ничего не стоит». Как сказал на этот счет поэт:

Был бы задан вопрос: «Что скажет тот, чье мнение непреложно и чье решение не оспаривается, о приятном на вид человеке, носящем необъятной ширины шаровары, который сочинил книгу обо всем виденном и слышанном в его, то есть в нашей, стране, в том числе о якобы виденной им девушке, на свадьбе которой оплакивали умершую женщину? Можно ли, доверившись внешности, поверить в его рассказ?» Ответ был бы следующим: «Внешность и рассказ никак между собой не связаны, нельзя верить словам свидетеля, исходя только из того, как он одет». Как сказал поэт:

Был бы задан и такой вопрос: «Что скажет опора молодых, растущих, которого уважает король всемогущий, о человеке, слову которого иностранцы верят и просят у него совета по каждому важному делу, а жены их не отводят очарованных глаз от его бороды, от его шаровар и кафтана, от его широкой улыбки и наглой усмешки — он их пленяет и завлекает. Он сочинил книгу, в которой описал жителей своей, то есть нашей, страны, и иностранцам книга очень понравилась. Он в ней много о чем рассказал и в ярких красках обрисовал, в том числе богатую свадьбу со множеством гостей, с обильным угощением и прекрасными напитками и то, что, когда невесту должны уже были вести к мужу, певцы и певицы вдруг выстроились перед ней с грустными лицами и запели длинный плач о женщине, умершей много лет назад. Можно ли верить его рассказам и простить ему обман иностранцев и его виляния между чужими и своими?» Ответ был бы таков: «Клевету его простить нельзя, даже если бы друзей-иностранцев у него было больше, чем волос на голове». Сказано ведь:

С другой стороны, слова сочинителя не причинили серьезного вреда его соотечественникам, чтобы так на него ополчаться. Самое большее, в чем можно его упрекнуть, — в неуместности его высказывания. Но критики отличаются жестокостью, и, кажется, ни один сочинитель не избежал их нападок. И если бы автор упомянутой книги рассказал англичанам, что мужчины в его стране носят одежду из мочала и пальмовых листьев, а женщины украшают себя орехами и черепками, говорят с закрытыми ртами, смотрят, зажмурившись, а слушают, заткнув уши, спят час в полдень, полчаса после полудня, четверть часа вечером и три часа без четверти ночью, то критики и тогда нашли бы, к чему придраться.

В этом же ряду — ряду примеров заразительности для человека дурного и его нечувствительности к хорошему — следует упомянуть уже упоминавшуюся демонстрацию свидетельства невинности невесты. Эта зараза пришла к христианам Арабского Востока от иудеев, как они пишут в своих книгах. Однако это племя тоже издавна и по сей день обладает многими достоинствами. Они умеют собирать деньги и драгоценности и предпочитают легкие, приятные профессии, как-то банковское дело, кредитование, обмен валюты, а также перекраску старья, чтобы выглядело, как новое. Еще они любят друг друга, и иностранец их веры не имеет нужды обращаться за помощью к кому-либо, кроме своих, и не боится остаться без денег и без еды. В любой стране он найдет соплеменников, которые приютят и накормят его. К тому же они общаются на одном языке, и нравы, обычаи, образ жизни и взгляды иудея, живущего в Магрибе, таковы же, как у иудея, живущего в Машрике. Христианин совсем другое дело. Христианина из Машрика, приезжающего в христианские страны Запада, с первого взгляда принимают за еврея или турка. А если он нуждается в жилье и пище, его направляют к начальнику местной полиции, и тот поселяет его в закуток без света и воздуха, где он дожидается решения судьи. Как это произошло с эмиром ал-Куффы, приехавшим из Дайр ал-Камар в Париж. Хотя эмир был человеком богатым и приехал к ним только для того, чтобы познакомиться со страной, его обманул, надул, обокрал и обвел вокруг пальца каждый, кто только мог, и он вернулся домой обчищенным до нитки.

Почему восточные христиане не восприняли все названные качества иудеев и переняли от них те, которые вызывают лишь неприязнь и зависть? Позволительно ли богачу любого вероисповедания звенеть своими динарами на виду у бедняка с пустым карманом? Прилично ли сытому размахивать своей полной миской перед носом голодного, готового на все, чтобы эту миску заполучить? Если ты, читатель, возразишь мне, что все это обычные вещи, что доказательство невинности невесты демонстрируют в большинстве случаев людям женатым и, что завидовать тут нечему, я отвечу, что, если бы это были обычные вещи, то мы бы наблюдали их у всех народов. Однако у франков, людей более знающих и образованных, такого не водится. Более того, они осуждают подобные вещи и говорят, что причина бездетности в большинстве случаев — бесплодие. У них молодожен, почувствовав, что петля женитьбы уже затянулась на его шее, берет свою новобрачную и уединяется с ней где-нибудь подальше от людских глаз во избежание зависти и возможных огорчений. Франки не допускают, чтобы радость одного стала причиной печали других. Я употребил слово петля, потому что свадебный контракт у них может быть расторгнут по многим причинам.

А утверждая, что доказательство невинности предъявляется людям женатым, и тут нет причин для зависти, ты ошибаешься и отклоняешься от существа вопроса или, прошу прощения, просто не разбираешься в нем. Все без исключения ученые — и живущие в достатке, и едва сводящие концы с концами, и нищенствующие, и бездомные, и босоногие, и сидящие в тюрьмах, и закованные в кандалы, и жалобщики, и униженные — согласны в том, что женатые мужчины более склонны к зависти, нежели холостые. Дело в том, что каждый человек думает, что другой, находящийся в таком же положении, как и он, счастливее его, хотя, возможно, тот несчастнее.

Поскольку первая брачная ночь событие знаменательное, хотя и темное, она способна возбудить зависть в душе опытного человека, который при этом не задумывается над тем, чем она может обернуться. По пословице: знает лишь тот, кто сам пережил.

Вот так. А я прошу прощения у Его Чести, Его Высокоблагородия, Его Преосвященства за вопрос, который я хочу ему задать не из желания критиковать, а исключительно для того, чтобы знать: откуда известно, что окрашенный кровью платок, предъявляемый как свидетельство невинности невесты, может служить доказательством? Не может ли быть, что в ту ночь раскалилась печь, закипела жидкость в котелке, выплеснулась и оставила следы на платке? Или кто-то сорвал розу раньше положенного времени, зарезал птицу либо поранил себе палец? Или девица запасла немного крови в укромном месте? Если ты мне ответишь, что мужчина поймет это с первой же попытки, я поклянусь своей жизнью и жизнью твоего отца, что в подобные моменты мужчина плохо понимает и ничего не соображает. Тем более если за дверью стоит шумная, крикливая и напористая толпа. Ответа на этот вопрос я жду до сих пор.

4 ИГРА СЛОВ

Сочинителям, вроде меня, свойственно иногда играть со временем и объединять события, имевшие место ранее, с более поздними. Это называется у них нарушением хронологии или анахронизмом. Они описывают своего главного персонажа, начиная с первых нежных слов, сказанных им возлюбленной, и до того момента, когда он умолкает после женитьбы. Эти описания содержат долгие скучные пассажи, касающиеся бледности, покрывшей его лицо при встрече с ней, учащения его пульса, запинания в разговоре, посланной им к ней старухе с письмом, встрече в таком-то месте в такое-то время. Кроме того, читатель узнает, как вспыхивает ее лицо, когда она слышит от него такие слова, как кровать, объятия, соединение, нога на ногу, слюна, муж и т. д. Случается, что сочинители проявляют неуважение к отцу и к матери, заявляя, например, что матери нравится, если дочь вызывает восхищение всех на нее смотрящих, и она поощряет ее заигрывания с мужчинами. А отец, поскольку он в полном подчинении у матери, не может помешать этому. Слуги же всегда на стороне женщины против мужчины: служанки, следуя примеру госпожи, а слуги-мужчины, чтобы угодить предмету своего обожания. Одним словом, они превращают дом девушки в кабаре, в дом терпимости, в рассадник порока, обмана и коварства. И каждый из моих собратьев-сочинителей выдумывает какую-нибудь каверзу и приписывает ее персонажу. Что же касается смешения времен и возврата в прошлое, то, по-моему, это вполне допустимо, если сочинитель видит, что его повествование зашло в тупик, и хочет продолжить его с какого-то определенного места. Но я не люблю, когда автор доводит героя до постели его невесты и на этом заканчивает повествование, не посвятив читателя в то, что происходило с ними дальше. Мне очень интересно знать, как они жили в браке. Ведь многие женщины, считавшиеся таковыми до замужества, после него становятся мужчинами и наоборот.

Поэтому я вознамерился более пристально наблюдать за ал-Фарйаком после его женитьбы, чем делал это ранее. Рассказывать о двоих куда как интереснее, чем об одном. Но я вовсе не намерен разбираться в их дрязгах и глупостях, больших и малых — это не мое дело. Так что, прости мне, господин мой, и извини меня, госпожа моя, если я прибегну сейчас к смешению времен и вернусь ненадолго в прошлое.

В тот период, когда ал-Фарйак уже попался в силки любви, но еще не был женат, один из торговцев вразнос пригласил его на остров, где живут люди с нечистым дыханием, говорящие на неприятно пахнущем языке{238}. Ал-Фарйак должен был жить в его доме в должности истолкователя снов{239}. Ему была обещана плата большая, чем он получал у каирского торговца вразнос. Он решился ехать и сообщил об этом своей невесте незадолго до свадьбы. Она не возражала, сказав, что жена обязана сопровождать мужа, куда бы он ни направился — рядом с ним любое место на земле будет для нее домом и родиной. Девушка уведомила о поездке мать, и та согласилась. После свадьбы и заключения брачного контракта ал-Фарйак велел жене готовиться к поездке — у торговца вразнос в голове скопилось много снов, и возникла опасность, что место их толкователя займет кто-то другой. Жена спросила: «Это что, серьезно? Женщины действительно должны ехать куда-то сразу после свадьбы, не заводить детей и подвергать себя опасностям? Разве нельзя спокойно и безбедно жить в Каире? Как я расстанусь со своими родными и близкими и поеду в страну, где у меня нет ни друга, ни знакомого?» «Я тебя не обманываю, — отвечал ал-Фарйак, — я лишь повторяю то, что говорил раньше». «До свадьбы я не знала того, что знаю сейчас, — возразила она. — Недаром люди сравнивают брак с лекарством, которое врач дает спящему или пьяному, чтобы он очнулся. Сейчас я поняла, что женщина не создана для путешествий, это путешествия созданы для нее». Ал-Фарйак сказал: «Я обещал этому человеку приехать к нему и должен сдержать слово. Как говорит пословица, человека связывает не веревка, а его язык. Кроме того торговец вразнос едет вместе с нами и тоже берет с собой жену». Жена возразила: «Я не такая, как жена торговца вразнос, я новобрачная, я еще на полпути от девичества к замужеству. И мне еще не надоела земля, чтобы уплывать в море».

Мать, узнав о предстоящей поездке, настаивала, чтобы дочь ехала, но дочь решила посоветоваться с доктором, не опасно ли морское путешествие для новобрачной. Послали за доктором. Тот, выслушав вопрос, рассмеялся и сказал: «Вы, христиане Востока, даете обеты церкви в надежде, что Всевышний пошлет вам ребенка или исцеление от какой-нибудь болезни. Мы же даем обеты морю — у нас женщины, отчаявшиеся забеременеть, выплывают на его простор и умоляют этого великого покровителя благословить их. Некоторые возвращаются беременными одним ребенком, другие рожают двойню. Особенно, если капитан корабля был ласков с женщинами и вкусно их кормил». Ал-Фарйак про себя подумал: «Дай Бог, чтобы капитан корабля был человеком строгим, злым, раздражительным и угрюмым». А жена его, услышав ответ доктора, успокоилась, перестала бояться и согласилась на поездку. Они собрали свои вещи и отправились в Александрию.

Ничто не может доставить большего удовольствия, чем плавание из Булака{240} на лодке по спокойно текущему Нилу. Кормчий пристает к берегу в каждой деревне, чтобы пассажиры могли запастись свежей курятиной, фруктами, молоком, яйцами и другими продуктами. Не говоря уже о том, что нильская вода вкусна и полезна. Сидящий в лодке целый день только и делает, что ест и наслаждается видом зеленых берегов и цветущих деревень. Ему хочется, чтобы плавание длилось как можно дольше, даже если он едет по важному делу. Ал-Фарйак воспользовался этим случаем и всю дорогу думал только о приятном. Он забыл Каир, его удовольствия и удобства, его бани, свои болезни и беды, книги и шейхов, торговцев вразнос с их интригами, вонючие редакции, свою лютню, осла и его бегство, врача с его промываниями, Великодушного и его запах, сумасшедшего творца чудес, чуму и ее бедствия. В Александрию он прибыл сытый и довольный и тут запасся всем, что могло понадобиться во время плавания по соленому морю. Наконец-то он одержал успех, да еще какой!

5 ПУТЕШЕСТВИЕ И ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ОДНОГО ЗАБЛУЖДЕНИЯ

Торговец вразнос, ехавший вместе с ал-Фарйаком, еще из Каира написал письмо своему знакомому в Александрии с просьбой приготовить им жилище, где они и поселились в ожидании парохода, совершающего рейсы на остров. Все четверо ели за одним столом и во время еды обсуждали дела торговцев вразнос, поездку и другие вопросы. Познания жены ал-Фарйака о мире ограничивались стенами родительского дома. Поэтому все ее разговоры ограничивались темой отношений с матерью, матери со служанкой и ее самой с ними двумя, и если она рассказывала, например, как служанка ходила на рынок за покупками, то прерывала каждую фразу долгим смехом, отчего рассказ занимал столько же времени, сколько сам поход служанки на рынок. А причина в том, что девушки в Египте и в Сирии не общаются ни с кем, кроме слуг и членов семьи. Их матери не посвящают их в то, как живут люди в мире, опасаясь, что они прозреют и узнают, что ждет их самих. Все познания они приобретают только через слуг. А слуги видят для себя большой интерес в том, чтобы доводить до сведения девушек вещи, к которым тех влечет сама их природа. Если служанка видит, к примеру, красивого молодого человека, она немедленно сообщает об этом девушке, говоря: «Сегодня, госпожа, я встретила симпатичного юношу, который очень тебе подходит. Увидев меня, он остановился и пристально на меня посмотрел, словно хотел что-то сказать. У него есть брат, который знает, что ты моя госпожа. Когда я увижу его в следующий раз, я с ним поговорю». Подобные речи превращают служанку в сообщницу девушки в случае, если мать на нее рассердится. Ни для кого не секрет, что девушки, не умеющие ни читать, ни писать, ни правильно говорить, не обученные правилам поведения в обществе и за столом, компенсируют свое невежество, учась хитростям и козням, с помощью которых они добиваются своих целей. Если бы девушка была занята изучением какого-либо искусства или чтением полезных книг, это отвлекло бы ее от всякого рода хитростей. А когда у нее нет других занятий, кроме как сидеть дома в обществе служанки, то все ее помыслы и желания сосредоточиваются на том, чтобы превратить служанку в свою наперсницу и средство достижения своих целей. Словам служанки она верит больше, чем словам матери. На мой взгляд, взгляд смиренного раба, было бы гораздо лучше, если бы девушка занялась каким-то полезным делом — искусством, наукой, рукоделием. Ты согласен, что женщина создана для того, чтобы любить мужчину, а мужчина — женщину? И незнание девушками жизни не мешает им интересоваться мужчинами и стремиться узнать их. Возможно, это незнание даже разжигает их интерес, и они легко идут на знакомство с мужчинами, не думая о последствиях. А если бы они получали должное воспитание и нужные познания, то вели бы себя с мужчинами осмотрительней и осторожней.

С другой стороны, если женщины поймут, что не уступают мужчинам в учености и в знаниях, то они начнут использовать эти знания против мужчин, в целях защиты от мужского всевластия. Да и сами мужчины почувствуют достоинство женщин и будут обращаться с ними повежливее. Например, если юноша и девушка встречаются наедине, при этом юноша начитан и знающ, а девушка знает только наряды, украшения и прогулки в саду, то он не преминет в обращении с ней выйти за рамки вежливости, уверенный в том, что единственное предназначение девушки в жизни это удовлетворять его желания. Другое дело, если он увидит, что девушка разумна, правильно мыслит и хорошо говорит, разбирается в вещах простых и сложных, не затрудняется в ответах на вопросы, находит и возражения и подтверждения — в этом случае он проникнется к ней уважением и почтением. Эти мои слова не противоречат тому, что я говорил, предостерегая мужчин от острых когтей женщин, обладающих познаниями. Этим длинным отступлением от темы я хочу всего-навсего сказать, что жена ал-Фарйака, хотя и не обладала познаниями, но, доказывая матери преимущества выхода замуж за ал-Фарйака, торговца вразнос, показала себя прекрасной спорщицей и великолепным бойцом, оставаясь во всем другом невежественной.

Однажды за обедом торговец вразнос сообщил ал-Фарйаку о прибытии парохода и велел готовиться к отъезду. Услышав слово «пароход», жена ал-Фарйака спросила, что это такое. Торговец объяснил, что это судно, которое движется с помощью пара, производимого огнем. «А где находится огонь?» — спросила она. «В топке, внутри судна» — ответил торговец. «Какой ужас! — воскликнула женщина, — как я поплыву на судне, где есть топка, и я могу погибнуть от огня?! Разве мы не поплывем на остров в такой же лодке, как плыли от Булака?» Торговец разъяснил, что лодка не годится для плавания по морю. Тогда она сказала: «Нет, я не поеду. Пусть едет тот, кто хочет сгореть!» Торговец и его жена стали ее уговаривать, но безуспешно.

А когда наступило время ложиться спать, она улеглась в постель и повернулась лицом к стене. И тут мы подходим к основной мысли этой главы, которую хотим довести до всех, а именно, что подобное поведение ошибочно, ибо спина отнюдь не выражает гнева. Напротив, она воспринимается как знак приятия. Если женщина, ложась в постель, оборачивается к мужу лицом, хмурит брови, зажмуривает глаза и закрывает нос рукой или платком, давая понять, что не желает ни видеть его, ни вдыхать его запах, вот это значит, что она разгневана. Ягодицы же, особенно пышные и упругие, производят совсем иное впечатление, недаром же их всегда восхваляют, воспевают, восхищаются ими и даже изобретают разные приспособления, увеличивающие и приподнимающие их, что услаждает взоры и заставляет трепетать сердца влюбленных. Как может одна и та же часть тела выражать такие разные чувства, как согласие и гнев? Вспомним, что наши ученые, литераторы и господа поэты без конца ее превозносят, соперничая в описании ее ширины и объема. Один даже сказал:

А ‘Амр ибн Кулсум{241} сказал:

Тут мне могут возразить, что поэт говорит о талии лишь, что она сводит его с ума, но не называет ее тонкой, а желательно, чтобы это не просто подразумевалось, но и было описано. Это относится и к другим частям тела, представляющим собой завлекательный и прельстительный капитал женщины. Именно поэтому она и обращается к мужчине спиной, чтобы он постоянно созерцал ее зад. Ей ничего не стоит простоять час или ходить два часа, или танцевать целых три, лишь бы ни минуты не сидеть, ибо сидячая поза скрывает эту часть тела и уменьшает ее объем. Глядя на идущую или танцующую женщину, мужчина прежде всего обращает внимание на ее зад, и сердце его пронзает жгучее желание притронуться к нему, погладить его. И женщина знает, что мудростью Провидения испокон веков было предначертано, чтобы именно это место на ее теле было самым жирным и мясистым, соблазняя королей, султанов, эмиров, судей, имамов, священников, раввинов, огнепоклонников, ученых мужей, ораторов, литераторов, поэтов, парфюмеров, аптекарей, музыкантов и прочих людей. Это место соблазняет их не как мясо для кебаба или жир для светильников, или кожа для маленького барабана. Оно чарует их взгляд и радует сердце. Дело в том, что, хотя глаза сына Адама и малы, видят они вещи огромные, в тысячу раз большие, чем они сами. И человек чувствует, что его познания об этом мире, его умение, величие и слава, даже если они велики как горы, не сравнятся величием с этим местом. Попробуй, например, посади одного из великих и достойных на золотой трон под золотым куполом, накрытым шелковым балдахином, украшенным цветами и душистыми травами, напротив отхожего места. Он не высидит там и получаса. Но он готов сидеть день и ночь с непокрытой головой, растрепанными волосами, босыми ногами, открытым ртом, высунутым языком, вытаращенными глазами и протянутыми руками, в самом непристойном для такой особы виде рядом с этим высоким местом. И даже, если услышит исходящий из него легкий звук, подумает, что это султан прислал ему команду музыкантов поздравить с великой победой и с драгоценным трофеем. Ему будет казаться, что голос лютни нежнее этого звука лишь потому, что лютня сделана в форме половинки этого места. А если бы у нее было две половинки, то она обрела бы дар внятного разговора. Отсюда же унаследовал свою форму купол, а алоэ — свой запах. Арабы, пылко любящие это место, включили буквы, составляющие его обозначение, в шестибуквенные глаголы, указывающие на требование действия или же обозначающие нахождение в том или ином состоянии{242}. Ни могучие груди мужчин, ни их широкие спины не идут ни в какое сравнение с шириной этого места. Вершина блаженства — заполучить его, этот тяжелый мешок, несущий, по утверждению некоторых поэтов, свою тяжесть или, на самом деле, несомый его обладательницей, но несомый как мешок с золотом. В зимние холода это самая горячая часть тела, а в летнюю жару — самая прохладная. Она первой касается земли, когда ее обладательница садится, но остается более нежной, чем щеки, более мягкой, чем шея. Поэтому скромному любовнику приятнее целовать ее, чем губы, нос, глаз или лоб. Люди называют ее именами царей и султанов, владельцев титулов и высоких званий, церковных владык. В то же время известно, что многие животные умнее людей или счастливее по самой своей природе, и бессловесного самца эта часть туши его самки волнует лишь в определенные периоды.

Говорящего же самца она волнует всегда страстно, бешено, неудержимо, до сумасшествия. И лишь по той причине, что она представляется ему вехой на пути к овладению главной целью. Да, да, другой причины быть не может. Известно также, что это место, хотя и находится в нижней части тела, такое же выпуклое, как и голова, что доказывает не меньшую его значимость. И тот факт, что из него растут ноги, не умаляет его достоинств. Некоторые женщины даже полагают, что лучше открывать его, чем рот — меньше неприятностей. Ибо до сих пор неизвестно, чтобы кто-то погиб из-за не вовремя вырвавшегося звука, тогда как одна обмолвка нередко влекла за собой бесчисленные жертвы. Поэтому женщины любят прогуливаться в ветреные дни — для них это праздник. А кое-кто находит нужным украшать это место драгоценностями и раскрашивать, неважно, обнажено ли оно или прикрыто. Один из воспевавших его сказал:

И уточнил: Прекрасен потому, что вобрал в себя многие формы — если смотреть на него сверху, видишь его конусообразность; глядя на обе половинки, замечаешь, что это серповидный полукруг; прослеживая линию, ведущую от нижнего позвонка до начала раздвоения, представляешь себе высокое плато, а дальше взгляд упирается в купол и линия изгибается. Если же смотреть снизу, то он напоминает пустую раковину, и так далее. Ни одна другая часть тела не содержит в себе стольких форм.

Приведу по этому случаю замечательное высказывание знаменитого литератора шейха Насифа ал-Йазиджи{243}:

Наличие в нашем великолепном языке слова марфад, обозначающего, как говорит автор «Словаря», завязку штанины шаровар внизу женской ноги, свидетельствует о том, что в древности арабские женщины одевались так же, как одеваются женщины в Сирии и сейчас. Хотя, может быть, в «Словаре» речь идет только о горожанках. Однако слова ал-Мутанабби «я не посягал на то, что у них в шароварах» позволяют сделать обобщение, поскольку он воспевал и бедуинок, сказав: «у бедуинки — естественная красота».

В Словаре сказано, что слово «зад» антоним слова «перёд», и, что у каждой вещи есть перед и зад. Добавлю: буквы, составляющие эти слова, имеют свои названия, и как бы ты эти буквы не переставлял, из них образуются значимые слова, даже в том случае, если ты соединишь две любые буквы из этих слов. А по буквенному счету их цифра удваивается с учетом наличия двух противоположных мест.

Знай, что для обозначения зада арабы изобрели около девяноста слов, включая имена, прозвища и иносказания. Некоторые из них мы уже приводили. Упомянем еще такие, как «львенок», «твердый» и «пьянящий», намекающие на сходство с царем зверей в могуществе, с мечом в способности погубить и с вином в способности опьянить. Тут не подходят слова, сказанные бедуином о кошке: «Будь она проклята, у нее множество имен, и она так мало стоит». Скажу лишь, что малая цена этого широко распространенного животного не снижает его ценности и его пользы. Многочисленность его имен объясняется тем, что его постоянно сравнивают с подобными ему, в том числе со львенком. Кошка животное плодовитое, игривое, легко может оцарапать до крови, а то и выцарапать глаза. Она очень вынослива, поднимается высоко вверх и спускается в глубокие ямы, терпелива к боли, говорят даже, что у нее семь душ. Если она учует запах вкусной еды, то может забраться на стену и пролезть в самую узкую щель, чтобы полакомиться. А если ее погладить, она поднимает хвост, начинает мурлыкать и урчать от удовольствия. Она также очень чистоплотна, а есть предпочитает украдкой, то ли из скромности, то ли из страха.

Возможно, читатель, ты со мной не согласишься, как ты это делаешь постоянно, читая эту книгу, и задашь мне вопрос: если названия даются объекту в зависимости от его достоинств и приносимой им пользы, почему же тогда существует множество названий для старухи и для коварной женщины и мало для солнца и луны? Отвечаю: для старухи потому, что она когда-то была молодой, а теперь оправдывает свое поведение старостью. Для коварной — из страха перед нею. Восхвалять можно из страха или из любви. Что касается солнца и луны, то у них очень много названий, но у нас они неизвестны. И это не первая несправедливость, допущенная людьми по отношению к нашему языку, о чем я писал в другой книге.

А теперь я приведу список других имен и названий «львенка», которые мне удалось разыскать: пышный, мясистый, увесистый, качели, упругий, большая миска, даритель [...]{244} и так далее — все их невозможно перечислить. Обладают ли наш достопочтенный господин судья и наш обожаемый эмир хотя бы половиной подобных званий и титулов?

Это был последний довод в доказательство ошибочности метода поворачивания спиной. А теперь скажу, что как бы ни обстояло дело той ночью, утром ал-Фарйаку удалось уговорить жену на поездку. Ему помогли в этом торговец и его жена, расписывая супруге ал-Фарйака прелести острова, которые помогут ей преодолеть горечь разлуки с родными. Она положилась на милость Всевышнего и на удачу, и они поплыли на «огненном» судне. Господь оказался милостив еще и в том, что вселил в сердце капитана неприязнь к молодой жене. Слыша ее жалобы на неудобства поездки, он начинал злиться и ругать всех женщин, а особенно вздумавших путешествовать на судне. Правда, один из его помощников, красивый мужчина, пытался заменить его при ней, но не преуспел из-за краткости плавания — всего пять дней. На суше этого времени было бы достаточно, чтобы добиться любви пяти девушек, десяти замужних женщин и пятнадцати вдов. Они прибыли на остров, провели тридцать дней в карантине и получили доступ в город, где каждая семья сняла понравившееся ей жилье.

6 ОБЕД И МНОЖЕСТВО ПРИПРАВ

Ал-Фарйак и его жена отправились осматривать город, и вышли на улицу в своих каирских нарядах. На нем были широченные шаровары, закручивающиеся при ходьбе вокруг его ног. На ней — бурнус с длиннющими рукавами, волочащимися по земле. Прохожие и владельцы лавок взирали на них с удивлением и не признавали в супруге ал-Фарйака женщину. Одни спрашивали: это женщина или мужчина? Другие шли за ними по пятам, пытались пощупать их одежду, заглядывали им в лица и говорили: никогда ничего подобного не видел, ни то ни се. Навстречу им попался мужчина, один из ученейших англичан по имени Стефен. Он внимательно в них вгляделся и понял, что ал-Фарйак мужчина, а ал-Фарйакиййа — женщина. После чего предложил им: «О, мужчина и женщина, не соблаговолите ли вы отобедать у меня в следующее воскресенье?» «С удовольствием, — ответил ал-Фарйак, — это очень любезно с вашей стороны». «Чтобы попасть в мой дом, объяснил англичанин, — надо переправиться через морской залив в таком-то месте. Приходите пораньше, с утра».

Утром в воскресенье ал-Фарйак с женой сели в лодку и переправились к дому англичанина. Они застали его на пороге, он собирался выйти, очевидно, затем, чтобы привести каких-то своих друзей полюбоваться на его гостей. Выйдя, он так больше и не вернулся, возможно, крепко выпил по дороге или у друзей. А перед уходом сказал гостям: «Мне необходимо выйти по неотложному делу. Но вот моя жена и дочери, побудьте с ними до моего возвращения, и мы пообедаем вместе». «Конечно», — согласился ал-Фарйак, и они с женой сели. В комнате находился еще какой-то молодой англичанин, он сидел рядом с одной из дочерей и держал ее за руку, а потом стал целовать в присутствии матери и приглашенных. Ал-Фарйак побледнел, жена его покраснела, а лица членов семьи во главе с матерью сияли. Ал-Фарйакиййа шепнула мужу: «Как этот молодой человек целует девушку, не стесняясь нас?» Муж объяснил:

— Франки не видят в поцелуях ничего предосудительного. У них принято, чтобы гость, приходящий в дом друзей, поцеловал хозяйку и всех ее дочерей, особенно, в дни праздников. Таков их обычай.

— Его не смущает то, что мы чужие люди? — спросила жена.

— Раз таков обычай, то он соблюдается и при своих, и при чужих. А, может быть, этот человек думает, что нам, в нашей стране подобные обычаи вообще не известны.

— Так думать может только невежественный человек. У нас поцелуй сопровождается вздохами, придыханиями, стонами, закрыванием глаз. А этот, как я вижу, глазом не моргнул, он ничуть не взволнован и ничего не чувствует.

— Если верить «Словарю», поцелуй в губы имеет названия: поединок, затыкание рта, лобызание, надевание намордника, преддверие и много других.

— Благослови Господь арабов, знающих толк и в молитвах, и в поцелуях. А целовать в лоб, как делают эти люди, что в том толку? Но почему целование других мест, кроме губ и щек, не доставляет такого удовольствия?

— Потому что жаждущий не напьется, приложив губы к крышке или к боку кувшина.

— Кстати, о жажде, почему поэты говорят о слюне иногда, что она сладкая, а иногда, что она утоляет жажду, а это противоречит одно другому?

— Думаю, об этом надо спросить самих поэтов или женщин. Это их проблемы и загадки.

— Кстати, о проблемах и загадках, приятно ли влюбленному утолять жажду изо рта любимой?

— Некоторые арабы, вероятно, так и делают, однако франки это осуждают. Слово слюна напоминает им о плевке.

— Кстати, о разном отношении к вещам, что ты скажешь о матери, которая радуется, видя, как целуют ее дочь? Не назовешь ли ты ее сводницей?

— Обычно в роли сводников выступают мужчины, которые торгуют своими женщинами.

— Женщины занимаются этим гораздо чаще. Мамаши захлебываются от радости, заполучив жениха для одной из своих дочерей. Знаешь, почему? Потому что мать думает, что жених находит дочь красивой только, если красива мать, произведшая ее на свет, и влюбился в девушку потому, что ему нравится мать.

Они продолжали беседовать таким образом до тех пор, пока в комнате не появилась одна из дочерей англичанина, державшая в руке кусок хлеба с сыром. Она жевала его стоя. За ней пришла вторая и делала то же самое. У этого ученого было семь дочерей и несколько сыновей. Когда прошло еще два часа, хозяйка дома сказала гостям: «Вы, наверное, проголодались. Время обеда прошло, а мужа моего все нет. Он велел нам ожидать его». В пять часов пополудни прозвенел звонок, собирающий к столу живущих в доме, как это принято в английских семьях. Прошел еще час, и звонок снова зазвенел. Так продолжалось до одиннадцати часов. Мамаша время от времени наведывалась на кухню, а дочери бродили мрачнее тучи. Ал-Фарйак сказал жене: «Если мы сейчас же отсюда не уйдем, мы не найдем лодки, а ночевать на переправе не годится». Они поднялись со своих мест, пожелали доброго вечера хозяйке дома, сели в лодку и около полуночи были в городе, где и совместили в одном ресторанчике обед с ужином.

Несколько дней спустя жена сказала ал-Фарйаку: «Я наблюдаю в этой стране странные вещи».

— А именно?

— Я вижу мужчин, у которых на лице нет ни волоска, и они этого не стыдятся.

— Что ты имеешь в виду?

— У них нет ни бороды, ни усов. Что это значит?

— А ты не знала, что они каждый день бреют лица бритвой?

— Зачем?

— Чтобы нравиться женщинам — они любят, когда у мужчин гладкие, мягкие щеки.

— Напротив, женщинам нравится в мужчине все, что свидетельствует о его принадлежности к мужскому полу. Гладкие щеки у женщин, а у мужчин — волосатые.

— Почему ты говоришь, что мужчины не стыдятся? Кто-нибудь из них приставал к тебе?

— Пока этого не случалось. Но они носят очень тесные штаны, чтобы выставить напоказ то, что следует скрывать.

— Судя по твоим словам, женщинам это нравится.

— Да, такое платье приятней женскому взгляду, чем то, которое носят арабы, оно не закрывает бедра, ноги, живот и ягодицы. Однако чрезмерная зауженность нарушает приличия, особенно, в глазах людей, не привыкших к подобным фасонам, хотя они красивей и изящней. А что ты скажешь о священниках?! Они перещеголяли всех своими короткими штанами, совершенно не приличествующими их сану! А еще ужаснее то, что они бреют усы, а это главное украшение молодого человека так же, как борода — украшение старика. Что заставляет их следовать этой моде, тем более, что у них нет жен, которым они желали бы нравиться? Жизнью своей клянусь, если бы один из них оказался в Каире, то там его приняли бы за одного из этих гермафродитов, рядящихся в женские платья и выщипывающих волосы на лице, порази их всех Господь!

— Добавлю: и всех женщин, пытающихся походить на мужчин.

— Да, и всех, кто следует этим порочным обычаям. Взгляни на последствия — ведь сбривание бороды и усов сделалось здесь признаком благородства и совершенства, тогда как у нас оно считается неприличным и безнравственным.

— Ты все говоришь верно, но, поскольку мы рассуждаем о том, что привлекает мужчину в женщине, а женщину в мужчине — а я вижу, что в этом ты уже разбираешься — я хочу задать тебе один вопрос. Скажи мне, крышей тебя умоляю (у ал-Фарйака вошло в привычку, спрашивая жену о чем-либо важном, вспоминать о крыше, на которой они встречались до свадьбы), и скажи честно, испытывает ли женщина, видя тело мужчины, такие же приятные ощущения, как мужчина, глядящий на тело женщины?

— Ощущения одинаковые, возможно у женщины даже сильнее.

— Как же так, ведь тело мужчины не такое гладкое и мягкое? У женщины намного больше прелестей, которых лишен мужчина — нежная кожа, чуткие пальцы с подушечками, ровные ногти. Их пальчики можно сравнить с белыми червячками, с прозрачными гусеницами. И вены почти не проглядывают на пухлых руках с ямочками на локтях. Мягкие руки, маленькие нежные ноги, полные лодыжки, гибкая талия, круглые коленки, широкие бедра, большие груди. И это еще не все. Вспомним стройный стан, покатые плечи, гладкий лоб, длинную шею, мелодичный голос. А как она хороша увешанная драгоценностями! Но, конечно, самое великолепное это ее груди — большие, округлые, вздымающиеся [...]{245} Еще их называют гирями, так как их можно взвешивать — рукой или мысленно. Сравнивают с гранатом, с ягодами тамариска, с…

— Довольно, — прервала его жена, — ты очень подробно их описал, но забыл о самом главном.

— О чем именно?

— Если бы ты хоть словом упомянул об их вкусе и запахе, то, мог бы обойтись без многих других эпитетов.

— Это не моя вина, просто я не нашел упоминаний об этом в «Словаре».

— Кроме того надо было добавить, что всем нравится, когда лицо женщины, особенно над губой, покрыто легким пушком. Безволосых же никто не любит — ни люди, ни Всевышний.

Но прежде всего, — продолжала она, — поскольку женщина знает, что ничто на свете не заменит ей мужчину, она неотступно думает о нем. Даже, если ты в присутствии женщины произнесешь: «Боже, упаси от лукавого!» она тотчас подумает не о дьяволе, а о мужчине. И о нем же подумает, если ты скажешь: «Клянусь Милостивым и Милосердным».

— Боже Великий, и так говорит юная, неопытная женщина! Что же будет, когда она созреет?

— Теперь о добродетелях женщины, отсутствующих у мужчины. Ты сам о них говорил, и поэты их воспевали, и художники их изображали. Отсутствие их у него не мешает ему быть любимым, потому что женщина знает: никто и ничто не доставит ей радости, кроме мужчины, только его присутствие в любом качестве, как я уже говорила, возбуждает в ней любовь. Разве ты не знаешь, что женщины в Судане любят своих мужчин больше, чем любят своих мужей женщины в нашей и в других странах? Для примера сравним человека, у которого много книг, полных всяких историй и анекдотов, с человеком, имеющим лишь одну книгу и постоянно ее читающим. Обладатель многих книг переходит от одной к другой, но в его голове ничто из прочитанного не задерживается, и вскоре чтение ему надоедает. А читающий одну книгу, зная, что другой у него нет, перечитывает каждую страницу по нескольку раз, вдумывается в ее содержание, размышляет, запоминает, заучивает наизусть, руководствуется прочитанным, проверяет его на опыте, ищет в нем ошибки и несоответствия. У меня много таких примеров. Пример с книгами я привела потому, что вижу, как тебя увлекает чтение. И еще: у мужчины есть такие достоинства, которыми не обладает женщина, в том числе широкая волосатая грудь, прямая линия плеч, высокий рост, сильные мускулистые руки [...]{246} Все это мы, женщины считаем достоинствами. Но есть и другие, связанные с его положением и ролью в обществе, скажем, проповедника, вещающего с кафедры, умелого наездника, владеющего оружием. Как великолепен идущий мужчина с саблей, касающейся земли. Если бы я умела читать и писать, то написала бы о мужчине и женщине столько, сколько не написал обо всех науках тот шейх, о котором ты мне говорил — я забыла его имя, потому что он уже умер.

— Это имам ас-Суйути{247}, да упокоит его Господь.

— Да, я написала бы больше, чем этот Суетник и все его помощники.

— Конечно, и все последователи.

— А виноваты в этом те, кто не позаботился о моем обучении. Ведь арабы утверждают, что умение читать вредит женщинам. Говорят, что женщина, умеющая составить из букв слово, первым делом напишет письмо своему возлюбленному. На самом же деле, если предоставить женщину своей воле, ее стыдливость и скромность будут охранять ее лучше, чем отец и муж. Если же держать ее в затворничестве, запрещать всякое общение с посторонними, то она обязательно попытается выскользнуть из клетки на свободу. Женщина подобна воде — чем она свободнее и быстрее течет, тем становится чище и приятней на вкус. Или торопящемуся пешеходу — чем быстрее он идет, тем больше ощущает дующий в лицо ветер.

Тут ал-Фарйак подумал: Слава Богу, что ее не выучили читать и писать. Иначе у меня не осталось бы стихов, которые она не переделала бы на свой вкус. О Боже, направь ее познания в полезное русло и избавь меня от зла сверхзнания.

7 СУЕСЛОВИЕ

Мы долго и подробно рассказывали об ал-Фарйаке-холостяке. Как нам быть теперь, когда он стал мужем? Думаю, что нужно его ненадолго оставить в покое, потому что этот разговор супругов состоялся ночью, и не следует им докучать. Надо дождаться утра, пока ал-Фарйак не отправится в свою толковальню, то есть место, отведенное ему для толкования{248}. Возможно, наш уважаемый читатель тоже готов лечь в постель, пресытившись этим суесловием. Спи спокойно. А если ночью ты видел сны, то обратись к ал-Фарйаку, нынче он стал одним из великих толкователей.

8 СНОВИДЕНИЯ

Вот ал-Фарйак сидит на стуле за столом, заваленным книгами. Среди книг не видно никакой миски с едой. Он держит в руке длинный калам. Перед ним стоит чернильница с черными, как смола чернилами. Он приступает к толкованию снов, виденных главой толковальни{249}. В первом из снов упомянутому сновидцу приснилось, что он отправился в Индию и увидел на пути старую лошадь, на которой не было седла. Лошадь подошла к нему, остановилась и заржала. Он прошел мимо нее, она побежала за ним и снова остановилась. Он понял, что лошадь чем-то встревожена. Ухватил ее за гриву, желая рассмотреть поближе, а она склонила перед ним голову, словно приглашая сесть на нее верхом, несмотря на отсутствие седла. Он уже устал от ходьбы и с готовностью сел на лошадь. Проехав недалеко, оказался перед лавкой седельщика. Спрыгнул с лошади и купил ей седло. Снова сел верхом и поехал по тесному ущелью, заросшему деревьями. Ветви деревьев хлестали его по голове и мешали продвигаться вперед. Он пожалел лошадь, не стал ее понукать и остановился, раздумывая, что ему делать дальше. Поднял руку, чтобы почесать голову, и обнаружил, что на ней выросло шесть рогов: два спереди — по одному на каждом виске, два на затылке и два на макушке, и они зацепились за ветку дерева. Он с трудом отсек ветку от дерева, но она осталась на его голове. В таком виде он и поехал дальше, и все встречные удивлялись и говорили: Взгляните на этого человека с шестью рогами на голове. Он не обращал на них внимания, а когда въехал в узкую лощину между скалами, одна скала обвалилась и сломала четыре рога. Остались только два передних. Но один из них накренился в сторону другого, и рога терлись, а то и ударялись один о другой с громким стуком. Со всех сторон сбежались люди посмотреть на это удивительное зрелище. Когда собралась целая толпа, перегородившая ему дорогу, он решил повернуть назад. Но лошадь его не послушалась, она прыгала и брыкалась. При каждом его ударе ногой под брюхо она брыкалась все сильней и продолжала скакать вперед. Он с удивлением увидел, что масть ее изменилась, и подумал, что это уже не та лошадь, на которую он сел вначале. Спрыгнул на землю и хотел осмотреть зубы лошади, но когда сунул руку ей в рот, лошадь лягнула его и так сильно укусила, что он потерял сознание. Однако, ему показалось, что увидев его лежащим без чувств, животное словно сжалилось над ним, начало дуть ему в ноздри и лизать места сломанных рогов. Он немного пришел в себя, застонал и стал молить Бога избавить его от страданий. Лошадь подала ему головой знак сесть в седло и вернуться туда, откуда они приехали. Собрав все силы, он взобрался на нее, а когда они опять оказались в том тесном ущелье, у него снова выросли рога, в чем он мог убедиться, ощупывая их всю дорогу.

Вечером он остановился в караван-сарае и решил провести в нем ночь. Велел хозяину позаботиться о лошади, накормить ее и принести ужин ему самому. Утром обнаружил, что украдено седло. Сказал хозяину: «Пропало седло моей лошади, а без него я ехать не могу». Хозяин ответил: «Ты лжешь. Ты приехал сюда без седла». Между ними разгорелся спор, и дело дошло до драки. Но когда гость понял, что кулаками ничего не добьешься, согласился уехать, не заплатив. Сел на лошадь и ехал до вечера, нашел другой караван-сарай, переночевал в нем. А утром обнаружил пропажу уздечки. С хозяином караван-сарая у него произошло то же, что и с предыдущим. Третью ночь он провел в другом месте. А утром увидел, что у лошади его исчез хвост. Так каждую ночь пропадала какая-то часть лошади, и в свой город он вернулся пешком — вся лошадь пропала. С исчезновением лошади исчезли и четыре рога, остались только два передних.

Когда глава толковальни пересказал этот «рогатый» сон ал-Фарйаку, тот начал по привычке теребить усы, тереть рукой лоб и хмурить брови. А потом приступил к толкованию, предварительно написав на полях: «Толкование смиренным рабом, именуемым ал-Фарйак, того, что привиделось во сне уважаемому господину Захулу ибн Гафулу»{250}.

Лошадь обозначает женщину. Ходьба и усталость — холостую жизнь. Седло — правила поведения женщины, уздечка — ее честь. Узкое ущелье — обеды, ужины, визиты, обязательные для молодоженов. Ветка — один из гостей, оказывающий жене излишнее внимание. Рога — обстоятельство, возникающее в супружеской жизни. Их рост и исчезновение свидетельствуют о перемене в жизни супругов и о возврате ее к прежнему состоянию. Ночевки в караван-сараях обозначают поездку вместе с женой. Пропажа лошади — утрата жены. Остальное понятно. А Господь лучше знает.

Когда господин получил толкование, он долго его читал, а затем обернулся к ал-Фарйаку и гневно сказал: «В твоем толковании множество ошибок. Во-первых, ты пишешь очень кратко, у толкователей так писать не принято. Во-вторых, лошадь не символизирует женщину. У нас женщина не может быть ниже мужчины, она выше его. Твое толкование должно соответствовать нашим понятиям, а не вашим. В-третьих, уздечка не может обозначать честь женщины, она держит удила, помещающиеся во рту лошади, а разве честь женщины у нее во рту? Однако оставим это, берись сейчас же за толкование второго сна и постарайся сделать его более подробным и соответствующим правилам. Возможно, это тебе удастся, и ты будешь вознагражден.

9 СОН ВТОРОЙ

Глава толковальни — да продлит Господь его дни и возвысит его среди всех сновидцев — увидел однажды во сне, что ему захотелось написать проповедь и прочитать ее людям в праздничный день. Он взял калам и бумагу, но, написав только первую букву, услышал, как из соседней комнаты жена зовет его побыть с ней. Он положил калам и пошел на зов. Побыв с женой, вернулся и увидел, что к первой букве дописана вторая — другими чернилами. Кто бы это мог, — подумал он, — войти в мою комнату и приписать букву, соответствующую по смыслу тому, что хотел сказать я? Взял калам и написал еще одну букву. Вдруг жена снова позвала его завязать шнурки ее сандалий. Он пошел к ней, исполнил ее просьбу, а вернувшись, нашел третью букву, дописанную к двум первым. Он удивился еще больше, взял калам и написал слово полностью. И опять услышал, как жена зовет его, чтобы он расчесал ей не то косу, не то волосы на макушке. Он пошел, расчесал ей волосы нежно и аккуратно, потом вернулся и увидел, что к его слову добавлено другое, подходящее по смыслу. Взял калам и написал еще два слова. Жена позвала его собрать ей волосы в шиньон. Он пошел, сделал это, а вернувшись, увидел два дописанных слова. Когда он дописал строку, жена попросила его затянуть на ней корсет. Возвратился и нашел еще одну написанную строку. Дописал страницу до конца, а возвратясь, увидел вторую заполненную страницу. Исписав тетрадь, нашел еще одну исписанную тетрадь. Так продолжалось, пока он не дописал весь текст, а жена не закончила одеваться и прихорашиваться. Он показал жене тетрадь и рассказал ей, как все было. Она невероятно обрадовалась и заявила ему, что все это произошло благодаря тому, что он услужил ей и помог одеться. «Ты должен, дорогой, — сказала она, — постоянно помогать мне». На следующий день он снова писал и услуживал жене, и произошло то же, что и накануне. Оба были несказанно рады. А в день праздника он поднялся на кафедру, прочел первую проповедь, и все слушатели удивились его красноречию, гармоничности стиля и точности выражений. Когда он закончил, люди хвалили его и говорили, что никогда не слышали более впечатляющих слов. Он отвечал: «Благодаря счастливому союзу». Но ответ его был им непонятен.

Радостный и ликующий он вернулся домой и рассказал жене обо всем произошедшем. Она сказала: «Советую тебе, дорогой, продолжать так же усердно служить мне и писать. Если ты напишешь пятьдесят проповедей, мы поедем с тобой в далекие страны, и там ты их будешь читать людям. Ведь в этой стране ты можешь читать проповеди только по праздникам, которых здесь не так много. А жаль, если эти прекрасные проповеди останутся непрочитанными». Муж согласился с женой. Спустя время они собрались ехать в одну восточную страну, везя с собой проповеди, упакованные в сундуки из драгоценного тикового дерева. За них им пришлось заплатить немалую сумму. Добравшись до цели своего путешествия, они сняли просторный дом, окруженный цветущим садом. Муж нанял глашатая обходить рынки и созывать людей в такой-то день, в такой-то час на проповедь господина Захула ибн Гафула, который поведает им удивительные, никогда не слыханные ими истины. Люди собирались толпами, и когда публика заняла свои места, проповедник взошел на кафедру и открыл первую свою книгу, ту, которой восхищались люди в его стране. И вдруг обнаружил, что текст отсутствует, от него остались лишь буквы, написанные его собственной рукой. Он пытался соединить их, извлечь из них какой-то смысл, но не смог. И сошел с кафедры посрамленный. На этом он проснулся.

Смиренный раб ал-Фарйак толкует сон господина Захула ибн Гафула следующим образом: смыслы, которые ты вычитал из соединившихся букв, слов, строк, страниц и книг и которые так восхитили людей в твоей стране, не были одобрены в других, так как родились во время завязывания шнурков и затягивания корсета. А Господь лучше знает. Услышав эти слова, названный господин затопал ногами и, надвигаясь на ал-Фарйака, сказал: «Это толкование еще хуже первого и короче. Никто не поймет, что ты хотел сказать. Если толкование снов столь же неясно и туманно, как сами сны, то зачем нужны толкователи, и к чему утруждать людей чтением непонятных текстов?» Ал-Фарйак на это ответил: «Так принято в нашей стране, прародине снов и обители толкований{251}. Все это вы унаследовали от нас. Если бы не мы, то вы в жизни не научились бы видеть сны». Господин, словно поняв свою оплошность, перестал возмущаться{252} и сказал: «Хорошо, тебе осталось истолковать еще один сон. Вот он».

10 СОН ТРЕТИЙ

Глава толковальни — да продлит Господь время пребывания его в этой должности и да претворит в жизнь его сны о победе над конкурентами — увидел однажды во сне, что для него соорудили лестницу в сто ступеней, на которую он должен был подняться, чтобы прочесть людям проповедь. Он подбрил бороду и усы, облачился в соответствующее моменту платье и разослал вестников собрать всех людей в назначенном месте. А все уже знали об этом заранее и пришли раньше проповедника. Ему же целый час пришлось ждать, пока его супруга не поднимется с постели, чтобы вытереть ей нос и обнять ее перед уходом. Взяв под мышку книгу, он припустился бегом к месту собрания, не оглядываясь по сторонам. Добежав и увидев толпу народа и воздвигнутую лестницу, несказанно обрадовался и подумал: До меня подобная счастливая возможность не представлялась никогда и никому, сегодня народ разойдется по домам с такими же чистыми сердцами и душами, как у меня. И если я не совершу никаких других благодеяний, то и этого будет достаточно. Мне уготовано вознаграждение от Господа. Погруженный в такие мысли и в радужные надежды, он широким шагом подошел к лестнице и, не поприветствовав никого из присутствующих, поставил ногу на первую ступеньку. И сразу же начал проповедовать: «Слава Всевышнему, повелевшему соорудить эту лестницу и избравшему ее Себе троном». Одному из слушателей это восхваление так не понравилось, что он сказал соседу: «Думаю, наш сегодняшний проповедник идиот. Я не хочу больше слышать от него ни слова». Повернулся и ушел. Проповедник поднялся на вторую ступеньку и произнес: «Люди собрались в этом благословенном месте и широко раскрыли уши, дабы услышать мои слова». Еще один из собравшихся сказал: «Эта фраза еще хуже первой. Мне все равно, трон эта лестница или погребальные носилки, я не желаю слушать всякую чушь». Повернулся и ушел. На каждой ступеньке проповедник произносил какую-нибудь нелепую фразу, и число слушателей уменьшалось. Он пребывал в таком упоении, что не замечал этого. А когда добрался до сотой ступеньки, никого вокруг лестницы не осталось. Он обернулся направо и налево, не увидел ни одного человека и подумал: Я сочинил свою проповедь, люди собрались ее послушать. Но они разошлись, а проповедь осталась со мной. Так, почему бы мне не зачитать ее в полный голос в этом прекрасном месте, вознесенном над грязью и нечистотами земли? Если ее не услышат люди, услышат Господь и Его ангелы. Ведь сказано: Чем дальше человек от земли, тем ближе он к небу. Нет места, более подходящего для проповеди, чем это. Возможно, кто-то из прохожих воспримет некоторые из моих слов, и это послужит спасению его души и душ его родных, соседей и знакомых. Бывает, что одно слово из одних уст несет в себе зачатки и жизни, и смерти. Нехорошо, если я вернусь к жене и сообщу ей, что проповедь осталась непрочитанной.

Он вытер пот со лба, отряхнулся, откашлялся и прежде чем начать читать проповедь по книге, опустился на колени и помолился о том, чтобы Господь наставил хотя бы одного человека пройти мимо него и услышать его слова. Поднялся с колен радостный, преисполненный вдохновения и заговорил: «Слушайте, дорогие братья, и внимайте моим словам». А случилось так, что как раз в это время мимо него проходил один бродячий поэт. Услышав его слова и не увидав рядом с ним никого, он остановился и стал рассуждать: «Кому пришла в голову мысль поднять сумасшедшего на такую высоту? И где те, к кому он обращается? Может быть, он разговаривает с летающими джиннами? Все это удивительно!» И закричал стоявшему на лестнице: «Эй ты, слезай, если не хочешь превратиться в посмешище, ведь никто из рабов Божиих тебя не слушает!» Проповедник не обратил на него никакого внимания, его взгляд был устремлен в небо. Поэт решил, что он не в своем уме, и вознамерился любым способом спустить его на землю. Он принялся рубить столбы и перерезать веревки лестницы и не заметил, как лестница накренилась и вместе с проповедником и его книгой рухнула прямо ему на голову. Оба, и поэт, и проповедник, были ушиблены и изранены.

Проповедник не должен быть болтуном. Если в упорном стремлении завлечь людей в свои сети он будет говорить без конца, то рискует упасть и свернуть себе шею. А Господь лучше знает.

Это толкование господин нашел самым неприятным и грубым, поскольку оно осуждало многословие и было очень кратким. Несколько дней спустя господин принес ал-Фарйаку листок, на котором было написано: «Я видел сон, как один из моих друзей подарил мне кочан цветной капусты, растущей в долине Иордана. Я съел ее на ужин и лег спать. Мне приснилось, что я разрушил стены города, напоминающего своими укреплениями и неприступностью Иерихон». На полях ал-Фарйак написал такие стихи:

Господин прочел это своей жене и спросил ее мнение. Она сказала: «Мне кажется, твой толкователь уже привык к климату этой страны, он начинает бить в цель и постепенно освобождается от свойственной ему прежде грубости манер и слов. Попробую и я дать ему свой сон, виденный вчера. Взяла листок бумаги и написала: «Госпожа Варха{253}, супруга господина Захула ибн Гафула видела во сне, что она держит в руке гладкий, отполированный замок со многими скважинами. А в руке ее мужа ржавый ключ с одним только стволом». Под этими словами ал-Фарйак написал:

Прочитав этот стих, жена сказала мужу: «Это мне пришло в голову и до его толкования. Он очень близок к истине. Передай ему еще один листок». На листке ал-Фарйак прочел следующее: «Госпожа Варха увидела во сне, что на лбу ее мужа написаны две цифры. Взглянув на себя в зеркало, он попытался их стереть. Супруга быстро отвела его руку ото лба, и он успел стереть только одну. Вторая же цифра осталась, хотя видна не так четко». Ал-Фарйак написал под этими строками:

Госпоже очень понравились эти два бейта, и она вручила мужу еще один листок, на котором было написано: «Госпоже Вархе, супруге господина Захула ибн Гафула приснилось, что правым глазом она видит черное белым, а левым — белое черным». Под этим ал-Фарйак написал:

Жена нашла этот стих весьма остроумным и сказала мужу: «Он очень хорошо толкует короткие женские сны. Ради меня, дорогой, увидь короткий сон, я его запишу и передам толкователю. Посмотрим, сумеет ли он истолковать его так же удачно, как мой». На следующий день она принесла ему листок. Сновидцу привиделось нечто длинное, которое вдруг сделалось круглым, потом вновь стало длинным, а затем — круглым и так далее. Ал-Фарйак написал:

Прочитав это, жена сказала мужу: «Оказывается, он вежлив лишь со мной. Но он тонко разбирается в женских делах, наверняка, он дамский угодник. Все же стоит дать ему истолковать еще один сон, а потом посмотрим, как с ним быть. На следующий день муж принес ему еще один листок, на котором было написано: «Я увидел во сне руку, которая начертила на моем виске три линии и исчезла. Я ощупал висок и стер две линии. Осталась одна — кривая». Ал-Фарйак под этим написал:

Муж побежал с этим толкованием к жене. Прочитав его, она засмеялась и сказала: «Он ведет себя по отношению к тебе все более дерзко и нагло. Оставь его на некоторое время в покое. Пойдем лучше ко мне». И они пошли к ней. А ал-Фарйак получил передышку на несколько дней.

11 ОЧИЩЕНИЕ ДЫХАНИЯ

До губернатора острова дошли слухи о том, что ал-Фарйак приехал к ним толковать сны и делает это очень умело, а также обладает способностью очищать дыхание. И однажды губернатор послал к нему служителя сказать, что приглашает его решить один важный вопрос. В назначенный час ал-Фарйак отправился к нему, опасаясь, что губернатору приснился какой-то мудреный сон, который ему будет затруднительно истолковать. Ведь великим людям снятся только великие сны — не какая-нибудь цветная капуста, ржавые ключи и прочие обыденные вещи, волнующие простых людей. Губернатор, когда ал-Фарйак предстал перед ним, сказал: «Мне стало известно, что ты приехал на остров по приглашению торговца вразнос, и, что он донимает тебя требованиями толковать его сны, которых видит множество. Более того, он приобщил к этому и свою жену. Не хочешь ли ты забыть на время о его снах и позаботиться о своем интересе — послужить нам и пополнить свой кошелек?». «Что я должен делать, господин? — спросил ал-Фарйак. «У нас на острове есть люди с дурным дыханием, из-за этого невозможно понять, что они говорят{255}. А ты, я слышал, способен их вылечить. Согласен ли ты на это за хорошее вознаграждение?» Подумав немного, ал-Фарйак ответил: «Ваше желание закон, мой господин. Но ведь я работаю толкователем». Губернатор сказал: «Я сейчас же пошлю к торговцу человека, который предупредит его. Не бойся, он не причинит тебе никакого вреда». «Да вознаградит Вас Господь, Вы добрый и благородный человек», — поблагодарил губернатора ал-Фарйак. И вышел от него, не пятясь задом. Потому что правители-франки не имеют ничего против, если видят перед собой не живот человека, а его спину или затылок.

Когда он вернулся домой и все рассказал жене, которая уже выучилась читать по буквам, она воскликнула: «Да будет благословен этот день! Как раз сегодня я видела в лавке ювелира драгоценное ожерелье, а на нем буквы, кажется: Д.И.Н.Д. Что это может значить?»

— Это значит, — сказал ал-Фарйак, — что я куплю его тебе на Деньги, которые получу за Излечение от Нечистого Дыхания.

— Да, — согласилась жена, — я слышала, как моя матушка говорила отцу, что мужчина, который потратит первые заработанные им деньги на драгоценности и наряды для супруги, получит от Господа отпущение грехов — имеются в виду грехи, связанные с деньгами, а не грехи по отношению к жене.

— Что проку от этой щедрости, если отпускаются не все грехи?

— Прок в том, что жена становится красивее.

— Мне достаточно твоей природной красоты. Ради кого становиться еще красивее?

— Чтобы ты полюбил меня еще больше, и чтобы другие тебе завидовали и желали меня.

— Избави Бог от этого! Но ожерелье придется купить — это лучше чем расторгать наш брачный контракт.

Так он ей обещал, и она в ожидании часто поглаживала свою шею.

Прошел месяц, он получил деньги и исполнил данное ей обещание. Жена сказала: «Оно куплено на деньги от дурного дыхания, но оно бесподобно. Господь справедливо поделил наши доходы: тебе — за толкования, мне — за дурное дыхание. Я довольна».

После этого ал-Фарйак продолжал какое-то время исполнять две должности: толкователя и исцелителя. Это позволило ему удовлетворить запросы жены и приобрести прекрасную мебель и посуду. Он стал приглашать в дом людей и щедро их угощать.

У губернатора было заведено устраивать праздничный бал для всех достойных людей, находящихся на его службе, на котором мужчины и женщины танцевали вместе. Среди приглашенных были и ал-Фарйак с супругой. Когда супруга увидела, что мужчины, танцуя, держат женщин за талию, она спросила мужа: «Они все мужья и жены?» Он ответил: «Некоторые да, некоторые нет».

— Как же они могут обнимать женщин? — удивилась она.

— Таков обычай не только здесь, но и во всех странах франков, — объяснил ал-Фарйак.

— А что они будут делать после этих объятий?

— Не знаю, но думаю, что после окончания бала все разойдутся по своим домам.

— Но ведь обнимая женщину, мужчина обязательно прижимается к ней!

— Не думай обо всем дурно, это просто обычай и ничего более.

— Да, прекрасный обычай! Но что должна чувствовать женщина, когда красивый мужчина держит ее за талию?

— Я же сказал, что не знаю, я ведь не женщина, а мужчина.

— Зато я знаю, что Господь поместил талию посередине, чтобы в ней сходились ощущения сверху и снизу. Поэтому, когда женщина танцует или ее щиплют за какое-нибудь место, она изгибает талию. Глубоко вздохнув, супруга добавила: «Как жаль, что родные не научили меня танцевать. Я не вижу в танцах ничего дурного для женщины». «Пошли домой, — откликнулся муж. — Хватит с меня того, чего я наслушался и насмотрелся за эту ночь».

— Я хочу дождаться окончания танцев.

Они оставались на балу до утра, а потом муж увел жену домой. По дороге она без конца твердила: «Женщины танцуют с мужчинами. Мужчины танцуют с женщинами. Женщины танцуют. Мужчины танцуют. Мужчины и женщины. Юноши и девушки. Как! Когда! Где!»

Несколько дней спустя ал-Фарйак получил заказ на толкование мудреного сна: заказчику приснился зверь со многими рогами и хвостами и с разноцветными пятнами на коже. Сновидец желал знать значение каждого рога и тайну каждого пятна. Это желание показалось ал-Фарйаку невыполнимым, и он пришел домой злой и несчастный. Жена спросила: «Что с тобой?» Он ответил: «Беды и муки». «В чем дело?» — настаивала она. «Как только я выбираюсь из одной неприятности, тут же сталкиваюсь с другой, еще худшей. Раньше я против своей воли писал панегирики Великодушному. Потом стал компаньоном сумасбродов. Затем толкователем снов, целителем от дурного дыхания. И все это не по своему желанию. Как мне надоела такая жизнь и весь этот мир! Есть ли на земле место, где я мог бы свободно дышать?» Жена стала его утешать: «Успокойся, господин мой, всякий человек на свете несет свой груз забот и печалей. Даже женщина: каждый день ей приходится подводить брови, подкрашивать глаза, румянить щеки, стараться ходить легким шагом, сто раз смотреть в зеркало, не выбился ли волосок из прически, разговаривать со своим отражением в зеркале, смеяться, улыбаться, подмигивать, изгибать шею, наклонять голову, глубоко вздыхать и так далее, чтобы знать, как все это выглядит в глазах людей». Муж возмутился: «Это не время для шуток! Я говорю тебе, что рогатый, хвостатый и пятнистый зверь не поддается толкованию, а ты толкуешь о подмигивании, улыбках и подкрашивании глаз!» Жена возразила: «Но ведь у тебя это случается не каждый день, а женщины мучаются постоянно, и утром, и вечером. Не говоря уже о мучениях жизни на чужбине».

— Но разве ты не живешь здесь припеваючи? Ты свободно выходишь из дома одна, видишься с людьми, чего ты не могла себе позволить раньше, живя в стране чадры и покрывала.

— Мне грустно, что я не могу рассказать жителям Каира, христианам — коптам и сирийцам, того, что им еще не известно о браке. Они думают, что Всевышний создал женщину только для того, чтобы она ублажала мужа в постели, обслуживала его и занималась хозяйством. Мужчина там, приходя домой, смотрит на жену как на пустое место. Он садится подальше от нее, словно, сомневается в ней, подозревает ее в чем-то. А если взглянет на нее, то, прежде всего, на волосы — не растрепаны ли. Но если они вместе вышли на улицу, и ветерок растрепал волосы жены, он ни за что не поправит их в присутствии людей. Он не подаст ей накидку и не возьмет ее за руку при ходьбе. Да и выходит она вместе с ним лишь навестить своих родных. Он не терпит, чтобы с нею заговорил кто-то посторонний или даже бросил на нее взгляд. Как будто, от этого взгляда она родит ребенка, а от сказанных слов — двойню. Когда она кормит его ужином, он хмуро молчит, словно глотает отраву. Он может заставить ее мыть ему ноги перед сном или массировать их, пока он не задремлет. В это время он моргает, зевает и потягивается. Потом ложится и засыпает, не сказав жене доброго слова и не приласкав ее. Каждый раз, когда он устраивает праздник одному из этих напыщенных священников, он обращается с женой еще более высокомерно: заставляет ее в присутствии людей говорить ему «Да, мой господин», «Ты прав, мой господин». А этот господин может быть полным дураком, а его жена — умной и рассудительной женщиной. Но ей ничего не остается, как признавать его господином, и, видя, что он поступает глупо, она не смеет поправить его. В умах глупцов прочно засело убеждение в том, что неповиновение мужчины женщине угодно Богу. Даже если мужчина упадет на улице и расшибет себе голову, он, вернувшись к жене, будет ругать и упрекать именно ее.

— Остановись! Говорят, ан-Наха‘и{256} утверждал, что подчинение женщинам один из знаков приближения Судного дня.

— Значит, для франков он уже наступил или наступит сегодня ночью. А хуже всего то, что у нас пожилой мужчина не стыдится взять в жены девушку моложе его более, чем вдвое. А когда она поселяется в его доме, начинает воспитывать и наставлять ее. Он может быть порочным и низким, но лицемерно прикидывается праведником, сторонящимся всяких забав, развлечений и общения с веселыми молодыми людьми. Ему не приходит в голову, что разница в возрасте между ним и женой и есть главная причина ее неприязни к нему. Он уверен, что само положение главы семьи дает ему превосходство и власть над женой.

— На мой взгляд, никакого превосходства не существует. Ссоры и примирения супругов, их сближения и отдаления доказывают, что отношения в семье зависят в равной степени от каждого из них, от того, кто выступает зачинщиком.

— Зачинщик не начинает ссору без причины, виноватым может быть и другой супруг. Ты говоришь, что никакого превосходства на деле не существует. Но именно это воображаемое превосходство позволяет мужчине оставлять жену дома одну, а самому проводить ночь у какого-нибудь приятеля. Напиваться до потери сознания, до такого состояния, что домой его приносят на носилках, как покойника. Кроме того ему все равно, беременна его жена или нет, он обращается с ней как и прежде, ругает ее, а может и напугать, овладев ею насильно, как животное [...]{257}

А самая великая милость, которую он может оказать жене, это купить ей рабыню или нанять молодую служанку. Но не с целью облегчить ее труд — рабыня или служанка должна следить за женой, чтобы та не опозорила честь мужа. Об охране его богатств речь и не идет, потому что муж не выходит из дома, не заперев на ключ все свои сундуки. В то же время рабыня заодно со своей госпожой против ее мужа, хотя перед ним ругает и порочит ее. Потому что ее не волнует, скольких мужчин любит ее госпожа — одного, двух или десятерых. Главное для нее, чтобы хозяйка хорошо ее кормила и поила. А если она, как говорится, покрывает хозяйкины грешки, то может шантажировать ее и требовать от нее всего, чего угодно. И она желала бы, чтобы госпожа имела как можно больше любовников, надеясь на их щедрые подарки.

И еще. Нрав женщин таков, что во все времена и повсюду они ищут любви и хотят видеть всех мужчин мира в числе своих поклонников и обожателей. Поэтому рабыня порядочной женщины, убедившись в ее порядочности, постарается разозлить свою госпожу и заставить ее убедить мужа продать ее, надеясь попасть в услужение к другой, непорядочной. Однако мужчины глупцы. Да, да, глупцы. Если они с удовольствием покупают драгоценности женам в пору их цветущей молодости, то делают это в своих же интересах — чтобы грабить жен в трудные времена, когда оказываются на грани разорения. А какая женщина, чувствующая себя оседланной, готовой к скачке лошадью, согласится сидеть дома, лишенная возможности общения с людьми?

— Богом клянусь, — воскликнул ал-Фарйак, — ты никогда не говорила так прекрасно! В тебе явно видны признаки таланта, да пошлет тебе Господь долгую жизнь и да вознаградит тебя!

— Вознаградит чем?

— Не знаю, это такое устоявшееся выражение.

— Мне кажется, эти два пожелания хорошо сочетаются.

— Ты имеешь в виду, что их сочетание напоминает законный брак?

— Именно, ведь сочетаться браком могут даже слова.

— Но я могу тебе возразить: в начале своей проповеди, превосходящей красноречием проповеди начальника толковальни, ты поучала меня поправлять твою прическу и твое платье прилюдно, об этой обязанности я как-то не думал.

— Да, этого ты не делал, но, если Господу будет угодно, скоро научишься. Ты, я вижу, уважаешь женщин, не умаляешь их прав. А я, слава Богу, одна из них.

12 РАЗГОВОРЫ ВО ВРЕМЯ ПОЕЗДКИ

На следующий день ал-Фарйак пошел в толковальню, по-прежнему озабоченный тем, как ему истолковать сон о страшном звере. Начальник сообщил ему, что собирается ехать в аш-Шам подышать тамошним воздухом, поскольку в той стране очень хороший климат, и сны там снятся правильные и легкие для толкования. Он также заметил, что ал-Фарйак, как и он, выглядит ослабевшим и похудевшим, и предложил ехать вместе. «Надеюсь, — сказал начальник, — Господь будет к нам милостив, мы удачно съездим и благополучно вернемся». Ал-Фарйак попросил у начальника дозволения покинуть его, чтобы попрощаться с женой, и тот любезно и великодушно согласился. При расставании ал-Фарйак сказал супруге: «Прежде всего, жена моя, обещай мне не забывать о крыше: память о ней побудит тебя хранить данный мне обет любви и верности. Заботься о моем сыне, которого я оставляю тебе вместе с моим сердцем. А если придет к тебе злонамеренный с дурной вестью обо мне, крепись. Если скажет тебе кто-то завидующий мне из-за тебя, что твой муж погиб в море и его проглотила огромная рыба, что от него в мире осталось только имя, будь твердой, надейся и жди от меня письма, которое подтвердит твою надежду». Супруга спросила: «Но как же ты мне напишешь, если известие окажется верным?»

— В этом случае, — ответил ал-Фарйак, — письмо тебе напишет мой начальник. Однако я надеюсь доплыть благополучно, повидать свою и твою родню и передать им всем привет от тебя.

— Ты можешь сказать мне, когда я получу письмо?

— Месяца через два.

— Но это же целая вечность! Какая женщина вытерпит два месяца?

— Мы поплывем на паруснике, врач сказал господину начальнику, что это лучше, чем на пароходе, где пахнет дымом, вредным для человека с нездоровыми легкими.

— Делай, что хочешь, но смотри, не влюбись в другую.

— Второе я тебе обещаю.

— А я тебя предостерегаю.

— Меня не нужно предостерегать от любви. К тому же в стране, куда мы едем, меньше возможностей для любви, чем на этом острове.

— Женщины и мужчины одинаковы во всех странах. Тем более, что ты носишь сейчас иностранный костюм, а женщин очень привлекают иностранцы, как и мужчин — иностранки.

— Я понимаю твои опасения, но женщина, берегущая свою честь, сохранит ее даже, если окажется между двумя воюющими армиями.

— Да, она останется женщиной, как и была.

— Ты опустила слово «честной».

— Это слово осталось в давно прошедшем времени.

— Как давно?

— В доисторических временах, когда люди еще не были созданы.

— Откуда тебе известно это иностранное выражение?

— Слышала его однажды от тебя и запомнила, оно доказывает всеобщий интерес к иностранному.

Она помолчала, размышляя, потом рассмеялась. Он спросил:

— Над чем ты смеешься? Над доисторическими временами?

— Нет, я вспомнила историю про женщину, у которой уехал муж.

И снова засмеялась.

— Что за история?

— У одной женщины был муж, в котором она сомневалась, но у нее не было доказательств. Случилось так, что он от нее уехал. Она скучала в разлуке, но думала о нем непрестанно: то молилась за него Господу, то проклинала его, и говорила себе: если он не виновен, ему помогут мои молитвы, если же виноват — его настигнут мои проклятия.

— Ты хочешь последовать ее примеру?

— Не дай Бог, чтобы мне пришлось делать это.

— Делать что, молиться или проклинать?

— Проклинать.

— Клянусь Господом, я буду тебе верен.

Она обернулась к двери и сказала:

— Мне кажется, к нам кто-то пришел.

— Избави Боже от клиентов и посетителей, ведь мне пора ехать!

— Поезжай спокойно и ни в чем не сомневайся. Хватит шуток, честь женщины вещь серьезная.

— Ты хочешь сказать, что она — не самое главное?

— Я хочу сказать, будь уверен, вернувшись, ты, если Господу будет угодно, найдешь меня такой же, как и оставил.

Прощаясь с женой, ал-Фарйак плакал на ее груди. И она тоже проливала слезы, расставаясь с ним. Это была их первая разлука. А когда она плакала, лицо ее светилось любовью, и была она необыкновенно хороша. Плачущие женщины очень привлекательны. Этим я не хочу сказать, что их надо бить. Да отсохнут руки у ударившего женщину! Его слезы вызывали у нее еще большие слезы, и он почувствовал всю горечь разлуки.

Наконец корабль отчалил от берега. Но не успела земля скрыться вдали, как ал-Фарйака охватили муки страсти и сомнения. Он перебирал в уме все, что говорила ему супруга, и находил в каждом ее слове подозрительный и недобрый смысл. Тот, кто прикипел к своему дому, не покидал его и привык с утра до вечера ощущать запах своей жены и проводить ночь, обнимая ее, не представляет себе, что такое боль разлуки. Тем более, первой разлуки. Поэтому я должен подробно рассказать читателю о том, как страдал наш влюбленный муж, этот домосед, расставшись с женой. Быть может, рассказанное смягчит сердце читателя и побудит всех, кто находится вдали от любимых, поскорее вернуться домой и воссоединиться с ними. Итак, рассказываю.

Разлука, долгая или короткая, близящаяся к концу или далекая от завершения, это разрыв связи, лишение двух близких друг другу людей возможности общения. Для кого-то из них она может быть горше смерти. Смерть близкого человека вызывает тоску и печаль. Но расставание с живым пробуждает и ревность, а ревность причиняет большие страдания, чем печаль по умершему. Речь, конечно, идет о любящих супругах. Если же супруги друг друга ненавидят, то ни один, ни другой не испытывают ни грусти, ни сожаления. Любящий по-настоящему, которому пришлось расстаться с любимой, даже если он живет в другой стране вполне благополучно, вкусно ест, ведет разговоры с приятными собеседниками, слушает хорошие песни, видит много нового и удивительного, окружен красивыми, цветущими лицами, думает прежде всего о своей далекой возлюбленной и говорит себе: О, если бы она была сейчас рядом со мной и наслаждалась бы тем, чем наслаждаюсь я! А она сегодня лишена всего этого и, быть может, тоска гложет ее сердце. Как я могу веселиться и радоваться, если она грустна? Зачем мне вкусная еда и напитки, если одиночество и уныние лишили ее аппетита? И другие подобные мрачные мысли приходят ему в голову. В том же случае, если он вдали от любимой терпит лишения и неудачи, он говорит: Горе мне! Как мне не везет! Как я несчастен! Моя жизнь здесь сплошная неудача, я ужасно одинок, сердце мое разбито! Мы условились с любимой быть всегда вместе — в радости и в горе, в богатстве и в бедности. А сейчас она благоденствует, живет припеваючи, в уюте, наряжается, встречается и беседует днем и по вечерам с интересными и умными людьми. Я, словно воочию вижу, как она улыбается довольной улыбкой тому, кто похвалил ее красоту и сказал ей: «Как бы я хотел быть твоим талисманом и охранять тебя от дурного глаза. Я бы никому не дозволил глядеть на это ясное, светлое лицо, рядом с тобой любая женщина покажется некрасивой — твоя красота несравненна». И слышу, как она отвечает: «Какие зоркие у тебя глаза, они видят вещи такими, как они есть. А у моего мужа, словно, бельма на глазах и дурная привычка говорить, что, чем больше глаз привыкает к чему-то, пусть даже очень красивому, тем меньше желание его иметь. Или, как говорят простые люди, «То, что держишь в руках, душа отказывается принимать». Но боюсь, если ты долго будешь на меня смотреть и находиться рядом со мной, то переймешь взгляды моего мужа и увидишь меня уже не такой, как сегодня». На это он ей ответит: «Упаси Боже, так говорят невежды. А искренне любящие, как я — таких, правда, мало — всегда помнят слова Абу Нуваса:

Призываю в свидетели Господа — лучшего из свидетелей, — его ближних ангелов, пророков и высокочтимых посланников, проживи ты со мной хоть всю жизнь, для моих глаз ты останешься самой прекрасной». На эти слова она ему ответит: «Все мужчины таковы, они льстят женщине, чтобы соблазнить и обмануть ее: то скажет: «Благодарение Господу, создавшему тебя!», то назовет прелестной газелью, то воскликнет: «Счастлив тот, чьею ты будешь!», то вздохнет: «Увидеть тебя во сне — и то счастье!». Порой при взгляде на нее в их глазах появляются слезы, а иногда их вздохи переходят в рыдания. И все это лишь ради того, чтобы назвать ее своею раз или два, после чего они от нее отворачиваются и разглашают ее тайну всему свету. Мы, женщины, должны быть всегда настороже, ведь нам известна вся ваша подноготная». В ответ он возмутится: «Упаси Боже! Избави Господи! Боже сохрани! Я не из этих сластолюбивых льстецов, не распутник. Наоборот, язык мой не в состоянии выразить те чувства, которые обуревают мою душу. Если бы я мог найти слова, передающие всю силу моей любви и страсти, если бы ты могла читать в моем сердце, то поняла бы, что я не как все мужчины, что никто не может любить так, как люблю я. Узнай меня поближе — я не имею в виду постели, — и ты убедишься, что я говорю правду». Тут женщина немного успокаивается и говорит ему: «К чему все это? Женщина не звезда на небе, которой любуются от ее восхода до заката, и не молния, предвещающая грозу, и не загадка, которую надо разгадать. Ей не обязательно быть самой красивой, она должна быть привлекательной и желанной. Страсть возбуждает не столько красота, сколько любезное обращение, приятный разговор, мягкость, женственность, улыбка, слегка приоткрывающая зубы, кокетливый жест, беглый взгляд, изящество движений». Мужчина в ответ: «Да, это так. И будет благословен Тот, кто соединил все эти прекрасные качества в тебе одной. В тебе все чарует, и я полностью очарован». С радостной улыбкой на лице она отвечает: «Говорят, что у влюбленного учащается пульс, дай мне твою руку — я проверю, говоришь ты правду или нет». Он восклицает: «Да, да, вот моя рука — пощупай мой пульс, а вторую свою руку положи мне на сердце». Она так и поступает. Потом он говорит: «Позволь мне сделать то же самое с тобой, так мы проверим чувства каждого из нас». Она при этих словах смущается и краснеет, потом успокаивается и протягивает ему руку. Он одной рукой щупает ее пульс, а другую кладет ей на сердце, при этом весь краснеет и открывает рот. Глубоко вздохнув, он читает ей стих:

Эти слова задевают ее за живое, и она говорит: «Но кровеносные сосуды у человека проходят не только через сердце и пульс, но и через другие органы. Надо прощупать их все, чтобы узнать, кто из нас более взволнован, возбужден, истомлен, потрясен. Выносить суждение можно, лишь опросив всех и выслушав все мнения». Объятый радостью и желанием, он соглашается: «Да, да, ты во всем права. Однако человек не может судить о себе, он скорее поймет состояние другого, нежели собственное, и мнения могут не совпадать…». Она перебивает его: «Ты правильно меня понял, это не требует разъяснений, я это и имела в виду: дай мне твою руку и возьми мою: пусть руки бродят повсюду, трогают, гладят, ощупывают, ищут, изучают, находят, оживляют […»]{258}. С учащенно бьющимся сердцем она говорит: «Вот здесь еще, вот здесь. Ты был во всем прав». Он отвечает: «Как хочешь. Как тебе нравится. Как долго я протягивал руки с мольбой, ожидая этих сладостных слов и этого восхитительного наслаждения…»

Вот что значит разлука!

Неужели ради этого ты подбила меня на поездку, сказав мне однажды ночью: «Что-то ослаб ты, муженек. Тебе полезно поехать куда-нибудь сменить климат. Ты вернешься с новыми силами, и нам снова будет хорошо вместе».

Неужели ты хитрила, чтобы избавиться от меня и веселиться на свободе, изучая науку щупанья пульса и движения крови? Разве у меня не такой же пульс, как и у всех людей, и ты не могла изучить по нему эту славную науку? Или ты скажешь, что мой пульс бьется слабо и не годится для ее изучения? Но если он ослаб, то только из-за тебя! До нашей брачной ночи он стучал четко и ритмично. Разве так пристало вести себя в разлуке? Разве пристало изменять своему преданному супругу? Разве дозволено тебе Господом наслаждаться жизнью, когда я горюю и страдаю? Развлекаться, щупая чей-то пульс, когда мой пульс почти не бьется? Не достаточно ли того, что я терпел от тебя, когда возвращался домой после тяжелого дня уставший и замученный? Все свои заботы ты перекладывала на меня, и все недовольство вымещала на мне. Я работал целыми днями, чтобы ты отдыхала, и не спал ночей, чтобы угодить тебе. Не жалел сил, чтобы ты всегда вкусно питалась, отдавал тебе самые лакомые куски, мерз, чтобы тебе было тепло, губил свое здоровье, чтобы ты сохранила свое. Теперь-то ясно, кто из нас честный и верный человек, а кто предатель{259}.

Я уже говорил, что женщины реже хранят верность, чем мужчины. Мужчина всегда занят мыслями о делах и обстоятельствах, с которыми сталкивается. Труды и попечение о детях отвлекают его от развлечений, разум оттесняет страсти. У женщины же нет других забот, кроме как прельщать мужчин и постоянно их очаровывать. Ты говорила, нет, женщина скромнее и застенчивее мужчины, она не столь лицемерна и ненасытна, более целомудренна. Сегодня же, если бы судьба свела нас, и между нами зашел бы разговор о верности, искренности и любви, я предъявил бы тебе доводы, которые ты не смогла бы опровергнуть. Я доказал бы, что мужчина благороднее любой закутанной в никаб — все они предательницы и клятвопреступницы, безответственные и вероломные. Дубинка у меня наготове, и рука занесена для пощечины. А если бы ты вцепилась мне в волосы или покусилась бы на мой карман, или объявила бы всем соседям, что я негодяй, то я распял бы тебя на вешалке, как на кресте, или удушил бы своими руками.

Все эти мысли привели ал-Фарйака в неистовство, он готов был тут же вихрем лететь домой, и радость его сменилась тоской. Однако тоска идет иногда и на пользу человеку: он перестает витать в облаках и начинает оценивать свои прежние радужные мечты и несбыточные надежды разумно и трезво. По этому поводу я сказал:

Самые светлые и блестящие мысли приходят нам на ум в трех случаях, во-первых, когда мы начинаем грустить, во-вторых, в постели, перед сном, в-третьих, в отхожем месте. Это происходит оттого, что желудок и кишки переваривают и освобождаются от плотных масс, и освобождение низа влияет на верхние области мозга, проясняя скопившиеся в них путаные мысли. Ненужные вещества уходят вниз, а некоторые образы поднимаются в голову, как пар, поднимающийся от земли и образующий дождевые тучи.

Надеюсь, все вышесказанное убедило тебя, читатель, что печаль приносит больше пользы, чем радость. Ибо радость порождает безрассудство, отупение и рассеивает мысли по закоулкам души, играя на разных ее струнах. А печаль собирает их воедино. Поэтому большая часть ученых вышла из несчастных бедняков и очень немногие — из живущих в роскоши богачей, если только последние не прониклись духом аскезы и отвращения к богатству, что сродни печали. Что до меня, то лучшие мои мысли подсказаны мне пережитыми горестями и страданиями: одиночеством на чужбине, разочарованиями, лишениями либо неодолимой тягой к науке и знанию. Но никак не деньгами и не богатством, кроме, разве что, таких полезных мыслей, как строительство школ и помощь нуждающимся.

И я удивляюсь этим монахам: живя в уединении и терпя лишения, ни один из них не прославился ни своей ученостью, ни добрыми делами. Если бы я был монахом, я бы завалил монастырь стихами и прозой — об одной чечевице написал бы пятьдесят макам. Не понимаю, как человек, живущий отшельником в келье, видящий под собой необъятную ширь лесов, волнующееся море и плывущие по нему паруса, справа и слева — высокие горы, увенчанные снежными шапками, вверху — прозрачный купол небес, а прямо перед собой — дома и деревни, как может он проводить все дни в бездействии, хлопая глазами, зевая, потягиваясь, поглаживая живот, и у него не возникает желания заняться сочинительством. Тем более, что в окрестных домах живет немало женщин, красота которых радует взгляд и восхищает душу. Если уж все это не возбуждает в аскетах потребности написать книгу, то что может ее возбудить?

А ведь многие узники именно в заключении создали замечательные произведения, что не под силу обитателям просторных дворцов. Правда, об ‘Абдаллахе ибн ал-Му‘таззе{260} рассказывают, что он сочинял стихи, вдохновляясь красотой ваз своего дворца. Однако таких, как Ибн ал-Му‘тазз, единицы. Сегодня же мы видим: чем богаче человек, тем меньше у него ума.

Итак, одиночество и жизнь в разлуке способствуют работе ума и подсказывают самые верные мысли. Так же, как возникающие препятствия, расставания, ссоры, косые взгляды, упреки, капризы, возражения и пренебрежение со стороны любимого существа. Из этого, однако, не следует, что любимое существо должно вынуждать любящего на разлуку, чтобы сделать из него поэта и превратить испытываемые им муки и страдания в материал для стихов — судьба позаботится об этом без посторонней помощи. Я хочу оправдать себя в глазах влюбленных и женатых и заявить: если между вами произошла ссора, приведшая к расставанию, если расставание вызвано испорченными отношениями, упрямством, отказом, скандалами, невозможностью примирения [...]{261} то меня ни в чем подобном обвинить нельзя.

Так говорил ал-Фарйак, и говорил прекрасно. Однако же он ничего не сказал о том, в каком состоянии находился он сам: он был вне себя, страшно возбужден, чуть ли не бредил, не отдавал себе отчета в происходящем, был ни в чем не уверен, словно, помутился умом. Не успел остров скрыться вдали, как он начал жаловаться на женщин, на их неблагодарность по отношению к мужьям. Торговец вразнос и его жена, послушав его, спросили: «Что с тобой? Ты же избавился от необходимости толковать сон о страшном звере. А когда приедем в твою страну, будешь видеть только приятные сны». Ал-Фарйак им сказал: «Я жалуюсь не на зверей и не на джиннов, а на людей. Я услышал сегодня нечто такое, что заставило меня вообразить все это, я подумал, что по возвращении найду то-то или не найду того-то или вообще не вернусь, или совсем ничего не найду». Эти слова так возмутили жену торговца, что она набросилась на него, как все адское воинство: «Как ты смеешь думать подобное о замужних женщинах?»

— Я не первый, кто думает так, — ответил ал-Фарйак, — до меня так думали многие люди, спокойные и серьезные.

— У нас, франков, это не принято. Вот мой муж, он ни разу во мне не усомнился.

— Разве не ваш ученый, Байрон, сказал: «Нет никого вероломнее женщины в отсутствие мужа?»

— Байрон поэт, а о женщинах нельзя судить по тому, что говорят о них поэты, разве лишь, если они их воспевают или признаются в любви.

Пока они так препирались, поднялся ветер, волны стали сотрясать судно и захлестывать палубу. Все пассажиры попрятались по своим каютам и в течение четырех дней неспособны были ни о чем думать.

После двенадцати дней плавания судно достигло Бейрута. Пассажиры сошли на берег голодные, уставшие, бледные и несчастные, ожидая возможности спокойно выспаться. Но первое, что они услышали, оказавшись в городе, было неприятное известие о том, что жители гор взбунтовались против правителя Египта{262} и готовы пустить в ход оружие. В городе царили тревога и волнение. Ал-Фарйак еще не оправился от морской болезни и от горестей разлуки. Он хотел подняться в горы повидать своих родных, но на окраине города натолкнулся на военных, расположившихся лагерем. Один из солдат напугал его, выстрелив из винтовки. У ал-Фарйака сердце ушло в пятки. У стрелявшего же сердце не дрогнуло. Некоторые люди испытывают удовольствие, причиняя вред другим даже безо всякой для себя пользы. Слава Богу, который спас ал-Фарйака, уберег его от этих людей и позволил ему благополучно добраться до дома родственников. Когда в деревне узнали о появлении ал-Фарйака, жители стали приходить поздороваться с ним по-двое, по-трое и целыми группами. Он смотрел на них и удивлялся: как же он отвык от их обычаев! Женщины приходили и усаживались на пол. Некоторые садились на корточки, другие вытягивали ноги вперед или прижимали колени к груди, по-обезьяньи. Рукава рубах у них были засучены, а подолы подвернуты, и сквозь тонкие шаровары просвечивало тело. Таковы были их привычки, и они не видели в этом ничего дурного. У некоторых были обнажены груди — у одних маленькие и упругие, у других большие и обвисшие. Они закидали его вопросами: «Что с тобой ал-Фарйак, ты такой худой?», «Отчего ты так плохо выглядишь?», «Почему ты такой грустный?» Говорили: «Ты постарел!», «У тебя пожелтели зубы!», «На лбу морщины!», «Ты лысеешь!», «У тебя шея тонкая, как у цыпленка» [...]{263} От этих замечаний у ал-Фарйака вконец испортилось настроение, и он подумал: Не хватает только, чтобы они мне сообщили, что моя жена милуется с другим. Тут одна из женщин воскликнула: «Мы все это говорим, чтобы уберечь тебя от сглаза!» А вторая добавила: «Теперь тебе ничто не грозит». И женщины начали его поворачивать и ощупывать со всех сторон, как покупатель приглянувшийся ему товар. И все в один голос приговаривали: «О, ал-Фарйак, о, ал-Фарйак, где твоя лютня и где то веселое время? Где твои стихи о косах и тунтурах?{264} Помнишь ты тот день, когда… и ту ночь, когда?..» Ал-Фарйак был растроган ласковым обхождением женщин и умилялся их искренности и непосредственности: тому, как они без всяких греховных помыслов общались с мужчинами и, сидя напротив них, касались коленками их коленей. Конечно, они задавали слишком много вопросов, и пребывание их в доме слишком затянулось. А он так нуждался в отдыхе и хотел бы остаться один. Но все равно ему было приятно побыть в женском обществе после двенадцати суток, проведенных в море. Даже если бы от их вопросов у него повылезли и борода и усы, он бы с этим смирился.

Но более всего ал-Фарйак удивился, когда увидел, что эмиры сидят на циновках и на них же спят. Быть может, подумал он, они и питаются только яйцами, рисом и молоком, обходясь без голубей и кур, без фруктов и сладостей, а также без вина? И ноги у них босые. Он заметил это, когда они, садясь на циновку, скидывали сандалии. Но за их спинами стоят слуги — у одного за поясом ложка, у другого в кармане серебряная миска. Это подтверждает, что, с одной стороны, эмиры богаты, а с другой, что они, как и все люди, должны есть и пить. Эмир сидит молча — у него нет ни книги, которую бы он читал, ни собеседника, с которым бы он разговаривал, ни музыкального инструмента, на котором бы он играл. Он проводит таким образом не часы, а день за днем и никогда не разговаривает с женщинами. В конце концов зрение его ослабевает, мысли путаются, он становится раздражительным, и у него портится желудок. Как это отличается от собраний в салонах франков, уставленных мягкими кушетками и устланных дорогими коврами, по которым ходят, не снимая обуви! Там бывает много прекрасных женщин: одна — стройная и изящная — удостоит ковер чести ступить на него, другая — совсем юная — подпрыгнуть на нем, третья — блистающая красотой — станцевать, а какая-то — и прилечь на него. А кто может долго вытерпеть твой дремотный образ жизни, о, славный эмир, прекрасный наездник, метатель дротиков? Вели своему слуге с миской в кармане подать тебе твои сандалии, обуйся и поезжай со мной в страну франков взглянуть на тамошних эмиров, как они обнимают своих жен и детей, водят их гулять в сады и в другие места, где они играют, развлекаются и слушают музыку. Их женам не возбраняется улыбаться, раскланиваться, смотреть по сторонам, идти с гордо поднятой головой, быстрым или медленным шагом. Детям не запрещается прыгать и веселиться. Даже если они пригласили гостей и веселились с ними всю ночь, они веселились на своих мягких коврах и вместе с супругами. Почему бы тебе, о эмир, не добавить к твоим бесчисленным слугам еще троих — музыкантов? Они бы соскребли с тебя ржавчину одиночества и угрюмости. А потом позвать соседей разделить с тобой радость! Соседи в знак благодарности пожелали бы тебе благополучия, счастья, долгих лет жизни и высоких постов. Задам еще один вопрос: почему бы тебе не праздновать каждый год день твоего рождения или рождения твоей супруги либо твоих богоданных детей? Это был бы день радости и веселья для всех твоих близких. Ты устроил бы пиршество и угостил бы всех вкусными блюдами, как радушный хозяин, а не раздавал бы тумаки как суровый господин. Что хорошего в метании дротиков, если целиться в несчастного молодого слугу и попадать ему в плечо или выбивать зуб, лишая его возможности есть? Ты ведь меткий стрелок, и с успехом можешь охотиться на дичь. Тогда ты услышал бы за своей спиной не жалобные вопли, а похвалы твоей меткости. Да и твоя благородная рука меньше уставала бы и не болела бы так, как от метания дротиков. Какой толк в том, что возле тебя постоянно стоит слуга с ложкой за поясом или с блюдом на голове, с тарелкой и чашкой в руках, с кувшином и стаканом на плече и с горшком, подвешенным на шею, если ты ешь отдельно от своей жены и детей, если ты не сажаешь сына на колени, не носишь его на спине, не обнимаешь его, не подставляешь ему щеку для поцелуя, не позволяешь теребить свои усы, играть твоими пальцами или хватать тебя за нос, чтобы он немного посмеялся и рассмешил бы тебя? Ты не кормишь его своими руками, чтобы показать, как ты его любишь, ты не ешь того, что он ест сам, не сажаешь его верхом на ослика и не водишь ослика на поводу, не поешь ему на ночь песню, чтобы он заснул под твою мелодию и чтобы утром он сам пропел тебе сладостнее, чем Ма‘бад{265}, аз-Зуннам{266}, Ибрахим ал-Мавсили{267} и другие известные певцы [...]{268} и наиграл тебе мелодии, печальнее мелодий прославленных певиц и напевов любого прославленного певца и знаменитого музыканта. Ты не ласкаешь его, не разговариваешь с ним, не угощаешь его сладостями, не жалеешь его, не знаешь, когда он первый раз произнес слово «папа» [...]{269}

Заклинаю тебя, господин мой, моей преданностью тебе и нашим близким знакомством, хоть раз посади сына на колени или поноси его на спине. И хорошо бы разрешить ему играть с детьми твоих достойных этого слуг, пока он еще мал и не понимает разницы положений. А еще лучше тебе и твоей уважаемой супруге провести вечер вместе с хорошо воспитанными жителями твоей деревни и их женами. Мне кажется, госпожа скучает в одиночестве, не имея ни книг для чтения, ни каких-либо развлечений. Думаю, вам обоим будет полезно пообщаться с вашими подданными: голова бедного человека не меньше и кругозор его не уже, чем у эмира, и он может мыслить более здраво, нежели обладатель огромной чалмы и жирного затылка. Каких познаний и какого здравомыслия можно ожидать от госпожи и ее дочерей, если они заперты в этой золотой клетке и практически не видят тебя?

А вы, господа правители, верховные шейхи и митрополиты, попробуйте хоть раз пообщаться с вашей паствой, а ваши жены пусть пообщаются с семьями соседей (правда, у митрополитов нет жен, которые утолили бы их волчий голод). Чем меньше будет ощущаться разница ваших верований, тем вам будет веселее и приятней. А присутствие женщин и детей очень этому способствует. И поймите, наконец, ради Бога, что общение с женщинами ничуть не унижает ваш высокий сан, а разница религиозных верований не препятствует дружбе и хорошим отношениям. Усвойте себе, да вразумит вас Господь, что носить своего ребенка на спине, — а он будет колотить тебя ножками, гораздо веселей, чем носить длиннющий халат с широченными рукавами и навороченную чалму, и выстаивать службу со скрещенными на груди руками. Знайте, да просветит вас Господь, что арабы изобрели слова, обозначающие различные движения ребенка, именно для того, чтобы вы обратили на них внимание и наблюдали за ними. Арабы даже придумали такие странные, состоящие из трижды повторяющейся буквы, слова, как ас-сасас и ал-какак для обозначения младенческого возраста человека. Знайте, и да поможет вам Господь, что мистер, мсье, герр и синьор живут спокойнее и благополучней, чем вы. Знайте, и да пошлет вам Господь победу над врагами, что ал-Фарйак вернулся в Бейрут, и я, смиренный раб, его биограф, намереваюсь сейчас сочинить макаму, которая порадует вас всех, и холостых и женатых.

(Примечание: Мне кажется, названные господа не услышали моего совета, и слова мои были брошены на ветер.)

(Пояснение: Я сделал эту главу, посвященную разлуке, подлиннее для того, чтобы она соответствовала главе, посвященной браку.)

13 БУДОРАЖАЩАЯ МАКАМА

Говорил ал-Харис ибн Хисам: Попутал меня Сатана (прости Господи такое начало!), ввергающий людей в беды и невзгоды, жениться на женщине ловкой, знающей все выходы и входы, выйти сухой из воды умеющей [...]{270} и готовый ответ на любой вопрос имеющей. Она требовала от меня вещей, на которые не хватит никаких динаров, и вовлекала меня в передряги хуже всяких пожаров. Сперва я покорно ей подчинялся, потом стал сопротивляться, но сопротивление мое лишь сильней ее распаляло, а все упреки она мимо ушей пропускала. Тогда я решил от нее отвернуться и сделать вид, что мне она надоела, либо отправиться, куда глаза глядят поискать ей замену. Призвав на помощь Всевышнего, я выбрал второе решение и покинул дом с печалью и гневом в душе, ненавидя всех женщин. На одной из дорог, по которым я шел, встретилась мне стайка женщин, в нарядные платья одетых, украшениями сверкающих и духами благоухающих. Среди них заметил я и стройную, и полнотелую, и обольстительную и цветущую, и черноглазую, и с глазами индианки. Тут же желание меня охватило — красота их ум мой помутила. Я забыл унижения, которые дома пришлось пережить, и сказал себе: если желания сбываются, так тому и быть. И пропел:

Одна из женщин — с шеей газели и с бровями полумесяцем — обернулась ко мне и вымолвила: «Успокойся, ты не один такой среди мужчин. Как сказал мой муж:

Другая с челом, светлым как утренняя заря, и голосом, ранящим как клинок, продолжила: Послушай, что сказал обо мне мой муж:

После нее подошла ко мне третья. На лице ее капли пота сверкали, как жемчужины, а волосы были темнее ночи. Она предложила: Послушай, какой стих сложил обо мне мой муж, и скажи, справедлив ли он:

Следом за ней ко мне приблизилась женщина кокетливая и игривая с зубами ослепительной белизны и проговорила: Вот, что сочинил про меня муж в первую же ночь, предвещая неурядицы и ссоры:

Подошедшая пятая женщина, пугливая, как антилопа, сказала: Послушай, что сочинил обо мне мой шейх в шестую ночь:

Шестая подошедшая — не женщина, а королева — промолвила: Я прочту тебе два бейта из сочиненных моим супругом, привыкшим лгать. Вот они:

Затем медленным шагом подошла седьмая, прелестная лицом и с большой сумкой в руках. Она заявила: В таком же духе высказался и мой муж-клеветник. Он посмел сказать обо мне такое, чего не посмеет сказать ни один мужчина о женщине:

Подошла восьмая — танцующей походкой — и сказала: Я слышала, как две недели спустя после нашей свадьбы мой муж, опустив очи долу, печально повторял такой бейт:

Приблизилась девятая и, блистая жемчугами зубов, проговорила: Почти то же самое сказал обо мне отец моего сына, притом во всеуслышание:

Появилась десятая — среднего роста, с суровым взглядом — и сказала: Всего ужаснее то, что повторяет мой муж во всех домах и на всех углах. Вот его слова:

Затем окликнула меня одиннадцатая — маленькая и тоненькая — и сказала: Мой муж плохо думает о людях, он возвел на меня напраслину, сказав первое, что пришло ему в голову:

Приблизилась ко мне двенадцатая — низенькая, толстая, мясистая и горячая — и сказала: Чтоб моему наглому мужу навек мужской силы лишиться! Всех женщин он оскорбил, как он посмел на такое решиться?! Ведь он сказал:

Я сказал себе: Не грех и мне последовать за этими поэтами и присоединиться к их компании. Быть может, общение с ними добавит мне благоразумия, их огонь высветит мне правильный путь, сказанное ими откроет новые знания, а пример окажется достойным подражания. У них в обычае ежедневно от людей удаляться, уединяться и с утра до вечера размышлять над мирскими делами, особенно над теми, что женщин касаются. Я стал разыскивать этих поэтов, и мне подсказали, что они на берегу моря собираются, под навесом от солнца укрываются. Я нашел их, поприветствовал и спросил: «Примете ли вы к себе человека, мыслящего сходно с вами и согласного с вашими словами?» Они ответили: «Мы рады гостю новому, хотя и незнакомому».

Когда все расселись по местам, один из них слово взял и сказал: «Я должен закончить свое выступление и прояснить все, что требует в нем прояснения. Кто благоденствует в этом мире, кроме НИХ? Есть ли мужчина, от их капризов не страдавший? От их постоянных отказов не уставший? За все это благодарность услыхавший? А они пользуются всеми благами мира и его радостями, удовольствиями и приятностями, нарядами и драгоценностями. Требуют от нас возможного и невозможного, нагружают непосильными обязанностями и заботами. Хотят быть увешаны украшениями с головы до пят, поверх платьев и под платьями». Говорящий улыбнулся, обнажив зубы, и продолжил: «Они безжалостно наносят раны, которые не заживляются. Любви их и властитель и раб, и богач и бедняк домогаются. Они ввергают мужчин в бездну страданий и обрекают на мучительные испытания. Чтобы они ни в чем не нуждались, мужья решаются их покидать, в дальние моря уплывать, бескрайние пустыни пересекать, опасностям подвергаться, жизнью своей рисковать, жару и холод переносить, голод и жажду терпеть, нападкам врагов подвергаться и глупость помощников выносить, последние силы терять, цензорам угождать, хулителей опровергать, на обиды глаза закрывать. А, вернувшись домой, муж обнаруживает, что честь его осквернена, семья посрамлена, что компаньон его обокрал или рогами увенчал. А случается, что он является домой с разбитой челюстью или со сломанной ногой, с подбитым глазом или с набок свернутой головой, а то и начисто ограбленным, а она, вместо приветствия, первым долгом спрашивает его, что ты мне привез, где подарки? Ты можешь подарить ей платье Буран{271}, поселить ее во дворце Гумдан{272}, кормить лучшими яствами, поить драгоценными винами, устраивать ей веселые праздники, прогуливать ее в райских садах, носить на плечах, ласками осыпать — все равно тебе ни благодарности, ни отклика на желания твои не видать. И горе тебе, если ты рубеж пятидесяти переступил, и прежних сил не сохранил, или достиг сорока, и выступила на висках седина. А ведь человеку случается заболеть и в молодые годы. Тогда здоровая и молодая жена ищет тебе замену, она оставляет тебя недвижно в постели лежать и высматривает из окошка того, кто не откажется ее приглашение принять и воспользоваться тем, что муж страдает и ничего не сознает и не соображает. А потом она приходит к мужу и говорит ему: «Напиши, муженек, завещание, близится час прощания. Покинули тебя твой врач и твой друг, наскучил ты всем вокруг».

Любой женатый хорошо знает, что жена его всегда переиграет. Если уж она решила любовника иметь каждый день, она найдет его, стоит ей выглянуть за дверь. И только глазом ему моргнет, как он жажду ее утолит и пламя ее зальет. Тогда как мужчина всегда своей работой занят и делами озабочен, боится перетрудиться и переутомиться либо деньги впустую потратить и прибыли лишиться. Можно ли тут утверждать, что у мужчины и женщины равные права и, что ноша их одинаково тяжела? Найдется ли среди вас тот, кто на этот непростой вопрос ответ найдет?

Ответить вызвался поэт, который в стихах всех женщин ругал. Он встал и сказал: «Вот тебе мой ответ. Словам моим внимай и истину признай. Я женщин критиковал не за то, что они счастливей нас и живется им легче, не за то, что им доступнее радости и развлечения, а за то, что они ввергают нас в неприятности и вводят в заблуждения, обрекают на терзания и мучения. Все это я говорил из зависти, а сейчас, хорошо поразмыслив, скажу слова разумные и справедливые. Пока девушка живет в доме своих родителей, она находится в заточении, нет у нее ни друзей, ни собеседников. В это время брат ее свободой наслаждается, веселится и играет, радуется и повсюду разъезжает, друзей и спутников сам себе выбирает. И чем более он веселится, тем более отец им гордится. Девушка же, выйдя замуж, переходит под власть супруга, он становится ее повелителем и судьбы ее вершителем. Она и из дома-то выходит лишь с его разрешения, и на всякий поступок просит его дозволения. Что ей делать, а что не делать, муж решает, он теперь место отца ее занимает. И если он говорит ей «нет», ей ничего не остается, как слезами горючими умыться. А если он, не дай Бог, разозлится, она, чтобы побоев избежать, должна к нему подольститься. За всеми вещами его она должна следить, каждый день любимые его блюда варить, одежду его чинить, постель его хранить, детей его растить. Сколько ночей она проводит с ним рядом, слушая то его мощный храп, то хвастливую болтовню, то ругань [...]{273}

Ко всему этому следует еще добавить беременность с ее трудностями и мучениями. А если ребенок не от мужа, то и со страхом разоблачения. Правда, некоторые врачи говорят, что дитя, зачатое от другого, рождается легко, хотя и с чувством печали. В любом случае и до родов и после них женщина испытывает большие трудности, и ей грозят многие опасности. Не говоря о ежемесячных регулах, от которых она слабеет, это и родильная горячка, когда женщина находится между жизнью и смертью, отсутствие или излишек молока в груди, странные капризы, рвота, отвращение к еде иногда во все время беременности. Все это она выносит с трудом, нервничает, теряет силы, у нее портится характер. Мужчины от всего этого избавлены, и если смотреть на вещи здраво и рассудительно, нельзя не признать, что их положение куда как лучше».

Говорил ал-Харис: В этот момент мне показалось, что противная сторона растерялась, и воинственный ее пыл немного остыл — в ответах своих они начали запинаться, очевидно, устали сражаться. Один из них встал и сказал: «Услышанного сегодня достаточно. Давайте сделаем перерыв до следующей встречи». И они разошлись, оставив при себе свои доводы и вопросы так и не разрешив.

Я подумал: хорошо бы мне встретился кто-то, имеющий твердое мнение — он избавил бы меня от блуждания в кругу догадок и предположений. Я выслушал двоих спорщиков, ученых и красноречивых, но они говорили запальчиво и истины не открыли.

И вдруг я встретил ал-Фарйака, он разгуливал по базару с большой корзиной, куда складывал провизию, для здоровья полезную и улучшающую зрение. Я радостно за его корзину ухватился и воскликнул: «Мне нужен решающий довод! Довод мне нужен!» Он ответил: «Это голод, нестерпимый голод, ставящий человека на колени, не требующий ни свидетелей, ни свидетельств, ни доказательств, ни поводов. Даже судья, подобно прочим людям, голода не выносит и первым к столу накрытому спешит. Равно как и к женщине соблазнительной». Я сказал: «Да, это аргумент. И содержимое твоей корзины его подкрепляет». Он спросил: «Чего ты хочешь? И что тебя тревожит? Или ты вел разговоры о женщинах с болтунами и спорил со спорщиками?» Я ответил: «Спорил о том, почему курносый отрезает себе нос, и отчего любящий покидает любимую». Я рассказал ал-Фарйаку обо всем, что произошло в моем доме, об отношениях с женщинами и о разговорах с поэтами. И попросил его дать мне честный ответ. Он целый час молчал, потом сказал: Вот что я сумел сочинить — голод, правда, меня подкосил, но не смог вдохновения лишить:

Затем он склонился над своей корзиной и стал ее содержимое перебирать и в рот отправлять. Истины, им высказанные, меня потрясли, я понял, что не следует к невозможному стремиться и несбыточного желать, и решил с женой помириться и нрав свой обуздать. Вернувшись домой, я застал ее занятой моими делами, подошел и обнял обеими руками, как обнимает любящий и истосковавшийся. Передал ей слова поэтов и ал-Фарйака, и она сказала: «Да воздаст ему Бог за меня добром! Пусть разлука не принесет ему горя!» А потом мы с ней помирились и хранить наш семейный союз договорились.

14 О МУЧИТЕЛЬНОМ, ГУБИТЕЛЬНОМ ГОЛОДЕ

Когда торговец вразнос увидел, что пребывание в Бейруте идет во вред его здоровью, он решил перебраться в горы и поселиться в греческом монастыре. Торговец с женой и ал-Фарйак отправились в путь и провели два дня в деревеньке у подножия монастыря. Там на ал-Фарйака обратили внимание несколько приятных женщин, которые приветили его. Одна из них, узнав, что завтра он поднимется в монастырь, даже расплакалась, подумав, очевидно, что он собирается стать монахом. Ал-Фарйаку показалось, что она ведет себя странно, не как все женщины: они обычно любят монахов больше, чем мирян. Отшельники соблазняют прихожанок силой своего желания и хитроумными выдумками, опробуя всевозможные способы любви. Короче говоря, ал-Фарйак был оплакан — из-за предстоящей разлуки с ним — второй раз в жизни, и вошел в категорию мужчин, любимых женщинами. На следующий день он отправился в монастырь. Там ему выделили келью без замка и без ключа — на сей раз он оказался в странной категории людей, живущих с открытой дверью. Монастырь этот посещали жители всех близлежащих деревень. Они оставляли в нем свое имущество, опасаясь грабежей со стороны египетских солдат, а монастырь все же считался неприкосновенной святыней. Они входили во все кельи без спроса, в том числе и в келью ал-Фарйака. Находя на его постели бумаги с толкованиями снов или с другими записями, хватали их и читали. Один понимал лишь слова, которыми пользовался в обиходе. У другого в голове возникали какие-то вопросы. Третий не понимал ничего, бросал листки и уходил. А были и такие, кто, зажав в руке листок, бил автора кулаком по голове. Нашелся один, который насмешливо назвал написанное «дурацкими снами», и другой, сказавший, что подобные сны неуместны во время войны. Ни один человек не одобрил их. Среди вторгавшихся в келью попадались и женщины, причем такие, которых следовало бы встречать приветливым «Добро пожаловать. Милости просим» или хотя бы простым «Здравствуйте», и такие, которые не заслуживали ни одного приветливого слова.

Впрочем, все это было хотя и неприятно, но терпимо. Кроме голода, возникшего из-за перекрытых дорог. Голод был невыносим. К тому же ал-Фарйак только что оправился от морского путешествия, вынудившего его голодать несколько дней. Ему было необходимо сытно питаться. Поэтому он пошел в деревню и стал искать, у кого можно было бы купить курицу. Одна женщина сказала ему, что может продать курицу из тех, что гуляют в поле: «Если хочешь, иди и сам ее поймай». Ал-Фарйак долго гонялся за курами, пока ему не повезло ухватить одну из них за ногу. Бегая за ними, он не мог отвязаться от мысли: Вот я тут бегаю за курицей, а жена моя на острове, возможно, бегает сейчас за петухом?

Здесь я должен ненадолго остановиться и напомнить, что, как я уже говорил, характер у ал-Фарйака был беспокойный, горячий и вспыльчивый. Находясь вдали от своих близких, он постоянно мысленно сравнивал их положение со своим, представляя, чем они сейчас занимаются и как выглядят. Бегая, например, за курицей, представлял жену бегающей за петухом, а одеваясь, воображал ее раздетой. А если он в данный момент стоял, она виделась ему лежащей. Но могли возникать и сравнения иного рода, например: я бегаю сейчас за курицей, а не бегает ли за женой петух?

Поскольку хлеб, и монастырский и деревенский, смешивался в то время с плевелами, ал-Фарйаку, когда он его ел, мерещилось, что он все еще на судне, окруженном морскими чудищами. Появление у него в келье в это время кого-либо из монахов добавляло ему страху. Когда он дошел до крайности, то сочинил стихи и послал их настоятелю соседнего монастыря, богатого, как он думал. Вот они:

Настоятель прислал ал-Фарйаку лепешек из натуральной муки и следующие стихи:

Ал-Фарйак тут же поспешил в этот монастырь выговорить настоятелю за то, что он неправильно написал его имя, и увидел во дворе женщину, жену одного из эмиров. Она укрылась в монастыре от солдатни. Придя к настоятелю, он сказал ему: «Твои лепешки, господин мой, окупили недостатки стихов, но зачем было изменять мое имя?» Вспомнил об увиденной во дворе женщине и добавил: «Ты утверждал в стихах, что вы монахи, и у вас нет женщин! А я видел цветущую, пышущую здоровьем женщину». Настоятель ответил: «Имя твое я изменил ради рифмы, в поэзии это позволительно. А говоря о женщинах, я имел в виду, что у нас нет жен. Но мы не отрицаем, что жены других посещают нас иногда, чтобы испросить у нас благословения». «Как это вам так повезло?» — поинтересовался ал-Фарйак. Настоятель не понял вопроса. Но слышавшая его женщина все поняла и пригласила ал-Фарйака выкурить с ней наргиле. Он провел в ее обществе час, благодаря которому недовольство, вызванное изменением его имени, полностью из него выветрилось.

Вернулся в свою келью ублаготворенный и нашел там начальника толковальни, в голове которого застрял и не давал ему покоя пресловутый сон. Заслышав стук барабанов из военного лагеря и завидев блеск оружия солдат, он вопрошал: «Разве вы не слышите звук дьявольского барабана, в который бьет какой-то монах? Не видите рогов дьявола, вспыхивающих огнем, когда о них трутся женщины?» А его супруга, не обращала никакого внимания ни на его вопли, ни на военный лагерь возле монастыря, потому что могла думать ни о чем, кроме своей любви к Ветке{274}.

Но потом, благодарение Господу, положение изменилось: солдаты ушли из страны и дороги стали безопасны. Начальник толковальни успокоился и решил ехать в Дамаск, а по дороге посетить Баальбек, чтобы взглянуть на его удивительную крепость. Они наняли лошадей и мулов и отправились в путь.

15 ОТЪЕЗД ИЗ МОНАСТЫРЯ

Ал-Фарйак и Ветка сели на мулов, госпожа и ее супруг — на лошадей, к ним присоединились другие всадники, и они поехали в Дамаск. Не успели далеко отъехать, как фарйаков мул чего-то испугался, стал прыгать, лягаться и сбросил своего всадника. Ал-Фарйак упал, ударился бедром о камень и сильно захромал. Его начальник расстроился: он боялся лишиться опытного толкователя. А жена его злорадствовала, потому что считала, что ал-Фарйак подглядывает за нею и за ее Веткой. Так беда мужчины может стать иногда радостью для женщины.

Тут, дорогой читатель, предлагаю тебе пополнить твои и без того широкие познания. Знай, что нет ничего хуже езды на этих зловредных мулах, к тому же без седла, удил и стремян. Болваны погонщики заменили удила веревками, привязанными к железным цепочкам. Всадник держит в руке цепочку, и в случае, если мул припустится вскачь, рука быстро слабеет и не может его удержать. А обычно вслед за одним пускаются вскачь все остальные мулы. Вслед за фарйаковым поскакал и мул Ветки. Ветка сполз с его спины, нога его запуталась в веревке, а голова свесилась до земли. И никто не мог остановить мула. Для госпожи это зрелище было непереносимо: ее глаза чуть не вылезли из орбит, сердце рвалось из груди, впервые в жизни ей вдруг захотелось стать мужчиной и броситься на помощь другому. Но Господь смилостивился, мул остановился, и Ветка выпрямился на его спине. Они тронулись дальше и доехали до Баальбека. Ал-Фарйак был еле жив — он слез с мула и лег в тени, под деревом. Легкий ветерок усыпил его, но, и поспав, он чувствовал себя разбитым. В Дамаск приехал совершенно больной, снял комнату в караван-сарае и несколько дней не выходил из нее. Когда почувствовал себя лучше, отправился в дом родственников его жены, познакомился с ними, и они ему обрадовались. Но лихорадка снова вернулась к нему, он впал в беспамятство, а когда пришел в себя, решил пойти в хаммам помыться. После чего лихорадка возобновилась. Случилось так, что однажды ему стало плохо в отхожем месте, он упал и попал головой прямо в дыру. Он закричал: «Спасите! Голова моя в дыре! Дыра в моей голове!» Прибежали люди, одни, увидев его, смеялись, другие — жалели. Наконец он выздоровел и смог продолжить путешествие вместе со своими спутниками.

Но до его отъезда из этого славного города я должен заставить его рассказать о достоинствах местных женщин, поскольку ничего другого он делать не умеет. Говорить о природе, климате, растительности, числе жителей и политике не его дело.

Говорил ал-Фарйак: «Я приехал в Дамаск, страдая от лихорадки, которая преследовала меня с Баальбека, а едва выздоровев, покинул город. Поэтому описать дамасских женщин могу лишь бегло. Но если вы настаиваете, то извольте: По приезде я остановился в караван-сарае под названием «Хан Фарис». Хозяин дал мне в услужение старуху. По ее манере говорить, смешивая ласковые выражения с крепкими словечками, я понял, что старухи играют важную роль в женских делах. Они входят в дома под видом торговок женской одеждой, а выходят, добившись от женщины согласия раздеться. Они самое верное и простое средство общения между любовниками. На первый взгляд мне показалось, что женщины-мусульманки красивее христианок, как и мужчины-мусульмане красивее христиан и красноречивее их — так обстоит дело во всех мусульманских странах. У большинства женщин кожа белая с розовым оттенком. Они высоки ростом и стройны, однако белое покрывало, которое они накидывают, выходя из дома, смотрится на них не так красиво, как покрывало жительниц Каира. У тех и у других покрывало скрывает достоинства фигуры, и возможно, они носят его специально, чтобы не вводить мужчин в искушение. За это им спасибо. Но что тогда означают бросаемые ими взгляды, эти повороты головы, покачивания бедрами? Не требуется заглядывать под покрывало, чтобы догадаться, что под ним скрывается. Разве может облако спрятать солнце? Оно лишь позволяет на него смотреть! А дома жительницы Дамаска носят самые прелестные и соблазнительные наряды. Когда я первый раз вышел из своей комнаты в караван-сарае после лихорадки и познакомился с посетительницами-христианками, они показались мне очень женственными, приятными в разговоре и разумными. Думаю даже, именно им я обязан своим выздоровлением. Если бы я не опасался прослыть скупцом, обходясь без докторов, и не боялся того, что меня может постичь участь моего отца, умершего в Дамаске, я не стал бы прибегать к услугам медицины. А наблюдая украдкой за этими женщинами, я замечал, как грудь их вздымается и опускается в такт их дыханию. Видел я также и некоторых знатных мусульман, посещавших хозяина караван-сарая и ведших с ним долгие беседы. Они были важными и степенными. Не знаю, что побудило митрополита Германуса Фархата сказать в своем диване следующее:

Этот глупец назвал также халебца франтом, а дамаскинца — нищим, хотя жители Дамаска тоньше, умнее, красноречивее, щедрее, великодушнее и благороднее жителей Халеба. Это подтверждается тем, что Пророк почтил его своим посещением, в нем жили некоторые сподвижники Мухаммада, он стал и остается преддверием Ка‘бы, местом сбора паломников. Христиане живут в нем в удобных, просторных домах, в отличие от христиан в Халебе, имеющих право жить только вне города и входить в него лишь для купли и продажи. Господь уберег Дамаск от землетрясений, которые столь часты в Халебе, а также от этих жутких нарывов, причиняемых тамошней водой и часто обезображивающих лица заболевших ими. Хотел ли митрополит сказать, что именно христиане Халеба более воспитаны? И справедливо ли унижать людей ради рифмы и игры словами? Ведь говорят, например, католикос-задери нос, митрополит-грязью умыт, священник-мошенник, монах-вертопрах, рыночник-берет на крик, коробейник-бродяжить привык. Что же касается языка, то жизнью клянусь, ломаный язык халебцев не идет ни в какое сравнение с правильным языком дамаскинцев. Халеб находится рядом с турецкой границей, и в язык его жителей проникло много турецких выражений, а говоря по-арабски, они запинаются.

Из Дамаска ал-Фарйак и его начальник поехали в Бейрут, а оттуда — в Яффу. Тут английский вице-консул (не хавага Ас‘ад ал-Хайат, человек блестящего ума) пригласил их и капитана судна к себе выпить сладкой воды, известной как шербет — под этим названием она стала известна благодаря франкским сочинителям, использовавшим ее в своих книгах, но не в домах. Каждому из гостей был подан стакан соответственно размерам его тела. Опорожнив их, гости отплыли в Александрию, а из нее на остров, где были помещены в карантин. Ал-Фарйак послал сообщение жене о своем прибытии и пригласил ее присоединиться к нему в карантине. Она ответила, что не любит ни карантин, ни безделье. Потом все-таки явилась, и ал-Фарйак, отдохнув от тягот путешествия, вдохнул запах женщины.

16 ЗАПАХ

Это запах нашего мира. Он исходит и от ползающих, и от летающих, и от плавающих в морях. Поэтому я поставил его в заголовок. Ты ощущаешь его?

17 ПОДСТРЕКАНИЕ К РАЗДЕВАНИЮ

Выйдя из карантина, ал-Фарйак вновь занялся толкованием снов и лечением дурного дыхания. Как-то начальнику толковальни сообщили об одном персе, бывшем мусульманине, перешедшем в христианство, которого персидские знатоки считали выдающимся поэтом. Начальник вместе с ал-Фарйаком пошли в карантин, чтобы поприветствовать его, и увидели перед собой тщедушного человечка с большим животом, длинными усами и бородой. После карантина он поселился в толковальне, и начальник первым делом предложил ему сбрить бороду. Привел цирюльника, и тот быстро управился с бородой, но когда потянулся бритвой к усам, поэт закрыл их обеими руками. Начальник пытался уговорить его и даже принес книгу, в которой доказывалась необходимость сбривания усов. Они долго спорили, обсуждая этот вопрос, и сошлись в конце концов на том, что поэт сбреет половину усов и сохранит другую.

В один из злополучных дней ал-Фарйак, придя в толковальню, нашел там своего начальника бродящим по дому абсолютно голым. Начальник призывал других последовать его примеру, говоря, что одежда нужна лишь для того, чтобы прикрывать срамные места. А у человека чистого и безгреховного никаких срамных мест нет. Адам, когда он жил в раю в чистоте и невинности, не нуждался в одежде. Когда начальник предложил раздеться своей жене, она ответила ему, что женщины непогрешимы только ночью, а днем обязаны носить одежду. Перс, увидев эту картину, спросил ал-Фарйака, что случилось с их начальником, почему он сменил свое черное платье на этот красный наряд. Тот ответил, что их начальник солдат армии торговцев вразнос, а они носят здесь красную форму. Начальник и перс начали пререкаться, все более возбуждались и спорить все яростней. Жена начальника испугалась, что дело может дойти до драки, и обратилась к ал-Фарйаку с просьбой забрать перса к себе.

В это время к ней из Сирии приехал Ветка, надеявшийся сорвать созревший плод и хорошо поживиться. Она поселила его у себя и постаралась сделать так, чтобы супруг ее как можно меньше им докучал, даже если бы это привело к его полному помешательству и к разрыву с семьей. Ветка жил припеваючи и в полном довольстве. Она только и думала, чем бы ему угодить. А муж ее продолжал проповедовать наготу как жизненный принцип очистившихся от греха, невинных.

Перс продолжал жить у ал-Фарйака, которого устраивали его уродливость, слабость и неразговорчивость. Но однажды вечером, когда перс увидел пришедших в гости к жене ал-Фарйака красивых женщин, язык его развязался, и он признался, что принял христианство не потому, что увидел в нем истинный путь, а под давлением пустого желудка. Ночью же в нем пробудились грешные желания, он встал с постели и направился в комнату ал-Фарйакиййи. Муж заметил его крадущимся и связал веревкой. Бедняга был не в силах сопротивляться. На следующий день ал-Фарйак расспросил жену о случившемся, и она сказала, что этот перс, видимо, помешался от своей холостой жизни, как и многие другие мужчины. «Разве ты не заметил, — спросила она, — как вчера, увидев у нас молодых женщин, он оживился и разговорился?» Ал-Фарйак возразил: «Но ведь наш друг торговец помешался, будучи женатым!» На что она ответила: «У этого ум давно повредился из-за снов. А когда он женился, то не использовал в полной мере права мужа, и ими воспользовался другой».

— Откуда ты это знаешь?

— Женатый мужчина не должен быть любопытным и совать нос не в свои дела.

— Это нарушает права человека.

— Это ничего не нарушает, я же не запрещаю вам работать, просто советую не болтать глупостей и не увлекаться снами. Излишняя ученость, приводящая к нарушению обычаев, вредит человеку больше, чем неукоснительное соблюдение глупых обычаев. Если бы это зависело от меня, я бы доверила лечение всех помешанных женщинам: женщины бы за ними ухаживали и исцеляли их.

— Значит, все доверить женщинам?

— Да, все зависит от женщин.

— Тогда посоветуй мне, что делать с этим помешанным.

— Верни его начальнику толковальни, я больше не могу его терпеть. Я боюсь, что если забеременею, сын родится похожим на него.

— Какая тут может быть связь?

— Рождаются ли красивые дети от некрасивых родителей? Разве не важно, что видят перед собой глаза беременной женщины?

— Слова твои граничат с богохульством. Ты утверждаешь, что женщина участвует в создании человека. Если бы это было так, то все дети были бы похожи на своих отцов или все были красавцами.

— На обвинение в богохульстве отвечу, что Всевышний, Причина всех Причин, действительно наградил женщину таким свойством в том смысле, что великая сила воображения, вложенная в нее Создателем, влияет на качества ребенка. А поскольку женщина всегда желает, чтобы ее сын не был похож на его отца, то похожим на отца бывает чаще всего первенец.

— Да умножит Господь число подобных тебе! Ты говоришь так, словно, учителем твоим был ал-Аш‘ари{276}.

— Да уж не бритый и не шелудивый.

— Ну, хватит о помешанных, а то ты доведешь меня своими разговорами до сумасшествия.

— О помешанном я сказала все. Отведи его к толкователю и оставь там, не говоря никому ни слова.

Рассказывал ал-Фарйак: «И я отвел его и оставил в одной из комнат, закрыв дверь на ключ. Когда он проголодался, то стал ломиться в дверь, чтобы выйти. Слуга выпустил его. Супруга начальника толковальни добилась его возвращения туда, откуда он явился, а сама решила вместе с мужем вернуться в свою страну. Вместо него на должность начальника толковальни приехал другой его соотечественник, который, однако, долго не задержался по причинам, о которых будет сказано далее.

Пока же мы хотим завершить эту главу стихами, сложенными ал-Фарйаком по случаю увлечения начальника толковальни хождением нагишом. Вот они:

18 ПОМОЙНАЯ ЯМА

Когда ал-Фарйак покончил с толкованием снов, ему было поручено переводить книгу для Комитета в Англии{277}. Он перевел ее на арабский язык в соответствии с правилами этого языка. Как раз в это время митрополит Халебский Атанасиус ат-Тутунджи, автор книги «Пыль от перетирания глупостей» поехал в Англию по делам, связанным с какими-то объедками, оставшимися на дне кастрюли. Познакомившись с членами этого Комитета, он сообщил им, что язык ал-Фарйака никуда не годится, поскольку не отвечает тем требованиям к переводам на арабский язык, которые он изложил в упомянутой книге. Христиане, как он сказал, любят язык сладкий, медоточивый. Сам он обучен такому языку с детства и обучил ему многих в школе ‘Айн Тараз{278} и в других.

[...]{279}

На этом основании ат-Тутунджи предложил названному Комитету поручить перевод ему — тогда книга будет пользоваться спросом у христиан, иначе же — нет. Члены Комитета, увидев ат-Тутунджи, которого украшала окладистая борода, а еще более — сан митрополита — митрополит же, в их представлении, обязательно человек ученый, с готовностью передали ему перевод. По этой причине была закрыта толковальня, и у ал-Фарйака остался лишь заработок целителя дурного дыхания{280}.

Здесь следует заметить, что англичане более, чем кто-либо, уважают чины и звания. Приезжающий к ним иностранец удостаивается самого благосклонного приема, если он именуется эмиром, шейхом или митрополитом, особенно, если он к тому же говорит по-французски. А уж носящий сан митрополита не нуждается ни в каких рекомендациях, ибо этот сан равен у них сану архиепископа. А доход архиепископа составляет четыре тысячи золотых ливров в год. У арабов длинная борода не является признаком ума и учености, как это ясно из истории о халифе ал-Ма’муне и ‘алавитском законоведе{281}, но у франков свои представления.

Когда наступило время ежегодного перерыва в работе по исцелению дурного дыхания, — а это три летних месяца, — ал-Фарйак решил поехать в Тунис. Он сел на судно, капитан которого принадлежал к числу жителей острова, колеблющихся в одних вопросах между рыночными торговцами и торговцами вразнос, а в других — между всеми торговцами и философами. После плавания, продолжавшегося двенадцать дней и полного опасностей и тревог, бросили якорь в Халк ал-Вади{282}. Во время плавания некоторые матросы говорили, что оно оказалось таким трудным, потому что капитан вышел в море в пятницу, чего никогда не делают другие капитаны из уважения к этому дню или считая это дурным предзнаменованием. Но ал-Фарйак знал истинную причину трудностей — все дело было в расположении его звезд, которое требовало для достижения цели его поездки именно двенадцати дней. Но об этом он молчал.

В городе тесные рынки и маленькие лавчонки, но зато свежий воздух, вкусные еда и напитки, и множество фруктов. Жители приветливы и добры, уважают гостей и любят иностранцев. В нем также много певцов и музыкантов, играющих на разных инструментах — большинство из них евреи. Женщины у евреев красивые, полные, белокожие, черноглазые, хотя христиане и утверждают, что Господь проклял и обезобразил их за то, что они распяли господина нашего Иисуса Христа, мир ему, и лишил их всякой красоты, внешней и внутренней. Однако я думаю, что священники при виде пышной, с белой и нежной кожей еврейки объявят еретиком произносящего такие слова. Скорее всего, подобного мнения придерживаются поклонники христианок, предпочитающие их всем другим, или имеющие в виду, что красоты были лишены только мужчины. Многие же из не лишенных красоты сравнимы с пышной веткой, которая готова обломиться. Они обычно ходят без покрывала и с голыми ногами.

Накануне отъезда ал-Фарйака из этого города один из местных знакомых сказал ему: «Почему бы тебе не написать касыду в честь нашего правителя? Он самый достойный и щедрый из покровителей и жертвователей». Ал-Фарйак ответил: «Я уже собрался ехать и не могу отменить отъезд». В числе пассажиров судна, на котором ал-Фарйак возвращался на остров, были два австрийца: один — сын богатого торговца, другой — офицер папской стражи. Последний позаимствовал у ал-Фарйака спичку (тонкую палочку для разжигания огня) и вернул ее два дня спустя. Вернувшись домой, ал-Фарйак вспомнил о предложении написать панегирик правителю. Он сочинил длинную касыду и перечислил в ней все, что пришлось ему по душе в Тунисе, не упомянув, правда, о прелестях еврейских женщин. В самом скором времени упомянутый правитель прислал ему в дар алмаз редкой красоты, какими и короли нечасто одаривают своих сотрапезников. К подарку прилагалось письмо, написанное рукой ближайшего доверенного правителя, его министра Мустафы-паши Хазнадара{283}. Вот его текст:

«Автору сочинения, преисполненного любви и уважения, совершенного по языку и изложению, литератору искусному, знающему толк во всех искусствах, человеку благонравному, в красноречии не имеющему себе равных, блистательному ал-Фарйаку, свет достоинств которого рассеивает мрак, а речи — указующий путь маяк. И далее. Наш благодетель и повелитель, господин маршал Ахмад-паша бей, эмир Тунисской провинции{284} и ее охранитель получил сочиненную вами касыду, украсившую вашу поэзию, упрочившую вашу славу и закрепившую ваше место в людской памяти. Такое произведение мог сочинить лишь поэт, наделенный даром слова и освоивший все наследие и заветы предков, ближних и дальних. Наш повелитель, да укрепит его власть Аллах, высоко оценил ваши усилия и отозвался с похвалой о вашем языке и стиле. Его Высокопревосходительство посылает вам небольшой подарок, который будет напоминать вам о его добром расположении и о красоте его страны и провинции. Соизвольте принять этот дар, и да хранит вас Аллах, и да покровительствует вам и укроет вас покровом своей милости. Писано рукой Мустафы Хазнадара, смиренного слуги своего высокого господина.

Тунисское государство, 24 числа священного месяца зу-л-хиджжа 1257 года{285}».

В это время на остров приехал митрополит ат-Тутунджи. Ал-Фарйаку стало известно о его приезде, но он не знал, какой поклеп ат-Тутунджи возвел на него перед англичанами. Он пошел поприветствовать его и пригласил на обед, устраиваемый в его честь. Митрополит поселился в одном из отведенных ему домов и занялся переводом книги, которую уже переводил ал-Фарйак. Тот по-прежнему ничего не знал и продолжал время от времени навещать его. А некоторое время спустя началась буря, задул сильный ветер, сбивающий человека с ног, сметающий все на своем пути [...]{286} Когда стих ветер, распространились запахи: мерзкие, зловонные, смрадные [...]{287} А упомянутый митрополит, переводя книгу, оказался в помойной яме, поскольку был не в состоянии исправлять типографские ошибки и к тому же не знал языка. Поэтому мерзкие запахи вскоре достигли дома ал-Фарйака. Директор типографии был его другом и поручил ему исправлять типографские ошибки, не обращая внимания на ошибки в переводе. Тут-то ал-Фарйак и понял причину приезда митрополита, и узнал о его происках. Он собрал примеры этой вони, отослал их в упомянутый Комитет и стал ожидать ответа.

Случилось так, что спустя какое-то время на остров приехал господин Сами-паша, известный своими заслугами{288}. Ал-Фарйак был с ним близко знаком и пошел к нему в карантин поприветствовать его. Сами-паша предложил ему пожить вместе с ним, пока он остается в карантине. Ал-Фарйак уведомил об этом свою жену. Та возмутилась: «Сколько раз можно тебе повторять, что в карантине нет ничего хорошего?!» Он возразил: «Но жить в обществе эмира уже большая честь!» Она сказала:

— Титул сам по себе ничего не стоит.

— Мне этого было бы достаточно.

— С эмиром есть еще кто-нибудь?

— Не знаю.

— Если бы титул имел цену, то женщина сделала бы на своем теле татуировку «эмир».

— Что мне мешает сделать то же самое?

— Сначала выясни, что ты получишь взамен.

— Как вы, женщины, торопитесь.

— А зачем медлить?

— Раньше я жалел, что Господь не сделал меня женщиной, но теперь не жалею — очень уж женщины нетерпеливы! А живущему на этом свете необходимо быть терпеливым.

— Если бы женщины не были терпеливее мужчин, они не жили бы дольше их — ведь им приходится выносить мучения и беременности, и родов.

— Причина не в этом, просто праведник не заживается на земле в отличие от грешника.

— Разве все мужчины праведники, и среди них нет грешников? А не они ли изобрели пороки? Женщина никогда не навредит так женщине как мужчина мужчине. А кто портит женщин? Не мужчины ли? Кто ухаживает за ними, добивается их расположения, домогается их, соблазняет их деньгами, обещает им любовь и верность. А когда добивается своей цели, тут же оповещает об этом весь свет. Выпивает со своими знакомыми и хвалится перед ними, выбалтывает все, о чем следовало молчать, предает огласке то, что требовалось хранить в тайне. Не правда ли, что мужчина гордится данными ему Богом силой и мощью и убежден, что он во всем превосходит женщину. Но если сила и мощь самое главное, то слон важнее мужчины.

Конечно, нам нравится видеть мужчину крепким, способным поддержать нас, но не приличествует мужчине унижать свою слабую, бедную жену, относиться к ней неуважительно, свысока, презрительно [...]{289} А если он найдет другую, уверять ее, что он ее пленник, раб, слуга, что он умирает от любви к ней, снедаем страстью, будет любить ее вечно, готов пожертвовать жизнью ради ее любви и, что Всевышний создал его лишь для того, чтобы угождать ей.

— Пусть правда все, что ты сказала о мужчине, но ведь и женщина ведет себя неразумно, если верит ему и поддается на его уговоры.

— Она верит ему, потому что чиста душой и сердцем. Искренний человек не сомневается в правдивости другого и оказывается обманутым. Если люди слышат, например, что замужняя женщина любит другого, они всячески ее порицают и находят ее поведение чудовищным. Бьют во все барабаны, трубят во все трубы, пишут об этом в книгах. Историю ее рассказывают все, кому не лень, и перевирают нещадно. Если же речь идет о мужчине, любящем не свою жену, а другую женщину, то в этом не видят ничего предосудительного, оправдывают его тем, что жена его брыкается или нечистоплотна, или гнусавит, или брюзжит [...]{290} или у нее другие недостатки. Между тем у женщины гораздо больше причин не хранить верность, чем у мужчины.

— Назови мне их, пожалуйста, чтобы я устранил их.

— Первая причина — если муж не соблюдает записанные в контракте о браке права своей жены, покидающей ради него отца, мать, родных, свою страну, а иногда даже меняющей веру.

— Упаси Господь и помилуй? Что еще?

— Если муж не интересуется ее делами и не старается порадовать ее, развеселить, успокоить, согреть, доставить удовольствие, позабавить.

— Да, да, а также раздеть, вывести на пастбище, подоить [...]{291}

— Да, все это, а еще более то, что в его доме она пленница, целый день обслуживает его и занимается его делами, пока он разгуливает по городу, ходит с рынка на рынок, а, возвращаясь домой, валится с ног, как подкошенный. Он утверждает, что изнемог от работы, отдал ей все силы, столкнулся со многими трудностями и пережил многие неприятности. Но ведь он сам создал эти трудности и навлек на себя неприятности. А женщину Всевышний наделил мягким и сострадательным сердцем. На проявляемую к ней мужчиной любовь она может ответить лишь любовью, на его ласку — только лаской. Обрати внимание, как близки между собой слова матка (рахм) и милосердие (рахма), ведь это производные от одного корня.

— Я в восторге от того, как ловко ты находишь доводы в грамматике.

Жена громко рассмеялась и сказала:

— Да благословит Господь наш язык, объединяющий сходные по смыслу и по звучанию слова.

— Но очень часто от одного корня образуются слова, противоречащие одно другому по смыслу.

— Из всякого правила есть исключения, сборщика меда обязательно укусит пчела. Но из твоих слов я поняла, что в нашем языке множество корней, от которых производятся сходные слова — ученые, как мне известно, называют их следующими одно за другим.

— Я тебе говорил, что они называются синонимами. Кстати, от этого самого глагола радафа (следовать, идти следом) производится более двухсот слов, значения которых так или иначе перекликаются.

— А можешь ли ты назвать мне слово, которое означало бы воздержание от женщины по причине скромности и уважения к ней?

— Мне не встречалось такое слово, иначе я бы обязательно его запомнил, я люблю слова, относящиеся к женщинам. Очевидно, у арабов подобного слова не существует. Однако есть глаголы, намекающие на такой смысл, например, отрешиться от мира, онеметь.

— Нет, это не то, — сказала жена и продолжала: «Если женщина чувствует, что муж охладел к ней и отворачивается от нее, а она продолжает его любить и желать близости с ним, то она начинает оказывать внимание другому, чтобы возбудить в муже ревность и вернуть его любовь. Среди мужчин есть такие глупцы, которые способны оценить свою жену, только видя, что она нравится другим. Поэтому возбуждение ревности это способ воздействовать на мужа. Между собой мы, женщины, называем это пощекотать или поперчить. Что же касается недостатков, то у мужчин их больше, чем у женщин. Достаточно назвать один — неспособность иметь детей. Спрашивается, как быть супругам в такой ситуации? Обязателен ли, возможен или запрещен развод? Мнения расходятся. Христиане запрещают развод, хотя и утверждают, что главная цель брака рождение и сохранение потомства. Защитники природы и философы настаивают на обязательности развода, приводя разные доводы и сходясь в необходимости соблюдения естественного и неопровержимого права женщины, обеспечиваемого мужчиной. Возможность развода зависит только от самих супругов, от того, хотят ли они сохранить свой брак, несмотря на упомянутые обстоятельства, или желают расстаться, что предпочтительнее.

Клянусь жизнью, женщина, которая соглашается жить с мужем, не соблюдающим ее права, заслуживает ежегодного юбилея. Не правда ли, что твой учитель, автор «Словаря», на которого ты ссылаешься всякий раз, затрагивая трудные женские проблемы, писал: «Мужчиной называется человек мужского рода и способный много любить?» Если же муж не мужчина в этом смысле, то ему непозволительно иметь жену, права которой он не соблюдает.

Позволительно ли мужчине владеть верховым животным, если он не может его прокормить? Прости меня, Господи, за такое сравнение! Позволительно ли владельцу земли оставлять ее не вспаханной, не засеянной и не орошенной? Не надлежит ли в таком случае мировому судье конфисковать эту землю и передать тому, кто будет о ней заботиться и обрабатывать ее? Если мужчина и женщина совместно производят и растят потомство, вместе закладывают основы семьи и строят ее, то почему они не должны вместе решать, разводиться ли им или нет, если, конечно, для этого возникнут серьезные причины? Беспричинный развод я считаю заносчивостью и глупостью. А еще худшая глупость, по-моему, то, что христианские иерархи разрешают в подобных случаях супругам развестись, но не разрешают женщине вступать в новый брак, даже если болезнь мужа неизлечима, и за время разлуки его состояние не улучшилось. Какой в этом смысл? И что плохого в том, что она вышла бы замуж за другого и нарожала бы мальчиков и девочек? И, возможно, среди ее сыновей нашелся бы один, превосходящий всех других ленью и никчемностью, и стал бы монахом, а то и митрополитом. А среди дочерей отыскалась бы одна, увлекающаяся предзнаменованиями, предчувствиями и толкованием снов, и пошла бы в монахини. Вспомните приводимые в Библии слова Всевышнего: «Плодитесь и размножайтесь!», хотя они, конечно, содержат в себе преувеличение, ибо переполнение земли людьми приведет не к процветанию, а к гибели. А Святой Павел сказал, что женщина обретает спасение, воспитывая праведных сыновей. Совместим ли запрет на новый брак для разводящихся мужа и жены с этими двумя текстами?

Взгляни на жителей этого острова, ты увидишь, что большинство мужчин оставили своих жен и живут с кем попало. А их священники утверждают, что это лучше, чем брак, не освященный церковью. Но что понимают в браке священники, если сами они не женаты? Чего стоит командующий войском, не имеющий опыта ведения военных действий и не участвовавший в сражениях?

— Ты говоришь, как настоящий оратор! Откуда у тебя все эти познания, ведь когда мы приехали на этот остров, ты не могла отличить безбородого от бритого?

— Из искры может разгореться пламя. Я всегда была любознательной, и к тому же много видела и часто слышала о семейных спорах и ссорах, жалобах и взаимной вражде. А теперь, когда я живу не в своей стране, среди чужих людей, я могу наблюдать и чужие обычаи, и удивительные, на мой взгляд, случаи. И та искра, которая тлела в моем уме, но была задавлена одиночеством и затворнической жизнью, воспламенилась, когда подули свежие ветры и условия изменились. Особенно повлиял на меня бал, где женщины танцевали с мужчинами, его я никогда не забуду. С той поры я задумала продиктовать тебе книгу о правах мужчин и женщин. Пришло время заняться ею.

— Я займусь, если Богу будет угодно. Но завтра эмир ожидает меня в карантине, и я обязательно должен пойти к нему.

— Твои слова меня немного успокоили. Иди к нему. Надеюсь, до твоего возвращения этот приступ горячки у меня не повторится.

Ал-Фарйак взмолился Богу, прося о помощи и поддержке, и отправился в карантин. Пробыв там с эмиром положенное время, он съездил с ним в Италию и вернулся на остров обласканный и осыпанный эмирскими милостями.

19 РАЗНЫЕ ЧУДЕСА

Белиберда, абракадабра, выдумки, россказни! Воистину, человек не знает самого себя. Возьмем, к примеру госпожу — некрасивую, плоскогрудую, глупую [...]{292} которая берет подушечки и комки ваты и сует их под рубашку, чтобы люди думали, что у нее пышная грудь. Но откуда, госпожа моя, взялись у тебя эти прелести и столько жира, если руки твои, как прутики, как сухие тростинки, а шея, как палка, а лицо, как кусок мыла, которым стирали солдатское белье, а груди, как пустые мешочки? Могла ли природа так ошибиться, даровав тебе такую мясистую грудь и забыв обо всех других местах?

А вот другая — маленькая, низенькая, похожая на божью коровку [...]{293} Ходит вприпрыжку, приплясывая, гордо задрав голову [...]{294} чтобы казаться людям не такой карлицей и забывая, что у людей есть собственные глаза.

А эта госпожа чернее сажи, темнее ночи, цвета воронова крыла и при этом смелая, решительная [...]{295} Она натирает свое лицо вином, раскрашивает его в разные цвета, а потом придает себе гордый вид и искоса бросает на людей кокетливые взгляды. А если кто-то захочет увидеть другой кусочек ее тела, поворачивается к нему именно этим не натуральным, раскрашенным местом, давая понять, что таково все ее тело, что его закрытые места белее открытых, а ночью просто сияют. Она может также рассказать длинную историю о том, что утром она очень торопилась, одевалась в спешке и вышла из дома одетая кое-как.

А эта госпожа старая, дряхлая, усохшая [...]{296} Но при этом она все еще строит глазки, молодится, носит узкие платья и хихикает, если рядом с ней садится молодой мужчина.

А вот госпожа красивая, с нежной кожей, привлекательная, соблазнительная, юная, свежая, цветущая, стройная, черноглазая, с прекрасной улыбкой, пленяющая взгляд, похищающая сердце, обворожительная. Устоять перед ее красотой невозможно, увидевший ее теряет разум и волю, забывает свою веру. Она ходит, стыдливо опустив голову и потупив взор, скромность не позволяет ей гордиться своей красотой. В ней нет ни притворства, ни кокетства, она не румянится и не наряжается, но если появится перед троном короля, он встанет, приветствуя ее, и с благоговением вручит ей свой скипетр. Вот какие стихи он сочинил бы в ее честь:

А если бы она явилась перед его первым министром, тот от изумления и восторга оставил бы все свои дела, отдал бы ей свое кольцо с печатью в знак капитуляции и сложил бы такие стихи:

А если бы она пришла к верховному кади, он подарил бы ей все несметные сокровища, которыми владеет, и сочинил бы такие стихи:

Если бы увидел ее врач, лечащий импотента, он бы прописал своему пациенту ощупывать подол ее платья и нюхать ее пот и сочинил бы такие стихи:

Если бы пришла она к астрологу, тот от смущения и растерянности выронил бы из рук свою астролябию и пробормотал такие стихи:

Явись она к философу, вся его мудрость улетучилась бы вмиг, и разум бы его пошатнулся. Он сложил бы такие стихи:

Архитектору она спутала бы все его чертежи и планы. В растерянности он прочел бы такие стихи:

Если бы она встретилась с логиком, он забыл бы свои силлогизмы и запутался бы в аргументах. И прочел бы такие стихи:

Грамматик при виде ее не сумел бы отличить действительный залог от страдательного и решил бы, что это вовсе не обязательно. Он бы продекламировал:

У знатока просодии, встретившего ее, сердце разорвалось бы на части и перепутались бы все рифмы и размеры. Он бы сказал:

Увидел бы ее поэт, у него вывалился бы язык от восхищения, он стал бы облизываться и причмокивать, а потом прикусил бы свой палец и сложил такие стихи:

Короче говоря, читатель, стоило бы ей провести пальцем по моей или твоей шее, мы сразу же излечились бы от всех прыщей, нарывов, волдырей, опухолей [...]{297}

А вот еще одна госпожа, гордая, со смелым взглядом, избалованная [...]{298} Видя ее шествующей по городским рынкам, улицам, переулкам и закоулкам, каждый житель города чувствует, что своим взглядом и всей своей повадкой она призывает их надеть приличное платье, а затем приблизиться к ней, следовать за ней [...]{299} В любом женском собрании она держится как главная и критикует своих соседок за то, что они смотрят в окошко, смеются, наряжаются, душатся духами, носят украшения и кокетничают. Но ты забыла, госпожа моя, тот день, когда ты сказала своему старикану: «Любой влюбленный изменится в лице, когда произнесут имя его любимой». На что он ответил: «Необязательно». Ты проявила упрямство и настаивала на своем. Он тоже заупрямился и продолжал с тобой не соглашаться. Ты предложила ему: «Назови мне имя…», и вдруг спохватилась и замолчала. «Чье имя?» — подозрительно спросил он. Ты засмеялась и ответила: «Не знаю». И ты забыла тот праздничный день, когда старикан вывел тебя прогуляться и развлечься, а у тебя грудь была наполовину обнажена и сияла и переливалась на солнце. Он заметил это не сразу, только, когда обернулся к тебе. Ты сослалась на сильный ветер. В другой день, когда вы гуляли, ты была так поглощена своей любовью, что, забывшись, сказала: «За любимого я жизнь отдам». А когда он спросил, о ком ты говоришь, ответила: «О тебе и только о тебе». А еще ты забыла тот день, когда отправила свою служанку отнести послание, и обед, на который ты пригласила своего воздыхателя, и утро, когда ты опоздала, и вечер, когда надушилась духами [...]{300} Не достаточно ли всех этих случаев, чтобы соседка начала указывать на тебя пальцем?

А в это время митрополит Атанасиус ат-Тутунджи стал переводчиком на арабский язык и новоиспеченным писателем, хотя его задница не выдерживает такой нагрузки. Он и не подозревает, что со своим знанием арабского он сам очутился в заднице, так как не знаком с простейшими правилами правописания. Он старается, трудится денно и нощно, спешит, заискивает, бахвалится, выставляет себя знатоком [...]{301} Словно и не было ни Сибавайхи{302}, который дал бы ему оплеуху, ни Ибн Малика{303}, который обругал бы его, ни строгого охранителя чистоты арабского языка ал-Ахфаша{304}, который откусил бы голову этому подлецу! Как может человек считать себя знатоком языка, если он его не учил, писателем, если он ничего не читал, правоведом, если он не знаком с законами? Глядясь в зеркало, он видит в нем свою физиономию, но не видит своего невежества. Ум отражается в книгах. А он, читая книги ученых, ничего в них не понял, этим и ограничились его познания.

Однако Атанасиус ат-Тутунджи, митрополит Триполи Сирийского, поживший во всех странах, кроме своей собственной, не прочел ни одной ученой книги. Предел его познаний в грамматике — причастия действительного и страдательного залогов, в риторике — понятие об отсутствии выраженных грамматических влияний, в правоведении — раздел об осквернениях, в метрике — подвижный ватид{305}, в учении о фигуративной речи — прием «возвращение конца к началу»{306}. Это все, что он знает и чем похвалялся перед учениками школы ‘Айн Тараз. Что же касается причин его бегства из школы в Рим, а оттуда на Мальту, с Мальты в Париж, из Парижа в Лондон, из Лондона опять на Мальту, а в этом году снова в Лондон проездом через несколько городов Австрии, то в этой стране он приобрел дурную репутацию — о чем писали в газетах, — и ему было запрещено заниматься профессией, к которой он привык за многие годы. Во время пребывания в Лондоне к этому добавилось то, что он собрал группу певцов и певиц из Халеба и соблазнил их выступать в лондонский сезон, предварительно обговорив финансовые условия. А потом потребовал вернуть ему выданный им кредит и отдать часть денег, которые они заработали самостоятельно, без его участия. Столь неприличное поведение и причиненные им убытки вызвали общее недовольство. Подробнее об этом писать в книге не стоит.

Возможно, тут читатель скажет: «Ты, сочинитель, обвиняешь людей в неумении прилично себя вести. Но, на мой взгляд, ты сам показал в этой главе свою невоспитанность, говоря неприличные вещи о женщинах. Ты превзошел Ибн аби ‘Атика{307} и Ибн Хаджжаджа»{308}. На эти слова я отвечу: «У меня было две цели: первая — продемонстрировать красоты нашего замечательного языка, вторая — побудить читателей, в чьих домах стены увешаны курительными трубками, покупать книги о языке. Кто-то прочитает их, кто-то послушает чтение, один дочитает до конца, другой бросит на середине. Как говорится, у кого во рту горчит, тот не чувствует сладости. Но я припадаю к ногам госпожи плоскогрудой, госпожи божьей коровки, госпожи, что чернее сажи, и госпожи дряхлой, усохшей, и молю их простить мне тиранию моего пера — я не усну всю ночь, зная, что они гневаются».

20 ВОРОВСТВО МИТРОПОЛИТА

Вернувшись от упомянутого эмира, ал-Фарйак рассказал жене об оказанном ему ласковом приеме и об обещании устроить его на хорошую должность в Каире. Жена сказала: «Тогда я поеду туда раньше тебя. Я очень скучаю по своим родным, и пока ты ожидаешь здесь должности, отпусти меня к ним». Он сказал: «Ну что ж, поезжай». Настал день отъезда и, прощаясь с женой, ал-Фарйак сказал ей: «Помни, жена моя, что у тебя на острове остался верный муж и всегда помнящий о тебе возлюбленный».

— Кто этот второй? — спросила она.

— Тот, о ком ты думаешь.

— Я думаю только о тебе.

— Может быть, о ком-то другом?

— О, вы, арабские мужчины! Вы всегда сомневаетесь в своих женах, желаете разгадать их тайные мысли, упрекаете их в каких-то воображаемых проступках. Вы обращаетесь с ними как с подозреваемыми и обвиняемыми, верите всяким слухам и домыслам, сомнительным россказням и наветам, не пытаясь спокойно проверить их, чтобы убедиться в их беспочвенности. Если бы Всевышний карал своих рабов, веря возведенным на них поклепам, то на земле осталось бы не так много жителей.

— Большинство таких поклепов возникает из-за особенностей нашего языка, в нем каждое выражение имеет несколько смыслов.

— Хорошо бы их сузить.

— Широта зависит от узости так же, как узость — от широты. Одно с другим тесно связано.

— Значит, по-арабски лучше всего молчать.

— Нет, не во всех случаях.

— Все вы, мужчины, болтуны и сквернословы.

— Откуда ты это взяла?

— Ну, вот мы и вернулись к слухам и домыслам.

— Давай вернемся к нашему расставанию.

— Да, я уезжаю и не оставляю здесь никого, о ком могла бы грустить.

— И я в их числе?

— Ты не как все люди.

— Туманные слова. Разве я не мужчина?

— В этом смысле ты человек.

— В чем еще ты можешь меня обвинить?

— Во многом.

— У тебя записаны все мои недостатки?

— Конечно. В том числе ваше пустозвонство, господа поэты, мастера описаний — вы много говорите, но мало делаете.

— А кто умеет делать?

— Тот, кто не умеет описывать.

— А что же литература, не имеет права на существование?

— Ее ценят в собраниях ученых, а не женщин.

— Но литература способствует расцвету.

— А действие — росту.

— Так как же можно отделить одно от другого?

— Ты можешь расплатиться по долгам сейчас или оставь это до приезда в Египет.

— Как можно заплатить долги, накопившиеся за годы, за несколько дней или часов? Я боюсь, что не успею расплатиться до смерти.

— Если ты не боишься долгов, то почему боишься смерти?

— Я вспоминаю забытое, и полагаю что все люди таковы же, как и я.

— А я гоню прочь воспоминания, потому что не такова, как все люди.

— Вспомни крышу дома и прости.

— Прощаю, только вспоминая о крыше.

— Я имел в виду ту, прежнюю, крышу.

— А я хочу новую.

— Как говорит пословица, благословенно прошлое.

— Другая пословица говорит, что радость доставляет новизна.

— Неужели ты покинешь меня с ненавистью в сердце?

— Как прекрасно ненавидеть!

— Если это значит, что ты сохранила любовь ко мне.

— Это одно из тех странных выражений, которым ты меня научил, вроде доисторических времен, мужской пылкости и красоты грубости.

— Но ты знаешь, что красота побеждает грубость?

— А ты знаешь, что счастье приносит ласка?

— Слова это зерна, посеянные в землю.

— Но земля требует удобрений и полива.

После этого словесного поединка они простились. Ал-Фарйак проводил жену на пароход и вернулся домой одинокий и грустный. Жена часто высказывала здравые суждения и давала ему разумные советы. А несколько дней спустя он уже не думал ни о ком, кроме митрополита, распространявшего вокруг себя запахи, еще более зловредные, чем раньше. Часть из них ал-Фарйак вложил в конверт и отправил упомянутому Комитету, написав им: «Если вы не положите этому конец, на вас будут жаловаться все, у кого есть нос». Члены Комитета передали полученное письмо на рассмотрение своим научным советникам, и те подтвердили, что все сказанное в нем — правда. Было решено прекратить распространение исходящего от митрополита зловония и пригласить ал-Фарйака, чтобы договориться с ним о возобновлении перевода указанной книги.

Тем временем ал-Фарйак написал книгу о нравах и обычаях жителей острова. В ней он отозвался неодобрительно о некоторых религиозных и светских обычаях, отличающих островитян от жителей его страны. Таких, например, как крещение церковных колоколов в крестильных купелях и их наречение именами святых, или ношение по улицам изображений и статуй святых с зажженными перед ними свечами и тому подобное. Он дал почитать книгу одному мусульманину, которого нередко посещал митрополит. Однажды митрополит пришел к этому человеку, увидел книгу и по почерку узнал ее автора. Воспользовавшись тем, что хозяин вышел из комнаты, он взял книгу и вырвал из нее несколько страниц, на которых говорилось об этих обычаях. Вырванные страницы он послал мировому судье, сопроводив их запиской на итальянском языке: «Взгляните, господин судья, на эти строки и решите, подпадает ли написавший их под вашу юрисдикцию». Судья не знал, что с этим делать, и не обладал правом увольнять государственных служащих. Поэтому он счел за лучшее переслать эти страницы автору. А митрополит еще до их получения автором сбежал с острова, и запахи его испарились. Если бы он остался, то был бы должным образом наказан за кражу.

Ал-Фарйак решил поехать в Англию и там договориться о переводе книги. О своем решении он написал жене и предложил ей вернуться, так как надеялся остаться в стране англичан после завершения перевода. Однако во франкских странах действовало правило принимать на работу преподавателей языков только из числа франков, пусть даже они и не владели языками. Ал-Фарйакиййа вернулась на остров, и супруги стали собираться. Сейчас ал-Фарйак укладывает «Словарь» и ал-Ашмуни{309} в сундук. А у меня появилась возможность заняться своими неотложными делами, и разрешите мне немного передохнуть.

1 ПЛАВАНИЕ ПО МОРЮ

Тот, кто не плавал по морям и не страдал от жестоких бурь и громадных волн, не может оценить по достоинству всей прелести жизни на суше. Всякий раз, глотая чистую воду, вкушая сочное мясо, мягкий хлеб, свежие фрукты и овощи, представляй себе, читатель, находящийся на суше, как твои братья, пассажиры плывущего по морю корабля, лишены всего этого, а их судно накреняется то на один бок, то на другой, и палуба уходит у них из-под ног. Их все время тошнит, и они не могут проглотить ни куска. Тошнота не дает им и уснуть. Когда перед тобой, читатель, стоит полное блюдо еды, вспомни, что в это же время кто-то другой не может и смотреть на еду — ты и испытаешь чувство жалости, и получишь от еды большее удовольствие. Если же ненароком подумаешь о том, что едят и пьют короли и эмиры в своих дворцах и замках, то это принесет тебе лишь головную боль и никакой пользы. Не думай, что выдержанное вино, которое пьет эмир, вкуснее воды, которую пьешь ты. Ведь ты сведущ во всем, что касается жизни земной и загробной, и не жалеешь сил, зарабатывая на хлеб насущный себе и своим родным. Рядом с тобою жена и маленький ребенок, который то поет тебе песенки, то протягивает тебе нежную ручку, угощая тем, что положила в нее мать. Когда ты выходишь из дома, они провожают тебя до двери, а по возвращении радуются и усаживают тебя в самое мягкое кресло.

Богачу же я посоветую уехать из своего процветающего города, чтобы увидеть своими глазами то, чего он не видел в собственной стране, и услышать то, чего не слышал, познакомиться с жизнью других народов, узнать их обычаи и порядки, их нравы и верования, устройство их государств. А потом сравнивать, что хорошо у них и у нас. Но приехав в чужую страну без знания ее языка, не старайся выучить первым делом местные ругательства или ограничиться именами и названиями. В каждом языке есть хорошее и дурное. Язык — это выражение мыслей, поступков и движений человека, а они могут быть и похвальными, и предосудительными. Не следуй примеру тех путешественников, которые заучивают из иностранных языков лишь названия некоторых частей тела и всякие пошлые выражения. Если ты приехал в страну с добрыми намерениями, посети прежде всего школы, типографии, библиотеки, больницы, ученые собрания, то есть места, где выступают знатоки разных наук и искусств. Среди них есть способные излагать свои познания только устно, в виде лекций, а есть владеющие всеми приборами и аппаратами, используемыми в данной науке. Вернувшись Божией милостью в свою страну, постарайся описать путешествие и распространи свои записки среди соотечественников, это пойдет им на пользу. Не пытайся заработать на их продаже. Было бы славно, если бы твои богатые друзья помогли тебе открыть типографию и напечатать в ней не только эту, но и другие книги, полезные мужчинам, женщинам и детям. А также каждому человеку в отдельности, чтобы он знал свои права. Это могут быть книги и арабские, и переведенные на арабский язык. Следует только при переводе с иностранных языков не мешать хорошее с дурным и правильное с ложным. В богатых странах много и достоинств, и пороков. Там есть люди, не любящие никого угощать. Если кто-то приходит к такому человеку, когда он сидит за столом, он и не подумает предложить ему разделить с ним трапезу. Но есть и такие, кто пригласит тебя в свой дом в деревне. И ты проведешь там неделю или две в свое удовольствие. Кое-кто не соизволит даже ответить на твой привет. А если ты приходишь к своему знакомому в то время, когда у него сидит компания друзей, с которыми ты незнаком, ни один из них не пошевелится и не встанет при твоем появлении, даже головы не повернет в твою сторону. Но встречаются и люди, которые, познакомившись с тобой, проявляют к тебе интерес как при встречах, так и в твое отсутствие, а, доверь ты им какой-либо секрет, никогда его не разгласят. Между тем как другим достаточно взглянуть на твои усы, бороду или чалму, чтобы наградить тебя насмешливыми прозвищами, а то и дернуть сзади за полу. Некоторые очень любят знакомиться с иностранцами, относятся к ним дружелюбно и считают своим долгом оказывать им покровительство. А бывает и так, что человек насмехается над тобой, услышав, как ты говоришь на их языке. Тогда как другой готов обучать тебя языку бесплатно или доверить это своей жене и дочерям, или снабдить тебя полезными книгами и советами, которые помогут тебе добиться успеха в делах. Кто-то сочтет, что ты приехал в его страну отбивать у него хлеб насущный, и будет злобно глядеть на тебя исподлобья. Зато другой сочтет тебя гостем, к которому следует относиться уважительно и с почтением. И ты можешь не опасаться никаких неприятностей ни с его стороны, ни со стороны его родственников. Кто-то станет насмехаться над тем, как ты переводишь ему или обучаешь его (арабскому языку), и ни за что не похвалит тебя. А кто-то не начнет с тобой разговора, не предложив тебе платы за труды. Один, вынужденный пригласить тебя на трапезу в свой дом, увидев, что ты кашлянул или чихнул, или поперхнулся, не преминет сказать своей жене: «Гость наш, очевидно, болен. Не перекармливай его». И ты встанешь из-за стола голодным. А потом он станет рассказывать всем своим знакомым, что в такой-то день такого-то месяца такого-то года устроил тебе грандиозное пиршество, и день этот превратится в историческую дату. Зато другой, узнав, что в деревне, где ты живешь, негде купить съестного, пришлет тебе из своего сада и огорода столько овощей и фруктов, что тебе их хватит на год. Именно так поступил мистер Драмонд, услышав доносившиеся с ветром жалобы ал-Фарйака, проживавшего волею Всевышнего в одной из таких деревень.

Хотелось бы мне знать, что лучше, иметь в доме сто книг или множество курительных трубок и наргиле притом, что сто книг стоят меньше, чем три трубки из янтаря? И не предпочтительнее ли открыть типографию, нежели приобретать все эти кашемировые халаты, соболиные меха, драгоценные вазы и роскошные украшения? Любование этими ценностями не приносит никакой пользы ни уму, ни телу. Человек радуется своим приобретениям самое большее месяц, а несколько месяцев спустя уже равнодушен к ним и готов продать за сходную цену. Книги же по прошествии лет становятся все большей ценностью. Знание истории, географии, литературы разных народов украшает самого человека в глазах его друзей и знакомых больше, чем драгоценности. Хорошо бы приобщить к чтению книг твоих детей и близких. Из книг о медицине они могли бы, к примеру, узнать правила поддержания здоровья, что было бы богоугодным делом и уберегло бы тебя от многих бед, причиняемых заболеваниями из-за незнания этих правил. Если ты скажешь, что у нас нет книг на арабском языке, годных для обучения женщин и детей, я отвечу, что такие книги есть у франков. И написаны они людьми достойными и образованными. Почему же ты покупаешь у франков шелковые ткани и дорогие безделушки, и не хочешь позаимствовать у них науку, мудрость и литературу? Ведь как бы старательно ты не закутывал свою жену, не разрешая ей увидеть мир таким, каков он есть, ты не сможешь спрятать от нее ее собственное сердце. Во всем мире женщина, какова бы она ни была — дочь, мать и сестра. И не говори мне, что, если женщина зла, то книги ее не исправят, а сделают только злее, а если она добра, то книги ей ни к чему. Я не устану твердить, что женщина прежде, чем стать женой, была девушкой, а мужчина раньше был мальчиком. И никто не может отрицать, что обучение с младых ногтей это как гравировка на камне. Если ты правильно воспитал своих детей, обучил их наукам, внушил им правила морали и нравственности, то такими они и вырастут. Этим ты выполнишь возложенный на тебя Господом отцовский долг и, прожив долгую жизнь, покинешь их со спокойной душой и с чистой совестью. Последнее, что ты можешь мне возразить, это сказать, что твой отец не учил тебя этому, а дед не учил отца, и ты следуешь их примеру. На это я отвечу, что во времена твоих покойных деда и отца мир был не таким, каким стал сейчас. При их жизни не существовало ни пароходов, ни железных дорог, приближающих далекое, обновляющих устаревшее, связывающих разъединенное и делающих доступным запретное. Тогда человеку не требовалось изучать многие языки, и каждый, способный произнести «хуш келды», «сафа келды»{310}, считался пригодным на должность переводчика в Высокой Порте. А каждый, написавший одну строчку без ошибок (как строчки черновиков этой книги: не тот текст, который ты читаешь — за ошибки в нем я ответственности не несу), считался искусным писцом, достойным возглавить диван. Сейчас совсем другое дело!

Когда ал-Фарйак собрался ехать с острова в страну англичан, некоторые люди ему говорили, что он едет в страну, над которой не восходит солнце. Кое-кто утверждал, что в ней не растут пшеница и овощи, и нет никакой еды, кроме мяса и картошки. А один заявил, что боится, как бы ал-Фарйак не лишился там легких по причине отсутствия воздуха. Другой добавил: «И желудка, из-за отсутствия еды». Опасения высказывались по поводу всех органов. Приехав в Англию, ал-Фарйак нашел, что там солнце как солнце, воздух как воздух и вода как вода, а мужчины и женщины как мужчины и женщины. Дома населены, города процветают, земля вспахана и приносит хорошие урожаи, богата лугами, холмами, зелеными лесами, пастбищами и родит прекрасные овощи. Если бы ты поверил тем болтунам, то ничего этого не увидел бы. А полюбоваться тут есть на что, и это заменяет привычное удовольствие выкурить наргиле или сделать массаж ног перед сном. Просто непозволительно покинуть этот мир, не воспользовавшись возможностью побывать в этой стране. Как сказал Абу Таййиб ал-Мутанабби:

Как можно изучить язык на четверть и не захотеть узнать, что думает говорящий на нем? Быть может, под его шляпой обретаются мысли и понятия, никогда не забредавшие под твой тарбуш! А если бы ты их понял и воспринял, то тебе захотелось бы узнать этого человека поближе и ты бы счел за честь пригласить его на обед и угостить на славу рисом и бургулем{311}. Как ты дожил до тридцати лет и не сочинил ничего полезного для жителей твоей страны? Я никогда не видел в твоих руках книг, кроме бухгалтерских, в которых ты подсчитываешь доходы и расходы, или нескладно написанных посланий твоих компаньонов по сделкам — их ты читаешь с утра до вечера. Ты ездишь в другие страны с тщеславным желанием похвалиться перед твоими достопочтенными друзьями и родственниками, что посетил, мол, такой-то город и видел его чистые, широкие улицы, уютные дома, прекрасные кареты, богатые рынки, породистых лошадей, восхитительных женщин и многочисленных охраняющих его военных. В первый день ел такое-то блюдо, на второй пил такой-то напиток. Потом мы пошли в одно заведение, и ночь я провел с девицей на низком диване. Перед диваном стояло огромное зеркало, и я, лежа в постели, видел себя в нем. Утром миловидная служанка принесла нам завтрак. Вернувшись в свою гостиницу часам к одиннадцати — за час до полудня, — я нашел там ожидающего меня такого-то, и мы отправились с ним в сад, который называется Султанским садом. Гуляя там и любуясь пышными деревьями и яркими цветами, я вдруг встретил ту самую девицу, с которой провел ночь. Ее сопровождал мужчина, любезничавший с ней. Завидев меня, она улыбнулась и поздоровалась со мной. Мужчина отнесся к этому спокойно и даже снял передо мной шляпу. Такое отсутствие ревности меня несказанно удивило. Будь девица со мной, я закрыл бы ее и от дневного света.

По-арабски подобные рассказы называются пустопорожней болтовней, трепотней, бредом [...]{312} А у простого народа в обиходе слово «жвачка». Потому что люди не видят в них никакой пользы.

Гораздо лучше рассказать им, что там красивый мужчина, находясь в обществе, где присутствуют женщины, не подмигивает им, не болтает глупостей и не бахвалится: не рассказывает, что он посещает замужних женщин с ведома или без ведома их мужей, ест и выпивает у них, а потом уединяется с ними в спальне, и возвращается домой абсолютно счастливым. Он не объявляет также, что всякий раз, засовывая руку в карман, находит там кошелек, набитый динарами, или банковский чек, а, проходя по рынкам, со всех сторон и изо всех окон ловит устремленные на него взгляды женщин: они машут ему рукой, кивают головой или, поймав его взгляд, прикладывают руку к сердцу, либо бросают ему розу, букетик цветов, а то и записочку со стихами. Он не уведомляет дам о том, что, мол, у него развязался шнурок шаровар — надо было покрепче его затянуть — из-за тяжести их содержимого. Он не трет свою задницу, не взвешивает рукой упомянутое содержимое, не потягивается, не разваливается на диване, не вытягивает вперед ноги. Нет, он разговаривает с женщинами вежливо, уважительно, негромким голосом, скромно опустив глаза. Он спрашивает старшую по возрасту, какие она читала сегодня новости, забавные истории либо литературные новинки. Рассказывает, что начал писать полезную книгу о выдающихся людях и памятниках древности. Потом предлагает младшей литературную загадку, чтобы ее позабавить. Поэтому его встречают с уважением, и он уходит обласканным.

Еще людям можно рассказать, что пальцы тамошнего богатого торговца не унизаны алмазными и изумрудными кольцами, а шея не увешана золотыми цепочками, что он не приобретает самую дорогую мебель, посуду, ковры, а расходует свои капиталы на благие дела, на помощь нуждающимся, вдовам и сиротам, на строительство школ и больниц, на прокладку дорог, на благоустройство своего города, на очищение его от грязи и нечистот, на воспитание своих детей: на их образование, нравственное воспитание, обучение их хорошим манерам. Там ты можешь встретить ребенка двенадцати лет, который будет разговаривать с тобой так же, как у нас разговаривает тридцатилетний мужчина.

Ты можешь также сообщить своим собеседникам, что там у любого человека среднего достатка имеется библиотека ценных книг по разным наукам и искусствам. Что нет дома, в котором не было бы газет. Что каждый человек у них больше знает о других странах, чем жители самих этих стран. Что большинство их крестьян умеют читать и писать, ежедневно следят за новостями и знают законы, регулирующие отношения между королями и подданными, правителями и управляемыми, мужчиной и его женой. Что число некоторых печатающихся сводок новостей доходит до четырнадцати миллионов в год, а их публикация приносит государственной казне ежегодно более пятидесяти тысяч ливров. Что в переводе на арабский язык один экземпляр такой сводки насчитывал бы больше двухсот страниц. Что отец семейства у них, садясь утром за стол вместе с женой и детьми, целует каждого из них, спрашивает о его здоровье и дает им советы и подсказки на предстоящий день. А они разговаривают с ним с радостью и удовольствием и очень дорожат его присутствием. Они никогда не противоречат ему и не тяготятся его поучениями, выказывают ему сыновнюю любовь и уважение.

Вот какими речами, читатель, да вразумит тебя Господь, должен ты услаждать слух твоих уважаемых друзей. Может, это подвигнет их на открытие школы или на перевод книги, либо побудит отправить своего сына в страну, где учат достойному поведению и похвальным манерам. И не перенимай, господин мой, такие, свойственные некоторым иностранцам, дурные качества, как легкомыслие, безрассудство, скупость, беспутство, высокомерие и привычку вытягивать ноги прямо в лицо собеседнику. Я уже говорил тебе, что в стране, обладающей многими достоинствами, есть также и много дурного, и, вообще, безгрешных людей не существует. Тем не менее, каждый из нас должен совершенствоваться, улучшать свой нрав и свои врожденные склонности, перенимая то положительное, что мы видим вокруг себя. А поскольку все органы чувств расположены на передней части нашего тела, значит человек, это говорящее животное, должен постоянно двигаться вперед в своих познаниях и в поисках лучшего. О, если бы каждый наш соотечественник мог позаимствовать хотя бы одно достойное качество у этих людей и передать его своим родным и знакомым, как передают новости и истории! О, если бы алмазы, изумруды, рубины, малахиты, жемчуга, слитки золота, янтарь, а заодно и монашеские колпаки (входящие в число драгоценностей) превратились в книги, школы библиотеки и типографии!

2 ПРОЩАНИЕ

Когда подошло время отъезда, ал-Фарйак, уложив «Словарь» и ал-Ашмуни в сундук, стал прощаться с женой и сказал ей: «Вспомни, жена моя, как долго мы живем с тобой вместе». Жена ответила: «Я только об этом и вспоминаю». Он спросил:

— Вспоминаешь с горечью или с благодарностью?

— Половина наполовину.

— Начнем с первой.

— Или с самого начала.

— Что ты имеешь в виду под началом?

— У каждого свое видение.

— Объясни, пожалуйста, поподробнее.

— Когда я вспоминаю, что ты принадлежишь мне и одновременно другим, то чувствую горечь, если же не думаю об этом, то вспоминаю прожитое время с благодарностью.

— Еще недавно ты запрещала мне сомневаться в тебе, а теперь сама во мне сомневаешься.

— Но сомнения приходят ко мне.

— И ты их не отвергаешь?

— Но они подтверждаются.

— Однако у меня нет другой женщины.

— И все же.

— Ты вбила себе это в голову.

— И это в ней засело.

— Это недостойно женщины, имеющей ребенка.

— Недостойная женщина не рожает детей.

— Все вы из одного теста сделаны.

— Тесто одно, но формы разные.

— Как это может быть?

— Дело не в том, каковы формы, а в том, что одна из них дает представление об определенном числе других. Следует только подсчитать число.

— Как же оно подсчитывается?

— По количеству смешного в серьезном и серьезного в смешном.

— Уж не поручить ли тебе замещать меня по этой части на время моего отсутствия?

Она засмеялась и спросила:

— Так, как нравится мне, или как нравится тебе?

— Конечно, как нравится тебе.

— Мужчина может согласиться на это только, если он не ревнив. А не ревнивым он может быть только в том случае, если ненавидит свою жену и увлечен другой. Значит, ты увлечен другой.

— Не увлечен, и даже не гляжу на других. Просто, мужчина, крепко любящий свою жену, готов потакать ей во всем. А ревность не всегда проистекает из любви, как это принято считать. Иногда женщины ревнуют своих мужей из злости и раздражения. Некоторые жены, например, запрещают мужьям ходить вместе с другими женатыми мужчинами в баню или в места развлечений, хотя знают, что там они не смогут встретиться с женщинами. Они делают это, чтобы показать свою власть над мужьями и не дать им возможности говорить между собой о женщинах. Они также запрещают мужьям глядеть из окна на улицу или в сад, когда там гуляют женщины. Подобным же образом ведут себя и мужья со своими женами. Люди считают это ревностью, а на самом деле это просто злость и ненависть. Или, можно сказать, от жгучей ревности один шаг до ненависти, как от неуемного смеха один шаг до слез. Как бы то ни было, любящий муж не может не разрешить своей жене заниматься тем, что ей нравится, и общаться с тем, с кем ей хочется.

— Разве есть на земле хоть один такой муж?

— Да, есть, и много в странах, не слишком далеких от нас.

— Да благословит их Бог! А что же женщины, они ведут себя так же по отношению к своим мужьям?

— Конечно, чтобы соблюсти равновесие.

— А я не хочу равновесия и предпочитаю, чтобы чаша весов склонялась в одну сторону.

— Я тоже, но лишь в некоторых случаях.

— И в отношении лишь некоторых.

Я сказал:

— Вернемся же к моей поездке. Я уезжаю сегодня.

— Да, в страну красивых белокожих людей.

— Ты имеешь в виду мужчин или женщин?

— Меня интересует один пол, но интересен и другой.

— Но вами, женщинами, интересуются повсюду. Недаром в «Словаре» о красивой женщине сказано: «Та, у которой просят, а самой ей не нужно просить».

— Это он хорошо сказал, но он же сказал и другое: «Женщины и в старости остаются женщинами: угнетают мужей и всегда берут над ними верх». Но простим ему это высказывание за предыдущее.

— Как вы любите придираться к словам!

— Так же, как мужчины любят извращать смысл! Как бы то ни было, но, чтобы оставаться желанной, надо прилагать старания, беречь свою честь и целомудрие. Горе той, которая их не уберегла. И горе той, которая не удовлетворяет просьбу: она всю ночь будет угрызаться из-за того, что лишила его удовольствия, обидела и обрекла на тоску и бессонницу. И ее перестанут просить.

— Не все мужчины одинаковы.

— Я говорю о мужчинах, которые любят тех, у кого они просят, а не о легкомысленных развратниках, заботящихся лишь о собственном удовольствии и меняющих женщин, не думая о том, чтобы и им доставить удовольствие. Увы, есть ли среди мужчин искренне любящие и преданные мужья?

— Есть ли среди женщин искренне любящие жены, которые тысячу раз на дню не мечтали бы взмахнуть крылышками? Во всех книгах можно найти свидетельства мужской верности и женского вероломства.

— А кем написаны эти книги, как не лжецами-мужчинами?

— Их писали люди, изучавшие этот вопрос и проверившие свои знания на собственном опыте.

— Кто судит по самому себе, всегда заблуждается.

— Но они приводят многочисленные свидетельства. Достаточно того, что сказал на этот счет наш господин Сулайман: «Среди тысячи мужчин я нашел одного добродетельного. Среди тысячи женщин — ни одной».

— Наш господин Сулайман, хотя и был никем не превзойденным мудрецом, имел дело со столькими женщинами, что уже не мог отличить добродетельную от недобродетельной. Ты же знаешь, что продавец мускуса, привыкший вдыхать сильный запах, теряет способность ощущать более слабые. А приводить суждения мужчин о женщинах, не приводя суждений женщин о мужчинах — чистая несправедливость и высокомерие.

— Конечно, было бы справедливее сравнивать мнения тех и других. Но ведь вы, женщины, обвиняете мужчин во всех грехах, а потом кидаетесь на них.

— Если бы обстоятельства нас не вынуждали, мы бы и внимания не обращали на эти ничтожества.

Сказав это, она засмеялась, а я спросил:

— Ну, и какой же вывод ты делаешь?

— Мужчины и женщины стоят друг друга, и те, и другие хороши.

— Но между ними большая разница, и именно это их связывает. Без мужчин женщины никак не обойдутся.

— Это тоже выдумки мужчин, они слишком высоко себя ставят и поэтому не могут судить здраво.

— Ну вот, ты опять обвиняешь мужчин.

— Не знаю, что о них и думать.

— А я не знаю, что думать о женщинах. Однако, давай прощаться. Я клянусь не изменять тебе.

— Но ты нарушишь свою клятву.

— Почему ты так плохо обо мне думаешь?

— Потому что, когда мужчины находятся в стране, где никто их не знает, они пускаются во все тяжкие. Взгляни на иностранцев, приезжающих на остров, как они забывают всякий стыд, развлекаются и развратничают. Первый вопрос, который они задают, ступив на землю, «Где здесь публичный дом?». Особенно те, кто приезжает из аш-Шама, и особенно христиане из числа тех, которые знакомы с нравами франков и владеют их языками. Они разлетаются с пароходов, как стаи всепожирающей саранчи.

— Возможно, и в своей стране они ведут себя так же?

— Нет, там условия жизни этого не позволяют.

— А может быть, они развратны от природы?

— Конечно, зародыш порочности таится в них от рождения, и как только они вдохнут воздух франкских стран, он оживает и заявляет о себе. Ты же знаешь, как они любят вспоминать о странах франков, об их обычаях и порядках. Однако если ты спросишь одного из них о франкской еде, ответит, что она показалась ему невкусной. Спросишь об их музыке, скажет, что она его не волнует. Об известных людях — они его не приглашали. Об общественных банях — они ему не понравились. О климате — он ему не подходит. О воде — она вредит его желудку. Все их восторги по поводу франкских стран объясняются тем, что там можно свободно распутничать.

Что же касается тебя, то, как я могу быть уверена, что ты не поддашься этой заразе, если ты каждый день что-то бормочешь о красавицах с нежной кожей, щеками цвета розы, широкими бедрами, легкой походкой и тому подобное. От таких слов, клянусь жизнью, у самого целомудренного слюнки потекут, и аскет воспылает страстью.

— Но ведь это только слова!

— И война начинается со слов.

— Ты думаешь, я выхожу за рамки поэзии?

— Если в стихах ты не описываешь какую-то женщину из плоти и крови, то это позволительно.

— Если я не представляю себе живую женщину, то никакие стихи не придут мне на ум.

— Значит, ты грешен.

— Как я могу искупить свой грех?

— Представляй себе только меня и никого другого!

— Но ты не обладаешь некоторыми достоинствами, о которых необходимо упомянуть.

— Мужчина, любящий свою жену, считает, что в ней все прекрасно, каждый волосок. А если он полюбит другую женщину, то полюбит и ее страну, ее воздух, воду, язык ее жителей, их обычаи и нравы.

— Так же, как и женщина, если она любит мужчину.

— А женщина тем более, ведь она любит сильнее и глубже.

— Почему?

— Потому что у мужчин много других интересов: один хочет стать правителем вилайета, другой изучает религии и тайны миров, земного и горнего. Женщин все это не занимает.

— Мне бы хотелось, чтобы тебя это занимало.

— Для этого надо иметь два сердца.

— Считаешь ли ты, что во мне, пользуясь твоими словами, все прекрасно?

— Я стараюсь видеть в тебе только хорошее.

— Давай все же вернемся к нашему расставанию, вернее, к нашим взаимным обязательствам. Я хочу покончить с этим вопросом до отъезда, иначе он будет мучить меня всю дорогу, а то и помешает мне успешно работать с моими работодателями, и я буду проклинать и тебя, и всех женщин.

— Знай, что женщина сознает себя украшением этого мира и уверена, что все сущее в нем создано, чтобы украсить ее, а не мужчину. Не потому что он может обойтись без украшений, а она должна украшать себя, чтобы нравиться, а потому что мужчина неприспособлен к украшениям. Украшать себя это значит приспосабливаться к чему-то, брать, получать, осваивать, а женщины способны на это больше, чем мужчины. Исходя из этой логики, т. е., что все сущее в мире создано ради нее, женщина считает, что и мужской род тоже создан для нее. Не в том смысле, что она должна быть женой всех мужчин. Это невозможно по двум причинам: во-первых, она этого не вынесет, как наложница того еврея, которая не вынесла всех мужчин одной деревни в одну ночь, хотя их было не так много, и к утру умерла, а ее господин посчитал ее спящей{313}. Эта история — предупреждение женщинам. Во-вторых, если право на владение всеми мужчинами будет признано за одной женщиной, оно должно быть признано и за остальными, что также невозможно. Я хочу сказать, что женщина способна общаться со всеми мужчинами и многое узнавать о них. Одного она привлекает лестью, другого — похвалой, третьего — кокетством, четвертого — приятными разговорами и т. д. Что не мешает ей любить своего мужа и заботиться о нем. И даже…

— Как мне приятно слышать это «И даже…»! Полагаю, что за ним скрывается одна из женских уловок или хитростей.

Она засмеялась и сказала:

— Ты просто излишне подозрителен. Но боюсь, если я продолжу объяснять, ты начнешь нервничать и горячиться и опоздаешь на пароход. Или подумаешь, что я действительно веду себя с тобой подобным образом. Упаси Господь! Я никогда не обманывала тебя ни с любовником, ни с кем другим. А все что я знаю, узнала от женщин, потому что они не скрывают друг от друга своих любовных историй и многое рассказывают о поведении мужчин.

— Говори покороче, я уже и так нервничаю, волнуюсь и весь в поту.

— Знай, что некоторые женщины не считают зазорным спать не только со своими мужьями, но и с другими мужчинами. Тому есть две причины. Во-первых, мужья их не удовлетворяют, они с самого начала приучают их довольствоваться тем, что только и смогут им дать, когда состарятся. А известно, что среди женщин есть ненасытные, готовые заглотить любого, есть очень чувственные, которые удовлетворяются и слабыми мужчинами, есть такие, которым требуются двое мужчин, есть алчные, которые много обещают, но обещаний не оправдывают, а есть высоконравственные, такие, кто любит беседовать с мужчинам, но не распутничать.

— Слава Богу, это все?

— Еще есть пугливые, они кокетничают с тобой, но тебя к себе не подпускают.

Вторая причина: это любопытство женщин. Им хочется испробовать всех мужчин, просто для того, чтобы знать, на что они способны. А некоторые уверены, что муж изменяет им при каждом удобном случае. Они вбили себе в голову, что мужчинам больше нечего делать, кроме как соблазнять женщин, и они не находят ничего лучшего, как заранее мстить им тем же способом — соблазняя мужчин. При этом они продолжают любить своих мужей, и, быть может, измена даже усиливает эту любовь.

— Упаси меня Бог от такой любви на закуску! Но как же может подобное смешение блюд усиливать любовь к мужу? Как женщина, отведавшая курятины, свинины, пряностей и солений, может после этого довольствоваться привычным, всегда одним и тем же мужем? Так же и мужчина: пившему маленькими глотками и взахлеб, из кувшина и из ручья, жена уже будет казаться пересохшей.

Она засмеялась и сказала:

— Если женщина должна обладать столь многими качествами, а отсутствие некоторых считается недостатком, то найдется очень мало женщин, которые отвечали бы твоим требованиям. Что же до усиления любви от смешивания блюд, то дело в том, что муж и жена привыкают друг к другу, и взаимные ласки уже не вызывают в них прежней дрожи и трепета. Но это позволяет им и продлять ласки, делать паузы, действовать согласованно. Тогда как пылкость любовника, поспешность обоих или сознание того, что они совершают недозволенное, сковывает женщину, мешает ей испытать полное наслаждение. Главным удовольствием становится мысль, что рядом с ней не ее надоевший муж. Однако после этого опыта дозволенное наслаждение с мужем оказывается сильнее. Тут воображение играет большую роль, чем действие.

Роль воображения подтверждается примером господина нашего Й‘акуба, мир ему, который спал с нелюбимой женой, думая, что это его любимая, и нашел в жене все качества любимой.

Как уже было сказано, женщина убеждена в том, что все красоты и прелести мира предназначены ей, и, что это убеждение разделяют абсолютно все, в том числе и каждый мужчина. Но часто она ошибается в отдельном мужчине, и ее влечет к другому, к третьему — она не знает, которого предпочесть. Это как если бы кто-то захотел пить одновременно из трех кувшинов.

— Твои слова напомнили мне стихи поэта:

Ты только что запретила мне восхвалять живых женщин, а сама разве не делаешь то же самое?

— Я говорила, что все это пустые и напрасные слова. А если женщина любуется красивыми мужчинами, у нее рождаются красивые дети. Смотришь, у одного нос Зайда, у другого рот ‘Амра, а глаза Бакра. Это может служить ответом и тем, кто утверждает, что любование мужчины многими женщинами идет на пользу его жене — возбуждает его. Так же возбуждает женщину выход из дома. Тем же глупцам, которые утверждают, что взгляд, брошенный женщиной на мужчину, приводит к рождению уродливого ребенка, вообще не следует смотреть на женщин, кроме своей жены, чтобы у них не рождались одни девочки или, чего доброго, гермафродиты. Согласись, что женщина, меняющая мужа лишь мысленно, в воображении, достойна стать предметом поклонения любого мужчины, а муж будет думать только о ней.

— Из твоих слов следует, что женщины, не могущие общаться со всеми, не испытывают никакого удовольствия от общения с отдельными людьми.

— Я не говорю, что женщине нужно общаться со всеми, но ей плохо, если она лишена общения. Вода, холодная или теплая, тушит огонь.

— И наоборот, огонь разогревает воду.

— Верно. Но первое вернее.

— На сколько частей делится наслаждение?

— На пять. Первая — мысль о нем. Вторая — его ожидание. Третья — само наслаждение. Четвертая — создаваемое им настроение. Пятая — воспоминание о нем. О том, что лучше, ожидание или воспоминание, мнения расходятся. Одни говорят, что ожидание приятнее, потому что о еще не состоявшемся можно думать без конца. Другие утверждают, что, воспоминания о состоявшемся усиливают желание его повторения. Это как разница между воображением и памятью, или между мыслимым и осуществленным. А самое лучшее время для этого — лето для женщин и зима для мужчин. Если же подходить к этому с количественными мерками, то люди делятся на одноразовиков, двухразовиков и трехразовиков.

— Но есть среди них и воздерживающиеся и бездействующие.

— От таких нет проку, их даже не стоит считать за людей.

— А что ты скажешь о тех, кто имеет двух или трех жен?

— Это противно природе.

— Но так поступали и пророки!

— Мы не говорим сейчас о религиях и о том, что имело место. Ты же знаешь, что самцы-животные, имеющие много самок, наделены способностью удовлетворять их всех, как, к примеру, петух или воробей. Но существуют и такие, у которых только одна самка. Если мужчина не способен удовлетворить трех женщин, он не должен их присваивать. Иначе, почему женщине запрещено иметь трех мужей?

— Многоженство мужчин обеспечивает большое потомство — гарантию жизни на земле. Многомужество женщин этого не дает. Хотя я читал в книгах, что подобный обычай все еще существует у некоторых диких народов.

— Ха-ха, значит они дикие, а вы цивилизованные и образованные! А почему же вы призываете умножать потомство через многоженство? Неужели на земле сейчас мало жителей? Не тесна ли она для них? Не обременяют ли они ее? Не рвут ли на куски? Что побуждает их размножаться, как не безрассудство и алчность?

— Ты опять ругаешь мужчин. Давай же вернемся к прощанию.

— Я уезжаю сегодня и оставляю с тобой мое сердце. И если кто-то станет к тебе приходить, я почувствую это.

— Как же ты почувствуешь, если оставишь здесь свое сердце? Ведь и радость, и грусть люди чувствуют сердцем.

— А я чувствую головой.

— Каким местом?

— Макушкой.

— Подходящее место для мужчины. А где ты оставишь сердце?

— На пороге. Чтобы никто через него не переступил.

— А если он перепрыгнет?

— Тогда лучше на кровати.

— А если он на нее не ляжет?

— Тогда в твоей душе.

— Это самое подходящее место. Я обязуюсь хранить любовь и верность, которые связывают нас со времени крыши до сего дня. Но если почувствую, что крыша под твоими ногами заколебалась, отвечу тебе тем же — изменивший первым худший изменник.

— Ты очень мнительна и ревнива, и твои подозрения будут безосновательными.

— Лучше, когда подозрения рождаются из чувств.

— Наши отношения какой-то заколдованный круг.

— Попробуй разорвать его.

— Я должен это сделать.

— Долг всегда должен быть исполнен.

— Значит, договорились?

— Если уговор укрепит союз.

— Крепость союза зависит от условий?

— Разве может быть союз без условий?

— Мы с тобой словно с ума сошли.

— Если бы мы не сошли с ума, мы бы не поженились.

— Так же, как и большинство людей.

— Большинство людей — сумасшедшие.

— Слава Богу, Господину миров!

3 МОЛЬБЫ О МИЛОСЕРДИИ

Человек, склонный ко лжи и измышлениям или совершенно не знающий женщин, усомнится в правдивости описания этого прощания, сочтет его игрой воображения и преувеличением, свойственным поэтам. Но как можно усомниться в женщине, столь красноречивой и скорой на ответ, взявшей себе за привычку беспрестанно поучать, шутить, спорить и пререкаться! Ал-Фарйак часто приглашал к себе двух-трех друзей, и жена его неизменно участвовала в их разговорах, возражала им, спорила и ловко опровергала их доводы. Любой краснобай начинал заикаться, споря с ней, любой остряк терялся и не находил, что ей ответить. Известно из опыта, что женщина скорее на ответ, чем мужчина, и что человек ученый отвечает медленнее, чем неученый, потому что ученый не дает ответа, не поразмыслив. Но выражения этой женщины, никогда не обучавшейся риторике и обладающей при этом прекрасным слогом, в моем изложении звучат куда бледнее, поскольку я, передавая слова, не в силах передать и все ее жесты, игру глаз, нахмуренные бровки, вздернутый носик, выпяченные губки, раскрасневшиеся щечки, изгибающуюся шейку, размахивающие ручки, учащенное дыхание, то затихающий, то повышающийся голос, выступающие в уголках глаз слезки, глубокие вздохи, выражающие то грусть, то сожаление, повороты головки то в одну, то в другую сторону в знак тревоги и нетерпения, и другие движения, придающие ее словам особую силу и значение.

Этот пассаж моего текста второй раз изобличает меня в неумении рисовать картины. Первый раз это было в главе 14 Первой книги, где я описывал разные виды женской красоты. Возможно, мне придется покаяться в этом неумении и в третий раз.

Сейчас же я должен выпрямиться, встать на ноги и испросить у владеющих правом разрешать и запрещать разрешения сказать слово. Дело в том, что все правители и короли, за исключением короля англичан, взяли за правило не впускать в свою страну и не выпускать из нее никого, пока он не уплатит их представителям, именуемым консулами, определенную сумму денег, которая зависит от благополучия их страны и ее местоположения. Все это под предлогом, что приезжающий в страну и пробывший в ней хотя бы час или два, не преминет осмотреть их роскошные дворцы, бравых военных, породистых лошадей и великолепные кареты, то есть как бы посетит места развлечений, за вход в которые следует платить. Кто-то может возразить, что в местах развлечений мы слушаем музыку и голоса певцов и певиц, видим сверкающие огни и различные представления, прекрасные лица и изящные движения женщин, смеемся их шуткам, наслаждаемся их танцами и их игривыми манерами, а в вашем городе мы не видим ничего подобного. Тут нас обманывают и обсчитывают ваши торговцы, и наше удовольствие от посещения города не идет ни в какое сравнение с их прибылью от этого посещения. На это он получит ответ: Ваш приезд в наш город пришелся как раз на то время, когда наши военные начали играть на музыкальных инструментах, а это не хуже музыки в местах развлечений. Что же до женщин, то мы разрешаем вам пользоваться любой, которая вам понравится, договоритесь с ней и платите ей наличными. Но не надо уподоблять наши города местам развлечений. Установленные правила действуют издавна, по ним жили наши предки, да будет им земля пухом. Прошли годы, изменились обстоятельства, но правила изменить нельзя. Указ, изданный королем, стал законом и традицией. Разве не сказано в одном из псалмов Давида, что рука Господа на сердце царя? Это надо понимать так, что, какая бы мысль ни пришла королю в голову, рука Господа ведет его. Так объясняют этот стих мудрые богословы в нашей стране, а не согласных с ними ожидает жестокая кара распятием на кресте.

И потом. Если король возьмется менять установленные правила и обычаи, то его самого могут сменить. Он уподобится петуху, который ищет в земле пшеничное зерно и осыпает свою голову пылью. Так лучше оставить все, как оно есть. К тому же не имеет значения, кто приезжает в нашу страну: богатый или бедный, добропорядочный или вор, мужчина или женщина — платить должны все и терпеть обман тоже.

— Но, господин мой и благодетель, я женщина бедная, и в твой счастливый город меня привела нужда. Мой несчастный муж приехал в вашу страну по делам и волею Господа здесь скончался. Я оставила дома голодных детишек и приехала сюда взглянуть на своего покойного мужа, который даже не может меня видеть, притом, что меня считают красивой женщиной. Я заслуживаю от людей твоего положения внимания и заботы. А с меня, несмотря на потерю мужа, бывшего мне опорой, и сверх расходов на поездку требуют еще и плату!

— Возвращайся туда, откуда приехала, сейчас не время милосердия. Правила, установленные указами королей, не подлежат изменению и не допускают исключений.

— Я тоже, господин мой, человек бедный, потрепанный судьбой. Приехал в вашу страну в поисках куска хлеба. Я не смутьян и не шпион, единственная моя цель — заработать на жизнь. Я умею то, чего не умеют жители вашей цветущей страны, и, быть может, окажусь ей полезным. Если бы власти подвергли меня испытанию и проверили мои способности, то мне не только разрешили бы бесплатный въезд, но и предоставили бы жилье.

— Эй, стражник, охранник, дозорный, полицейский, отведи этого в тюрьму! Он, наверняка, шпион, приехавший выведывать наши секреты. Обыщите его, может быть, найдете при нем бумаги, которые его изобличат.

— И я, господин мой, тоже бедный парень. Приехал встретиться со своим отцом, получив от него известие, что он по дороге домой заехал в вашу страну отдохнуть в ее приятном климате, но тяжело заболел и не смог продолжить поездку. Когда моя мать узнала о его болезни — а она сама лишилась здоровья от тоски из-за его долгого отсутствия, — она отправила меня к нему на помощь. Я буду ухаживать за ним и, быть может, мой приезд его обрадует, и ему станет легче. Свидание с сыном заменит отцу лекарство.

— Мы не воспитатели детей, и страна наша не бесплатная школа. Либо уезжай, либо будь мужчиной и плати немедленно.

— А я, о, мой господин и защитник, мой покровитель и прибежище, моя последняя надежда и приют, моя поддержка и опора, я поэт и литератор. Я сочинил хвалебную касыду одному нашему благородному эмиру, и он наградил меня за нее сотней динаров. Половину этих денег я потратил на еду для моих детей, четверть на уплату долгов за купленную для них одежду, и четверть сохранил. Прослышав про ваше прекрасное, процветающее королевство, про его великолепные памятники и диковинки, каких нет в нашей стране, я решил развеяться и провести несколько дней в этих райских местах. Надеюсь, что здесь мне придут в голову новые, прекрасные, еще ни у одного поэта не встречавшиеся смыслы и мотивы, и я первым долгом сочиню красноречивый панегирик тебе, мой высокочтимый господин. И слава о тебе разнесется по всем странам, имя твое будут повторять и днем, и ночью. И я сумею описать твои достоинства в моих книгах.

— В нашей стране полно галдящих и завывающих поэтов. Они слишком много говорят, но мало за это получают. Либо плати пошлину, либо возвращайся восвояси, не то мы отправим тебя в сумасшедший дом.

Увы, вряд ли несчастный проситель услышит от важного господина подобный отрицательный ответ. Ответ, даже отрицательный, от высокого чина — милость. Скорее всего, он просто отвернется от него, если не ударит по носу, не выбьет зуб, не ткнет в живот, не огреет по спине и не сломает ногу.

Поэтому ал-Фарйак, решившись ехать и опасаясь за сохранность своих членов, обратился к пяти консулам с просьбой оказать ему честь и поставить свои печати на его паспорте. Печати поставили консулы в Неаполе, Ливорно, в городе, входящем во владения папы, в Генуе и во Франции, то есть во всех городах, куда заходил пароход и где бросал якорь. Неаполь известен тем, что в нем много экипажей, морских судов, парков и скверов. Ливорно — как и Генуя — приятным климатом и высокими зданиями. Ал-Фарйаку больше понравилась Генуя. И разочаровал папский город отсутствием в нем блеска и величия: не на чем глаз остановить.

По прибытии в Марсель сундук ал-Фарйака унесли на таможню, а ему было велено идти следом. Таможенники потребовали от него открыть сундук для досмотра. Он подумал, что они станут рыться в его бумагах, чтобы узнать их содержание, и сказал: «Я не писал ничего дурного ни про вашего султана, ни про митрополита. Зачем вам мои бумаги?» Но никто его не понимал, и он никого не понимал. Закончив досмотр, они сделали ему знак закрыть сундук, и у него отлегло от сердца. Затем один из них стал водить руками по его бокам, и ал-Фарйак подумал, что он оглаживает его, чтобы получить его благословение, поскольку у него нашли бумаги на непонятном языке. Позже он узнал, что они хотели убедиться, не прячет ли он на себе табак или наркотики.

Из Марселя он направился в Париж, и там снова он и его сундук подверглись досмотру на таможне. Парижские таможенники, видимо, полагали, что их марсельские собратья спали на работе после бессонной ночи, и, что шайтан помочился в их уши и в глаза, дабы они не рассмотрели содержимое сундука. Или они, как всякие чиновники, просто ожидали взятки.

В Париже ал-Фарйак прожил три дня в посольстве Высокой Порты и удостоился чести целовать руку у двух великих вазиров и маршалов Рашида-паши и Сами-паши{314}.

Из Парижа он поехал в Лондон. Далее мы расскажем об этих двух великих городах. Из Лондона переместился в деревню, в местность, населенную крестьянами, и там обосновался. Остановлюсь тут и я.

4 ПРАВИЛА ПОВЕСТВОВАНИЯ

В жизни ал-Фарйака не было времени несчастнее и безотраднее, чем проведенное им в этой деревне. В английских деревнях нет такого места, где люди могли бы собраться, пообщаться, повеселиться. Места развлечений имеются только в больших городах. К тому же в деревнях не продается никакой еды и напитков, кроме самых непритязательных: каждую выращенную курицу или утку спешат отвезти на продажу в ближайший город. Желающим удалиться от мира или принять монашество не найти лучше места, чем английская деревня.

Среди женщин есть, конечно, привлекательные и даже весьма аппетитные, но для чужака они запретный плод, потому что каждая резвая кобылка стреножена рядом со своим жеребцом, и свободно пасутся лишь старухи.

Проведя два месяца в столь незавидных условиях, ал-Фарйак переехал в город Кембридж, питомник клерикалов и центр догматической теологии. Весь цвет английского духовенства стекается сюда или в Оксфорд для изучения богословия и на теоретические диспуты. В этих двух городах множество студентов разного достатка и положения, изучающих и другие науки. Один из колледжей Кембриджа окончил знаменитый философ Ньютон. Ал-Фарйак, как это принято, снял две комнаты в одном из домов и продолжил переводить книгу, о которой было упомянуто ранее.

В доме, где он поселился, была молодая черноглазая служанка, обладающая многими приятными качествами. Каждый вечер ал-Фарйак наблюдал, как она поднималась в комнату одного из жильцов и спустя мгновение, достаточное лишь, чтобы сказать «Добрый вечер», оттуда слышалось ее нежное пение. Хозяйка дома видела, что она спускается от жильца примерно в десять часов вечера, но не обращала на эти хождения никакого внимания. А когда по утрам служанка приходила к ал-Фарйаку застелить его постель, он внимательно разглядывал ее и не находил никаких подтверждений тому, что пела именно она. Он уже начинал думать, что все это игра его воображения, вызванная любовью к пению. Наступал вечер, слышалось пение, и он убеждался, что это явь. Приходило утро, он таращил глаза на служанку и вновь начинал колебаться и сомневаться. У ал-Фарйака чуть ум не помутился, и он испугался, как бы не допустить ошибок в переводе, особенно, в тех местах, где речь шла о женщинах.

Тут я должен присесть на корточки и порассуждать:

Эта кошачья манера есть скрытно, чтобы никто не видел, присуща женщинам вообще, но англичанкам в особенности. Та из них, которая схожа с госпожой, описанной нами в главе 19 Книги 3 как скромница, днем изображает из себя богобоязненную, благочестивую недотрогу, смотрит на своего любовника так, словно с ним не знакома. Можно подумать, что она девица, для которой мужчины не существуют. Она заучивает религиозные тексты и благочестивые истории и пересказывает их людям, а они ее восхваляют и считают праведницей. Если ты придешь к ней в дом, найдешь на ее столике и Ветхий, и Новый завет, и другие священные книги, страницы которых будут даже захватаны пальцами так, словно они читаны-перечитаны. Мужчина в ее присутствии не смеет и упомянуть какой-либо из своих органов. Как утверждает ал-Фарйакиййа, наслаждение этих мужчин будет неполным, поскольку ничто не называется своими именами. Она считает также, что, вспоминая об испытанном наслаждении, необходимо помнить и время и место. Например, о ночи, которую ты провел с женщиной, занимающей высокое положение, можно рассказать ночью женщине не менее высокого ранга, а об утре, проведенном с женщиной попроще, — незнатной женщине и тоже утром. Конечно, все может быть иначе, если ты боишься упустить случай. Если все происходило ночью, но не представляется возможности рассказать об этом ночью, то можно это сделать на заре или в утренний час. Или, если ты имел дело со знатной женщиной, но не можешь найти ей достойную замену, то можно поделиться воспоминанием с женщиной более низкого ранга, и воспоминание не станет от этого менее приятным. Если же случится так, что ты вообще не найдешь женщины, то вспоминай сам с собой. Это все равно, что засунуть голову в пустой кувшин, в колодец, в погреб — куда угодно, лишь бы отдалось эхом, и красноречиво рассказать обо всем, что с тобой происходило. А эхо заменит тебе собеседника. Если же хранить воспоминания в себе, то можно заболеть грудной жабой. Рассказ, опять же, должен полностью соответствовать действительности, и рассказчик, если он говорит на нашем благородном языке, обязан соблюдать все правила грамматики. При этом глаза его должны светиться любовью, а рот истекать слюной. Из всего сказанного ясно, что упомянутая ранее манера английских женщин есть скрытно противоречит правилам наслаждения. Но можно также сказать, что у них очень развито воображение, оно заменяет им наслаждение и превосходит его. А может быть, они засовывают голову в большой кувшин или в нечто подобное.

По словам ал-Фарйака, красивая женщина говорит на разных языках: словами, призывами, намеками, знаками. Одни означают: «Меня не интересуют соблазнители». Другие: «Чего ты медлишь?», «Опоздавший останется голодным», «Количество меня не смущает», «Иди сюда!», «Я твоя», «Никто меня не насытит», «Каждой бочке нужна затычка», «Где способный меня насытить?», «Где тот, кто уймет мой зуд?», «Со мной все легко», «Не пожалеешь!», «Каждому награда по заслугам», «Голодный насытится», «Попробуй — понравится!», «Опередивший выигрывает», «Знающий толк вернется». Существуют и знаки, говорящие: «Будь похитрее», «Будь ласков со мной», «Берегись соседей», «Тише едешь, дальше будешь», «Приходи поскорей» и т. п.

В языке английских красавиц чаще всего встречаются выражения: «Где способный меня насытить?», «Где тот, кто уймет мой зуд?», «Со мной все легко». Они ходят неспешно, четким шагом, выпрямившись, с гордо поднятой головой, ничего не упуская из виду, уверенные в себе, знающие, чего хотят, норовистые, высокомерные, снисходительные [...]{315} Поскольку Провидение обделило их полноценным задом, они, как говорят, заменяют его подушками и увеличивают до таких размеров, что увидевший их мужчина застывает на месте в растерянности и начинает сучить ногами от восхищения, рот у него открывается, язык вываливается, шея сворачивается набок, жилы вздуваются, глаза наливаются кровью [...]{316} все четыре стихии{317} в нем бушуют и распаляются. Его одолевают сомнения и подозрения, в нем рождаются надежды и стремления, его душит страсть, его терзает вожделение, он изнемогает от нетерпения. Как сказал поэт:

Мужчина в таких случаях чувствует себя растерянным, изумленным, смущенным, оторопевшим, смятенным и, если благополучно возвращается домой, видит в каждой диванной подушке что-то женское.

Ал-Фарйак каждый раз, выходя из дома и наталкиваясь взглядом на эти роскошные холмы, возвращался к себе с тысячью мотивов в голове. Вот что он сочинил в один из таких моментов смятения:

5 ДОСТОИНСТВА ЖЕНЩИН

Как у английских женщин есть свои особенности, так и англичане-мужчины отличаются тем, что очень приветливо относятся к иностранцам после того, как познакомятся с ними. До знакомства же иностранец, здоровающийся с англичанином, получает в ответ лишь косой взгляд и полное безразличие. Поэтому, когда один англичанин, изучающий арабский язык, услышал о присутствии ал-Фарйака и узнал, кто он такой, он пришел к нему с визитом и пригласил его к себе. Его дом находился далеко от Кембриджа. Ал-Фарйак принял приглашение, потому что жители этого города, несмотря на то что в нем много школ и других учебных заведений, с особой неприязнью относились к иностранцам. Тем более, если иностранец носил не такое платье, как они. Они смеялись над его красным колпаком, и он даже был вынужден отсиживаться в своей комнате и выходить из дома лишь ночью. По этому поводу он сочинил следующие стихи:

А поскольку собаки тоже обнюхивали его и облаивали, он написал стихи и о собаках:

А поскольку хозяева дома, в котором он жил, брали с него плату за еду, но не кормили ни мясным, ни жирным, он написал о них:

А поскольку он не мог и приблизиться ни к одной из тех женщин, что завлекают своими якобы пышными формами, он написал о них:

Ал-Фарйак и пригласивший его к себе англичанин ехали по железной дороге и добрались до дома ночью. Не успел ал-Фарйак войти в отведенную ему комнату, как у него в голове сложились следующие два бейта:

А проснувшись на следующее утро, он увидел, что его жилище находится вдали от хозяйского дома. Он положился на Бога и не стал жаловаться, потому что понял, что жаловаться этим людям бесполезно. Однажды, когда он пожаловался своему знакомому, что очень скучает без жены, тот, несколько дней спустя, ответил ему: «Вот ты как-то говорил, что соскучился без жены. Приличнее было бы сказать, без детей». Ал-Фарйак возразил: «Что плохого, если человек упомянул о своей жене или сыне? Ведь без женщины не было бы и ребенка, без женщины вообще не было бы ничего в мире, даже религии». Тот воскликнул: «Осторожнее, ты богохульствуешь!» «Я, — сказал ал-Фарйак, — отвечаю за свои слова. Если бы не дочь фараона, кто спас бы Моисея от утопления, а не будь Моисея, не было бы и Торы. И если бы не было женщины, Иисус не мог бы появиться на земле обетованной и овладеть ею. Если бы не женщина, Ибрахим{319} не вошел бы в милость к царю Египта, не получал бы от него милости и дары, и не открылась бы после него евреям дорога в Египет. Если бы не женщина, Дауд не уберегся бы от руки Саула, замыслившего убить его, а без Дауда не было бы и псалмов. Если бы не женщина — жена Навала{320} — Дауд не одолел бы своих врагов. И если бы не хитрость Вирсавии, сын Дауда Сулайман не стал бы царем и не построил Храм Господень в Иерусалиме. Если бы не женщина, не был бы рожден господин наш Иисус и не распространилась бы весть о его воскресении. Если бы не женщина, то вера англичан не была той, какая она сегодня. Ко всему тому ваши художники изображают ангелов в образе женщин. А ваши поэты не перестают воспевать женщин, значит без женщин не было бы и поэзии».

Собеседник его сказал: «Ясно, как Божий день, что женщины тебя очень волнуют, и, наверное, все арабы таковы же».

— Да, я представитель всех арабов и выразитель их чувств: каждый говорящий по-арабски любит женщин.

Англичанин немного помолчал и сказал: «Наверное, это лучше, чем склоняться в сторону мужчин. Я слышал, что в ваших странах есть такие, кто отклоняется от прямого пути и выбирает пути позорные. Ничего не может быть хуже, разве лишь то, что некоторые литераторы из арабов пишут об этом книги и изощряются в поисках доказательств, оправдывающих мужеложство.

Одну из подобных книг я нашел в кембриджской библиотеке. Ее название написано по-английски: «Книга о правах состоящих в браке». Видимо, тот, кто ее приобрел, не разобрался в ее содержании. Это лучше всего доказывает следующее высказывание автора:

Подобные книги сочиняются слабоумными или импотентами, от которых отворачиваются женщины. Либо скупердяями, не желающими тратиться на женщин, либо теми, кто их боится или страдает каким-то другим пороком. Нормальный мужчина такими вещами не интересуется».

За то время, которое ал-Фарйак прожил в доме своего знакомого, он побывал на обедах у некоторых знатных людей из местных. Женщины здесь сидят обычно за столом в открытых платьях, позволяющих видеть руки, грудь и ложбинку между грудями. А если вытянуть шею, то можно заглянуть и поглубже.

Подобные обычаи, с одной стороны, хороши, а с другой, достойны порицания, ибо открытые платья носят и девицы и старухи. Старухи у франков, а особенно у англичан, молодятся, обнажаются и прихорашиваются больше, чем девицы.

Со временем приглашения стали реже, и ал-Фарйак обеспокоился, поняв, что, однажды познакомившиеся с ним, второй раз видеть его не хотят. Он решил, что пора возвращаться в Кембридж. Приехав туда, заметил, что попки у тамошних дам увеличились чуть ли не вдвое — то ли из-за того, что он долго их не видел, то ли по причине усиления холодов.

Здесь будет нелишне упомянуть одно обстоятельство. Кембридж и Оксфорд известны, как мы уже говорили, своими учебными заведениями, большинство учащихся которых — а в каждом городе около двух тысяч студентов — из богатых семей. Красивые девушки из соседних деревень привозят на продажу в эти города свой товар — молодость и красоту. Здесь попадаются такие великолепные красавицы, каких не сыщешь в других городах. Но на каждый лакомый кусочек находится свой охотник. И господа студенты глядят на любого конкурента глазами кошки, у которой отнимают ее котят. Поэтому ал-Фарйак сбежал от этих охотников, вспомнив старую пословицу: если ты попал на землю, усыпанную острой щебенкой, убегай побыстрей. Он уехал в Лондон, где и прожил около месяца.

Город надменный и жеманный, как женщина, опасная для самых сильных мужчин, бросающая на них взгляды искоса и волочащая по земле свой шлейф. Как я сказал в одной из касыд:

Среди мужчин она не видит равного себе и разговаривает со всеми насмешливо и пренебрежительно, будь то самый сильный и могущественный, знатный и богатый, успешный или проигравший, добытчик или разоренный, находящийся у власти или свергнутый, известный или забытый, хвалимый или бранимый, нежный или храпящий во сне, решительный или колеблющийся. Вспомни, красавица, что среди этих мужчин много арабов, безумно страстных, жаждущих любви, увлекающихся, домогающихся, робеющих, ласковых, улещивающих. А ты такая гордая! Мы осыпаем тебя обещаниями, но ты принимаешь наши слова за бредни. Разве ты не знаешь, как мы любим тебя и как обожаем таких, как ты? И скольких недоступных мы уговорили и отвергающих ублаготворили, и скольких привередливых удовлетворили, и строптивых укротили, и жалующихся успокоили, и недовольных развеселили. Сколько страдавших нас благодарили и снова к нам приходили. Не соблазняйся завышающими цену. Не отдавай предпочтения местным перед дальними. Не слушай того, кто громче кричит. Не думай, что золотоволосые сильнее. Не считай щель между зубами недостатком, а румянец щек достоинством. Округлость грудей сводит с ума, а нежная кожа пробуждает алчность и ненасытность. При виде полных рук губы невольно вытягиваются и издают свист. А при виде скрещенных ног забывает о своей науке даже старый лингвист.

У нас хватит пива, чтобы утолить жажду любого пьющего и любой жеманницы, хватит жареного мяса, чтобы насытить любого голодного, хватит динаров, чтобы развязать любой узел и расстегнуть любые застежки. Заклинаю Наделившим тебя этой обольстительной красотой, взгляни благосклонно на влюбленных в тебя, не унижай их презрением и не обрекай на мучения. Все они тебя страстно желают и от заносчивости твоей страдают.

Таковы впечатления от первой встречи. Если ты ею доволен, преврати ее в обычай. Тебе решать. А в целом, как много улиц в этом городе и как они длинны! Как много в нем приезжих! Как просторны его магазины и площади, его сады и парки, его улицы и проезды! Как весело в местах игр и развлечений! Как быстры экипажи и повозки! Как красивы и приветливы церкви! Как много всюду людей! Как благоустроены жилища! Сколько кораблей на реке! Ты можешь ходить по городу куда захочешь, из края в край. Каждый здесь стремится найти свое счастье.

6 БЕСЕДА

Закончив свои дела в этом городе, битком набитом красивыми женщинами, ал-Фарйак уехал в Париж и пробыл в нем три дня, которых, разумеется, недостаточно, чтобы его осмотреть и описать. Поэтому мы не будем на этом останавливаться, хотя Париж, конечно, достоин описания. Оттуда ал-Фарйак проследовал в Марсель и вернулся на остров. Ему посчастливилось найти свою жену в том же доме, в котором он ее и оставил. А он уже воображал себе, что она улетела с каким-нибудь фениксом или кентавром. Он снова обрел жену — в шестой раз. Второй раз это случилось после его возвращения из Сирии, третий — после возвращения из Туниса, четвертый — после пребывания в карантине с высокочтимым Сами-пашой, в пятый — после ее возвращения из Египта. По этому случаю он сочинил следующий стих:

Она на это сказала: «Но жена не видит в вернувшемся муже нового жениха». Он ответил:

— Этим женщины отличаются от мужчин.

— Да, но если бы не это различие, не было бы и согласия.

— Как из различия может рождаться согласие?

— Раз женщина создана непохожей на мужчину физически, она отличается от него и характером. Но различия возбуждают в мужчине любовь к женщине и заботу о ней. Ты же знаешь, что если женщина во всем покорна мужчине, она становится орудием в его руках: он не заботится о ней и не уделяет ей внимания, уверенный, что достаточно жеста или взгляда, и она сделает все, что от нее требуют. И наоборот, если он знает, что она не подчинится ему и думает по-своему, он к ней привязывается и угождает ей.

— По-моему, люди не следуют этому правилу.

— Женщины следуют ему издавна, иначе они не брали бы его на вооружение.

— Но если в семье частые и долгие разногласия, это портит отношения и может привести к разрыву.

— Жена должна быть очень внимательной и следить, чтобы разногласия не заходили слишком далеко, иначе дело может дойти и до разрыва.

— Но союз будет крепким, если разногласий вообще не будет.

— Напротив, это очень скоро наскучит и будет вызывать раздражение. Так уж устроен человек.

— Как может наскучить близость с любимым?

— Человеку все наскучивает и, случается, он готов променять самое лучшее на самое худшее.

— Тебе уже наскучило твое нынешнее положение?

— Я превозмогла скуку.

— Почему же все люди говорят: «О, свет моих очей!»?

— Потому что глаз радуется чему-то, пока не увидит что-то более привлекательное.

— А как же сердце?

— Сердце следует за глазами и подчиняется им.

— А если человек слеп?

— У слепых внутренний взор проницательней, чем глаза у зрячих.

— У кого же из людей самое непостоянное сердце?

— У тех, кто больше думает. Животные не думают, и они более постоянны и терпеливы, чем человек.

— Значит, польза оборачивается вредом?

— Да, как и вред пользой.

— Какую же пользу может принести болезнь.

— Больной человек не чувствует волнений плоти, и его ум, кровь и мысли отдыхают.

— А какая польза от бедности?

— Она предохраняет от пагубных излишеств. Объедание и неумеренная выпивка сводят в могилу больше людей, чем недоедание.

— А какая польза от женитьбы на некрасивой женщине?

— Сосед не повадится ходить в твой дом, и эмир не положит на нее глаз. Конечно, не исключено, что она понравится кому-то такому же, как она, но это меньшее зло.

— А что хорошего в некрасивых детях?

— Если сами они это поняли, то вместо пустых развлечений обратятся к наукам и постараются своими нравственными достоинствами возместить недостатки внешности.

— А какая польза в том, что голова у человека седеет раньше, чем волосы, растущие на других частях тела?

— Это заставляет его понять, что голова — орган разума — важнее органов наслаждения.

— И каков же результат этого?

— Человек начинает меньше думать.

— А что пользы, если у мужчины округляются щеки, но не увеличивается зад?

— Та же, что и в предшествующем случае.

— Ты ведь говорила, что мужчина создан только ради женщины!

— Да, как и женщина создана лишь ради мужчины.

— А какая польза в разрушении зубов?

— Человек ест медленнее и получает большее удовольствие от пищи.

— А что пользы от ослабевших глаз?

— Подслеповатому мужчине женщины кажутся красивее.

— Какая польза от хромоты?

— Хромой не может бегать за чирикающими пташками и больше отдыхает.

— Что толку от потери обоняния?

— Мужчина перестает ощущать запах женщин.

— А от глухоты?

— Он не слышит пустой болтовни.

— А от невежества?

— Оно приносит здоровье телу и отдых уму. Невежда не размышляет о серьезных и утомительных вещах. Он спит спокойно и ест со вкусом. Он полная противоположность тебе, днем и ночью бормочущему рифмы, улетающему в заоблачные дали, поминающему каменистые пустыни и закутанных женщин в паланкинах, а садясь за стол, берущему книгу и листающему страницу: проглотишь кусок — прочитаешь несколько строк, выпьешь глоток — расскажешь историю. Поэтому…

— Я понял, чем ты недовольна. Но когда человек много читает, в его голове рождается много картин, и у него возникает много желаний.

— Но от множества желаний вырабатывается много слюны, и человек глотает не жуя. А требуется есть медленно и тщательно пережевывать пищу. Однако оставим это. Расскажи лучше, как тебе понравился Лондон.

— Я нашел, что в Лондоне больше женщин, чем мужчин, и они красивее.

— Если бы на твоем месте была женщина, она увидела бы обратное. Англичанки, приезжающие на этот остров, вовсе не красивы, мужчины гораздо лучше.

— Это элита страны, английское правительство отбирает самых выдающихся красавцев, чтобы запугивать ими врага во время войны.

— Но красавцы никого не запугают, запугивать можно только уродами. Разве ты не видишь, как они некрасивых внешне людей именуют мужественными и отважными?

— Они также употребляют глагол поражать в двойном значении: восхищать и пугать.

— В арабском языке то же самое: он был поражен может означать и восхищение и страх. Но скажи мне, как тебе понравились лондонские лавки и рынки?

— Лавки ломятся от тканей, шерстяных и шелковых, и от всевозможных предметов роскоши.

— А торговцы в лавках похожи на их товары?

— Торгуют в них и женщины, белокожие и красивые.

— Я не об этом тебя спрашиваю. Знаю, что при виде женщин у тебя глаза разбегаются. И все вы, мужчины, таковы — среди мужчин красивых не находите.

— Как и вы, женщины, не видите красивых среди женщин. Тут мы одинаковы.

— Напротив, тут меж нами пропасть. Но хватит об этом. Расскажи мне о рынках.

— Рынки длинные, широкие, просторные, чистые, хорошо освещенные, так что мужчине и женщине негде уединиться — даже туман по ночам рассеивается.

— Это и хорошо и плохо. Хотелось бы мне увидеть красоты этого города прежде, чем я умру.

— Не горюй, надеюсь, мы поедем туда вместе в скором времени.

— Помоги нам Господь осуществить эту надежду!

Когда наступила ночь, каждый из них уснул с мыслями о Лондоне, таком, каким он каждому виделся. Жена на следующее утро заявила, что ей снился Лондон, в котором мужчин было больше, чем женщин. Улицы широкие и хорошо освещенные. Но мужчине с женщиной есть, где уединиться. «Думаю, — сказала она, — ты мне все рассказывал так, чтобы отвести от себя подозрения. Но я с самого начала тебе не верила и теперь убедилась, что была права».

После долгой перепалки они снова провели ночь под знаком Лондона, а проснувшись утром, супруга заявила: «Мне приснилось, что я купила в самой лучшей лавке шелковое платье красного, красного, красного цвета». Муж откликнулся:

— Ты не перестаешь восхищаться этим цветом, а жители Лондона между тем не любят ни красного шелка, ни людей с красноватым цветом кожи.

— Почему это?

— Потому что красноватый оттенок коже придает избыток крови, а избыток крови образуется, по их мнению, от переедания и перепития и говорит о жадности и ненасытности человека. Лондонцы любят белый матовый цвет. Его же любят и арабы, как сказал о том величайший из их поэтов:

— Мужчины недолюбливают женщин с красноватой кожей, потому что это признак силы, самостоятельности и гордости — они не уверены, что смогут их удовлетворить. Но если женщины говорят, что им не нравятся мужчины с красным цветом кожи, то это обман и притворство. По природе своей человек любит красный цвет — об этом можно судить по детям. Не говоря уже о том, что кровь — эссенция жизни — красного цвета.

— Но оттенок чистой и здоровой крови присутствует в том цвете, который предпочитают жители Лондона.

— Такова, значит, причина. Теперь все ясно. Но у меня свое мнение, от которого я не откажусь. Ведь у каждого человека свой вкус.

— Я хотел бы быть красным, красным, красным, чтобы ты любила меня, даже если я буду глупым, глупым, глупым.

— А какая польза любить тебя, если ты будешь глупым. Тогда придется мне любить тебя за красноту.

— Ты хочешь сказать, что умный муж мешает женщине осуществлять ее замыслы, а глупый дает такую возможность?

— Я имею в виду, что при глупом муже ей больше этого хочется. Глупый все время следит за женой, не спускает с нее глаз, а умный уткнется в свои тетрадки и не обращает внимания на то, кто обхаживает его жену. А чем больше мужчина докучает жене и следит за нею, тем больше у нее желаний. Ее удерживают от их осуществления только скромность и стыд. А самый глупый муж тот, кто, заподозрив жену в склонности к другому, начинает на него наговаривать, что он, мол, нахал, бесстыдник и ведет себя безнравственно. А сам, находясь в приличном обществе, рассказывает во всеуслышание, что мне, мол, понравилась такая-то, прелестная и очаровательная, и мы с ней полюбили друг друга. Этим он как бы предупреждает жену от увлечений, могущих ее скомпрометировать в глазах людей. А когда он рассказывает ей, что такой-то благочестивец избегает женщин, как змей, это тоже следует понимать как предостережение: не поддавайся искушениям и соблазнам, дабы тебя не ославили. В умах мужчин прочно засела мысль, что абсолютно все происходящее на этом или на том свете непременно порочит честь женщины и пачкает ее покрывало. Между тем ничто не возбуждает женщину сильней, чем слух о том, что такой-то мужчина в определенных обстоятельствах не жалеет ничего, чтобы добиться цели. И — конечно, если это ничем ей не грозит — она прилагает все усилия к тому, чтобы ему понравиться, обольстить его и заполучить его любовь.

— Да уж, женщины способны на все.

7 ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЯ И СРАВНЕНИЯ

Человек, как сказала ал-Фарйакиййа, склонен к скуке и пресыщению. Едва осуществив одно желание, он уже оказывается заложником другого. Женатый человек, который дома только и слышит от своей супруги: принеси, купи, почини, исправь, желает вновь стать холостым и даже согласен жить монахом в келье. Но поехав за границу и увидев там мужчин, идущих по улице с женщинами — то ли женами, то ли любовницами, он чувствует отвращение к келье и его охватывает необоримое желание иметь женщину, с которой он мог бы так же, как и эти, идти по улице — даже, если бы они шли к судье, который должен разрешить их взаимную тяжбу. В подобных обстоятельствах мужу следует представить себе, что он находится в чужой, далекой стране, среди людей, которые его обманывают, унижают и терзают, или вообразить, что его жена уехала от него с людьми, которые поят ее вином, укладывают на мягкие перины, ласкают, и она отвечает на их ласки. И тогда ему покажутся безобидными все эти «принеси» и «купи». Вот таблица, которую составил ал-Фарйак, сравнивая, что сказал бы мужчина в одном и в другом случае:

Жена нарядилась, накрасилась надушилась, навертелась перед зеркалом и сказала: «Пошли на вечеринку, в гости, на танцы…»

Он вышел вместе с женой, а она надела открытое платье, накрасилась и начала покачивать бедрами, строить глазки и т. д.

Он вышел с ней, а она, увидев на дороге лужу, завернула подол и обнажила ноги.

Он вышел с ней в ветреный день, и она не придерживала платье, открывавшее ее грудь и ноги.

Она нарочно роняет свой платок или наклоняется, чтобы завязать шнурки сандалий и стоит подняв зад.

Она что-то жует на ходу и словно посылает поцелуи встречным молодым людям, или подмигивает им.

Встретив случайно на улице знакомого мужчину, она упрекает его за долгое отсутствие, а потом берет его руку и подмигивает ему.

Встретив на улице женщину в дорогом парчовом платье, жена начинает расспрашивать ее, сколько оно стоит.

Услышав чье-то пение, жена начинает подпевать, пританцовывать и восклицать «Ах, ох!».

Жена болтает с молодыми людьми, смеется, хохочет, глаза ее блестят, а щеки наливаются румянцем.

Муж слышит, как жена во сне произносит имена мужчин или вспоминает что-то приятное.

Муж замечает, что жена не занимается ни сыном, ни хозяйством, а любит наряды и украшения.

Жена сидит у окна и что-то шьет, но больше смотрит в окно, и ей приходится переделывать сшитое.

Жена готовит еду, ставит котел на огонь, потом начинает петь, забывает все на свете, и еда подгорает.

Муж возвращается домой к обеду или к ужину, голодный и усталый, и не находит в доме никакой еды, потому что жена его меняла наряды и украшения и сидела у окна, переглядываясь с прохожими.

И тому подобное.

Он один отправился в гости, на вечеринку, на танцы и увидел там нарядных, накрашенных… и т. д. женщин.

Он вышел один и увидел женщин в открытых платьях, накрашенных, идущих покачивая бедрами, вертя головой во все стороны и строя глазки.

Он вышел один и увидел женщину, поднявшую платье выше колен, чтобы перейти лужу на дороге.

Он вышел один в ветреный день и увидел женщину, которая не придерживала платье на груди.

Он вышел один и увидел женщину, наклонившуюся подобрать упавший платок или завязать шнурки сандалий и стоящую подняв зад.

Он замечает женщину, что-то жующую на ходу, и воображает, что она посылает ему поцелуй, подмигивает и делает знаки.

Увидев женщину, упрекающую мужчину за долгое отсутствие, берущую его за руку и подмигивающую ему, причем она краснеет, а он бледнеет или наоборот.

Заметив на улице двух женщин, одна из которых о чем-то и где она его купила, расспрашивает другую, а та указывает ей рукой в какую-то сторону.

Услышав чье-то пение, Жена говорит, что голос ее маленького сына волнует ее гораздо больше.

Жена, разговаривая с людьми ниже ее мужа по положению, не позволяет себе смеяться, и щеки ее не краснеют.

Муж узнает, что соседу нравится его жена и он вздыхает по ней, но она не обращает на него внимания.

Муж видит, что жена любит сына и заботится о нем, и она хорошая хозяйка.

Видит женщину, что-то усердно шьющую для мужа или для сына, и из рук ее выходит превосходная вещь.

Женщина ставит котел на огонь, внимательно следит за ним, и готовит вкусную, аппетитную еду [...]{321}

Явившись домой к обеду или к ужину, муж видит стол, заставленный вкусными блюдами, ест и пьет в свое удовольствие, потом видит в окно соседку, надевающую платье, и разглядывает, как платье облегает ее зад.

И тому подобное.

8 ПОСПЕШНЫЙ ОТЪЕЗД И БЕССВЯЗНОЕ БОРМОТАНИЕ

Какое-то время ал-Фарйак продолжал заниматься исцелением от дурного дыхания, и ему это очень надоело, потому что зарабатывал он мало. Он пытался избавиться от этой работы, скучал и тосковал. Тут случилось, что великий Ахмад-паша бей, правитель прекрасной провинции Тунис поехал во Францию. Он пожертвовал на бедняков Марселя, Парижа и других городов огромные деньги, о чем стало широко известно, и вернулся к себе. Ал-Фарйак счел своим долгом поздравить его касыдой. Написал касыду и послал паше с человеком, который мог вручить ее Его Высокопревосходительству. Не прошло и нескольких дней, как в его дверь постучал капитан военного корабля. Когда он вошел в дом и его пригласили сесть, он сообщил ал-Фарйаку: «Твоя касыда доставлена нашему господину и повелителю, и он приказал мне привезти тебя к нему на моем корабле». Эти слова пробудили в ал-Фарйаке надежду на скорое избавление от его должности исправителя дурного дыхания, и он воскликнул: «Клянусь жизнью, не ожидал, что поэзия еще пользуется спросом на рынке. Но если Господь желает добра своему рабу, то открывает для него все пути, не исключая и поэзию. Радуйся, ал-Фарйакиййа, смейся надо мной, хвастайся, сколько хочешь — я не боюсь насмешек в этот счастливый день [...]»{322}.

Говорил капитан: «Ал-Фарйак выкрикивал какие-то слова во славу Господа. Я ничего не понимал из этих выкриков. Я спросил его, неужели он так же будет говорить и в Тунисе, таким же языком будет общаться с нашим господином и с самыми важными людьми в нашем государстве?». Он ответил: «Нет, таким языком я говорю и такие выражения использую редко». Капитан сказал: «Тогда готовься ехать, и можешь взять с собой семью, если хочешь. Наш господин благороднейший из людей и не будет возражать». Ал-Фарйак и его семья собрались в дорогу, сели на корабль и двенадцать дней спустя — ветер, как уже повелось, был встречным — прибыли в Халк ал-Вади. Упомянутый правитель повелел поселить их в доме эмира флота.

Тут следует особо упомянуть о той щедрости, которой Всевышний отметил арабов в отличие от всех других народов. Приглашение было направлено правителем одному ал-Фарйаку, а не всем обитателям его дома. Но когда до благородного слуха правителя дошло, что его панегирист приехал с семьей, он не возмутился и не назвал панегириста бессовестным невежей, притащившим весь свой выводок. Он не сказал капитану: «Ты нарушил политические законы и королевские указы, и мы, в назидание другим, снимаем с твоих плеч капитанские погоны». Капитан сохранил свое звание, и ал-Фарйак мог по-прежнему любоваться его погонами и пользоваться гостеприимством эмира флота. А ведь если бы кто-то, получив приглашение от знатного франка, привел к нему с собой другого человека, ему было бы сделано замечание, а то и отказано в приеме. А жены франков, приглашая к себе ал-Фарйакиййю, непременно оговаривали, что приглашается она одна — без служанки и без ребенка. Хотел бы я знать, снизошел ли хоть один из их королей послать военный корабль за каким-то поэтом и осыпать его дорогими подарками?! Насколько мне известно, поэты, сочинявшие панегирики их королям, не получали от них другой награды кроме пренебрежения и упреков, хотя именно короли, как никто другой, жаждут благодарности и прославлений. Но они презирают поэтов, желающих получать за это деньги. А для чего, спрашивается, сами они копят деньги? Для какой цели? Ведь короли вкусно едят и пьют, в роскоши живут и нужды не ведают! Или они боятся обеднеть и разориться? Или считают излишним одаривать поэтов?

Вот поэтому-то, то есть потому, что щедрость присуща только арабам, ни у одного народа нет таких славных, выдающихся поэтов, как арабские, жившие в разных местах и в разные времена.

Греки гордятся единственным поэтом — Гомером, римляне — Вергилием, итальянцы — Тассо, австрийцы — Шиллером{323}, французы — Расином и Мольером, англичане — Мильтоном, Шекспиром и Байроном. Но арабские поэты превосходят всех упомянутых, и их не сосчитать. Только в эпоху халифов одновременно творили двести поэтов, все великие и блистательные. А все потому, что, как говорится, наслаждение раскрывает ладонь.

К тому же франкская поэзия не идет ни в какое сравнение с арабской. Франки не придерживаются рифмы, у них не найдешь ни одной касыды с единой рифмой, ни тропов с фигурами при множестве исключений, которыми переполнен их язык. Их поэзия, по правде сказать, требует от автора меньших усилий, чем наша рифмованная проза, садж‘. И ни один из франкских поэтов не удостоился быть сотрапезником своего короля. Самое большее, чего они достигают — получить от короля позволение читать свои стихи перед публикой. Для Его Величества короля считается унизительным избрать в сотрапезники и собеседники поэта. Еще говорят, что франкских поэтов так много, что король не может никого из них предпочесть. Покажите мне, где они эти многие при столь богатой казне! Сколько сейчас в Англии прозаиков, а во Франции поэтов?

Я должен добавить еще одно замечание. Редко какой выдающийся арабский или не арабский поэт нравится всем. Некоторые поэты красноречивы и многословны, но они не изобретают новых мотивов. Другие изобретают мотивы, но не умеют найти нужных слов. Одни отдают предпочтение тонким и гармоничным выражениям, другие пишут любовные стихи или еще что-то. Но нет одного, такого, в ком сочетались бы все эти достоинства, или такого, кто мог бы выразить настроения всех людей. Кто обладал бы зорким взглядом, покоряющей силой, великим умом, любил бы женщин, знал бы о них все — об их очаровании и хитростях, об их привязанностях и неприязнях, об их радостях и печалях, о том, что они о себе говорят и что скрывают. Кто был бы всегда рядом с ними, где бы они ни появлялись, и его не заботили бы ни громкие голоса, ни слава его соперников. И кто считает, что сказанное Имруулкайсом:

лучше, чем сказанное ‘Антарой:

А тот, кто смеется над женщинами или предпочитает держаться от них подальше, бесчувственный, угрюмый, неласковый, убежденный холостяк, ворчливый, грубый, мрачный — упаси нас Боже от такого! — способен сочинять лишь зухдиййат{326} и хукмиййат{327}.

Конец моих замечаний.

Потом ал-Фарйак переехал в город и познакомился там с некоторыми достойными и образованными людьми, научившими его, как себя вести и относившимися к нему очень любезно. Там же он удостоился целования руки великого бея{328} и получил от него много даров.

Государственный министр{329} спросил его, знает ли он французский язык. «Нет, господин мой, — ответил ал-Фарйак, — французским я не занимался, а выучив английский, тут же забыл многое из своего родного языка. Голове моей пришлось вместить в себя много разных знаний и наук, и то, что добавлялось нового, вытесняло часть старого».

Когда он передал этот разговор своей жене, она сказала: «Сколько раз я тебе твердила — прекрати ухаживать за женщинами и учи этот полезный язык, но все без толку. Что тебе неймется? Какая польза описывать черные глаза, когда ты все равно от них ничего не получишь? Разве у тебя нет меня?»

— Господь с тобой! Да я даже во сне, если оставался с женщиной наедине, все равно видел за ней тебя. А часто мне снилось, как ты рвешь на ней платье и выдираешь волосы, а потом выгоняешь ее и занимаешь ее место.

— Слава Богу, что и во сне и наяву я вселяю страх в твое сердце.

— Мне кажется, я уже перешел от восхваления женщин к их высмеиванию, и возможно, это пойдет мне на пользу.

— Делай, что хочешь, только не уравнивай меня с ними. Впрочем, постой, постой. Не надо ни восхвалять женщин, ни смеяться над ними. Стоит тебе о них вспомнить, как у тебя голова вновь идет кругом и кровь закипает. Это совсем ни к чему.

— Однако в панегирике нашему господину эмиру я упомянул имя женщины{330}.

В глазах ал-Фарйакиййи засверкал гнев и она воскликнула:

— Кто эта распутница?!

— Это арабское имя.

— А, это из увлечений твоей молодости. Если бы имя было не арабским, я немедленно сожгла бы твой диван, он для меня хуже второй жены — ведь ты проводишь над ним половину ночей.

— Но эта половина не умаляет целого.

— Но я имею право на целое и даже на большее.

— Ты права, ночь создана для женщин, и они созданы для ночи.

— Согласна с первым, но не согласна со вторым. Женщины созданы и для дня.

— Да, и для каждого часа. И у мужчины нет в мире других забот, кроме его жены.

— Тут лучше подойдет слово не забота, а внимание.

— Внимание включает в себя и заботу.

— Заботы мужчины не проявляют, не то, что женщины.

— Женщины легкомысленны и жадны до удовольствий, и эта жажда заставляет их забывать и о религии, и о мирских делах.

— Скорее, женщины совмещают удовольствие с религией и с мирскими делами. Вы же, мужчины, сосредоточиваясь на чем-то одном, забываете о другом. Это еще одно свойство, которым Творец наделил женщин в знак их превосходства над мужчинами. Ты заметил, к примеру, что женщина, слушая, красивого проповедника, призывающего людей к отречению от мирских соблазнов, проникается его призывами, влюбляется в его красоту и начинает оплакивать несовершенство мира?

— Хотелось бы мне, чтобы женщины проповедовали с кафедр наравне с мужчинами.

— Они бы заставили мужчин плакать кровавыми слезами. Увы, эгоистичные мужчины захватили в свои руки решение всех дел и все высокие должности и лишили женщин возможности участвовать в этом. А как хорошо и весело было бы жить, если бы всем занимались женщины! Ты ведь знаешь, что мир, земля, небеса, рай, жизнь, душа, проповедничество, счастье, удача, радость, величие, довольство, благополучие, великолепие, красноречие, великодушие, смелость, благородство, мужество, истина, законы, власть, политика, главенство, пророчество, эмират, халифат, султанат, королевство, а также любовь, удовольствие и наслаждение — все эти слова в арабском языке женского рода. И я тебя уверяю, что женщины достойно выполняли бы свою миссию.

— Ты забыла упомянуть слова добродетель и целомудрие.

— Просто они не пришли мне на ум, а то бы я их упомянула.

— Но слово супруг мужского рода.

— Где тебе до настоящего супруга!

— Не будь неблагодарной.

— Женщинам все простительно, они доставляют радость.

— И сами ее получают.

— Добрая земля требует хорошей вспашки.

— И умелого пахаря.

— Тогда радость взаимна.

На этом они завершили разговор и приняли решение вернуться на Мальту. Названный бей отправил их туда на пароходе.

9 ОБЩИЙ ВИД И ФОРМЫ

Когда ал-Фарйак вернулся домой, к нему пришел один знакомый и стал расспрашивать его о поездке. Ал-Фарйак, поглядывая на дверь комнаты своей жены, сказал гостю, что тунисские еврейки по-прежнему хороши. И хотя христиане утверждают, что этот народ некрасив, к женщинам это не относится. Из-за двери раздался голос жены: «Я слышала твои слова, но к женщинам это тоже относится». Ал-Фарйак предложил:

— Если ты все равно подслушиваешь, то не бойся, выходи, прими участие в нашем любопытном разговоре.

— Я все слышу и все вижу.

С этими словами она присоединилась к мужчинам, заняла удобное место и сказала:

— В Тунисе мне больше всего понравилось, как одеваются мужчины — они носят короткие брюки, открывающие ноги.

— Но наряды женщин еще лучше и изящней. Мужчины надевают на ноги чулки, а у женщин ноги остаются голыми, и юбки обтягивают ягодицы. В жаркую погоду, когда женщина идет, из-под платья просвечивают все ее прелести — и выпуклости, и вогнутости.

— Но это хорошо, если бы женщины носили платья по фигуре.

— Но это неприлично с двух точек зрения. Если женщина стройна и с большой грудью, это смущало бы людей и отвлекало их от дел. А если она тощая и изможденная, они пугались бы ее, как чумы и прятались бы по домам.

— Но почему мужчины в этой стране носят костюмы в обтяжку, и никто их за это не упрекает и ничего им не запрещает? Или все, что делают мужчины, правильно, а то, что делают женщины, кому-то поперек горла? Клянусь, эти мужские костюмы лучше костюма наших мужчин. Наши, которые носят шаровары, шагают, широко расставив ноги, как овца, идущая на дойку. Шаровары и спереди и сзади собираются в складки и мешают ходить, тем более бежать, если это вдруг потребуется. Представьте себе, что человек занят своей работой, а ему сообщают, что в дом к нему пришел красивый молодой парень и, не застав его, до сих пор там дожидается. Что супруга очень этому парню обрадовалась, заулыбалась, засуетилась, стала его удерживать и велела служанке сказаться больной, чтобы отвести от себя подозрения. Потому что, если бы она послала служанку к тебе, и они с парнем остались бы наедине, то ты мог бы заподозрить, что он пришел не к тебе, а к супруге, и, что они заранее обо всем договорились. От этих слов у любого вскипит кровь, и глаза полезут на лоб. И как он может в таком состоянии быстро прибежать домой, если проклятые шаровары болтаются у него между ног, не давая ступить и шагу?!

Рассказав это, жена рассмеялась и добавила:

— А некоторые носят бурнус и метут полами по земле, собирая всю грязь и отбросы, приносят их в дом и наполняют его вонью. Даже жена его начинает вонять, хотя бы и надушилась духами, потому что, как говорится, запах дерьма перебивает аромат амбры. Кстати, из одного бурнуса можно было бы сшить много таких курток до бедер, какие носят франки. А у человека, закутанного в бурнус, не различишь ни фигуры, ни пола. Хотя Господь, создавая человека, хотел, чтобы он был виден таков, каков есть.

Ал-Фарйак сказал:

— Я видел, что в своих странах франки и летом и зимой носят узкие плащи, и никто из них не выходит на улицу с голыми ногами, как эти бесстыдники на острове.

— И с голыми животами и ляжками, — добавила ал-Фарйакиййа. — Надо сказать, что люди до сих пор не придумали такое платье, которое соответствовало бы их фигуре, было бы удобно и отличало бы одного человека от другого. Или возьмем шляпу. Шляпы мне вообще не нравятся, они не идут ни мужчинам, ни женщинам, потому что похожи то на маленькую корзинку, то на огромную корзину, то на седло, то на горшок [...]{331} Чалмы не столь безобразны. А эти полосатые платья, которые носят египетские женщины, — даже если они из дорогой материи, никакой красоты в них нет. А безобразнее всего широкие кушаки, которыми обматываются мужчины, — они утягивают и талию, и грудь и затрудняют пищеварение. Еще безобразнее шнурки, которыми подвязывают шаровары под коленями, — они препятствуют кровообращению в ногах. Что же до платьев франкских женщин, то вся их красота в том, что они соответствуют формам тела. Я очень долго думала над этим вопросом и пыталась изобрести платье, которое было бы красиво, изящно, удобно, нарядно и, по возможности, соответствовало бы фигуре. Пока мне еще не удалось этого добиться. Надеюсь, что с Божьей помощью вскоре придумаю такое платье и тогда войду в число знаменитых изобретателей этого века.

— А ты не думала над тем, сколько будет стоить твое изобретение?

— Я думала, что лучшее применение деньгам — потратить их на женщин.

— А я думаю, вот на эти сокровища, — сказал ал-Фарйак, указывая на книги.

— Ты обнимаешь книги по ночам и ласкаешь их?

— Ночью, когда мужчина ласкает свою жену, на ней нет ни платья, ни драгоценностей. Недаром сказано:

— Но и женщина днем наряжается и украшает себя, чтобы муж возбудился к ночи.

— Да, и сосед тоже.

— И сама она тоже.

— Этого я не понял. Разве женщину возбуждают собственные украшения?

— Разумеется. Украшения красивы, а все красивое напоминает о прекрасном. Если ты, скажем, видишь отличную лошадь или какую-то драгоценную вещь, или еще что-то красивое в небесах или на земле, то тебе сразу приходит на ум какой-то прекрасный человек.

— Значит, красота это общее, а не конкретное понятие?

— Если ты видишь ее своими глазами, ты принимаешь ее за образец. Если же образца нет, ты довольствуешься тем, что есть.

— Предположим, что существует муж, и он не так уж плох — он приходит на ум?

— Если он соответствует вкусу и представлениям жены, то да, приходит, но не в его истинном, а в идеализированном облике.

— Я так и думал, а теперь вполне уразумел это. Но хочу задать тебе еще один вопрос — отвлеченный и без всякого подвоха. Не должна ли жена вспоминать и представлять себе в первую очередь своего мужа как имеющего на это исключительное право спутника ее жизни, ее шейха, отца, любовника, сожителя, собеседника, союзника, товарища, родного человека, самого близкого друга, покровителя, опекуна, компаньона, кормильца, поильца [...]{332}?

— Да, и как ее надсмотрщика, обидчика, ругателя, карателя, насильника, противника [...]{333} ее кошмар, ее сторожа и оскорбителя.

— Господин наш, автор «Словаря» говорит по этому поводу: «Женщина кокетничает и притворяется, желая показать мужу свою смелость, и возражает ему в том, что на деле не вызывает у нее возражений». И еще: «Женщина созрела как жена, если она подчиняется мужу и украшает себя ради него». А в другом месте: «Жена предана мужу и во всем полагается на него». Это означает, что жена обязана думать только о муже, и ни о ком другом.

— Нет ничего удивительного в том, что твой автор так понимает брак или следует в его понимании примеру других узколобых грамматиков. Мужчины уверены в том, что женщина создана лишь для того, чтобы угождать своему мужу, тешить его и лелеять. Вот и языком они распоряжаются по своему усмотрению, возводя поклепы на женщин. А если бы женщины составляли словари — что предпочтительнее, поскольку женщина тоньше чувствует, — то они включили бы в них слова о тех, кто «не думает ни о ком, кроме своей жены», кто «не смотрит ни на одну другую», кто «заболевает, если болеет жена, стонет вместе с ней, одевает и раздевает ее, причесывает ее и не дает волоску упасть с ее головы, не жалеет ничего, чтобы сделать ей приятное, считает ее самой прекрасной из женщин и, чем больше видит других, тем сильнее любит ее, кто зажмуривает глаза или падает в обморок, или испытывает отвращение при виде другой женщины, кто увешивает стены и обклеивает мебель и книги портретами жены в разных позах: стоящей, сидящей или лежащей.

В конце концов, мы отдали язык в ваше полное распоряжение. Так, почему бы и вам не оставить нам наши мысли и чувства — они не связаны ни с действием, ни с бездействием. Относительно ваших претензий на превосходство могу сообщить вам то, о чем не следует сожалеть, и чего не следует стыдиться: мужчина ни в чем не превосходит женщину, потому что женщина обладает всеми теми же достоинствами, что и мужчина. Что же касается заботы мужчины о женщине, то я должна напомнить об одной тонкости, на которую мало кто обращает внимания: если в каком-то деле — в торговле, в совместном обеде, в браке участвуют двое, то один из них может решить, что он облагодетельствовал другого. Тогда второй чувствует себя обделенным, вроде той девушки, которая любила одного, но не смогла выйти за него замуж. Вышла за другого и поняла, что он ей неприятен. Она все время вспоминала первого и сожалела, что не он стал ее мужем. Тогда как муж ее был уверен, что осчастливил ее, женившись на ней после того, как ее оставил первый возлюбленный. И мужчине, и женщине следует хорошенько подумать, прежде чем связывать себя браком. Мужчине не стоит жениться на той, которая до него любила другого. А женщине не надо выходить замуж за того, кто боится брака из-за его дороговизны, или, будучи холостяком, любил другую. Брак это как совместное предприятие. Если один из компаньонов вложил в него свой капитал и переложил на другого ведение всех дел, то каждый из них себя считает благодетелем, а другого должником. То же самое и обед: если кто-то пригласил тебя на обед ближе к вечеру, тогда как ты привык обедать в полдень, или угостил пищей, которую ты терпеть не можешь. Человек склонен думать, что то, что нравится ему, должно понравиться и другому, и угощает приглашенного на обед блюдами, от которых у того пухнет живот и раздуваются кишки. Или приглашает гостя в свой загородный дом и вынуждает его нанимать коляску, что обходится ему в два обеда или ужина. Приехал ты, например, к какому-нибудь знатному франку — по интересующему его же делу, и он знает, что ты не ел уже несколько часов, а он велит своему слуге принести тебе кусок хлеба с вонючим сыром. Ты же в это время уже готов съесть его мозги. Кто же и кому, спрашивается, в этом случае оказывает милость? Или возьмем эмира и его слугу. Эмир считает, что слуга должен быть ему благодарен, потому что получает от него деньги, а слуга думает, что благодарен должен быть эмир, на которого он тратит свою молодость и здоровье. Или кто-то приходит к другу развлечь его беседой и отвлекает его от важных дел. И тот и другой полагают, что именно он сделал другому одолжение. То же самое можно сказать об учителе и ученике, о восхваляющем и восхваляемом, о певце и о том, для кого он поет. Поэтому мужчина не должен думать, что кормя и одевая женщину, он оказывает ей благодеяние. У женщины гораздо больше прав, чем вы думаете.

— Ты разложила все по полочкам. Теперь скажи мне, каких мужчин больше всего любят женщины?

— Если я скажу, ты начнешь придираться.

— Ты все-таки скажи. Раз мы начали разговор, нужно довести его до конца.

— Хорошо. Так, знай, что молодые девушки любят молодых и красивых. Женщины чуть постарше тоже любят молодых и тоже предпочитают красивых. Но иногда отдают предпочтение пожилым, считая их ласковее и надежнее. Но это не любовь, а расчет. Любовь должна быть бескорыстной. И если любви нет, то скоро наступает скука, а то и отвращение. Я считаю, что польза любви в самой любви. Если кто-то говорит: Я люблю такую-то, то слова его значат: она приносит мне пользу.

Старые девы любят те же два типа мужчин, предпочитая тех, кто немного старше их. Женщины средних лет любят все три типа. Старухи же любят всех.

— А что ты думаешь об усах?

— Усы украшение рта, так же как брови украшение глаз.

— А бороды?

— Украшают стариков.

— А бакенбарды?

— О, они украшают их владельца и доставляют удовольствие смотрящему.

— Какая же в них красота, особенно, если сбриты усы?

— Они словно лепестки цветов или как листья на ветке, или как бархатная отделка платья, или как изгородь сада, или как лунный нимб.

Они продолжали свой разговор, как вдруг кто-то постучал в дверь. Это оказался человек, принесший письмо от ранее упоминавшегося Комитета: приглашение ал-Фарйаку и его семейству приехать к ним. Жена его, узнав об этом, чуть не воспарила от радости. «Какое сегодня прекрасное утро и как ярко светит солнце!» — воскликнула она. И тут же кинулась к сундуку и стала укладывать в него все необходимое для поездки — кроме «Словаря». Ал-Фарйак сказал ей: «Не спеши, у нас до отъезда еще много дел». Она остановилась: «Перечисли их, я все сделаю сама».

— Успокойся и наберись терпения, ты меня совсем сбила с толку своими разговорами о бакенбардах. Боюсь, что я теперь наделаю ошибок в переводе.

Супруга оставила его и занялась своими делами.

Оставлю его и я, пусть он один разбирается с вопросом о бакенбардах, слава Богу, тут мое участие не требуется.

10 ПОЕЗДКА И КОММЕНТАРИЙ

Перед отъездом было необходимо не только уложить в сундук «Словарь», но и решить один важный вопрос: получить разрешение на то, чтобы покинуть остров на два года, а по возвращении быть назначенным на прежнюю должность. Поэтому ал-Фарйак написал прошение губернатору и стал ждать ответа. Несколько дней спустя пришел ответ с согласием. Теперь они были полностью готовы к отъезду, потому что супруга в это время не сидела сложа руки. Оставалось лишь получить паспорт с визами консулов и уплатить требуемые пошлины. Однако им не удалось получить визу консула Ливорно, и когда по прибытии в этот порт ал-Фарйак хотел сойти на берег, начальник таможни отказался его выпустить. Ал-Фарйак предложил уплатить ему ту сумму, которую должен был платить на острове, но таможенник потребовал вдвое большую. Супруги не согласились, и им пришлось вернуться на корабль. Однако их заметил человек в лодке и, узнав, в чем дело, предложил доставить на берег за сумму вдвое меньшую, чем требовал с них вор-таможенник. Они сели в лодку, и лодочник высадил их на берегу, в укромном месте. Потом вернулись на корабль и поплыли сначала в Геную, а затем в Марсель, а оттуда поехали в Париж. Здесь ал-Фарйак встретился с господином Ламартином, известным французским поэтом. Проведенные в этом городе несколько дней значительно облегчили их кошелек (кстати: если попадешь во Францию, не останавливайся в гостинице для англичан, а, будучи в Англии, не селись в гостинице для французов). Затем они отправились в Лондон, город их мечты.

Когда ал-Фарйакиййа увидела этот город с его чудесами, бесценными сокровищами, залитыми светом улицами и лавками, ломящимися от товаров, она воскликнула: «Ах, ах! Наяву он лучше, чем в мечтах! Вот где надо жить! Я хотела бы поселиться в нем навсегда! И я заметила кое-что новое у лондонских женщин». На что ал-Фарйак ответил: «Слава Богу, что ты начала с женщин. Это хорошее предзнаменование для работы над книгой, которую мне предстоит перевести. Так, что же ты заметила?»

— Ты как-то пересказывал мне слова мудрецов о том, что ум женщин — у них впереди. А здесь, как я вижу, ум у них — сзади.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, объясни.

— Я говорю, что женщина хочет улучшить то, что дано ей от природы, и искусственно увеличить размеры того, что создано недостаточно большим, и тем самым возбудить к себе интерес. Она словно объявляет, что владеет оружием, против которого невозможно устоять, инструментом, на котором может сыграть любой умелый музыкант [...]{334} Одним словом, насыпает гору на ровном месте и возводит купола на плоской поверхности, дурача людей и соблазняя их посидеть на мягком. Она ходит особой походкой, красуясь и играя задом, соперничая с другими, подложившими больше подушек. Поэтому и можно утверждать, что ум у них — сзади.

— У них такой обычай, а об обычаях не спорят. У наших женщин тоже много обычаев, которые не понравились бы жителям этой страны. Такие, как сурьмить глаза, подводить брови углем, красить ногти и волосы хной, делать насечки на щеках, заплетать волосы в мелкие косы, специально жиреть, открывать грудь, вертеть бедрами [...]{335}

Он еще не договорил, как жена его вспылила и закричала:

— Язык твой — враг твой! Сколько раз ты уже позорился передо мной и перед людьми?! Откуда тебе все это известно о женщинах, если не из собственного опыта?

— Это известно всем, и ни для кого не секрет. Так же, как фраза «небо над нами, а земля у нас под ногами» для грамматистов прописная истина и расхожий пример. Эти слова не требуют доказательств.

— Меня сердят не слова, а дела. Со мной ты болтаешь, а с другими действуешь! Разве можно так вести себя женатым? Разве это позволительно порядочным мужчинам? И ты ничего не стыдишься, а я должна стыдиться всего! Если бы я была судьей и судила бы между мужем и женой, я доказала бы всем людям, кто из них обидчик, а кто обиженный.

— Но судьи, слава Богу, мужчины, и решают дело в пользу мужей.

— Вовсе нет. Судья, будь он мужчина или женщина, видит, что женщина права, тем более, если она пришла к нему расстроенная и в слезах.

— Упаси нас Господь от женщины, опытной в делах мужчин, и от мужчины, опытного в делах женщин. Если бы я был судьей и судил бы между мужчиной и женщиной, то, увидев перед собой мужа с выщипанной бородой и в разорванной рубахе, я был бы склонен оправдать женщину. А если бы она при этом еще и плакала, то готов бы был пожертвовать для нее жизнью. Однако успокойся и не вставай на дыбы, все это только рассуждения, а в жизни своей я сегодня не волен.

Кстати, объясни мне, как это вы, женщины способны плакать и смеяться, когда захотите и по любому поводу? Мы, мужчины, плачем только из-за вас и смеемся только для вас и ради вас.

— Все это потому, что женщины более чувствительны и великодушны, обладают тонким пониманием и живым воображением, мягким сердцем и нежной душой, внимательным слухом и проницательным взглядом. Они глубже мыслят и быстрее откликаются. У них легкая рука, и они прочнее связаны с жизнью и с верой.

— Успокойся, успокойся.

— Они разумнее мужчин.

— И умеют ими управлять.

— И более находчивы.

— И беспокойны.

— Более преданы.

— И привередливы.

— Они щедрее на ласку.

— И на обещания.

— Более милосердны.

— И сладострастны.

— Более великодушны.

— И похотливы.

— Они дольше любят.

— И быстрее забывают.

— Они более постоянны в своих чувствах.

— И постоянно держат за горло.

— Они любят упрекать.

— И угрожать.

— Их разговор приятней.

— И глупее. Ты начала с разговора о задницах, и говорила так долго, что и у Иова не хватило бы терпения тебя слушать, перескакивала с одного на другое и с пятого на десятое. Теперь взялась хвалить женщин, а кончишь, наверное, тем, что раскроешь все их секреты. Ты хочешь, чтобы мой работодатель принял меня за слабоумного и не доверил мне перевод книги?

— Если ты сойдешь с ума здесь, то для тебя не найдется подходящего места в доме, как в Сирии, где сумасшедших в домах больше, чем в монастырях.

— Теперь понятно, почему ты говорила так долго и так горячо. Умоляю Всевышним, даровавшим тебе твой острый язык, кончай говорить и готовься ехать на встречу с моим работодателем.

— Разве он не в Лондоне?

— Нет, он живет в деревне.

— О Боже, в деревне, с крестьянами? Как можно покинуть город и жить среди дикарей? Ведь крестьяне во всех странах одинаковы.

— Потом мы вернемся оттуда в город, полный мужчин.

— Мужчин без женщин?

— Нет, с женщинами, хотя их не так много по сравнению с мужчинами.

— Даже малое число женщин уже много.

На следующий день они уехали. В поезде, когда объявили название деревни, куда они направлялись, ал-Фарйак, занятый своими мыслями, прослушал это объявление. Спустя какое-то время спросил одного пассажира, и тот сказал ему, что они проехали эту остановку. На следующей они вышли, огорченные своей ошибкой, и им пришлось долго идти пешком до нужной деревни, отчего они очень устали.

(Примечание: Железные дороги в Англии переплетаются, как линии ладони. Пассажир может выбрать любое направление.)

11 ПЕРЕВОД И СОВЕТЫ

Поселившись в деревне, ал-Фарйакиййа начала изучать язык местных жителей. Однажды муж сказал ей: «Я хочу дать тебе совет касательно изучения этого прекрасного языка». «Хорошо, — сказала она. — Это первый совет, который я от тебя слышу».

— Это полезный совет. Начинающие изучать иностранные языки часто заучивают в первую очередь названия органов человеческого тела — рук, ног, сосудов, мышц и т. д.

— Я поняла, что ты имеешь в виду. Что же ты советуешь?

— Слава Творцу, создавшему человека из того, что было под рукой. Я хочу сказать, что начинать надо с изучения имен тех, кто на небесах, а не тех, кто на земле. Сельские жители люди благочестивые и праведные. У них даже распутницы перемежают утехи молитвами.

— Неужели здесь есть распутницы?

— Нет, жители маленьких деревень в этой стране все люди женатые, и прелюбодеяние у них осуждается. Они производят впечатление совестливых. Поэтому не стоит спрашивать у них названия частей тела. Скоро ты сама это поймешь. Я даже не сомневаюсь, что ты понимаешь это и без моих советов. Твой ум и интуиция помогут тебе преодолеть все трудности.

— Клянусь жизнью, если считать эти твои слова советом, то мудрость очень подешевела. Скажи, какое сейчас время года?

— Осень.

— Значит, это сезонное явление.

— Ты хочешь сказать, что с возрастом я подешевел в цене?

— А что еще можно сказать о твоей болтовне, которую ты выдаешь за совет?

— Поступай, как знаешь, я вижу, что мои слова — глас вопиющего в пустыне, и учить тебя бесполезно.

Прошло какое-то время, и однажды ал-Фарйакиййа сказала ал-Фарйаку: «Как же хорош этот язык, как он приятен для слуха и ума и легок для языка! Сегодня я без всяких затруднений выучила одно стихотворение, и не понимаю только его смысла. Ты можешь мне его объяснить?»

— С удовольствием. Читай как можно громче, а я молниеносно переведу.

— Не смейся надо мной, негодник. Мне нужен только смысл.

— Я в этом не сомневаюсь. Читай же то, что ты выучила.

Она прочла:

— В стихотворении поэт жалуется на свою жену, но я не знаю, что она за женщина. А говорит он следующее:

Лицо жены вспыхнуло от гнева:

— Ты это сам выдумал, все вы мужчины думаете только об одном.

— Как и вы, женщины.

— Другие народы не говорят таких вещей, и их поэты не употребляют в стихах неприличных слов.

— Разве их тела устроены не так же, как наши?

— Я говорю о словах, а не о телах.

— Но все неприличные слова связаны с телом. А там, где тело, там и действие. А каждое действие имеет свое название. Так утверждал Свифт — он, хотя и дослужился почти до епископского сана, написал длинную статью о заднице{338}. То же самое Лоренс Стерн — он был священником, а писал о непристойных вещах. А Джон Клиленд сделал героиней романа распутную женщину по имени Фанни. Непристойностью этот роман превосходит все написанное Ибн Хаджжаджем{339}, Ибн аби ‘Атиком{340} и Ибн Сари‘ ад-дила’{341}, не говоря уже о сочинителе книги «Тысяча и одна ночь». В нем описывается созданный компанией знатных лондонцев публичный дом, где они встречались с распутными женщинами и предавались разврату на глазах друг у друга. Первым же, кто открыл путь в литературу непристойностям, был, как я думаю, знаменитый француз Рабле, тоже служитель церкви.

— Разве ты не говорил мне раньше, что они изображают из себя людей набожных и благочестивых?

— Говорил и сейчас скажу, что это лицемерие стало у них второй натурой. Тот, кто лицемерит, знает, что под этим скрывается, и тот, кто с ним общается, тоже это знает. Ведь если кто-то наденет на себя хоть десять одежек, желая внушить людям, что он существо бесполое, люди все равно этому не поверят.

— Значит, они надевают на себя маски?

— Да, и людей такого сорта здесь становится все больше.

Жена вздохнула и сказала:

— Вот беда! Что же мне делать? Как я смогу жить среди них, когда я, как и все жители стран нашего Востока, простодушна, не умею притворяться и ничего не скрываю?

— Я тебя предупредил. Будь осторожна и не говори лишнего. А также не смейся громко — это считается неприличным. Люди здесь смеются беззвучно. Если тебя разберет смех, сдерживай его, а то скажут — хохочет, как служанка.

— Хватит, хватит, не напоминай мне ни о служанках, ни о соседках.

— И едят они бесшумно, словно украдкой, и пьют беззвучно, не проливая ни капли, маленькими глотками. Говорить с ними следует потупив взор, негромким голосом, вид иметь серьезный, достойный, благородный, быть сдержанной, остроумной, находчивой, приветливой, знающей, воспитанной, уступчивой [...]{342}

— Горе, горе тебе, болтун! Значит, ты привез меня в эту страну, чтобы переплавить и сделать из меня совсем другую женщину?

— Заклинаю тебя, послушайся моего совета и говори какое-то время поменьше. Потом, в другое время года, сможешь увеличить свои разговоры на двадцать процентов. А разговаривая с любым мужчиной или с женщиной, хвали собеседника и одобряй каждое его слово. Соглашайся с ним во всем, говори «да, да», «совершенно верно», «именно так», «конечно, конечно». По воскресеньям ничего не готовь, будем есть оставшееся с субботы, холодное — как евреи. Потому что горячая пища горячит кровь и возбуждает весь организм. Вспомни, как господин наш Муса проклял одного человека, собиравшего дрова в субботу. И в воскресенье не следует двигаться — никаких движений. Согласна?

— Согласна.

— Не раздвигай в этот день занавесок на окнах. Если люди увидят, то сочтут, что ты двигаешься.

С этим она тоже согласилась и сказала:

— Согласилась, поняла, усвоила, приняла, послушалась, уразумела и запомнила. Но в чем дело? Ведь у нас сегодняшний день — день радости и веселья, день визитов и поздравлений.

— А они в этот день замирают, потому что господин наш Иисус воскрес из мертвых. И еще, не забывай почаще вспоминать субботу. Говори, например, «Какой прекрасной была прошлая суббота!», «Я с нетерпением жду следующей субботы, когда я останусь наедине с моим Господом!», «О, если бы в каждом дне был час из часов субботы!», «Суббота великий день, замечательный, почитаемый. Как люди могли раньше жить без субботы?!», «Сколько суббот в году? Сколько минут в субботних часах? Сколько секунд в субботних минутах?», «Как великолепны в субботу солнце и луна! И рассвет, и заря, и цветы, и птицы, и жара, и стужа!».

А если тебе не нравятся какие-то их поступки, молчи об этом. По мере возможности хвали их обычаи и обряды, их познания и чувства, их еду и питье, их поведение и одежду, их длинные ногти, пышные формы женщин, их гибкие шеи, пушистые волосы и открытые платья. Хвали мебель в их домах, восхищайся их убранством, восклицай: «О, как это красиво!», «Это просто восхитительно!», «Как хорошо пахнет у вас в уборной!», «А из вашей помойной ямы исходит запах мускуса», «Какие у вас чистые подлокотники кресел, и полы, и лестницы!». Таким образом чужеземцы здесь завоевывают расположение и дружбу хозяев. Я знаю многих, которые преуспели в этом. А если нас пригласят на обед или ужин к какому-нибудь важному лицу, поешь дома перед тем, как идти туда. Приглашенные из вежливости не едят досыта и приходят уже сытыми. У нас хозяин принуждает гостя есть, заклинает его жизнью, бородой и усами съесть куриное бедрышко или шесть кебабчиков и чуть ли не заталкивает их ему в рот. А у них хозяин следит за тем, как двигаются челюсти и руки гостя, чтобы знать, быстро ли и много ли он ест. И заметив протянутую над столом руку, говорит ее владельцу: «Благодарю вас, вы очень любезны, вы так добры, я вам весьма признателен». Этим самым он унижает гостя, выражает ему свое презрение, указывает ему его место. А сам хозяин пожинает лавры своего благородства, чести, щедрости и тому подобное. Пуще всего остерегайся протянуть руку к бутылке вина или к блюду с едой. Это будет расценено как покушение на святость стола, собрания, деревни и всего королевства. Сиди и жди, когда тебе предложат. А если тебе поднесут объедки кролика, задушенного месяц назад и подвешенного за лапы, чтобы хорошенько пропах, то восхваляй землю, на которой водится это драгоценное животное, того, кто его задушил и кто приготовил. Если же увидишь гордого и благородного старика, прислуживающего старухе, не осуждай, как это сделал один презренный поэт, сказавший:

И он же сказал:

Ал-Фарйакиййа, выслушав это, сказала:

— Таких церемоний я не вынесу. Я не стану есть у них ничего, будь то хоть манна небесная, хоть перепела.

Вместе с тем они обладают и похвальными качествами, и многими достоинствами. Ни один из франкских народов не сравнится с ними в верности слову, в исполнении обещаний, в честной оплате сделанной для них работы, в уважительном отношении к работающему на них человеку, а также к его жене.

— Не продолжай, они не одни такие.

— Они мало говорят, но много делают. Они хорошие организаторы и сильны в политике. Они разумны и проницательны. Они не спрашивают у приезжающих в их страну ни паспорта, ни разрешения. Их не интересует, кто живет с ними по соседству, верховный судья или премьер-министр, полицейский или откупщик. Никто не боится жить в одном доме с полицейскими, общаться с ними и смело с ними разговаривать, даже если это повлечет за собой арест или штраф. У них все люди имеют равные права. Они добры к иностранцам, если те ведут себя не как подонки. Они сострадательны к беднякам и помогают нуждающимся. Они воздают должное людям известным и авторитетным, уважают ученых и знают им цену. Они пекутся о распространении знаний в других странах, создают научные и благотворительные общества, поощряя добрые и полезные дела и противодействуя злу. Здесь много врачей, лечащих больных бесплатно, не говоря уже о больницах, имеющихся во всех уголках страны. К снимающему у них жилье они относятся приветливо, дружелюбно, хозяйка заботится о нем и ухаживает за ним, если он заболеет. Она охотно общается с ним и беседует, что не вызывает никакого недовольства у мужа. Если в гости к хозяевам приходят их знакомые, они представляют им жильца и знакомят его с ними. А если к ним приезжает кто-либо из другой страны с рекомендательным письмом, они принимают его в своем доме, представляют родным и знакомым и стараются во всем ему содействовать. Гость с рекомендательным письмом для них важнее отца, матери и всех родственников. Одним словом, их похвальные качества перевешивают на чаше весов их недостатки. Совершенен же только Господь Всевышний. Другие франкские народы не обладают упомянутыми достоинствами, ибо они лукавы, нескромны и коварны, языки у них длинные, а руки короткие. Они не столь разумны и честны, как англичане, и не столь приветливы и щедры, как мы.

— Я все поняла, но давай вернемся к толкованию стихов. Только договоримся, что ты не будешь ничего добавлять от себя. Я-то знаю, как ты любишь приврать.

— Ты хочешь сказать, что я много болтаю и мало делаю, но это ты уже говорила много раз!

— Не лишне повторить еще раз, хотя это и бесполезно.

— Вот тебе перевод без всяких добавлений:

— Ты сказал, что поэт жалуется на свою жену, а на самом деле он жалуется на самого себя. Женщину в подобной ситуации не в чем упрекнуть.

— Вот, подобные тебе комментаторы и создают традицию толкования.

— А толкование должно облегчать понимание.

12 ФИЛОСОФСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

Прожив какое-то время в деревне, где у иностранца нет иной радости, как любоваться зеленым убором земли, ал-Фарйакиййа заскучала и настроение ее испортилось. Однажды она сказала своему мужу:

— Как странен мир. А самое странное в нем — это говорящее и прямоходящее животное, которое называется человек. Дни и ночи он проводит в мечтаниях и надеждах. Он устремляется за ними, но каждый раз, когда ему кажется, что они вот-вот сбудутся, они рассеиваются, как тень. Каждый день он думает, что сегодня он умнее, чем вчера, и, что его завтрашний день будет лучше сегодняшнего. Когда мы жили на острове, я думала, что англичанам живется лучше всех, и считала их самыми разумными людьми. А приехав в их страну и пообщавшись с ними, убедилась, что их крестьяне несчастнейшие существа. Взгляни повнимательнее на эти деревни вокруг, ты увидишь, что их жители ничем не отличаются от дикарей. Утром крестьянин отправляется на тяжкую, изнурительную работу. Вечером возвращается домой. Ни он никого не видит, ни его никто не видит. После ужина ложится в свою постель, утром встает с тем же, с чем лег, и так каждый день. Он, как машина, работающая, когда ее заведут, и не испытывающая ни удовольствия от того, что работает, ни чувства отдохновения от того, что ее остановили. А когда наступает воскресенье, день радости и развлечений во всех странах, у него нет другой радости, кроме как отправиться в церковь. Он стоит там два часа истукан истуканом, час зевает, час дремлет, и снова возвращается домой. У них нет места, где можно было бы собраться, поговорить, попеть. И богатые люди в деревне живут ничем не лучше, чем простые крестьяне. Всего-то и удовольствия у них, что полакомиться жарким с картошкой. Да и где они в деревне, эти богатые люди? Разве что священник да управляющий каким-нибудь имением, но и они немногим отличаются от крестьян.

Если же ты побываешь во дворцах королей и обойдешь городские рынки, особенно лондонские, то найдешь там великолепные изделия, вещи удивительной красоты, замысловатые инструменты, драгоценную мебель, роскошные платья, изящную посуду и вместе с тем узнаешь, что те, кто создает всю эту красоту, сами ее лишены. Удел ремесленника таков же, как удел крестьянина: он целый день работает не покладая рук, а ночью его единственная радость — закрыть глаза. Почему же люди, украшающие мир, приносящие в него радость и процветание, не пользуются плодами своего труда? А живущие в роскоши не умеют работать руками, а то не умеют и правильно говорить? Если все живущие на земле люди разных положений и состояний рабы Божии и образуют единый организм со многими членами, то почему они не живут все по единому закону справедливости — так же, как члены человеческого организма? Ведь когда человек что-то ест или что-то надевает на себя, он заботится обо всем своем организме. Или богачи думают, что, проявляя щедрость к обездоленным беднякам, облегчая им жизнь, помогая им в обучении детей, они побуждали бы их не работать, не вспахивать землю, бездельничать, и им самим пришлось бы голодать? А о чем же тогда думает правительство, которое платит большие деньги и выдает огромные премии тем, кого оно назначает на высокие должности? Оно не боится испортить их щедрыми подачками? Но бедняк, которому его господин или правитель обеспечил достойную жизнь — что обойдется ему недорого, — будет работать и выполнять свои обязанности с охотой. Он будет молиться за господина или правителя, призывая на него благословение Господне, а не умолять Всевышнего открыть ему глаза на его несправедливость, на то, что за счет худобы и слабости одного жиреет другой, становится заносчивым, высокомерным, приобретает породистых лошадей, дорогие яхты, роскошную мебель и другую собственность, без которой можно обойтись. Тогда и богач, зная, что бедняк молится за него, будет поглощать свои яства со спокойной совестью. Или богачи думают, что Всевышний создал бедняков только для того, чтобы они служили им? Клянусь жизнью, богач нуждается в бедняке гораздо больше, чем бедняк в богаче. Или они со своей высоты не желают даже взгляда бросить на тех, кто прозябает внизу в нищете и в безвестности, боясь заразиться их бедами и несчастьями? Как тот, кто поднялся на вершину горы, не желает заглянуть в глубокую пропасть, боясь, что у него закружится голова, и он оступится и упадет в нее. Спрашивается, пытался ли хоть кто-то из богачей осчастливить бедняка, поделившись с ним своими капиталами, или подбодрив его своей поддержкой? И попался ли им хоть один, который отплатил бы за эту милость черной неблагодарностью, бездельем и пренебрежением к обязанностям, возложенным на него Господом и природой? Нет, все это только страхи, занесенные в их головы винными парами, пары затем выветрились, а страхи так и засели в головах. Иначе, почему бы им не дать бедняку возможность испробовать радость жизни и увидеть всю красоту мира хотя бы в течение месяца или хоть один день в году? Тогда он мог бы умереть довольным, с сознанием, что был счастлив. А если они боятся, что он разленится и перестанет трудиться, то скорее они должны бояться того, что нищета породит в нем дурные намерения и ненависть к ним. Беды больше портят людей, чем счастье.

Взгляни на эти тысячи девушек в лохмотьях, которые бродят по рынкам Лондона и других процветающих городов. Они кидаются на каждого встречного и поперечного в надежде заработать что-нибудь на пропитание или на приличное платье. И сколько среди них совсем молоденьких! В нашей стране их стараются выдать замуж, а тут обрекают на разврат! Если бы они были сыты, то не занимались бы этим, потому что девушка в таком возрасте еще не испытывает влечения к мужчинам, тем более в холодных странах. Многие мужчины уберегли бы тогда свои кошельки от их посягательств и избежали бы разорительных трат по причине собственной распущенности. Если бы государство и церковь озаботились вопросом выдачи этих красивых девушек замуж после надлежащего их обучения и воспитания, то они родили бы прекрасных детей и украсили бы королевство, как сказано в Писании, плодами лона своего. Занимаясь же прелюбодеянием, они будут рожать лишь мерзавцев и подонков. Они подобны прекрасному дереву, которое не только не дает плодов, но и распространяет вокруг себя ядовитый запах. Сколько девушек беременеет сразу, лишь только выйдя на тротуар. Боясь остаться голодными, они избавляются от плода. А некоторые, не имеющие крова, рожают прямо на улицах в холодные зимние ночи. Есть девушки, которые живут с подругами и спят с ними в одной постели — таких много в Лондоне, потому что снять отдельную комнату и даже заиметь отдельную постель стоит дорого. А дети, зачатые в разврате, рождаются, в большинстве случаев, огромными, как Йафтах ал-Джала‘ади{343}, на которого сошел дух Божий, и он спас Израиль от сыновей Аммона, или как Вильгельм Завоеватель, завоевавший эту страну, Англию. На самом деле надо заботиться о пользе для большинства, об экономии и справедливости, а не о выгоде для незначительного меньшинства, тратящего деньги без счета и не задумывающегося о последствиях. Разве не достоин порицания владелец земли, оставляющий ее невспаханной, во власти диких зверей, или владелец фруктового сада, оставляющий его неогороженным и без сторожа, доступным для любого праздного гуляки.

Конечно, существование в мире богатых и бедных неизбежно так же, как существование красивых и некрасивых. Без этого в мире прекратилось бы движение, утратила бы смысл борьба за интересы, как учили мутакаллимы{344}. Но я веду речь не о бедности как о жизни, порождающей алчность и недовольство, и не о крайней нужде, постоянно терзающей сердце человека и побуждающей его покончить с собой — утопиться или удавиться, что частенько случается в этой стране. Не стыдно ли людям, живущим на этой земле — земле наук, ремесел, техники, культуры — жениться только на женщине, обладающей состоянием и хорошим приданым? Еще постыднее то, что знатные люди здесь вообще женятся не по любви, а по расчету. Имеющий ежедневный доход в сто фунтов, ищет себе невесту с таким же доходом — девяносто девять фунтов в день его уже не устраивают. Поэтому то и дело видишь молодого красивого человека, женатого на пожилой некрасивой женщине. К тому же большинство мужчин женится поздно, уже в зрелом возрасте. Молодость они проводят в разгуле, а с тридцати до сорока лет ищут выгодную, богатую невесту. Бедная же красавица остается в старых девах, но это их не трогает. Вместе с тем забота о соблюдении прав женщины, родившей сына, один из главных стимулов брака, освященного церковью. При этом сын должен родиться в срок, то есть по истечении девяти месяцев после заключения брака. Конечно, старые и некрасивые женщины не рождают таких здоровых, красивых детей, как молодые красавицы. А тот, к примеру, кто женился после тридцати лет на восемнадцатилетней девушке, достигши пятидесяти лет, начинает видеть в сыне блюстителя нравственности своей все еще сохранившей пылкость чувств матери.

Но для чего тщится увеличить свои богатства тот, кто и так не обижен Господом? Какая разница между получающим сто фунтов в день и получающим пятьдесят или двадцать? Тот, кому этого мало, не удовлетворится и всем золотом мира. А если вдобавок и жена его богата, то жизнь еще более осложняется, поскольку супруга без конца посещает всякие обеды, банкеты, торжества и сама их устраивает. Она нанимает в качестве слуг молодых привлекательных мужчин, и, жалуясь на недомогания, выражает желание поехать отдохнуть на лоне природы. У мужа, как всегда, дел выше головы — тут и политика, и финансы, — а она то с кем-то уединяется, то с кем-то развлекается, одаривая слуг деньгами, делающими их слепыми, глухими и немыми. Но разве болезни поражают только бедных и обходят стороной богатых? Разве смерть не настигает их среди удовольствий и наслаждений? И многие, увлеченные своими страстями и желаниями, распущенные и жаждущие новых развлечений, умирают, не родив ребенка. А если и рождают, то слабого, тщедушного, постоянно болеющего и заставляющего страдать родителей. Как сказал один здешний писатель: «Если ты видишь среди детей знати здорового и сильного ребенка, значит, он рожден от лакея». А дети крестьян выглядят красивыми и сильными, хотя и питаются, чем придется. Клянусь, если бы Господь не вознаградил крестьян такими здоровыми, желанными детьми, то им бы незачем было жить.

Как же неправильно устроен мир! Тысяча, а то и две тысячи человек страдают ради того, чтобы был счастлив один. И какой!? Жестокосердый! Бездельник! Лишенный разума! И это в стране, которую считают образцом справедливости! Несомненно, в нашей стране крестьяне счастливее здешних, не только крестьян, но и торговцев, несмотря на их богатство. Местный торговец целый день до позднего вечера проводит стоя на ногах. Я спросила одного из них, почему он не присядет на стул, которых у него много? Он ответил, что стулья предназначены для уважаемых покупателей, и если бы он сел, то это было бы неуважением к ним. Сравни с нашим торговцем, который часами сидит на своей кушетке, скрестив ноги. А вечером встает и идет прогуляться в распахнутом кафтане и с гордым видом. Если эта разница объясняется культурой и цивилизацией, то да здравствует невежество! Однако же здешние крестьяне не только несчастны, но и крайне невежественны.

Да и откуда у них взяться знаниям, если они должны трудиться не покладая рук, чтобы прокормить себя и своих детей, и если у них нет школ? Я думала, все они умеют читать и писать, а оказалось, они не умеют даже правильно говорить на своем языке. В книге я читаю одно, а от них слышу совсем другое, они произносят не так, как следует. И представь себе, большинство из них не знает ни как называется наша страна, ни как называемся мы. Как-то одному из них сказали, что король приказал погрузить коней на корабли и отправить на войну с врагом. А он очень удивился, как это на конях можно сражаться в море?! Они настолько невежественны, что всех людей на земле считают ниже себя. Думают, что в других странах мужчины продают своих жен или поедают их. Или питаются корешками и травой. Знай они, как живут люди в других странах, они бы позавидовали им. Не говоря уже об их холоде, дурном воздухе и вечно сером небе. Их богатая промышленность не заменит красоту нашей природы, свежесть воздуха, чистоту воды и неба, плодородие земли, вкус продуктов и напитков, прогулок по лугам и садам, отдых и еду возле текущей воды, в тени цветущих деревьев, посещения бань, музыку и песни. Это известно тем из них, кто побывал в нашей стране и знает, как хорошо там живется. Однако разумен тот, кто способен извлечь пользу из своего опыта, даже самого печального.

Дикость и убожество, которые я увидела здесь, подсказывают мне, как я буду жить в своей стране, если вернусь туда живой и здоровой. Как я буду веселиться, шутить, смеяться и хохотать от всего сердца, чтобы стереть память об аккуратно расставленных вазах и добротно построенных домах. В моей лучшей на свете стране, к воздуху которой я привыкла, где я найду искренних друзей! А может ли существовать искренняя дружба без доверия? Доверие же означает раскрытие всех секретов и тайников души, а это невозможно без откровенных разговоров. Здесь люди не откровенны и считают человека, рассказывающего о том, что он чувствует, что любит и ненавидит, неумным и легкомысленным. А я похожа на ту лису, которая, слыша, как ветки дерева бьют по барабану, думала, что это его мощный голос. А когда взяла его в лапы и сломала, увидела, что он пустой. Теперь уж я не стану доверять моим ушам. Еще я похожа на плывущего по морю — он очень хочет пить, и кругом его вода, но она не может утолить его жажду. Здесь вокруг меня зеленые поля, но вся эта зелень безвкусна, потому что все овощи выращиваются с помощью удобрений. Встреть я одного из этих обманщиков, я бы его спросила, какой вкус он в них находит. Кроме того они намешивают много лишнего и в еду, и в питье, и все этим портят, не желая потреблять продукты в свежем виде, такими, как их создал Господь. И хлеб, основная наша пища, у них тоже не имеет вкуса. Они заквашивают тесто пеной не знаю, какого растения, потом добавляют в него батат и месят после брожения.

Какой смысл говорить, что ты побывал в стране франков, если ты не нашел в ней ничего, кроме одиночества и неприятностей? Даже вспоминать потом будет противно.

В Египет! В Сирию! В Тунис в этом году! Там к тебе будут приходить гости, и ты будешь ходить в гости. Там ты встретишь людей не заносчивых, достойных, но не церемонных, не высокомерных и не манерных. Человек чувствует себя свободно, только говоря на своем родном языке. Жизнь не оценивается ни длиной ночей, ни количеством дней, ни видом зеленой травы, ни множеством инструментов и орудий. Ее главная ценность — люди, которые тебя окружают, общение с теми, кто открыт душой, кто остается твоим другом и вблизи и вдали. Жизнь это обмен шутками.

— И улыбками.

— И бокалами.

— И шлепками.

— И добрыми словами.

— И пререканиями.

— И спорами.

— И стихами.

— И поглаживаниями.

— И глупостями.

— И заигрываниями.

— И объятиями.

На этом они и закончили свою игру.

13 ПОДГОНЯЮЩАЯ МАКАМА

Рассказывал ал-Харис ибн Хисам: «Я наслушался о женщинах столько всякого, что стало мне уже невмоготу. Одни мне твердили, что женатому живется лучше, чем холостяку. Ему не приходится толкаться в очереди к источнику прохладной воды или хитрить, чтобы место у горящего очага заполучить, терпеть унижения и стоять на коленях. Всякий раз, когда печаль коснется его сердца, ее прогонит белозубая улыбка жены и ее ласковые речи, с их мелодией не сравнится музыка никаких инструментов, и они пьянят, как вино. Одно из достоинств, которыми Всевышний наделил женщину, это ее нежный голос, разгоняющий все тревоги и умиротворяющий душу. Стоит ей приоткрыть губы, как ей уже внимают сердца. Ласковый взгляд ее глаз вселяет радость в того, к кому он обращен, и он начинает прыгать, танцевать, хлопать в ладоши, смеяться, громко говорить, у него пробуждается неутолимый аппетит, он вскакивает в седло, соскакивает, катается по земле, встает на цыпочки, бежит вперед, размахивая руками, снова кидается на землю, поднимается и ходит так, словно бьет в барабан. А когда она расхаживает по своему дому туда-сюда, веселая и игривая, ты поймешь, что судьбой ей дано и вознести мужа на небеса, и подарить ему незабываемую ночь, и уговорить его на путешествие длиной в год или более, безопасное или опасное. Она сильнее любого владыки, стоит ей лишь шевельнуть языком либо указать пальцем, как воля ее будет исполнена. А мужу Всевышний даровал честь и радость наслаждаться плодами его сада, сладостью его яблок и гранатов. Жена у него всегда под рукой, захотел потрогать — потрогай, захотел упиться — упивайся, вздумалось поиграть — поиграй, если у тебя серьезные намерения — ты не встретишь отказа. Жена для мужа как место для прогулок (по берегу ручейка), тут рассеиваются печали, и душу наполняет радость, уверенность в успехе, словно жизнь тайно приносит благую весть и разгоняет дурные мысли. Если ему предстоит решить трудное дело, жена найдет хитроумный ход, поможет советом. Женщина, заигрывающая с мужем, вызывающая его на любовь, благословенна. Рядом с ней муж расцветает, становится сильным, выносливым и упорным. Он видит себя хозяином жизни, которому доступны все ее радости и наслаждения, могучим владыкой, наместником Творца народов. Если встретит он в это время верховного судью верхом на муле, то сочтет его своим подданным, состоящим на его службе. А с каким-нибудь генералом или важным чиновником не станет разговаривать сам и пошлет к первому слугу, а ко второму служанку сказать им: «Для каждого воина-победителя у меня есть провинция, которой он будет правителем, а для того, кто сумеет мне угодить, — высокая должность». Если же кто-то заговорит с ним грубо, оскорбит его словом, начнет над ним насмехаться или — упаси Господь — поднимет на него руку, ударит его и унизит, то, испугавшись, он кинется к своей жене — да укрепит Господь ее силы, — и она утешит его, прогонит все его страхи, примет в свое лоно, прижмет к своей груди и скажет ему: «Не бойся его козней и злобы, разумный человек всегда одержит верх над такими, как он». И к мужу вернутся его достоинство и гордость, его чувство превосходства и уверенность в себе. Теперь, даже если он встретит короля или наследника престола, он будет смотреть на них взглядом равного, свободного, живущего в довольстве и роскоши, того, кто, обедая за столом, видит перед собой цепочку жемчугов за барьером из кораллов — уста своей жены, отчего соленое кажется ему вкусным, пресное — аппетитным, а горькое питье — приятнее выдержанного вина. И если бы он спал с ней на постели, усыпанной острыми шипами, они показались бы ему мягким пухом, потому что рядом с ней все зло превращается в добро, а все лишения — в наслаждение.

Но были и другие, которые говорили: «Нет, холостяку живется лучше и радостей у него больше. Женщин он всегда привлекает, и каждая хоть раз с ним побыть мечтает, потому что жена с браслетами на ногах ему каждую ночь не докучает, спать не мешает и о том, что он муж ее, не напоминает. Поэтому он и девушками, и замужними женщинами любим, и легкомысленными вдовами высоко ценим. Он возвращается домой с легкою душой и довольный сам собой. И дома никто ему не говорит: подай мне это, принеси то, никто не упрекает его за прошлое, не понуждает заботиться о будущем и не спрашивает, что делать с настоящим. Никто не плачет, жалуясь, что он не может обеспечить ей достойной жизни, а сам все время где-то с женщинами веселится. Как говорится в пословицах: «У кого нет жены, тому все женщины жены», или «Холостой шагает шире, идет быстрее, говорит слышнее, чаша его полнее, песня его нежнее, желание его горячее, хватка его сильнее, зубы его острее, стрела его бьет точнее, запах его благоуханней, любовь его желанней и вкус его слаще. Но поскольку он орошает не один сад, то и воды в его лейке убывает, и напор ее ослабевает, что не может понравиться женщине, ни продажной, ни замужней».

Говорил ал-Харис ибн Хисам: Когда я положил оба эти мнения на весы, и чаши их заколебались, я вспомнил об ал-Фарйаке: вот кто мог бы дать совет и на этот запутанный вопрос найти ответ. Он лучше разбирается в женщинах, чем подозрительный муж, и глубже проник в их дела, чем старик, сединой убеленный или юноша влюбленный. Он испробовал их любви и горечь, и сладость, познал и муки ее, и радость. Если бы он здесь с нами был, то все неясное в этом вопросе сразу бы нам прояснил. Я пошел к одному другу узнать, не знает ли он, где ал-Фарйака искать. И не успел в дверь постучать, как друг вышел меня встречать на крыльцо, держа в руках письмо. «Хорошая новость! — воскликнул он, — вчера я от ал-Фарйака получил письмо, однако в нем только стихи, и больше ничего». Я выхватил письмо из его рук и прочитал:

Говорил ал-Харис: Когда я эти стихи прочел и смысл их уразумел, я сказал себе: Как прекрасно он излагает все, что касается женщин, и в стихах, и в прозе! Как мы нуждаемся в его советах, с нами ли он или отсутствует! Однако он не сказал ни слова ни о чем, кроме женитьбы, словно считает все остальное не заслуживающим внимания. И я ушел, ал-Фарйака восхваляя и новой встречи с ним желая.

(Примечание: ал-Харис хорошо относится к ал-Фарйаку, и поэтому не отметил туманности некоторых бейтов. Я же не хочу обманывать читателя, с которым мы сдружились с первых страниц этой книги. Пусть он сам обратит на это внимание.)

14 ОПЛАКИВАНИЕ СЫНА

Отцу свойственно любить всех своих детей, сколько бы их ни было, со всеми их слабостями и недостатками и считать их самыми лучшими. Человек завидует каждому, кто превосходит его достоинствами и заслугами, кроме собственных отца и сына. Когда человек стареет и уже не может наслаждаться радостями жизни, ему достаточно видеть, что ими наслаждается его сын. И нет для мужчины большего счастья, чем спать в одной постели с женой и с маленьким сыном, его не раздражает ни плач, ни крик, ни верчение лежащего между супругами малыша. Но нет для него горшего страдания, чем видеть сына больным, не способным пожаловаться, сказать, что у него болит, чтобы знать, как его следует лечить. Ведь и сами врачи затрудняются в лечении детей и часто ошибаются в выборе лекарств. К детям предпочтительнее приглашать врачей, имеющих долгую практику и начитанных в медицинских книгах. Отец, как только заметит, что его ребенок нездоров, должен наблюдать за ним постоянно и записывать все признаки болезни, чтобы сообщить о них врачу. Возможно, это избавит от злоупотребления лекарствами, с помощью которых доктора пытаются установить, чем болен ребенок. Особое внимание родители должны уделить кормлению ребенка, ведь малыш, в отличие от взрослого человека, не знает меры в еде, и часто причиной болезни служит переедание. Это не любовь и не нежность, если мать кормит сына всем, чего ему захочется. Лучше отвлечь его какими-нибудь забавными игрушками, картинками или еще чем-то в этом роде. Как мил бывает малыш, когда он о чем-нибудь просит отца и краснеет от смущения. Как он трогателен, когда обвивает шею отца или матери своими маленькими ручками и говорит: мне хочется вот этого. Неправильно было бы лишать его желаемого, заставить плакать из-за пустяков. Глупца, который в целях воспитания доводит сына до слез, я не считаю достойным называться отцом. Ребенку следует давать легкий прикорм, начиная с шести месяцев, когда мать еще продолжает кормить его грудью. Еда питает и укрепляет его и к тому же сберегает здоровье матери. Долгое кормление грудью истощает мать и не идет на пользу ребенку. Это хорошо знают франки, у которых самые многодетные семьи. И мать не должна давать ребенку грудь, если она сердита, напугана, встревожена или больна.

Если человек не женат или не имеет детей, он не способен испытывать нежность к чужим детям. Как не может он оценить те усилия, которые вложили в его воспитание родители, пока сам не станет воспитанным человеком. Матери, вскормившие грудью своих детей, естественно, относятся к ним сердечнее, нежели нанявшие для них кормилиц. Тот, у кого был сын, конечно, не сдержит слез, прочитав стих поэта:

И заплачет, прочитав рассказы о горе отцов, у которых убили маленьких, невинных сыновей, к примеру, историю убийства, по приказу Мусы, сынов Мадиамских, невзирая на то, были их отцы верующими или неверными, изложенную в главе Тридцать первой книги Чисел{345}. И тот, кто не отец, как, например, монахи и им подобные, но называет тебя «сын мой», не верь ему и не полагайся на молитву его, потому что любовь к сыну ведома лишь ставшему отцом.

Ал-Фарйак был из числа тех, кому Господь ниспослал радость отцовства, а затем дал испить горькую чашу утраты. Его прелестному, ненаглядному сыну исполнилось два года. Несмотря на малый возраст, ребенок уже мог отличить хорошего человека от дурного и охотно шел к тому, кто хоть взглядом или жестом выказал ему свое благорасположение. Отец, едва увидев его, вмиг забывал все свои заботы и невзгоды. Но взгляд его затуманивался печалью, когда он вспоминал о непредсказуемости судьбы и думал о том, что не достоин наслаждаться таким счастьем. Он часами носил сына на руках, ласкал его и напевал ему песенки. Ребенок так привязался к нему, что не хотел, чтобы его носил и забавлял кто-то другой, как не хотел и есть в одиночку, без отца. Это продолжалось до тех пор, пока Всевышний, вольный над жизнью и смертью, не рассудил так, что в этой самой деревне мальчик подхватил кашель. В маленькой английской деревне, как и в деревнях других стран, не было опытных врачей, и родителям пришлось обратиться к местному врачевателю. Тот посоветовал им делать сыну горячие ванны. Они следовали его совету в течение нескольких дней, но ребенку становилось все хуже. Дошло до того, что, когда его окунали в горячую воду, он терял сознание, а на груди его, над сердцем, появлялось красное, цвета крови, пятно в форме сердца. Потом кашель стал грудным, мальчик потерял голос, и его сотрясали судороги. В таком состоянии он оставался шесть дней и ночей. Он слабо стонал и смотрел на родителей жалобным взглядом. Щечки его, прежде розовые, стали серыми, глазки впали. Он не мог ничего глотать, и стоило большого труда кормить его и давать лекарства. Ал-Фарйак беспрестанно плакал и молился, взывая к Господу: «О, Боже, избавь моего сына от этих мучений, переведи их на меня, если тебе так угодно. Без него моя жизнь лишится смысла, и у меня нет сил смотреть, в каких муках он умирает. Дай мне умереть хоть часом раньше его, чтобы я не видел, как он испускает последний вздох. Окажи мне такую милость. А если суд твой должен неминуемо свершиться, то забери сына прямо сейчас». Наверное, ал-Фарйак был первым отцом, который просил для сына смерти из великой любви и жалости. И впрямь, невыносимо шесть дней слушать предсмертные хрипы ребенка.

Когда мальчик умер, оставив в сердцах родителей неутешное горе, они не могли оставаться в этой деревне — все здесь напоминало им об их утрате и усиливало их страдания. Похоронив мальчика, они спешно переехали в Лондон, нашли там жилье, и отец, оплакивая сына, сложил такую касыду:

15 ТРАУР

Поскольку ал-Фарйак должен был жить недалеко от этой проклятой деревни, он поселился в Кембридже. Долго они с женой ходили с заплаканными, опухшими глазами и с разбитыми сердцами. Спустя какое-то время глаза их немного просохли, но на сердце по-прежнему лежала тяжесть. Глаза не всегда повинуются сердцу, как говорится, два слабых одолеют одного сильного. И глаза стали раскрываться, глядеть вокруг, видеть свет, различать его оттенки, контуры вещей и людей [...]{346} Затем сердца и глаза помирились, и глаза выражали то, что творилось в сердцах, застывшей в их уголках тенью печали.

Однако человек создан из капли, в которой смешались разные элементы, иногда трудно совместимые. И всю жизнь эта смесь взбалтывается, серьезное перемешивается со смешным и радостное с печальным. Человек то уныл, то весел, то пляшет, то приходит в отчаяние. Сегодня он исполнен надежд, а завтра мрачен. Внешне он человек, но нрав у него, как у демона. Особо отличает его непостоянство по отношению к женщинам. Если он женат на красавице, говорит: Лучше бы я женился на некрасивой, по крайней мере, мои соседи и знакомые не набивались бы мне в соперники. Если женат на некрасивой, говорит: Лучше бы я взял в жены красавицу, тогда бы все меня уважали и завидовали. Если жена белокожая, говорит, что хотел бы смуглую, потому что смуглые легче двигаются и теплее зимой. Если у жены смуглая кожа, утверждает, что белокожие лучше, они прохладнее летом. Имея низенькую и коренастую жену, он вздыхает о высокой и стройной. Потому что стройные меньше едят. Уезжая куда-нибудь от жены, он говорит, что лучше бы уезжала она, и наоборот. Только если она беременна, он не хочет быть на ее месте. О женщинах тоже многое можно порассказать, ведь ее душа — бездонный океан. Короче говоря, сердце человеческое переменчиво и по-разному отзывается на разные обстоятельства, или обстоятельства влияют на него по-разному. Недаром сердце называется по-арабски калб, то есть происходит от корня калаба (вращать). Однако из этого правила есть одно исключение — в любых обстоятельствах, в любое время и в любом месте человек неизменно предпочитает себя всем остальным. Если он грешник, то считает, что перед лицом Всевышнего нет другого такого благочестивца, как он. Низенький толстяк думает, что он краше высокого и худощавого. Скупец воображает, что каждое произнесенное им слово — бесценный дар для его ближнего. Уродливый видит уродства только у других. Глаз человеческий видит то, на что он смотрит, но не видит себя. Также человек подмечает мельчайшие недостатки других, но не замечает своих собственных. Объехав весь мир, он остается в уверенности, что нет лучше его города или деревни. А в деревне нет лучше его дома. А сам он лучший из ее жителей. Из этого следует вывод: он лучший во всем мире. А если он к тому же поэт, или, вернее, рифмоплет, способный лишь превознести до небес скупца или воспеть Хинд либо Да‘д, то, узнав об ученых математиках и архитекторах, изобретающих, к примеру, машины, способные преодолеть за день расстояние в пятьсот миль, он решит, что его стихи нужнее и полезнее их изобретений. Если же он певец или музыкант, а его сосед — искусный врач, излечивающий с Божьей помощью каждый день по пятьдесят больных, он сочтет свою профессию более благотворной и целительной, чем его. Ему и в голову не придет, что человек может жить долгие годы, не слыша ни пения, ни музыки. Когда же человек научится наконец познавать самого себя, различать истину и ложь и не смешивать таящуюся в сердце печаль с праздным любопытством?

Хуже всего то, что каждый человек полагает, что и другие ведут себя так же, как он, и, следовательно, он не делает ничего предосудительного. Взгляните, например, на даму, носящую траур по родственнику, но очень довольную тем, что на нее обращают внимание, и мужчины называют ее имя. Она радуется при виде других цветов — не черного — и охотно выслушивает слова о том, что некто влюблен в нее без памяти, что она достойна восседать на троне и отдавать приказания армии слуг или, скорее, пажей. Что она ничего не должна делать своими белыми ручками и никуда не ходить своими нежными ножками. Что она окружена множеством влюбленных, которые в любой момент готовы служить ей, развлекать ее и делать все, чтобы она забыла свое горе. И другие слова, явно оскорбляющие таинство смерти и покойного.

Рассказывал ал-Фарйак: В Англии и в других странах я видел много женщин, носящих траур, но более живых и веселых, чем невесты и их матери. И ни одна из них, смеясь, не взглянула на свое черное платье, которое напомнило бы ей о неуместности ее смеха. У женщины, потерявшей мужа, возможно, есть оправдания: быть может, муж изменял ей в темные ночи, и она носит черное в память о причиненных им ей обидах. Или все дни, которые она с ним провела, были чернее ночей. Но потерявшую сына или отца нельзя извинить, если она носит траур и веселится либо хохочет.

Кроме того, у франков вдова пользуется большим спросом в качестве невесты. Солидные мужчины толпятся вокруг нее, стараясь развлечь и развеселить, поскольку они знают, что скрывается под черным платьем. Этот обычай, разумеется, не соответствует самой ситуации. В нашем благородном языке слово траурный (мухаддун) происходит от корня хадда — точить, то есть заострять лезвие ножа на камне или напильником. Словно вид женщины в трауре обостряет чувства смотрящего на нее — известно, что следы печали, тоски, уныния на лице женщины очень возбуждают мужчину. Известно также, что траурное платье называется силаб, а слово салиб означает потерявший рассудок. Получается, что женщина, надевшая силаб, похитила разум смотрящего на нее. Едва увидев ее, он влюбляется в нее и говорит ей (или про себя): «Ты мне дороже отца и матери. Как же ты хороша! Да позволит мне Господь пожертвовать ради тебя жизнью. Лишь захоти, я буду первым, кто поспешит стереть с твоего лица следы грусти, я возьму на себя твои горести. Переложи их на мои плечи и живи в счастье и радости. У меня есть прекрасный музыкальный инструмент, и я знаю много сказок, ты не будешь грустить. Если бы ты пришла ко мне разок или позволила мне посетить тебя, все твои мрачные мысли развеялись бы без остатка. Ты молода и красива, но горе твое сильно, и с ним справится только тот, кто сильнее его. Если бы ты знала, как я тебя люблю и жалею. Я готов отказаться от всех радостей ради того, чтобы увидеть, как откроются в улыбке твои белоснежные зубки и как появятся на щеках эти ямочки, сражающие наповал влюбленных. Какое сердце не дрогнет при виде твоего горя?! Какой глаз не прослезится, глядя на твое траурное покрывало?! Поделись со мной твоим горем, позволь мне взять на себя его тяжесть».

И женщина, носящая траур, знает, какие мысли бродят в голове этого соболезнующего, и говорит ему (или про себя): «Да, Богом клянусь, я нуждаюсь в тебе сегодня, когда я так скорблю и горюю. Всю ночь меня терзали тяжкие мысли. Я вижу, что ты способен быть верным, преданным человеком, говорить со мной, поддерживать меня, не оставлять меня одну, держать меня за руку, обмениваться со мной воспоминаниями, доверять мне свои тайны, сопровождать меня, слагать мне стихи. Слава Господу, пославшему тебя сегодня ко мне и предназначившему тебя мне. Я женщина с разбитым сердцем, и мне нужен тот, кто меня утешит и развеет мои печали. А если я забуду пережитые горести, то сумею дать тебе радость и полное счастье. Давай же соединимся и будем вместе и жить, и бороться».

Вот какие мысли вызывает траурный наряд. Поэтому многие женщины предпочитают носить черное платье, уверенные в том, что оно возбуждает интерес у мужчин как знак траура. Поэтому и франки любят черный цвет и часто носят черную одежду. По той же причине в черное одеваются священники и имамы.

16 ПРОИЗВОЛ АНГЛИЧАН

Закончив свою работу в Кембридже, ал-Фарйак поехал в Лондон с намерением вернуться на остров. В Лондоне он подхватил лихорадку, но, к счастью, один врач из тех, кто украшает врачебную корпорацию этого города, вылечил его совершенно бесплатно. Затем у ал-Фарйакиййи начались сильные сердцебиения и дрожание языка. К тому времени она уже вполне овладела языком жителей страны. Потом биения и дрожания начались у самого ал-Фарйака — в уме и во взгляде на вещи. Дело в том, что он очень долго отсутствовал на острове, и когда пришло время возвращаться туда, понял, что возвращение не сулит ему ничего хорошего. Обстановка там изменилась, жизнь подорожала, жилье стало не таким доступным. Так всегда и случалось: ал-Фарйак приезжал в страну благополучную, а уезжал из нее, когда она переживала кризис. К тому же из-за долгого отсутствия он утратил некоторые льготы, которыми ранее там пользовался. Поразмыслив надо всем этим, ал-Фарйак отправился в город Оксфорд, везя с собой рекомендательное письмо к одному знатному человеку — ученому и священнослужителю. Но пробиться к нему оказалось нелегко. Ученые в этом городе не то, что египетские улемы, радушные и гостеприимные. Они еще более грубы, чем простонародье, и уверены, что иностранец приезжает в их страну не иначе, как с сумой на плече. Поэтому, когда ал-Фарйак пошел однажды вечером повидаться с этим ученым, у входа в колледж его встретил человек и спросил: «К кому вы идете?» Ал-Фарйак ответил: «К такому-то». «А где вы живете?» Ал-Фарйак сказал: «Там-то». Человек спросил: «У вас есть чем платить за жилье?» Ал-Фарйак сказал: «Вы что, принимаете меня за митрополита или монаха, который приехал к вам побираться?»

После такого приема, оказанного ему у высокопоставленного священнослужителя, ал-Фарйак не нашел помощи ни у кого, кроме одного студента по имени Вильям Сколток и у торговца, у которого он купил моток веревки обвязать сундук. Торговец отказался брать с него деньги, видимо, подумав, что он покупает веревку, уже испросив прощения у Господа, чтобы повеситься на ней. Ал-Фарйак вернулся в Лондон и посоветовался с женой о том, что делать дальше. Ал-Фарйакиййа сказала: «Остров хуже Оксфорда, и он мне уже надоел. Мы провели на нем лучшие годы нашей жизни и ничего не добились. Возвращаться туда я не хочу». Тогда ал-Фарйак решил оказаться от службы там и написал соответствующее письмо секретарю губернатора. У ал-Фарйакиййи усилились сердцебиения, и они подумали, что лучше всего ей будет жить в Париже, так как считалось, что парижский климат здоровее лондонского, жизнь там дешевле и приятнее, французы относятся к иностранцам приветливее и добрее, и арабский язык у них более распространен. Подобные представления иногда западают в головы людей и прочно там застревают.

Но прежде чем ал-Фарйак покинет Лондон, следует коротко описать достоинства и недостатки его жителей, этих поклонников красоты. Это поможет тебе, читатель, понять, правильно или нет поступил ал-Фарйак, покинув его. Одновременно это будет и прощанием с англичанами, поскольку книга близка к завершению, и для длиннот уже не остается места. Я боюсь, что Четвертая книга окажется длиннее Первой, и это вызовет критику с двух сторон. Одни, ссылаясь на мнение читателей, скажут, что вот, мол, автор сначала писал короткие главы, а потом начал писать длинные, как будто раньше он не имел сочинительского опыта, либо действовал по пословице: чем длиннее речь, тем обильнее должна быть приправа. Другие назовут меня одним из тех неуемных болтунов, которые разглагольствуют о чем попало. Они скажут, что уже устали от его болтовни, от всяких «как говорят» и «говорится», «было» и «стало», от его бесконечных споров и препирательств с воображаемыми оппонентами, и скажут, что лучшим наказанием сочинителю-болтуну будет бросить его книгу в камин.

Говорил ал-Фарйак: Представь себе, что ты живешь на одной из лондонских улиц, где друг напротив друга стоят два ровных ряда однообразных домов. В каждом ряду по двадцать домов. У каждого дома дверь, и у каждой двери порог, к которому ведут либо ступеньки, либо мощеный пандус. Теперь вообрази, и да поможет тебе Бог, сорок девушек во цвете лет с созревшей грудью, с пышными бедрами, с жемчужными зубками, белокожих, миловидных, скромных, невинных [...]{347} Каждая держит в своих нежных руках скребок и мыло, а перед ней стоит ведро с теплой водой. Она становится на свои круглые коленки и начинает оттирать порог дома и ступеньки лестницы или пандус, и при этом наклоняется, выпрямляется [...]{348} изгибается, качается. Одновременно можно услышать, как играют на разных инструментах уличные музыканты. Наблюдать и слышать все это очень приятно.

Однако, о, лондонские богачи и знать, разве нельзя найти другие способы любоваться этой красотой, не унижающие этих красавиц, щадящие их скромность? Неужели нельзя найти для них других занятий, кроме оттирания ваших порогов, отчего у них появляются мозоли на руках и коленях? Ведь ваши соседи-французы так не поступают, они поручают своей прислуге мыть только внутренние лестницы в домах, для чего слуга надевает специальные деревянные башмаки или сандалии и скоблит ступеньки их подошвами, пока у него хватает сил, оставляя недоделанное на другой раз. И мы также не заставляем наших женщин делать эту изнурительную и бессмысленную работу, в их обязанности входит лишь приготовление еды и уборка комнат. А вы еще утверждаете, что относитесь к женщинам с большим уважением, чем мы, и цените их выше. Это слишком громко сказано! А то, что вы разрешаете им ночью выходить из дома и бродить по улицам и закоулкам, и более того, ездить в одиночку в другие страны, у нас не считается признаком уважения к женщинам. Напротив, мы называем это сводничеством, сутенерством, низостью, лицемерием, унижением, распущенностью, позором [...]{349} Хотел бы я знать, что чувствует служанка, когда ее хозяйка каждый день приказывает ей скрести порог или, когда ее подруга спрашивает, скребла ли она сегодня порог своей хозяйки. Если бы слово порог в вашем языке было женского рода, как в нашем благородном арабском языке, то подобный вопрос мог бы звучать двусмысленно. Но ваш язык сух и негибок, он не позволяет толковать слова в разных смыслах. Объяснение этому несправедливому обычаю я вижу лишь в том, что какой-то из ваших знатных людей лет триста пятьдесят тому назад взял себе хорошенькую служанку. А жена его была некрасива и ревнива. И жена ежедневно заставляла служанку скоблить порог дома и пандус, чтобы унизить ее в глазах мужа. Жена, видимо, считала, что красивую, но бедную девушку нельзя полюбить так же, как знатную даму. Или думала, что покосившийся дом следует подпереть, скользкий камешек — завернуть в тряпочку, текущую водичку направить в нужное русло, а лицемерие прикрыть шелковой маской. И этот мерзкий обычай прижился у вашей знати и дожил до сих пор, до нашего века цивилизации и уважения к женщинам. Вы пленники обычаев и традиций. Если привыкли вести себя определенным образом, то уже не можете от этого отказаться. Заставляете, к примеру, молодых лакеев посыпать головы белой золой, чтобы казаться старше. А ваши старухи являются на банкеты с открытой грудью и голыми руками, хотя это никому не доставляет удовольствия, а некоторых даже лишает аппетита. Впрочем, готовность людей подчиняться эмирам и знатным людям и следовать дурным обычаям свойственна не только вам, но и всем европейским народам.

17 ОПИСАНИЕ ПАРИЖА

Ал-Фарйак приехал в этот знаменитый город туманным вечером, когда было невозможно ничего в нем разглядеть. Утром же, не связанный никакими делами и обязательствами, отправился бродить по его улицам и обнаружил, что в городе полно всяких скользких мест, силков, ловушек, капканов, сетей, тенет [...]{350} и мышеловок. И ему стало ясно, что вся жизнь этой столицы, существующие в ней порядки, их поддержание и сохранение зависит от женщины. Всеми кафе и лавочками, всеми ключами и счетами, мастерскими и фабриками, большими магазинами и отелями, складами и банями, ресторанами и питейными заведениями заведуют женщины, и какие женщины! Без них не осуществляется ни одна сделка и ни один проект, не заключается ни один контракт и не подписывается ни один протокол, ни одна фактура, ни один счет. Считается разумным нанять в свой магазин или мастерскую хорошенькую пташку, которая завлекала бы туда покупателей и прохожих. Эта пташка может быть родственницей или не иметь отношения к семье, главное, чтобы она ловко раскидывала сети.

Парижские женщины обладают качествами, которых нет у других европеек. Во-первых, они говорят слегка в нос, напевно, то повышая, то понижая голос, спокойно, неторопливо, растягивая слова, повторяя фразы [...]{351} Они опьяняют слушающего до того, что он уже не отдает себе отчета, расстегивают ли ему пуговицы или ломают хребет. Во-вторых, они постоянно меняют моду, и их примеру следуют все женщины. Если одна из них надела платье из прозрачной материи или тесно облегающее фигуру, то подобная материя и такой покрой становятся священным писанием для всех остальных. Им же следуют и в прическах, в стрижке и укладке волос, оставляя их распущенными или заплетая в косы, сооружая шиньоны или завивая букли. В-третьих, часто посещая танцевальные заведения, они считают любое место, куда вступила их нога, площадкой для танцев. Идет ли женщина по улице или проходит по рынку, ты видишь, как она растягивает шаг, наклоняется в ту и в другую стороны, подпрыгивает. Если бы нашему господину, автору «Словаря» были известны полька, мазурка, кадриль, ригодон, вальс и другие танцы, я бы непременно пересказал здесь его мнение об этих парижанках. В-четвертых, они командуют мужчинами, и всегда и везде окружены их вниманием. Если мужчина куда-то сопровождает женщину, он идет с ней рядом, но сердце его брошено к ее ногам. Если они одни в доме, она отдает приказания и распоряжения, принимает решения, а он покорно склоняет голову и ни в чем ей не перечит и не возражает. Женщины всегда капризничают, как беременные, и желают иметь все и самое лучшее. Даже в языке французов превосходство женщины возведено в правило: окончания всех слов женского рода в устной речи произносятся, а мужского — усекаются. Ал-Фарйак на этот счет сказал следующее:

Один их грамматик, заика, был очень этим недоволен и ввел в грамматику ряд правил, устанавливающих превосходство мужского рода над женским. Но зря старался, все равно здесь одна женщина способна одолеть двадцать мужчин, а звания красавиц начертаны на их лбах и стихами, и прозой.

И еще стих:

А вот из прозы:

Мелодичный женский голос восстанавливает силы. Пышная грудь красноречивей ласковых слов. Сколько на рынке сраженных видом обнаженной ножки. Летний прозрачный наряд ранит сильнее меча. Обнаженные руки знак согласия. Загоревшийся врач воспламеняет влюбленного. Одна улыбка способна возбудить страсть. Взгляд привлекает, а тело в дрожь кидает. Красота порабощает, а деньги раздевают. Кто испробовал, знает, а кто любезничал, просто болтает.

Коротко говоря, разница между красотой француженок и англичанок та, что первые ведут себя по-мужски, а вторые подчеркивают свою принадлежность к женскому полу. Это значит, что первые держатся равнодушно, спокойно, уверенно, ходят не спеша, ведут себя свободно. У вторых же совершенно иная манера держаться. Но и те, и другие хороши. Ни одна из них не желает быть похожей на других ни в любви, ни в нарядах, и каждая старается превзойти остальных в своем искусстве и стать примером для подражания. Если француженки увеличивают себе грудь, то англичанки — зад, а есть такие, что носят накладки и спереди и сзади, чтобы привлекать внимание и идущих навстречу, и шагающих следом за ней. И все стараются показать свои ноги чуть ли не до бедра и продемонстрировать при этом чистоту чулок. Что же касается любви, то некоторые более всего хотят видеть у своего партнера качество, упомянутое Абу Нувасом в его касыде, рифмующейся на хамзу{352}. Другие предпочитают оральную любовь. Ее больше всего любят бессильные старики. У каждого вида любви своя цена, бывает, двойная, тройная (за то удовольствие, которое очень любил шейх Джамал ад-Дин ибн Нубата) и выше… В общем, в Париже человек может испробовать все виды разврата, которые только способен придумать изощренный ум.

Знай, что парижане лучше всех других обустроили свою повседневную жизнь, и женщины тут играют большую роль. Те, кто питается в многочисленных ресторанчиках, договариваются с хозяином или, чаще, с хозяйкой об определенной помесячной оплате и получают еду соответственно уплаченной сумме. Она выдает им талончики на месяц: талон на каждый обед или ужин. То же самое и в банях, и в увеселительных заведениях. А красивых женщин, которых, как уже было сказано, владельцы магазинов и контор приглашают для ведения дел, вечером, по окончании работы поджидают мужчины, приглашающие их в ресторан, в кафе, в танцевальный зал или в казино. И каждая идет, с кем захочет. А мужчина, приглашение которого она приняла, знает, что получил на нее определенные права: либо он проводит с ней только эту ночь, либо договаривается о свиданиях два или три раза в неделю, а в конце месяца оплачивает эти свидания. Остающиеся у нее свободные часы женщина может, также за плату, отдавать другим. У каждой может быть по нескольку любовников, с которыми она встречается в разное время, днем или ночью. Вместе с тем она продолжает именоваться демуазель, то есть девушка или незамужняя. Некоторые мужчины знакомятся с такого рода девушками в танцевальных залах. Мужчина приглашает девушку на танец, и если они понравились друг другу, он предлагает ей выпить тут же, в зале, в специально отведенном для этого месте, и они договариваются встречаться ежемесячно. Заключивший подобный договор экономит половину того, что он потратил бы, если бы каждый раз приглашал другую девушку.

Женщинам в Париже разрешено посещать все общественные танцзалы бесплатно, поскольку они привлекают туда многих мужчин. Но женщина обязана танцевать с каждым, кто ее пригласит, и имеет право отказаться лишь в том случае, если ранее уже была приглашена другим. Мужчине, снимающему меблированную или немеблированную квартиру, не возбраняется привести туда свою подругу, к какому бы сорту женщин она ни принадлежала, и оставить ее у себя на ночь с ведома соседей. Для парижан нет разницы между замужней женщиной, имеющей семь сыновей и семь дочерей, воспитывающей их в страхе Божием и в повиновении королю, и шлюхой, продающей свою честь любому и предающейся разврату с каждым встречным, как сказано в Библии.

Существует и много других причин для процветания разврата в этом городе. Поскольку женщины заняты на всех работах: они и прачки, и служанки, и портнихи и торгуют съестным, напитками и одеждой, то мужчина может условиться с одной из них, чтобы она приходила к нему ежедневно под разными предлогами — что-то принести, купить и тому подобное — это строго запрещено в Лондоне. Мужчина может завести отношения и с женщиной, живущей с ним в одном доме. Дома в этом городе имеют по нескольку этажей, и в каждом живет, по меньшей мере, двадцать человек мужчин и женщин. Поэтому мужчине легко познакомиться с соседкой. А проживающие в них отцы семейств никогда не могут быть спокойны за своих жен и дочерей: в отсутствие мужа сосед имеет возможность сто раз в день навестить его жену. Поэтому парижские мужья меньше всех других ревнуют своих жен — они выросли в этих условиях и знают: чему быть, того не миновать. Они и детей не держат дома, опасаясь причинить беспокойство соседям. Неделю спустя после рождения ребенка, его отправляют в деревню, где его растит кормилица. Этот обычай имеет свои положительные стороны: во-первых, дети вырастают здоровыми на свежем воздухе, во-вторых, платя кормилице, женщина теряет меньше, чем, если бы она не работала. Ведь парижанки согласны на любую профессию ради заработка. В купле-продаже они преуспевают больше мужчин, а красивые еще зарабатывают и на своей красоте. К тому же свобода отношений между мужчинами и женщинами, о которой уже было сказано, весьма ценится, и все заинтересованы в ее сохранении. Ибо нет такого дома, где не происходили бы свидания между мужчинами и женщинами при полном уважении к обеим сторонам, соблюдении отведенного для этого времени, без ущерба для их работы и без причинения беспокойства соседям. В Париже ночью вряд ли встретишь на улице пьяную нищенку или проститутку, как это случается в Лондоне. Мало и таких, кто скандалит со своими клиентами.

Между английскими и французскими женщинами существует еще одно различие, не столько внешнее, сколько в характере. Англичанки в большинстве своем горды, высокомерны и заносчивы, тогда как француженки мягкие и веселые. Однако же англичанки не пристают к мужчинам с требованиями подарков, угощений, посещений зрелищ и увеселительных заведений. Их вполне удовлетворит кусок жареного мяса и несколько глотков вина или кружка пива. Они не капризничают, не высказывают неосуществимых желаний, не обещают невозможного, не обманывают и не хитрят, как парижанки. Если мужчина ей нравится, она довольствуется тем, что от него получает, если не нравится, порывает с ним отношения. А парижанка, при всей ее кажущейся мягкости и ласковости, почувствовав, что ты к ней привязался и дорожишь ею, начинает кокетничать, капризничать, заноситься, давая тебе понять, что она общается с тобой из милости, и, что ты обязан ее ублажать и во всем ей подчиняться, потому что многие умирают от любви к ней и сходят по ней с ума. Она захочет постоянно получать от тебя подарки, что-то примет, что-то отвергнет, и ты еще будешь должен ее благодарить. А если ты пригласишь ее в ресторан, то поить ее потребуется только старым, выдержанным вином, а кормить — самыми дорогими блюдами. А она будет крутить носом, по глоточку отпивать, по кусочку съедать, от чего-то отказываться и жеманиться. Если же засмеется, то будет думать, что ни одна женщина не смеется так, как она. Если встанет и пойдет, то мечтая, чтобы под ногами ее был шелковый ковер. Такие повадки свойственны и замужним женщинам. Замужняя парижанка требует с мужа только на наряды столько денег, сколько женатый англичанин тратит на всю семью. Главная задача мужчины в Париже, цель всех его трудов и усилий это угодить своей жене, но вряд ли он в этом преуспеет. Как прекрасно сказал ал-Фарйак на этот счет:

И еще:

Поэтому у французов широко известна пословица: «Париж — рай для женщин, чистилище для мужчин и ад для лошадей». При таком положении вещей три четверти жителей Парижа — прелюбодеи, половина оставшейся четверти живет в законном браке, а остальные — импотенты. Это сообщил мне один человек, которому можно верить. Добавлю к сказанному, что английская проститутка знает, кто она такая, и знает, что и другие люди это знают, и не требует от них уважения к себе. Французская же распутница считает, что раз она хорошо продается, люди обязаны ее уважать и почитать. Ведь они не могут без нее обходиться, а значит, она приносит пользу. Уже говорилось о том, что французы не делают различий между порядочной и продажной женщиной. Следует лишь добавить, что они самый сладострастный и развратный народ. Известно же, что во время великой смуты 1793 года они поставили на алтарь одной из церквей нагую женщину и поклонялись ей. Вообрази себе, читатель, что творят мужчины и женщины в этом городе в длинные и холодные зимние ночи, сколько их собирается в увеселительных заведениях и в других прибежищах, сколько столов ломится под блюдами и бутылками, сколько кроватей сотрясается, диванов трещит, тел одно к другому прижимается. Аш-Шидйак читал мне сочиненное им о Париже и разрешил его пересказать:

А вот, что он сказал о танцующих женщинах:

А это он сказал о хорошенькой женщине:

Говорил аш-Шидйак: Как несчастный иностранец наслаждается видом девушек, моющих пороги в Лондоне, так в Париже он любуется женщинами, ходящими по улицам с непокрытыми головами и в одном платье. Этим они отличаются от жительниц Лондона, которые всегда носят поверх платья плащи или накидки. Думаю, что именно этим — мытьем порогов и хождением по улицам в одном платье — объясняется столь малое число слепых в этих двух счастливых городах. Здесь редко встретишь мужчин кривых, одноглазых, подслеповатых, с бельмами, щурящих глаза, страдающих куриной слепотой [...]{353} Хорошо бы всех наших мужчин со слабым зрением посылать в эти страны, местные прекрасные зрелища быстро бы их излечили. А для поездки сюда им стоило бы обзавестись титулами, свидетельствующими о благородном происхождении и высоком положении. Здешние люди очень уважают титулы, человек без титула для них ничего не стоит. А если кто-то опасается быть уличенным в обмане и самозванстве, то отсутствие титула лучше всего возмещает богатство. Богатый человек, постоянно посещая увеселительные и игорные заведения, не преминет познакомиться со сливками местного общества, и его станут приглашать в дома. И тогда они сами присвоят ему титул, потому что бывать у них в гостях могут лишь такие же благородные люди, как они сами. Что же касается преклонения дам, особенно, английских, перед почетными титулами, то оно не поддается никакому описанию.

18 БОЛЕЗНИ И ЖАЛОБЫ

Ал-Фарйак решил снять для своей семьи квартиру. Они осмотрели несколько помещений, но ни одно из них не было лишено недостатков. Ал-Фарйакиййе не нравились длинные лестницы — по сто двадцать ступенек и больше. Одна квартира им приглянулась, но в ней была плохая печь. После нескольких дней поисков ал-Фарйакиййа начала жаловаться:

Удивительно, как люди иногда обманываются и начинают что-то хвалить, не зная, каково оно на самом деле. Если уж они уверились в чем-то, мнение их бывает невозможно изменить. Неверное представление изменить труднее, чем верное. Потому что человек судит верно на основе знания. Ученый всегда сопоставляет все за и против, пока не находит самого правильного ответа. А невежда судит, исходя из своих догадок и заблуждений, которые, однажды попав в его голову, оседают там навсегда. Примером этого служит представление людей о Париже как о красивейшем городе в мире. Хотя я увидела в нем такое множество недостатков, как ни в одном другом городе. Взгляни хотя бы на его улицы, сколько стекает по ним нечистот всевозможных цветов — и красного, как кровь, и зеленого, как трава, и желтого, как куркума, и черного, как уголь. Кухонные отходы смешиваются с содержимым отхожих мест, и пахнет все это соответственно, особенно летом, и это ужасно! Почему бы не провести трубы под землей или под домами, по которым все стекало бы в реку или еще куда-нибудь, как в Лондоне? Взгляни, как вымощены эти улицы, по которым ездят экипажи и телеги! Камни выщербились и разошлись, колеса то и дело проваливаются, дрожат, сотрясаются. А все дело в том, что камни мостовой были уложены неровно, не пригнаны один к другому и с течением времени расшатались и раздвинулись. А в Лондоне камни уложены ровными рядами, плотно, и повозки ездят по ним легко и быстро, не скрипят и не трясутся. Взгляни еще на тротуары, по которым ходят люди, какие они узкие, грязные и неудобные. На многих улицах тротуары такие, что два человека не могут идти по ним рядом. К тому же часто они где-то внезапно обрываются или разрушаются. Взгляни, как мало фонарей на рынках и как редки светильники, развешанные на стенах домов — на большинстве улиц их разделяет не менее ста двадцати шагов. Посмотри, как малы эти лавчонки, как плохо они освещены и в какой нищете живут их обитатели. Мало кто из них зажигает у себя огонь даже в самые холодные месяцы года. Полюбуйся на эти дома с высокими этажами и со множеством грязных лестниц. Как неудобно расположены в них жилые помещения и отхожие места. В некоторых домах отхожие места и трубы для отходов находятся рядом с жилыми комнатами. Представь себе, какие запахи доносятся из них по утрам! И притом, что эти сортиры грязны и в них нет воды, отсутствуют также и внутренние запоры, которые гарантировали бы находящемуся там человеку, что к нему никто не ворвется в самый неподходящий момент. Я спрашивала о причине этого, и мне сказали, что домовладелец, если он заботится о приличиях, не устанавливает запоров, опасаясь, что там могут вместе закрыться мужчина и женщина. А самое отвратительное там — это следы пальцев на стенах, французам словно нравится любоваться отпечатками своих пальцев. По вечерам, во время чистки отхожих мест, мерзкие запахи разносятся по всей улице — хоть нос затыкай!

Помимо такого рода домов, иногда шестиэтажных, а то и выше, плохо замощенных улиц и громкого скрипа колес, жителей, большинство которых распутники и распутницы, безобразники и безобразницы, эти жилища непригодны для жилья из-за отсутствия в них света и воздуха. Поселившийся в них оказывается либо рядом с отхожим местом, либо находит свою печь непригодной для топки, либо обнаруживает в своей комнате мышей и крыс, а за стеной шумного, наглого соседа, распевающего или играющего на чем-то днем и ночью, пьющего и веселящегося с проститутками, громко хохочущего и кричащего. Что уж и говорить о расположении дверей и окон, о коридорах с кирпичными полами, о тонких стенах, о каминах, напоминающих гробницы — это первое, что бросается в глаза входящему в жилища, которые годятся в качестве разве что келий для монахов-отшельников, а не квартир для семейных людей. Удивительнее всего, что двери домов всегда открыты. Обязанности привратников выполняют ремесленники и мастеровые, сидящие в своих лавочках круглые сутки. Кто-то из них шьет, кто-то чинит обувь и тому подобное. Любой прохожий может подняться по лестнице беспрепятственно. Привратник, занятый своим делом, редко на кого обращает внимание. По всем этим причинам безобразий в Париже творится больше, чем в Лондоне. Красивые дома и широкие улицы появились лишь недавно. Не знаю, как мог Париж с его ветхими домами и грязными улицами приобрести славу в былые времена. Куда ему до Лондона, где широкие, чистые улицы, большие магазины с красивыми стеклянными витринами, аккуратные, ухоженные дома,

— Девушки, оттирающие пороги, — вставил ал-Фарйак.

— Соблазнительные девушки, — откликнулась жена и продолжала:

— …великолепные квартиры, удобные лестницы, покрытые мягкими коврами — Богом клянусь, подняться там на пятьдесят ступеней легче, чем здесь на десять. А эти чудесные камины, покрытые блестящими металлическими пластинами, которые начищаются каждое утро! А прекрасно застекленные окна и своды! А кухни с газовыми плитами и с горячей водой! А молодые служанки — у любой из них самый высокопоставленный господин из наших мечтал бы быть слугой или поваром.

— Доедать объедки, — прокомментировал ал-Фарйак.

— Или подлизывать, — сказала жена и продолжала:

— А прекрасная река Темза, по которой летом ходят пароходы в пригороды Лондона! На них играет музыка, они всегда полны мужчин, женщин и детей и напоминают цветущие сады. И многочисленные сады во всех концах города, которые называют парками отдыха! Тем, кто живет в комнате, выходящей окнами на такой парк, кажется, будто он в сельской местности. А стоит ему пройти несколько шагов, как он увидит множество гуляющих людей. И фонари, горящие на всех улицах и в магазинах. Их так много, что, находясь в начале улицы и посмотрев вдаль, ты будешь поражен этим прекрасным видом, подумаешь, что это звезды, выстроившиеся в один ряд. Париж может хвалить лишь тот, кто не бывал в Лондоне или прожил в нем всего несколько дней и не знает языка его жителей. А как любезны хозяйки квартир, как радушно относятся к своим жильцам, будь они иностранцы или нет! Иностранец, снявший жилье, тут же становится членом семьи. И хозяйка квартиры, и служанка, которая и на служанку-то не похожа, приветливы и обходительны с ним, услужливы — они готовят ему, покупают продукты на рынке, приносят каждый день горячую воду, разжигают огонь в камине, чистят обувь. Клянусь жизнью, постоялец, разговаривая с ними, может в самый короткий срок выучить английский язык. А в Париже снявший квартиру в одном из этих домов может однажды ночью умереть, и об этом никто не узнает. Привратник находится далеко, и в большей части домов нет даже звонка, по которому можно его вызвать. Лондонские торговцы торгуют честно, они очень вежливы и терпеливы с покупателями. Парижские не идут с ними ни в какое сравнение, они готовы с покупателя шкуру содрать, тем более, если тот иностранец. В подражание лондонским торговцам они стали наклеивать на свои товары ценники. Но берегись! Предполагается, что оценивший свой товар в сто франков может продать его за восемьдесят. Образцы таких товаров выставлены в витрине. Но если ты хочешь купить этот товар, он приносит тебе гораздо худший и клянется, что это из тех же самых образцов. И не перестает тебя уверять, уговаривать и клясться, пока ты из-за своей застенчивости либо, не желая вступать в конфликт, не купишь его. Нередко они подсовывают покупателю фальшивые деньги. А самые большие мошенники в этом городе — торговцы едой и напитками. Они обвешивают и обманывают покупателей, как никто другой. Продающий что-то на вес кидает покупку на весы с недовольным видом, словно, сердясь на твое недоверие или на сами весы, и не дождавшись, пока чаши уравновесятся, ловко снимает и вручает тебе. А если ты посылаешь к нему слугу или сына купить какую-то мелочь, он выражает еще большее неудовольствие. Не говоря уже о его махинациях с ценами, которые он то и дело меняет в зависимости от времени и ситуации.

Подобной ловкостью отличаются продающие товары не только на вес, но и на метры.

Что же касается мест прогулок и развлечений в Париже, как сад Пале-Рояль и другие, то язык увидевшего Сады Кримон, Воксхолл или Рошевил в окрестностях Лондона{354} и многочисленные сады в самом городе, клянусь жизнью, не повернется сравнивать с ними какие-то другие. Конечно, сад Пале-Рояль, хотя и невелик, но красив и находится в центре города, однако в нем каждый день собирается столько распутников и распутниц, что его можно назвать средоточием греха. Женщины там охотятся на мужчин. Женщина садится на скамейку, где сидит незнакомый, понравившийся ей мужчина. В руке у него книга, которую он читает, а у нее платочек, который она вышивает. Он, после каждого прочитанного в книжке слова бросает взгляд на женщину, она также, сделав стежок, поглядывает на него, и они поднимаются со скамейки уже страстно влюбленными друг в друга. А на следующий день оба, и он, и она, меняют место и предмет любви.

Если же говорить о красоте, то красоту женщин Парижа и женщин Лондона нельзя сравнивать: ту, что в Лондоне находят грубой или малопривлекательной, в Париже сочтут изящной. Здесь красоту высоко ценят, за нее дорого платят и из-за нее соперничают. Меня очень удивляет, почему лондонская красавица носит что попало, тогда, как парижская уродина щеголяет в шелках и кашемире. И в Лондоне танцзалы открыты каждый вечер, а в Париже только три раза в неделю. На многих лондонских улицах день и ночь играет музыка и поют хорошенькие девушки безо всякого стеснения и бесплатно. В Париже это редкость.

А главное, за что хвалят Париж, это приятные заведения, где можно выпить вина или кофе, и где в помещении или на террасе сидят мужчины и женщины, лицом или спиной друг к другу. Неужели только за возможность посидеть на стуле все в один голос восхваляют этот город и отдают ему предпочтение как самому красивому в мире? А если вспомнить скромность молодых англичан, их вежливое обращение с женщинами и в домах, и на улицах?! Разве можно сравнить с ними молодых французов, этих грубиянов, подмигивающих женщинам, и порядочным, и продажным. При виде женщины, нагнувшейся завязать шнурок ботинка, они окружают ее кольцом и все более сжимают его.

— А что дальше? Расскажи-ка, что за этим следует!

— Неужели ты меня ревнуешь? А я просто говорю о том, что задыхаюсь в этом мире, где одним позволено все, а другим ничего. Да будь моя воля, я не стала бы есть из посуды, которой касались руки мужчины!

Во время этого разговора в дверь постучал какой-то мужчина. Ал-Фарйак открыл ему, не зная, стоил ли впускать его в дом. Мужчина сказал: «Я узнал о твоем приезде и пришел просить, чтобы ты учил меня арабскому языку. Я буду за это платить пятнадцать франков в месяц». Услышав эти слова, ал-Фарйакиййа, по своему обыкновению, рассмеялась и сказала мужу: «Вот тебе доказательство щедрости наших здешних друзей, которых громко восхваляет весь мир». Ал-Фарйак ответил гостю: «Я не хочу от тебя денег, плати мне тем, что будешь учить меня своему языку». Пришедший согласился. Несколько дней спустя его посетил также один парижский ученый, который сказал: «Мне стало известно о твоем приезде и о том, что ты сочиняешь стихи. Если ты уже сочинил что-нибудь о Париже и упомянул о его достоинствах, то это было бы лучшим рекомендательным письмом к его жителям, потому что здешние люди любят похвалы и лесть, тем более со стороны иностранца. Сами они, когда посещают другие страны, обязательно восхваляют их правителей и обеспечивают себе этим их уважение и хороший прием». Ал-Фарйак внял этому совету и сочинил длинную касыду-панегирик Парижу и его жителям, которую назвал «Предварительной касыдой», поскольку хвалил в ней то, чего еще не успел узнать. Прочитав касыду и вникнув в ее смысл, ученый очень высоко ее оценил и перевел на свой язык. Потом добился, чтобы перевод напечатали в одной из газет, и принес ал-Фарйаку экземпляр этой газеты, сказав: «Вот напечатанный перевод твой касыды, а в Азиатском обществе{355} мне обещали поместить в их научном журнале{356} арабский оригинал. Ведь ты первый поэт, воздавший хвалу Парижу на арабском языке». Ал-Фарйак поблагодарил ученого и сказал, что хотел бы иметь экземпляр газеты. Ученый ответил, что она продается в таком-то месте за две трети франка. Ал-Фарйак пошел и купил себе газету.

Спустя еще несколько дней к нему явился один человек, читавший эту газету, и сказал: «Я прочел перевод твоей касыды, и она мне понравилась. Не хочешь ли ты обмениваться со мной уроками языка?» Ал-Фарйак согласился. Они начали встречаться, и через его посредничество ал-Фарйак познакомился с известным ученым мсье Катрмером{357}, который, в свою очередь, познакомил его с преподавателем арабского языка мсье Коссеном де Персевалем{358} и еще с одним преподавателем мсье Рено{359}. Но знакомство с ними было, как говорится «шапочным»{360}. Посетил ал-Фарйака и еще один господин, фамилия которого имеет приставку «де» — знак благородного происхождения — мсье де Бофор. У последнего была сестра, в доме которой находилась школа, где учились девушки из знатных семей. Когда наступило время экзаменов, она однажды вечером устроила у себя прием и пригласила на него ал-Фарйакиййю и ее мужа. Ал-Фарйак сказал жене: «Вот тебе пример щедрости людей. Ты давно жалуешься на одиночество и на скупость твоих новых знакомых, которые не оказывают тебе никакого внимания. В стране англичан тебя приглашали и знакомые и незнакомые. Иногда тебе это даже досаждало: надо было постоянно менять платье, есть в непривычное время и отказываться от курения. Теперь можешь радоваться — у нас здесь добрые и гостеприимные друзья». Жена согласилась, что все они хорошие и достойные люди. Вечер у сестры упомянутого «де» они провели приятно и с удовольствием. Вернувшись домой в хорошем настроении, ал-Фарйакиййа подтвердила: «Да, Бофор очень воспитанный и любезный человек. И я не ожидала, что француженки могут быть такими веселыми и приветливыми. Мне нравится, как они говорят — певуче и слегка в нос, это придает французскому языку в их устах особую приятность. А у детей произношение еще приятней». Ал-Фарйак сказал: «Очевидно, арабам тоже нравится эта гнусавость. Мой господин автор «Словаря» определил значение глаголов нахима и танаххама как «выталкивать что-то из своей груди через нос», а глагола нахама как «играть и петь наилучшим образом». Ал-Фарйакиййа засмеялась и сказала: «Наверное, твой господин был влюблен в женщину, которая гнусавила. Боюсь, как бы ты от него не заразился. Я согласна, что гнусавость, картавость и даже шепелявость могут быть приятны у молодых людей и девушек. Но разве приятно молодой девушке слушать гнусавящего и шепелявящего старика?

В Париже мне нравится также, что люди на улице не смеются над иностранцем, одетым и ведущим себя не так, как они, в отличие от лондонского простонародья, которое их оскорбляет. Случается, что кто-то даже подзывает к себе иностранца издалека только для того, чтобы обругать его и обозвать проклятым чужаком. Или я ошибаюсь?» «Нет, ты права, все согласны в том, что рабочие и другие простые люди в Париже очень вежливы и обходительны».

Они еще некоторое время сравнивали Париж и Лондон. Ал-Фарйакиййе больше всего не нравилось в Париже то, что в дома позволено входить женщинам всех сортов. Она утверждала, что в Лондоне порядки гораздо строже. Муж не отрицал, что лондонские дома удобнее — лестницы в них короче, жильцов меньше, и они не шумят, что пороги моются каждый день, кухни чище, комнаты обставлены лучше, на полах добротные ковры. Но отмечал, что в этих домах чаще случаются пожары, тогда как парижские более устойчивы к такой опасности, да и внешне выглядят более привлекательно. А то, что в Лондоне в них проституток не допускают, а в Париже им разрешают туда входить, объясняется, на его взгляд, тем, что парижские проститутки ведут себя более прилично. Лондонские злоупотребляют выпивкой и ведут себя непристойно. Есть и еще одна причина: все парижские проститутки известны полиции и зарегистрированы там. Поэтому они не осмеливаются переступать границ приличия. Лондонские же ничего не стесняются.

Между тем ал-Фарйакиййю по-прежнему мучили сердцебиения, они продолжались по нескольку дней, потом отпускали ее. В один из таких перерывов она вновь была приглашена на обед к сестре де Бофора. Они поехали туда с мужем и не переставали удивляться гостеприимству, к которому в Париже не привыкли. Потом болезнь ал-Фарйакиййи усилилась, и она слегла. Ее лечили два врача-австрийца, и она немного оправилась. Тем временем сестра де Бофора вышла замуж за человека по имени Ледос. Когда ее брат пришел однажды навестить ал-Фарйака и увидел ал-Фарйакиййю, стонущую и жалующуюся на боли, он посоветовал ее мужу обратиться к мужу его сестры, сказав, что он большой знаток лечебных трав и уже многих вылечил от этой болезни. Ал-Фарйак поехал к этому человеку и попросил его осмотреть жену. Тот ответил, что не имеет официального разрешения на лечение больных, но готов осмотреть больную и, возможно, излечить ее. Он прописал ал-Фарйакиййе пить отвар из трав и прислал ей шесть листиков нужной травы. Когда эти листики закончились, ал-Фарйак попросил еще. К ним приехала сестра де Бофора, жена самозваного врача, и заявила, что они должны заплатить за листики пятьдесят франков. Услышав эти слова, ал-Фарйакиййа вскочила на ноги и закричала: «Тебе не стыдно требовать такие деньги за шесть листочков травы, когда твой муж даже не врач?!» Ал-Фарйак пытался напомнить жене, что эта женщина дважды приглашала их на чай и на кофе, угощала халвой и сладкими пирогами, и поэтому не надо так грубо с ней разговаривать. После долгих споров и перепалки сестра «де» согласилась взять половину названной суммы. Ал-Фарйак вручил ей деньги, и она удалилась с проклятиями. Брат ее перестал бывать в доме супругов. Таких самозваных докторов немало. Познакомившись с иностранцем, он ему улыбается, привечает его, тот приглашает врача к себе, и он ходит к нему в дом, а как только заметит, что иностранец кашляет или еще что, сразу прописывает ему лекарство. Потом требует с него плату за каждый визит с момента их знакомства и зовет соседей в свидетели, что он часто посещал этот дом, поскольку болезнь оказалась хронической. А главарь этой шайки некий Д’Алекс, врач-самозванец, живущий в Лондоне, на улице Бернерз-стрит № 61, Оксфорд-стрит (61 Berner’s Street, Oxford Street).

К ал-Фарйакиййе снова пришлось пригласить врача-австрийца. Когда она поправилась, он посоветовал ей уехать из Парижа. Выбор пал на Марсель. Мужу ал-Фарйакиййа сказала: «Лучше мне уехать из этого города, где нет ничего хорошего. Эти твои знакомые, которым ты привез рекомендательные письма из Лондона, и те, с которыми ты познакомился благодаря широте твоих знаний, ни один из них не пригласил тебя в свой дом. И этот Ламартин, которому ты передал рекомендательное письмо от шейха Мар‘и ад-Дахдаха из Марселя{361} с просьбой о помощи, так и не ответил тебе{362}. А ведь обратись ты к первому министру английского государства, ты бы непременно получил ответ, положительный или отрицательный. А этот лжеврач, зять де Бофора стребовал с нас двадцать пять франков за шесть травинок, тогда как австрийский врач и его друг долго лечили и выхаживали меня, и ничего с тебя за это не взяли. Так же поступают и лондонские врачи, вознагради их Господь. Значит, только в Париже иностранцев не уважают и не помогают им! Я и раньше слышала, что на свете есть порода людей сластолюбивых, алчных, фальшивых, думающих только о себе [...]{363} Я не знала, кто эти люди. Но теперь, когда я набралась опыта и многое узнала, я убедилась, что все эти мерзкие качества, лишь малая часть того, что можно сказать о жителях этого города. Их дружба подобна тыкве, которая быстро созревает и тут же засыхает. Их обещания пустые слова — наобещали и не исполнили, поманили и исчезли, поклялись и нарушили клятву, договорились и побоку договор. Они ослепительно улыбаются человеку, но он им быстро надоедает. А если не видят его, сразу же забывают. То, чего другие добиваются долгим и упорным трудом, они забалтывают, выстраивая заумные теории. Скупость же их во всем, кроме танцулек, стала притчей во языцех. Достаточно вспомнить огонь, который они разжигают зимой, — он не ярче света светлячка. Да и если бы они разжигали огонь такой силы, как англичане, то все равно жили бы во мраке. Летом они вообще живут без огня, и для них существует только два времени года — жестокий холод и удушающая жара. Неужели они не могут поднять стоимость франка до уровня стоимости золота, как в Англии? У них товары первой необходимости стоят дороже, чем в Лондоне. Ты когда-нибудь видел англичанина, подсчитывающего свои расходы в пенсах, как это делают французы в сантимах? Многие англичане даже не знают, сколько пенсов он потратил. А житель Парижа присылает тебе письмо, не оплатив доставку. Меня очень смешит, что при всем их гоноре они едят самую отвратительную еду и набивают себе живот свиным жиром. Зато, если выходят куда-нибудь в гости или в собрание, наряжаются в самое лучшее, что у них есть, и шествуют с важным видом. Многие из них летом наглухо закрывают свои окна, чтобы люди подумали, что они уехали отдыхать в деревню, как это делают богачи. Многие также днем пробавляются хлебом и сыром, чтобы вечером появиться в увеселительном заведении или казино. Знатные люди и те, кто имеет приставку «де» к фамилии, едят дважды в день и завтракают устрицами. Обычные люди едят три раза в день, а англичане — четыре.

Упаси Господь, если все французы таковы же, как парижане. В таком случае хвалить их все равно, что мыть отхожее место розовой водой.

Воспитанность и изящество парижских женщин вошли в поговорку. Но, клянусь жизнью, они воняют. Многие из них не моются как следует, не смывают пот, не подмываются [...]{364} Они чисто стирают лишь то, что видно — рубашку, платочек, чулки. Поэтому-то и стараются при ходьбе показать ноги, поддергивая юбку, якобы для того, чтобы не испачкать подол. Продажные специально выставляют напоказ и ноги, и чулки, а добродетельные хвастаются чулками. На свете нет других таких гордых, тщеславных, самовлюбленных, хвастливых, лживых и кокетливых женщин, как французские, будь они красавицы или уродки, высокие или низенькие, молодые или старые, порядочные или распутные, с гладкими щеками или с заросшими волосами, мужеподобными или нет. Сходства с мужчинами я не видела в женщинах нигде, кроме Парижа и Ирландии, но ирландки не столь тщеславны и кокетливы. А побуждает женщин быть такими сладострастие мужчин и их постоянная нужда в женщине. Ты можешь наблюдать, как молодой красавец обнимает за талию старую мегеру, унижается перед ней и готов выполнить любую ее прихоть. Правы те из них, кто приезжает в нашу страну и женится на черных рабынях. По крайне мере, они избавлены от тирании и расточительности жен.

Я видела, как простые женщины после еды облизывают пальцы. А благородные моют руки в стоящей на столе миске, на глазах у всех присутствующих, прополаскивают рот водой и сплевывают в ту же миску. И это называется благовоспитанностью и хорошими манерами?! Но это хуже, чем привычная у нас отрыжка! Хвалить их и восхищаться ими может лишь тот, кто уже пригляделся к подобным манерам. Но если допустить, что парижанки изящны и умны, то, что же говорить о женщинах, приезжающих в Париж из окрестностей, из деревень, из маленьких поселков, из сельских хозяйств? На головах у них платки, из-под которых выбиваются лишь волосы на лбу, или матерчатые колпаки. Даже сами парижане не могут удержаться от смеха при виде этих пейзанок. А какой ужасный у них язык! Многие из этих женщин метут в городе улицы и выполняют другие мужские работы. А в Булони, Кале, Дьеппе, Гавре и других портовых городах ты обязательно увидишь женщин, носящих на спинах и на головах багаж пассажиров. Во всей Англии ты не встретишь женщины, несущей чей-либо багаж, кроме своего собственного. И одеты женщины-носильщицы все одинаково. А еще утверждают, что все француженки цивилизованные! Да если бы в нашей стране женщины ходили по рынкам с открытыми лицами и в платьях, обтягивающих фигуру и открывающих ноги, ни о какой их красоте не могло бы быть и речи.

В Египет! В Египет! В страну счастья и исполнения желаний. В Сирию! В Сирию! В колыбель достоинства и благородства. В Тунис! В страну, где живут самые щедрые арабы. Довольно с меня этих франков, навидалась я их, для меня один день среди них словно год. Отпусти меня из этой страны, я испортила свое здоровье их едой и питьем, их холодным, гнилым климатом».

Ал-Фарйак сказал жене: «Если ты выдержишь поездку, то поступай, как хочешь». Она ответила: «Лучше умереть в пути, чем вечно жить в мире подлости». И стала готовиться к отъезду. Но на следующий день почувствовала слабость и боли, которые не позволили ей тронуться в путь. Подробно об этом в следующей главе.

19 КРАЖА, СОВЕРШЕННАЯ МИТРОПОЛИТОМ, И РАЗНЫЕ СОБЫТИЯ

Когда халебских христиан постигла беда — они были ограблены и опозорены, главы их религиозной общины собрались вместе и решили направить своих представителей в страны франков для сбора помощи от их правительств, церквей и милосердных жителей. Ортодоксальная римская церковь выбрала своим представителем хавагу Фатхуллу Марраша. А мелькитская римская церковь{365} — митрополита Атанасиуса ат-Тутунджи, автора книги «Пыль от перетирания глупостей». Его должен был сопровождать хавага Шукри ‘Аббуд. Представители начали объезжать европейские страны и доехали до королевства Австрия, где собрали известную сумму. У них с собой был документ, подписанный халебскими митрополитами двух упомянутых церквей, который подтверждал их полномочия.

Окончив свои дела в Австрии, упомянутые хаваги Фатхулла и Шукри ‘Аббуд отправились в Париж, взяв с собой этот документ. А митрополит остался в Австрии, решив, что присоединится к ним в стране англичан. То есть он не поехал с ними во Францию, хотя и представлял мелькитскую церковь, родственную французской. Дело в том, что в прошлом он совершил там правонарушения, не приличествующие его сану, и был выслан с позором. Он боялся, что дело это снова всплывет, и у него будут неприятности. Когда его спутники предъявили рекомендующий их документ митрополиту Парижа и ходатайствовали о предоставлении помощи, тот удивился, увидев в нем имя митрополита ат-Тутунджи и не увидев его самого. Он спросил, почему с вами нет представителя мелькитской церкви? Они сослались на какие-то причины, которые парижский митрополит не счел уважительными. Он вспомнил, что натворил когда-то ат-Тутунджи, и отослал их ни с чем. Находясь в Париже, хавага Фатхулла и его спутник посещали ал-Фарйака, особенно часто бывал у него первый. Хотя он и был близок к ат-Тутунджи, ал-Фарйак охотно с ним общался, так как Фатхулла был человеком широких знаний и к тому же отцом семейства, а такой человек вряд ли станет строить другому козни, ведь наука утончает ум, а дети смягчают сердце. Тем временем митрополит ат-Тутунджи попал в неприятное положение в одной из областей Австрии — в Польше, если я не ошибаюсь{366}, и был с позором оттуда выслан. Он переехал в Англию и написал своим спутникам чтобы они к нему присоединились. Не прошло и нескольких дней после их отъезда, как ал-Фарйак получил письмо от секретаря Комитета по переводам. В конверте находились бумаги, написанные рукой ал-Фарйака, в том числе переводы из иностранных книг — некоторые из них Комитету не понравились. Ал-Фарйак догадался, что один из двоих спутников ат-Тутунджи, находясь в его доме, выкрал эти бумаги по указке митрополита, а в Лондоне передал их ему. Митрополит, из желания навредить ал-Фарйаку, отнес их в Комитет, который, однако же, благородно вернул их ал-Фарйаку. Хранить их у себя членам Комитета не было никакого резона. Это письмо было получено как раз в тот день, когда ал-Фарйакиййа должна была уехать. Но она так разозлилась и расстроилась, что слегла в постель. А против митрополита в Лондоне выступил один из иерархов папистской церкви, и ему было запрещено заниматься сбором пожертвований. Его мерзкое поведение не только очернило его репутацию, но и лишило других возможности трудиться на благо церкви. Каждого приезжего из стран Востока стали считать лицемером.

Ал-Фарйакиййа почувствовала себя лучше через несколько дней и решила ехать. Муж написал ей рекомендательное письмо в город Константинополь, великому министру Сами-паше и проводил ее, отправив вместе с ней — чтобы не скучала — их младшего сына. При расставании они клялись друг другу в любви и плакали, пока хватало слез, и ал-Фарйак вернулся домой, чувствуя себя одиноким и несчастным. Ал-Фарйакиййа, добравшись до Марселя, полностью излечилась от своей болезни, но не оставила намерения ехать в Стамбул, уверенная в том, что эта поездка приблизит их с мужем встречу. В Стамбуле она посетила резиденцию упомянутого министра и узнала, что его нет в городе. Тогда она передала рекомендательное письмо его сыну, благородному и великодушному Субхи-бею, который принял ее с большим уважением и осыпал многими милостями. Это еще один пример восточной щедрости, который не мешает довести до ушей западных франкских эмиров. В знак благодарности ал-Фарйак посвятил ему касыду, в которой прославил его благородство и великодушие, а супруге сочинил стихи, в которых жаловался на свое одиночество. Он перебрался из квартиры, где они жили, в комнату и взял себе за правило ежедневно писать на ее двери два бейта. Потом он узнал о приезде в Париж благородного эмира ‘Абд ал-Кадира{367}, в его честь также сложил касыду и был удостоен приема.

Одиночество переполнило чашу терпения ал-Фарйака, он поддался на уговоры одного из знакомых поиграть в карты и пристрастился к игре. Но по своей неопытности не раз становился жертвой мошенничества партнеров. Тогда он решил не участвовать в игре и ограничиться ролью наблюдателя. Потом познакомился с графом Дегранжем, главой правительственных переводчиков. С другими переводчиками, учеными и преподавателями восточных языков он не общался, потому что они не считали его достойным их компании, их дружбы и бесед и даже не пожелали напечатать его панегирик Парижу, хотя и обещали. Все это по причине зависти и скаредности.

20 КОРОТКО О СОЧИНЕННЫХ АЛ-ФАРЙАКОМ В ПАРИЖЕ КАСЫДАХ И СТИХАХ

Ну что, ал-Фарйак, пришло время прощаться! Это последняя глава моей книги. Я уже написал о тебе столько, что утомился, да и читатели, боюсь, тоже. Если бы, берясь за это дело, я знал, что ты заставишь меня описать все твои словеса и деяния, я не стал бы совать голову в эту петлю, не взвалил бы на свои плечи эту тяжкую ношу. Я не думал, что при твоем небольшом росте потребуется столь увесистый том. Клянусь, если бы ты взял его под мышку и сделал столько шагов, сколько в нем страниц, ты бросил бы его наземь, проклиная и книгу, и себя, поскольку ты был причиной ее появления. И все же, если бы мне стало известно о новых твоих приключениях, я из дружеского отношения к тебе не удержался бы от сочинения о тебе еще одной книги. Только, умоляю, не езди так много и не дразни непрестанно священников и женщин. Мне это надоело, вызвало немало трудностей и потребовало слишком много сил.

Однако я должен еще сказать несколько слов о себе самом.

Когда в этом году я находился в Лондоне, и распространились тревожные слухи о войне между Высокой Портой и Российской империей, я сложил касыду в честь нашего великого государя и султана Абдул Меджида, да дарует ему Аллах победу и увековечит его гордость и славу. Я вручил ее Его превосходительству послу эмиру Муссуросу, который переслал ее Его Высокопревосходительству моему господину, гордости министров Рашиду-паше, да исполнит Аллах все его желания. Не прошло и нескольких дней, как упомянутый министр известил посла, что он вручил касыду Его Величеству, что она была принята с благоволением, и Его Величество издал указ о моем назначении на службу в диван султанских переводчиков. Ни одно известие не доставляло мне большей радости. Я должен был готовиться к поездке, чтобы вступить в эту должность{368}.

Но знай, дорогой читатель, что более всего прочего меня заботило и волновало напечатание этой книги до отъезда в Константинополь, и я сидел в Лондоне из-за того, что это дело затягивалось. Сверстанные главы присылались мне из Парижа на последнюю правку перед напечатанием. Хавага Рафаил Кахла, на средства которого издавалась книга, предложил мне поехать в Париж для ускорения дела. Я согласился. В лондонском порту стоял тогда турецкий пароход, который должен был скоро отправиться в рейс. Я попросил моих друзей хавагу Нинах и хавагу Михаила Мухалла, находившихся здесь по торговым делам, следить за временем отплытия парохода и сообщить мне его. Хавага Нинах интересовался некоторыми вещами в Париже, которые он хотел приобрести как подарки для своей жены. Он поручил одному знакомому там купить их и переслать ему со мной, а когда я находился в Париже, сообщил мне письмом, что пароход вот-вот пойдет обратно, и, что мне следует поскорее вернуться в Лондон. Я поверил ему и поспешил на пароход, чтобы не упустить его. Править главы книги я доверил хаваге Рафаилу Кахла. Прибыв же в Лондон, узнал, что моего присутствия тут не требовалось, а друг мой заботился лишь о том, чтобы поскорее получить покупки и принарядить свою супругу. А пароход еще долго стоял в порту, на нем чинили машины. Издание книги вновь застопорилось, потому что, как и прежде, мне присылались на правку сверстанные части. Она могла бы выйти значительно раньше. Но все равно я благодарю Всевышнего за то, что причины, связанные с женщиной, лишь задержали выход книги, а не отменили его вовсе. Я переживал эту задержку так же, как ал-Фарйак переживал препятствия, возникавшие на пути его переводов. Эти обстоятельства подтверждают, как права была ал-Фарйакиййа, сказавшая в Главе 9-й 4-й Книги, что, когда два человека объединяются в семью, компанию или в связи с еще каким-либо делом, то может статься, что один из них посчитает себя благодетелем другого. Поэтому, друг мой, в случае, если кто-то что-то тебе советует, поразмысли хорошенько и постарайся понять, кому полезен этот совет — тебе, твоему компаньону или вам обоим. Данный же совет прими без размышлений, я даю его исключительно ради твоей пользы.

Это все, что известно нам об ал-Фарйаке, и что сумели мы изложить на бумаге. Пожелавшему похвалить его или обругать, суд будет вынесен в день, когда переплетется с ногой нога{369} и будет призван человек перед Господом предстать. А пожелавшему ему поскорее с супругой встретиться и в благополучии жизнь прожить твердо обещаю, что ал-Фарйак его на обед пригласит и всеми самыми вкусными блюдами из упомянутых в этой книге угостит.

1. Касыда султану Абдул-Меджиду с пожеланием победы в русско-турецкой войне.

2. Хвалебная касыда Парижу.

3. Достоверная касыда Парижу.

4. Касыда в честь Высокоуважаемого эмира ‘Абд ал-Кадира ибн Мухи ад-Дина, знаменитого своими познаниями и джихадом.

5. Касыда в честь Высокоуважаемого, благородного и почитаемого Субхи-бея в Стамбуле.

6. Достопочтенному и мудрому священнику Габра’илу Джаббара. Послано из Парижа в Марсель. Первое стихотворение, в котором я прославляю священника.

7. Картежная касыда.

8. Бейты, написанные на двери комнаты (60 дубейтов).

9. Стихи о разлуке (четыре касыды-обращения к жене и сыну).

Господин мой шейх Мухаммад, господин наш митрополит Бутрус, отец наш Ханна, отец наш Мункариос, сэр Абрахам, мистер Никтон, герр Шмит, сеньор Джузеппе Години, я сделал эту книгу — то есть сочинил ее, но не напечатал и не переплел — и отдаю ее в ваши руки. Мне хорошо известно, что господин мой шейх Мухаммад, если прочитает ее, посмеется над ней, поскольку знает, что сам он мог бы написать лучше и, что книга пустая, хотя я и заполнил ее буквами. Но наш господин, наш отец и наш сэр не смогут ее прочитать, так как не смогут понять. По этой причине я прошу их, прежде чем они кинут книгу в огонь, спросить, что же в ней хорошего и что нехорошего, и если хорошее перевесит, то не сжигать ее и вернуть мне. Если они обнаружат в ней какие-то ошибки, то это еще не причина ее сжигать. Ведь каждый из нас допускает много ошибок, но Великий Господь не сжигает нас из-за этого в адском пламени. Я клянусь тебе, отец наш Ханна, что я ненавижу не тебя, а твое высокомерие и твое невежество, потому что, когда я здороваюсь с тобой, ты суешь мне руку для целования. А зачем мне целовать руку невежды, за всю жизнь не написавшего ни одной книги и не сочинившего ни одного духовного песнопения. Господин мой шейх Мухаммад, я знаю, что богословские и грамматические труды ценнее этой моей книги, потому что, читая их, человек хмурит лоб и сдвигает брови, пытаясь понять их содержание. Ибо, в твоем представлении, достоинство и величие заключается именно в нахмуренном лбе. Однако в богословских книгах не говорится, что смех греховен или запретен. А ты, благодарение Аллаху, умен и проницателен, ты прочел больше литературных книг, чем наш господин митрополит Бутрус съел жареных цыплят. И в каждой литературной книге ты находил главу о непристойном. А если бы непристойное противоречило литературе, то такие главы не включались бы в книги. Мне проще всего повторить в конце моей книги уже сказанное другими: да простит мне Аллах те места, где калам мой переступил границы и нога моя оступилась. Сейчас мы, слава Аллаху, живем в согласии. Что же касается мсье, мистера, герра и сеньора, то они не обязаны печатать мою книгу, потому что в ней говорится не о коровах, ослах, львах и тиграх, а о людях, сынах Адама. Но это, клянусь Аллахом, и есть главная причина, по которой они гневаются на меня.

Окончена первая часть книги «Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком». Вторая последует за ней после того, как автор будет, по милости и щедрости Аллаха, побит камнями или распят. Аминь.