Шестьдесят рассказов

ПРИОБРЕЛ Я ГОРОДОК

Так вот, я купил себе маленький городок (Галвестон, штат Техас) и для начала сказал всем, что никому не нужно никуда переезжать, что мы организуем все постепенно, без спеха, никаких скоропалительных перемен.

Они и радовались, и не очень чтобы верили. Я прогулялся до порта, посмотрел на склады хлопка, рыбные рынки и всякие такие установки, как-то там связанные с распространением нефти по всему свободному миру, и подумал: «Сюда бы еще несколько яблонь. Да, это было бы очень мило». Затем я вышел на этот самый бульвар, где посередке растут толстенные пальмы высотою футов по сорок или не знаю уж там сколько, а по обеим сторонам — олеандры, он тянется квартал за кварталом, а в конце упирается в безбрежную ширь Мексиканского залива, а по обеим сторонам его — импозантные такие здания и еще большая католическая церковь, сильно смахивающая на мечеть, и дворец епископа, и симпатичная такая сараюха из красного кирпича, где собираются шрайнеры[59]. Какой милый городок, думал я, он меня прекрасно устраивает.

Он устраивал меня настолько прекрасно, что я тут же начал его перестраивать. Очень медленно, осторожно. Я попросил скольких-то там людей освободить от своего присутствия один из кварталов по Первой стрит, а затем снес их жилища. Я разместил этих людей в «Галвес-отеле», это лучший отель города, расположен прямо на набережной, и позаботился, чтобы все их номера были с красивым видом из окна. Эти люди всю свою жизнь мечтали пожить в «Галвес-отеле», но не могли, потому что у них не было на это денег. Теперь они были в восторге. Я снес их жилища и разбил на освободившемся месте парк. Мы засадили его всем, что только бывает, а еще поставили миленькие железные скамейки зеленого цвета, а посередине — маленький фонтан, все самое обыкновенное, стандартное, мы не старались поразить кого - то своим воображением.

Я был доволен. Все люди, жившие в четырех кварталах, окружавших снесенный квартал, получили нечто, чего у них прежде не было: парк. Они могли сидеть в нем на лавочках и все такое. Я пошел посмотреть, как они там сидят. Некий чернокожий человек уже играл в моем новом парке на бонго. Я ненавижу эти барабанчики, бонго. Я начал было говорить ему, что перестань долбить по этим долбаным бонго, но затем я сказал себе: нет, так нельзя. Ты обязан позволить ему играть на этих долбаных бонго; если уж ему так хочется, это одна из прискорбных издержек демократии, за которую я горой. Затем я начал обдумывать новое размещение людей, которых я выселил, не могли же они жить в этом роскошном отеле до скончания века.

Только я не имел никаких идей относительно нового микрорайона, кроме одной: в нем не должно проявляться излишнего воображения. Поэтому я решил поговорить с одним из этих людей, одним из тех, кого я выселил, парнем по имени Билл Колфилд, который работал в оптовом табачном заведении на Меканик-стрит.

— Вот ты, — спросил я его, — в каком доме хотелось бы тебе жить?

— Ну, — сказал он, — что-нибудь не очень большое.

— Угу.

— Может, — сказал он, — с верандой по трем сторонам, чтобы можно было сидеть и смотреть. Еще, может, крытый дворик.

— А на что вы будете смотреть?

— Может, деревья, ну и там лужайки.

— То есть ты хочешь, чтобы у дома был участок.

— Ага, это было бы здорово.

— Какой участок ты себе представляешь, какого размера?

— Ну, такой, не очень большой.

— Понимаешь, тут возникает одна проблема. Всего мы располагаем таким-то и таким-то количеством земли, но каждый из вас захочет получить свой кусок, чтобы смотреть на него, а в то же время никто не захочет смотреть на соседей. Приватное смотрение, вот в чем штука.

— Ну, в общем, да, — согласился Билл, — Хотелось бы, чтобы оно вроде как приватное.

— Ладно, — сказал я, — тащи карандаш и посмотрим, что тут можно придумать.

Мы начали разбираться, на что же там можно будет смотреть, и сразу пошли сплошные трудности. Ведь когда смотришь, ты же не хочешь смотреть все время на одну и ту же вещь, ты хочешь иметь возможность смотреть по крайней мере на три разные вещи, а то и на четыре. Проблему разрешил Билл Колфилд. Он положил передо мной коробку. Я открыл ее и увидел внутри паззл с портретом Моны Лизы.

— Глянь-ка здесь, — сказал он, — Если каждый кусок земли будет как кусок этой вот головоломки, а линия деревьев на каждом участке будет прямо по контуру этой загогулины — вот оно и получится. Ч.Т.Д. и вся любовь.

— Прекрасно, — сказал я, — Только куда же люди будут ставить свои машины?

— В огромный подземный гараж со всеми надлежащими удобствами, — сказал Билл.

— О'кей, но как же тогда сделать, чтобы каждый из домовладельцев имел свободный доступ к своему домовладению?

— Между двойными линиями деревьев будут скрываться тенистые, с прекрасным покрытием дорожки, аккуратно обсаженные бегониями.

— Идеальные охотничьи угодья для громил и сексуальных маньяков, — заметил я с сомнением.

— А откуда им взяться? — удивился Колфилд, — Ты же купил весь наш город и уж никак не потерпишь, чтобы в нем ошивались подобные личности.

Он был прав. Я купил весь этот город и смогу, скорее всего, справиться с этой проблемой. Я совсем запамятовал.

— Ладно, — сказал я, — попробуем. Не знаю только, не проявим ли мы тут излишнего воображения.

Так мы и сделали, и все вышло совсем неплохо. Жалоб не было — кроме одной-единственной. Ко мне пришел человек по имени А. Г. Барти.

— Послушайте, — сказал он. Его глаза то ли горели, то ли сверкали, точно не знаю, не рассмотрел, день был пасмурный, — Мне все кажется, что я будто живу в какой-то огромной, бредовой головоломке.

Он был прав. Если посмотреть сверху, он жил аккурат посередине гигантской репродукции «Моны Лизы», но я счел за лучшее скрыть это обстоятельство. Мы позволили А. Г. превратить свое кривое землевладение в стандартный участок сто на шестьдесят футов, вслед за ним то же самое сделали еще несколько человек — некоторым, похоже, нравятся прямоугольники. Правду сказать, это даже улучшило общую картину. Наткнувшись в «Тенистой Дубраве» (давая название микрорайону, мы старались не проявлять излишнего воображения) на прямоугольник, человек изумляется. Это очень хорошо.

Я сказал себе:

Приобрел я городок Очень маленький Очень миленький.

Все это время я использовал свое право собственности настолько осторожно и настолько — скажу без ложной скромности — тактично, что невольно напрашивался вопрос: не слишком ли робко я развлекаюсь — при таких-то расходах (я угрохал чуть не половину своего состояния). Тогда я вышел на улицу и перестрелял шесть тысяч собак. Операция не только доставила мне огромное удовлетворение, но и чудесным образом преобразила город к лучшему. Теперь его собачье население составляло всего лишь 165000 при человеческом населении около 89000. Далее я пошел в редакцию «Ньюс», здешней утренней газеты, и написал передовицу, где заклеймил себя как гнуснейшую тварь, подобных которой не было на Земле со дня Творения, и неужели мы, жители этого прекрасного города, каждый из которых является свободным гражданином Америки, вне зависимости от расы и вероисповедания, будем прозябать в бездействии, когда один человек, один человек, если эту гнусную гадину можно назвать таким словом, и т. д. и т. д. Я отнес статью в отдел городской хроники и попросил напечатать ее на первой полосе, крупным шрифтом, в жирной рамке. Я поступил так из опасения, что они побоятся сделать это сами, а также потому, что видел когда-то фильм Орсона Уэллса, где парень пишет ядовитую заметку насчет кошмарного выступления своей собственной безголосой жены в опере, этот поступок всегда казался мне очень порядочным — с определенной точки зрения.

Ко мне пришел человек, чью собаку я застрелил.

— Ты убил Батча, — сказал он.

— Батч? Это который из них Батч?

— Одно ухо коричневое, другое белое, — сказал он. — Очень дружелюбный.

— Послушайте, мистер, — сказал я. — Я перестрелял шесть тысяч собак, так неужели вы думаете, что я помню какого-то Батча?

— Батч это все, что было у нас с Нэнси, — сказал он. — У нас нет детей.

— Могу вам только посочувствовать, — сказал я, — Но не забывайте, что весь этот город принадлежит мне.

— Знаю, — сказал он.

— Я единственный его владелец и сам устанавливаю все правила.

— Слышал я такое, слышал, — сказал он.

— Мне жаль насчет Батча, но он попал под большую кампанию. Вы должны были держать его на поводке.

— Тут я не спорю, — сказал он.

— Вы должны были держать его в доме.

— Но должно же бедное животное выходить иногда наружу.

— И пакостить на улицах?

— Да, — сказал он, — это, конечно, проблема. Собственно говоря, я просто хотел сказать тебе, что я чувствую.

— Вы мне этого так и не сказали, — сказал я. — И что же вы чувствуете?

— Я чувствую огромное желание расшибить тебе башку, — сказал бывший хозяин покойного Батча и показал мне обрезок водопроводной трубы, принесенный им для означенной цели.

— Поступив подобным образом, — заметил я, — вы схлопочете себе на задницу уйму приключений.

— Да, я понимаю.

— Вы почувствуете себя малость получше, но не стоит забывать, что мне принадлежат и тюрьма, и судья, и пол-люция и местное отделение Американского союза гражданских свобод. Полностью, с потрохами. Вы шарахнете меня по черепу, а я вас — по хабеас корпусу.

— Ты не посмеешь.

— Мне случалось делать и похуже.

— Ты, — сказал он, — черствый, злокозненный человек. В том-то все и дело. Ты будешь жариться в аду, гореть в геенне огненной, и не будет тебе ни милости, ни снисхождения, ни хоть легкого сквозняка, ниоткуда.

Он ушел, вполне удовлетворенный таким объяснением. Я был вполне удовлетворен удачным разрешением нашего конфликта, лучше уж быть в чьем-то там представлении черствым, злокозненным человеком, чем сводить близкое знакомство со ржавым обрезком трубы, к тому же я все еще оставался в выигрыше (шесть тысяч собак — это вам не кот начхал). В общем, я был полным хозяином этого маленького, очень миленького города и не мог придумать никаких новых нововведений, вернее сказать, любое нововведение, приходившее мне на ум, неизбежно поставило бы меня в один ряд с покойным губернатором Луизианы Хью П. Лонгом. Дело в том, что я влюбился в жену Сэма Хона. Как-то я забрел в эту лавку на Тремонт-стрит, где продают всякую восточную ерунду: бумажные фонарики, дешевый фарфор, бамбуковые птичьи клетки, плетеные скамеечки для ног и т. д. и т. п. Она была ниже меня, и я, помню, подумал, что никогда еще не встречал в женском лице столько доброты. Просто что-то невероятное, лучшее лицо, какое я видел.

— Я не могу, — сказала она, — потому что я замужем за Сэмом.

— За Сэмом?

Она указала на кассу, за которой сидел молодой, интеллигентного вида китаец, сидел, всем своим интеллигентным видом показывая, что в гробу он видел таких клиентов.

— Ужасная новость, — вздохнул я, — Скажи мне, любишь ли ты меня?

— Чуть-чуть, — сказала она, — но Сэм мудрый и добрый, и мы с ним имеем одного с третью очаровательного ребенка.

Она ничуть не выглядела беременной, однако я все равно ее поздравил, а затем вышел на улицу, нашел копа и велел ему купить порцию Полковник-Сандерсовского Кентуккского Жареного Цыпленка, экстра-хрусткого. Я поступил так из чистой вредности. Коп покорно пошел выполнять унизительное поручение, а что ему было делать? Я думал:

Я имею городок

Очень маленький

Жутко миленький

Не могу оказать людям помощи

Зато могу причинять им боль

Стрелять ихних собак

Поганить им жизнь

Проявлять воображение

Сажать деревья

Лучше оставить их в покое?

Кто это решает?

Жена Сэма оказалась женой Сэма Желать ее нехорошо.

Так что я съел Полковник-Сандерсовского Кентуккского Жареного Цыпленка, экстра-хрусткого, и продал Галвестон, штат Техас, одной из финансовых групп. В итоге я крупно подзалетел, но зато усвоил важный урок: не бери на себя роль Бога. Есть много людей, знавших это давным-давно, но я же никогда не сомневался, что есть много людей, которые и умнее меня, и соображают быстрее, а к тому же — имеют в союзниках Божественную благодать и статистическую вероятность. Не знаю, может, я испортил все избытком воображения, хотя и старался изо всех сил, чтобы такого не случилось. Я почти ничего не сделал, я проявлял предельную сдержанность. Бог делает куда худшие вещи, ежедневно, в любой самой маленькой семье, чем сделал я в масштабах целого города. У него гораздо больше воображения. К примеру, я все еще желаю жену Сэма Хона. Это чистая пытка. Все еще желаю жену Сэма Хона и боюсь, что это навсегда. Это вроде как если у тебя вырывают зуб. Целый год подряд. Один и тот же. Такой вот образчик Его воображения. Мощь и сила.

Ну, и что же дальше? А дальше я взял вторую половину своего состояния, переехал в Галена-парк, штат Техас, и зажил там припеваючи, тихо и незаметно, и когда мне предложили баллотироваться в попечительский совет местной школы, я сказал: спасибо, но у меня нет детей.