Шестьдесят рассказов

ВЕЧЕРИНКА

Я пошел на вечеринку и поправил произношение. Человек, чье произношение я поправил, ушел на кухню. Я похвалил Боннара. Это был не Боннар. Это все мои новые очки, объяснил я, и вы извините, но я как-то не заметил существенных отличий, водка плохо на меня действует, я тоже был молодым, деятельность основных служб поддерживается. За окном барабаны, барабаны, барабаны. Я думал, если только удастся вынудить тебя сказать «нет», сфера моей ответственности уменьшится или изменится, откроется путь к другой жизни — жизни, отличной от той, которой мы с тобой наслаждались, пусть и не без скепсиса, прежде. Но ты ушла в другую комнату проверять реакцию населения на твою мятую блузку и длинную бордовую юбку. В окна просунулись огромные, черные, густо поросшие шерстью руки. Ну да, Кинг-Конг снова на боевой тропе, все гости отозвались на его появление раздраженными и утомленными возгласами, оценивая ситуацию в свете своих собственных чувств и потребностей, надеясь, что обезьяна настоящая или бутафорская — в зависимости от своих темпераментов, либо задаваясь вопросом, возможны ли в этой хрупкой, прозрачной ночи другие, более увлекательные, развлечения.

— Вы видели его?

— Вознесем свои молитвы.

Зачастую важнейшие из стоящих перед обществом задач препоручаются людям трагически ущербным. Ну конечно же мы старались, старались изо всех сил, это представлялось единственным разумным курсом, экстраординарные усилия были будничной прозой. Но вряд ли есть смысл переносить в личную жизнь установки, успешно послужившие в сфере государственного управления. А что до пылкости, кому-то она в радость, кому-то нет. Я знаю, что роли меняются. Возьмите Конга, теперь он доцент истории искусства в Ратджерсе, соавтор исследования по надгробным памятникам, и если он заявляется на вечеринку через окно, так это просто попытка привлечь к себе внимание. Незнакомая женщина держала в руках букет орхидей. «Сперва я старалась наладить с этой группой отношения, да где там, — сказала она, обращаясь ко мне. — Это все равно что учить кирпичи плавать». А что до пылкости, кому-то она в радость, кому - то нет. Ты откликнулась на зов козодоев. А мне пришлось бегать с фонарем по улицам, стучать во все двери, спрашивать незнакомых людей, не видели ли они тебя. О'кей. Можно, конечно, и так. Никто не жалуется. Но не лучше ли тебе прямо признать, что ты сверх всякой меры полагаешься на работу, на конкретные, точно сформулированные указания, подтвердить: да, то, что выглядит для постороннего наблюдателя как своего рода карьера, служит для тебя — до некоторой степени — анестетиком. Преуспевай, сколько душе угодно, только не забывай о возможных прорехах. Помнится, ты рассказывала мне, что в юности считала мастурбацию чем-то таким «только для мужчин». Как знать, не ошибаешься ли ты и в других вопросах?

В спальне, заваленной плащами и шляпами, зонтиками и сумками с эмблемами авиационных линий, две сестрички смотрели телевизор. Я принес им по стакану и тоже начал смотреть. Играли команды Osservatore Romano и «Пожива для червей». Черви вели с разрывом в шесть очков. Ни до, ни после этого вечера я не видел пунша цвета хаки. Ведущая сообщила, что потом будут викторины с участием приглашенных зрителей, простую сельскую еду подадут в больших деревянных мисках — вино, курятину, оливковое масло, хлеб. Дальше будет лучше, сказала она. К барабанам за окном присоединились свистки, теперь там звучали и свистки, и барабаны. Я был удивлен. Наше время, с его упором на рентабельность, а также постоянным стремлением к докучливой ясности, не очень жалует мелкие группы, ведь они не могут победить. Мелкомасштабная групповая активность приветствуется лишь постольку, поскольку она выявляет «следы напряжений», микроскопические трещинки, наглядно доказывающие, что общественная система отнюдь не является чем-то гладким, бесшовным, на манер яйца, скорее уж она вытесана топорно и не без потерь для своих творцов. Конг поднялся на ноги. «Луиза, — сказал он, указывая на девушку, — любит меня, но мне больше хочется спать с Синтией Гармонсуэй. Сердцу не прикажешь. Во многих отношениях обезьяна смотрит на мир иными глазами, чем человек, но это совсем не значит, что я не люблю благоухание ночи». Я понимаю, что он хотел сказать. Поток мыслей уносит тебя от того, что ты должен бы делать, в область необъяснимого с рациональной точки зрения, к сложностям, утрате ясности, закатному полумраку.

— Франческа. Ты хочешь уйти?

— Я хочу остаться.

Теперь сестрицы принялись принимать нескончаемые души, обе ванные комнаты заняты, так что мне остается либо притвориться, что я с ними незнаком, либо взять вину на себя. В остальных комнатах тусклые, унылые тона сменились теплыми и южными, розовыми и бежевыми. Я заметил, что к прежним барабанам и свисткам добавились сухой перестук трещоток и дикие завывания. Это что, вроде революции? Может быть, революция вкуса вроде той, когда на место свергнутого маньеризма пришло барокко? Синтия Гармонсуэй вычесывает Конга. Она держит большую стальную гребенку в правой руке и осторожно протаскивает ее сквозь густую, темную шерсть. Прежде Синтия верила в «бесконечное разнообразие сущего», теперь она верит в Конга. Человек, чье произношение я поправил, покинул кухню. «Возможно, это музыка, — сказал он, кивнув в сторону окна, — Новая музыка, для понимания которой мы, старики, слишком стары».

Не спорю, ты никогда не сказала бы мне такого, но ты говорила и похуже. Ты говорила, что Кафка никакой не мыслитель и «генетический» подход к его работам с легкостью обнаруживает, что в основном они представляют собой не более чем перенасыщенный образами скулеж. Это был период, когда ты самозабвенно низвергала все и вся, пребывая, как мне кажется, в полной уверенности, что стройность и целостность твоих собственных мыслительных процессов лучше всего поддерживается решительными, безжалостными атаками. В те времена ты производила незабываемое впечатление: мятая, взъерошенная блузка, длинная бордовая юбка с разрезом до колена, кинжал за голенищем. «Это что, метафора?» — спросил я, указывая на кинжал, ты качнула головой, улыбнулась и сказала, что нет. Теперь, когда твои взгляды изменились, когда ты присоединилась к нам во мнении, что Кафка — величественная фигура, да и Клейст тоже, теперь, когда основные разногласия устранены, более пожилые сотрудники факультета избавились от неловкости в общении с тобой, теперь они готовы рекомендовать тебя на повышение, даже жениться на тебе — буде ты того захочешь. Но тебе не обязательно принимать решение прямо здесь и сейчас. Расслабься и получай — насколько это возможно — удовольствие от этого сборища, оно еще продолжается. Викторина закончилась, начались новости. «Изумрудные копи на северо-западе национализированы». Молодые люди стоят на лугу, держатся за руки и поют. Можно ли отразить дух времени в рекламе? Это что, именно так оно и есть, на лугах мира?

И где все эти новые люди, ради встречи с которыми я сюда пришел? Я встретил только заплутавшего ребенка — девочку, одетую в лохмотья, самые натуральные лохмотья, у нее в руках был железный крюк, привязанный к пятидесятифутовой веревке. Я спросил: «Зачем это?» Девочка ничего не ответила, она спокойно положила крюк на пол, у моих ног, а затем открыла бутылочку и вытряхнула себе в рот двадцать таблеток аспирина. Покушение на самоубийство в шесть лет? Не слишком ли рано? Мы напоили ее молоком, вызвали рвоту, полиция примчалась в считанные минуты. Если ты много говоришь, то наверняка успел уже использовать все идеи, какие у тебя только были. Чтобы оставаться в своих собственных глазах живым, тебе необходимо сменить собеседников. Но люди здесь совсем не выглядели новыми, правду говоря, они сильно смахивали на владельцев тех изумрудных копей или на хозяев какого-нибудь другого сектора экономики, с которым приключились неожиданные неприятности. Если подойти и с улыбкой возгласить: «Путь открыт!» — вряд ли это их сильно приободрит. Зачем меня позвали сюда и попросили поднять им настроение, если это явно не в моих возможностях? И вообще, Франческа, зря ты остановила свой выбор на мне. Тогда, в незапамятном прошлом, ты крупно прошляпила. А сейчас я даже не слишком уверен, нравишься ты мне или нет. И все же следует честно признаться, что я все время думаю о тебе, что любая повседневная мелочь — меня никогда не выберут в Академию, Ришелье безоговорочно против, а д'Аламбер ни то ни се — рассматривается мной в свете твоей возможной реакции, или недовольства. Сперва ты заявляешь, что Академия гроша ломаного не стоит, а буквально на следующий день — что изо всех сил стараешься склонить Вебстера на мою сторону. Черт бы драл это ветреное непостоянство! В тишине звучит пастуший рожок. Затем снова какофония — барабаны, свистки, вопли, трещотки, рожки. Служители набрасывают тяжелые пурпурные покровы, или завесы, на статуи, на стулья, на буфет, на оркестрантов. Перед ванными комнатами толпятся люди с мягкими махровыми полотенцами в руках, соревнующиеся за право вытереть прекрасных сестер. Полотенца чувственно скользят по прекрасным поверхностям. Такая ткань могла бы возбудить и меня.

Дорогая Франческа, скажи мне, была ли эта вечеринка удачной с твоей точки зрения? Это что, лучшее, на что мы способны? Я знаю, что ты всегда хотела познакомиться с Конгом, ну а теперь, когда ты с ним познакомилась и он сказал тебе то, что сказал (я видел, как ты улыбнулась), теперь-то мы можем идти домой? То есть ты в твой дом, я в свой дом, все эти остальные — в свои дома, кельи, клетки? Я малость в растрепанных чувствах. С какой это стати мы решили, что сумеем избежать таких вещей, как банкротство, алкоголизм, разочарования, деторождение? Скажи «Нет», откажи мне раз и навсегда, дай мне попробовать что-нибудь другое. Конечно же мы делали все абсолютно правильно — в той степени, в какой могли себе представить, что такое «правильно». Так ли это важно — понимать, что этот фильм великолепен, а этот просто ужасен, и глубокомысленно обсуждать различие? Поразительное изящество! Очень, очень плохо!