— Что ты сегодня делал?
— Сходил в бакалейную лавку, отксерил коробку английских булочек, два фунта телячьего фарша и яблоко. Вопиющее нарушение закона об авторских правах.
— Ты немного вздремнул, я помню, что…
— Я вздремнул.
— Ленч, я помню, был ленч, после ленча спал с Сузи, затем ты вздремнул, проснулся, так? Пошел ксерить, все так? Почитал книгу, не всю книгу, а только часть книги…
— Поговорил с Хэппи по телефону, посмотрел семичасовые новости, не вымыл посуду, ты не хочешь малость прибрать это безобразие?
— Если ничего не делаешь, а только слушаешь новую музыку, все прочее отходит на задний план, бледнеет, расплывается. Не так ли чувствовал себя Одиссей, когда они с Диомедом задумали украсть у троянцев статую Афины, чтобы те пали духом и проиграли войну? Вряд ли, однако кто знает, какое влияние оказывала новая музыка того далекого времени на своих слушателей?
— Или как она соотносится с новой музыкой нашего времени?
— Можно только строить предположения.
— Ладно. Я тут разговаривал с девушкой, вообще-то разговаривал с ее матерью, но ее дочка очень даже присутствовала, на улице. А дочка, она ну прямо такая, что ты точно захотел бы затащить ее в постель и тискать и целовать, если бы, конечно, ты не был слишком стар. Если бы она не была слишком юной. Сказочно красивая молодая женщина, и она смотрела на меня вроде как обольстительно, весьма обольстительно, я бы сказал, обжигающе, и я заметно вырос в своих глазах, даже сильно вырос в своих глазах, подумал, что я еще вполне… Пока не сообразил, что она просто тренируется.
— Да, я все еще думаю о себе как о молодом человеке.
— Да.
— Чуть староватый молодой человек.
— В этом нет ничего необычного.
— Чуть староватый молодой человек, все еще разыскивающий среди рек и деревьев подходящую напарницу.
— Да.
— Держу себя в чистоте.
— Ты очень чистый.
— Чище очень многих.
— Это не ускользнуло от моего внимания. Твоя чистость.
— Некоторые из этих людей совсем не чистые. Люди, которых встречаешь.
— Что с этим поделаешь?
— Ставь им пример. Будь чистым.
— Секу, секу.
— У меня есть три различные душевые головки. С разной жесткостью струй.
— Обалдеть.
— У меня есть такая, знаешь, финская мочалка, которую надевают на руку.
— Numero unо.
— Педикюр. Это тоже очень важно.
— Ты считаешь, что ты как огурчик, так что ли?
— Нет. Я ощущаю себя старой калошей.
— Чувствуешь себя как разбитая машина на обочине шоссе, лишенная всякой ценности.
— Чувствую себя как мне все это не нравится!
— Ты просто слегка раскис, старик, раскис, вот как это называется, раскис.
— Так как же это вышло, что нам не подносят никаких таких венков из роз с алой шелковой лентой с золоченой надписью на этой хренотени? Как это вышло?
— А черт его знает. Может, мы проиграли?
— Ну, как могли мы проиграть? Как могли мы? Мы!
— Мы держали хвост пистолетом. Могли хоть кому настучать по тыкве, начистить хлебало. И все же, может быть…
— Помню старые денечки, когда мы почти автоматически…
— Да. Почти без усилий…
— Верно. Заходите, коммандер. Ставьте прямо сюда, да все равно куда, дайте я место расчищу. Ставь эту посудину прямо здесь. Одиннадцатифутовый серебряный кубок!
— С великолепной гравировкой, с датами.
— С великолепной гравировкой, с датами. Но это было тогда.
— Так. Помощь ожидается?
— Я позвонил по номеру насчет помощи, и они сказали, что помощи больше нет.
— Я отведу тебя в Затон.
— Чего я там не видел?
— Я отведу тебя в Затон, город новой жизни.
— Может, завтра или еще когда.
— Затон, возвращающий бодрость.
— Слушай, мне как-то не с руки.
— Где можно соприкоснуться с первоосновами, поздороветь даже против своей воли.
— У меня уйма дел.
— Эта пустынная дорога. Она ведет в Затон.
— Нужно прополоть и проредить хлопок, забежать в аптеку.
— Ты бывал когда-нибудь в Затоне?
— Да, я там бывал.
— Затон, город новой надежды.
— Настроить окарину, пришить пуговицу к рубашке.
— Ты много путешествовал? Ты достаточно много путешествовал?
— Я путешествовал, и немало.
— Чтобы вернуться, нужно сперва уйти, это фундаментальная истина.
— Радость возвращения есть высшая из моих радостей. Достигается прогулкой вокруг квартала.
— Затон. Ты видел новую казарму? Для государственной полиции. Они использовали для строительства этот красный камень, который у них там повсюду, очень симпатичное здание, тусклое и красное.
— А полицейским нравится?
— Кто же их спрашивал. Но они вряд ли могли бы… Я насчет что она же новая.
— Проветрить спальник, почистить фляжку.
— Ты видел новый амфитеатр? Построен из красного камня. Они ставят там все трагедии.
— Да, видел, он совсем рядом с железнодорожным вокзалом, верно?
— Нет, он поближе к Великому Лицею. Великий Лицей, сверкающий янтарь в оправе надменного города.
— Я бы сейчас совсем не отказался от жареной картошки. Жареная картошка с кетчупом.
— Затон. Задуман как один из этих новых городов. Где все и каждый будут счастливее. Очень строгие местные законы. Там не позволяют иметь автомобиль.
— Да. Я был там в начале. Я помню лихорадку перед сдачей проекта. Меня попросили сделать доклад. Но мне ничто не шло на ум. Я просто стоял там, в синем рабочем халате с эмблемой Затона, точь-в-точь похожем на беременное платье, стоял и молчал. Я не мог придумать, а что же сказать. В конце концов я сказал, что присоединяюсь к общему мнению.
— Единственная тамошняя древность это монастырь, датируется 1720 годом или около того. Там есть Черная Богородица, и Богородица черная, и Ребенок тоже. Датируется 1720 годом или вроде того.
— Я видел. Крутая вещь. Такая крутая, что слезу вышибает.
— А осенью приезжает цирк. Выступает в саду красных камней, где резные красные астры и резные красные флоксы оттеняются поребриками из желтого берилла.
— Я видел. Поразительно круто.
— Так что решено, мы едем в Затон, где будут рауты и пирушки, а может, еще и простая, без формальностей танцулька, может — пообжимаешься на веранде с одной - другой тамошней ослепительной красавицей.
— Теперь я не очень чтобы очень насчет обжиматься. По большей части я стою перед ними на коленях, занимаюсь для них вязанием или делаю грамматический разбор…
— И затонское стадо бизонов. Шесть тысяч зверюг. И все они еще живы.
— Каждый дом имеет обширный парк и газоны, латунные подсвечники, троекратную в день доставку почты. Элегантные вдовы, одиноко живущие в просторных особняках, поливающие газоны с помощью вращающихся желтых разбрызгивалок, внимательно обследующие траву в поисках побуревших участков, которые должно полить. Иногда в доме есть взрослый ребенок, или почти взрослый, работающий в школе или больнице, преподавателем или консультантом. Стены многих домов украшены семейными фотографиями, если спросить, кто там изображен, тебе ответят охотно и с удовольствием. На закате всех, кто прожил этот день, награждают орденами, крестом св. Жайме, крестом св. Эма.
— Задуман как один из этих новых городов, где каждый будет счастливее, много счастливее, вот в чем идея.
— Мир. Безмятежность. Мертвых экспонируют в художественных галереях, в рамах. А иногда ставят на постаменты. Почти то же, что и везде, только в Затоне экспонируют самую доподлинную…
— Личность.
— Да.
— И они крутят пленку, как говорил этот мужик или там женщина, прямо рядом с его или ее…
— Рамой или постаментом.
— Записанную загодя.
— Естественно.
— Ошеломленные белые лица разговаривают.
— Убил несколько цветов и поставил их в горшочки под этими лицами, все так делают.
— Что-то непрестанно тянет тебя назад, как магнит.
— Смотреть, как бизоны щиплют траву. Не может быть, чтобы я ждал именно этого, я ждал слишком уж долго. Это вялое, бесцельное слоняние с места на место казалось мне невыносимым. Но под конец я и сам был уже не прочь пощипать малость травки, это бы смотрелось забавно.
— Есть ли на небесах мятлик, голубая трава? Наведи справки. Я видел улицы Затона, несколько костров, а над ними — дворняжки, жарящиеся на рябиновых вертелах.
— А на другом углу какой-то человек переделывал мозг в горе.
— Затон проецирует положительные образы себя через великое коммуникационное средство кинофильма.
— Кинематографы запружены плодами их прежнего труда.
— Настоящие фильмы. Рассылаются повсюду.
— Фильм есть великое коммуникационное средство нашего века — здоровый, хихикающий фильм.
— Так что, если ты даже не едешь в Затон, ты имеешь возможность проникнуться его смыслом.
— Мне бы хотелось бы просто отдохнуть и побездельничать.
— Звуковые дорожки на бирманском, итальянском, тви и других языках.
— Один фильм стоит тысячи слов. Не меньше чем тысячи.
— Есть фильм про новую казарму и фильм про новый амфитеатр.
— Хорошо. Великолепно.
— В том, что про новую казарму, мы видим ребят из роты «А» на утренней поверке, бодрых и расторопных. «Маттингли!» — выкликает сержант. «Я!» — говорит Маттингли. «Морган!» — выкликает сержант. «Я!» — говорит Морган.
— Отличные ребята, пусть и малость дерганые. Отличные.
— В том, что про амфитеатр, восьмидневная сценическая постановка эккермановских «Разговоров с Гете».
— Что говорит Гете?
— Гете говорит: «Я посвятил всю свою жизнь людям и их улучшению».
— Гете так и сказал?
— И был процитирован в наипервокласснейшей кинопродукции Затона, возвышающей образ Затона в глазах всего мира.
— Круто, круто, как в гору.
— И есть документальный фильм о легендарных затонских гаражных распродажах, где в невзрачных, брошенных на пол мешках можно найти массивные серебряные тарелки.
— Люди вздыхают и напирают друг на друга, крепко сжимая свои серебряные тарелки. Только и остается, что позавидовать, позавидовать и сплюнуть.
— Сколько угодно жилья для приезжих, все затонские гостиницы пустуют.
— Надо взглянуть на бумаги, у меня там вроде еще остались какие-то армейские льготы.
— Затон — новый город, он и тебя может сделать новым.
— У меня не хватает духу.
— Я могу забронировать места на самолете или на поезде, цены на все билеты снижены.
— Люди вздыхают и напирают друг на друга, крепко сжимая свои серебряные тарелки.
— Так ты хочешь так и сидеть здесь? Сидеть здесь и быть самим собой?
— Зайти в обувную лавку, купить ботинки.
— Ежевика, лютики и красный клевер. Музыка последнего времени кажется мне потрясающей, хотя в целом я не слишком жалую новое qua новое. Но новая музыка! Она завоевала пристальнейшее внимание нашей группы.
— Мамка не разрешала играть здесь на кларнете. К величайшему.
— Мамка.
— Мамка не разрешала играть здесь на кларнете. Тоска, да и только.
— Мамка была продвинутая.
— Мамка была очень продвинутая.
— Сидела там, разрешая и не разрешая. В своей старой качалке.
— Разрешая то, не разрешая се.
— Не разрешала гобой.
— Не разрешала электроскрипку. Вайбы[63].
— Перекатится через пальцы твоей ноги и раздавит их к такой-то матери, потом десять раз подумаешь, прежде чем возникать, когда она разрешает-не разрешает.
— Точно. Ведь у кого вся капуста? У нее.
— Верно.
— Нужно тебе малость капусты, ну там купить комикс или что, приходилось идти к Мамке.
— Иногда да, иногда нет. В зависимости, какого цвета у нее настроение.
— Лиловое. Золотистое. Синее.
— Вот лиловое и привело ее тот раз за решетку.
— Ношение оружия. Тут не отвертишься.
— Выходила в город со стволом калибра 0.357 днем и 0.22 вечером. Тут не отвертишься.
— Мамка никому не давала себя переубедить. Никому.
— Она, считай, что и не слушала. Ей было начхать.
— А я думал, что не начхать. Бывали такие моменты.
— Ей всегда было начхать. Начхать с высокой колокольни.
— Ты хоть плачь, а ей все по фигу.
— Я и это пробовал, как-то раз. Плакал и плакал. И хрен ли толку?
— Все мимо, словно она погружена в элевсинские мистерии или искусство любви.
— Плакал, что чуть глаза не повыпадали. Простыня хоть выжимай.
— Мамку было не склонить. Несклоняемая.
— Как градус в термостате.
— У нее много было на уме. Заклинания. Ну и конечно Папаша.
— Давай не будем сегодня о Папаше.
— Да, помню, как Мамка наматывала нам нервы на барабан своими отпадными контрольными.
— Мог ли Христос выполнить свою задачу искупления, приди Он в мир в форме фасолины? Вот такие вот шуточки, хоть стой, хоть падай.
— А потом она ставила отметку.
— Я получил «С», как-то раз.
— Она покрасила мне бороду в синий цвет, накануне моей седьмой свадьбы. Я спал на открытой веранде.
— Да, уж она-то все прокомментирует, Мамка. За ней не заржавеет.
— Достала меня эта старуха, в конец достала. Толпы иступленной публики, ошиваются тут все время, лупят в сковороды и кастрюли, в крышки от мусорных бачков…
— Пытаясь разжиться билетиком на мистерии.
— Нужно тебе малость капусты, ну там в бардак сходить или я знаю что, ты, значит, должен сказать, Мамка, а можно мне малость капусты, чтобы сходить в бардак?
— А сколько раз она бывала щедрой — тихо, стараясь, чтобы никто не заметил.
— Дает тебе восемь, а сама знает, что это десять.
— У нее бывали хорошие дни и бывали плохие дни. Как у большинства.
— Как-то ранним вечером, совершая дальнюю прогулку, я заметил в оголенных, побуревших сжатых полях направо от себя и налево от себя следующие предметы для интереса: в поле направо от себя — парочку, совокуплявшуюся в тени автомобиля, темно-бежевого «студебекера», насколько я помню, вещь, которую прежде мне случалось видеть только на старых, тонированных в сепию фотографиях, снятых с воздуха игривыми пилотами-циркачами, способными летать, управляя самолетом при помощи коленей, я не знаю, насколько это трудно…
— А в поле налево от тебя?
— Мамка качалась.
— Она притащила свою старую качалку на собственном горбу, в такую даль. В лиловом настроении.
— Я приподнял шляпу. Она не ответила на мое приветствие.
— Она предавалась раздумьям. «Скорбь богини Деметры о смертности всех ее чад».
— Назвала мое исследование тошнотворным. Вот так прямо и сказала, дословно. И еще повторила.
— Я сказал себе, да кой хрен, ведь мне все это глубоко по барабану.
— Эта птица, которая упала на заднем дворе?
— Южный газон.
— Задний двор. Я хотел дать ей «Фрито».
— Ну и?
— Думал, может она голодная. Она же, зараза, летать не могла. Хряпнулась. Не могла летать. И я, значит, пошел в дом за «Фрито». Ну и, значит, пытался накормить ее «Фрито». Держал эту чертову птицу в одной руке, а в другой, значит, «Фрито».
— Она увидела и задала тебе вздрючку.
— Так и было.
— Она выдала тебе эту мутотень про «птичка наш пернатый друг, мы никогда не трогаем птичку, потому что птичке больно».
— Так и было.
— А потом она ее выкинула, птицу.
— В канаву.
— Надеясь, надо понимать, что дальше этим делом займутся те, кому положено.
— Мамка. Ее спросишь, как она, а она обязательно скажет: «Порядок». Как ребенок.
— Вот так они и говорят. «Порядок».
— Это все, что можно из них вытащить. «Порядок».
— Не подпускают к себе. Вот и Мамка тоже.
— Мамка разрешала лютню.
— Да. Она торчала на лютне.
— Помню, сколько часов мы так провели. Бряцая на лютнях.
— А Мамка сидит и качается напропалую. И накачивается экзотическими напитками.
— Лаймовый «Рики».
— «Орандж Блоссомс».
— «Роб Рой».
— «Куба Либре».
— «Александр» с бренди и «Бронкс» с бренди. И как она только пила всю эту отраву?
— Луженые кишки. Ну и конечно же божественность.
— Ясно. Так ты не хочешь малость прибрать это безобразие?
— В моих снах поселился какой-то монстр с копями, когти то ли бархатом обтянутые, то ли с тефлоновым покрытием. И свистит, и свистит. Монстр, говорю я, как у тебя, в общем, дела? А знаешь, снобрат, говорит он, вполне прилично, возникают некоторые критические замечания, Куратору Архетипов кажется, что я не совсем соответствую, ему кажется, я только базлаю да баки заливаю, когда настоящее мое дело нападать, нападать, нападать…
— Ах, моншер, какой же ты чудесный парень.
— …Но в целом, говорит монстр, я чувствую себя чудесно. Затем он говорит, верни мне кукурузные хлопья. Ты дал эти кукурузные хлопья мне, говорю я, это мои кукурузные хлопья. Верни мне кукурузные хлопья, говорит он, а то я располосую тебя когтями. Да не могу я, говорю я, ты же дал их мне, и я их уже съел. Да брось ты, мужик, говорит он, верни мне кукурузные хлопья, а ты намазал их сперва маслом? Да брось ты, мужик, говорю я, подумай здраво, ну кто же это мажет кукурузные хлопья маслом…
— И как это кончается?
— Это никак не кончается.
— Помощь ожидается?
— Я позвонил по этому номеру, а они сказали, что тяжкие испытания — знак любви Господней.
— Так в чем же опора?
— В новой музыке.
— Да, не так-то часто услышишь Un Coup de Des[64] в ритме польки. Это закаляет.
— В новой музыке нет барабанов, это очень смело. Чтобы компенсировать отсутствие барабанов, музыканты еженощно молятся Пресвятой Деве, коленопреклоняясь в светотканых ризах на сыром полу часовен, предусмотренных для этой цели в дальних коридорах всех больших арен…
— Мамка бы такого не разрешила.
— Как и многого другого. Мамка не разрешала Патрицию.
— Помню. Ты ее видишь?
— Иногда. Видел в субботу. Я обнял ее, и ее тело подпрыгнуло. Это было странно.
— Какие были ощущения?
— Странные. Чудесные.
— Тело знает.
— Тело многомудро.
— Тело на мякине не проведешь.
— Того, что известно телу, не выскажешь словами.
— Иногда я слышу, как они воют в больнице.
— Детоксикационное крыло.
— Привязанные бежевыми тряпками к кроватям.
— Мы этого избежали.
— Пока.
— Постучи по дереву.
— Уже постучал.
— Сучье, в обшем, дело…
— Вроде как когда она играла в скрэббл. Ни перед чем не останавливалась. Использовала самые похабные слова и с пеной отстаивала их законность. Я был просто шокирован.
— Она, в ее пурпурных одеяниях.
— В поисках экстатического озарения. Которое поднимет людей на четыре фута над полом.
— На шесть.
— На четыре фута или на шесть футов над полом. Явилась сама Персефона.
— Пение в затемненном телестерионе[65].
— Явилась сама Персефона, паря в воздухе. Принимая подношения, шарики соли, змеев из чистого золота, ветки смоковницы, смоквы.
— Галлюцинаторные танцы. Все женщины пьяные.
— Танцы с кувшинами на головах, смесь ячменного, воды и мяты…
— Знание вещей несказанных…
— И все же мне хотелось одного — немного поиграть на крумгорне. Время от времени чуть-чуть крумгорна.
— Поднимет мертвецов из могил, если умеешь играть.
— Я никогда не отличался особым умением. Никогда не отличался.
— Нужно практиковаться, а где и как?
— И твой клавир.
— Мамка не разрешала клавир.
— Думала, он выпустит на свободу ее порывы, которые лучше держать на привязи? Не знаю, не знаю.
— Ее теневая сторона. Такое есть у всех них, у мамок.
— Я в смысле, что они все это видели, все прочувствовали. Пролили свою долбаную кровь, а затем пичкали всех целыми ведрами липкой жижи, не забывая тем временем объяснять своему супругу, что он не тянет на третий номер по шкале мужей.
— Подбрасывала ему время от времени маленькую такую бомбочку, просто чтобы не расслаблялся, бегал пошустрее.
— А он и так все время шустрил, всю свою жизнь только и делал, что шустрил, говнюк несчастный. Стрижет капусту да в кучу складывает.
— Мы ж решили, что не будем сегодня про Папашу.
— Я забыл.
— Старушка Мамка.
— А и то сказать, легко ли проводить мистерии? Легко ли взращивать побеги пшеницы?
— И спаржи тоже.
— Я б не смог.
— Я б не смог.
— А Мамка могла.
— Мамка.
— К счастью, теперь у нас есть новая музыка. Дарующая нам помощь и утешение.
— И Сузи.
— И Сузи.
— Наша прелесть.
— Наша гордость.
— Наша страсть.
— Я должен тебе кое-что сказать. Сузи читала Хайт Рипорт. Теперь она говорит, что другие женщины испытывают больше оргазмов, чем она. Хочет знать почему.
— Куда пойти пожаловаться? Куда пойти пожаловаться, если злодеи и изверги испоганили твою жизнь?
— Я рассказал ей про Великий Септуагезимальный[66] Оргазм, исподволь намекая, что и она может получить такой, если будет паинькой. Но только ведь поздновато, совсем поздно для таких, как мы.
— Но может быть, и не надо жаловаться, если злодеи и изверги испоганили твою жизнь? А просто, по примеру великих стоиков, Эпиктета и иже с ним, завалиться в бар и принять на грудь, параллельно внимая звукам новой, шизовой, задвинутой, оттяжной музыки.
— Я протянул молчавшему священнику высокий, холодный стакан «Ширли Темпл»[67]. Новая музыка, сказал я, не является по сути антиклерикальной. Разве что в самом глубинном своем воздействии на слушателя.
— У меня есть знакомый парень, играет на стиральной доске. Надевает наперстки на все пальцы.
— Новая музыка сплавляет своим огнем все вещи воедино, как сварщик. Новая музыка говорит: по мере того, как времени остается все меньше и меньше, жизнь становится все более и более увлекательной.
— Мамка бы этого не разрешила. Но Мамки нет.
— К сведению любознательных: человек, бывший коммунистом, услышал новую музыку — и теперь он не коммунист. Торговец рыбой Фернандо был обучен новой музыкой читать и писать, и теперь он лепрозный больной, белый как снег. Уильям Фрэнд пытался протащить в новую музыку барабанчики бонго, спрятав их под плащем, однако был разоблачен, не успев еще совершить задуманного злодеяния, и задушен цепью своего собственного велосипеда. Обедая с Духом Святым, философ Пропп[68] был извещен о грядущем пришествии новой музыки, до которого он — увы — не доживет.
— Новая, обеими ногами стоящая на земле, коньки - отбросить-можно-такая-кайфовая музыка, открывающая путь в небо.
— Победила! С тупостью, способной ошеломить и самых искушенных.
— Дальнейшее не представляет особых трудностей.
— Дальнейшее не представляет особых трудностей. Нужно только не упускать из вида: чем меньше времени, тем увлекательнее. Помнить ежеминутно.
— Словно уже поздно, очень поздно, и мы готовы натянуть на себя свои красные в золотую полоску ночные рубашки.
— Чашку чаю и на боковую.
— Чашку чаю и на боковую.
— А потом сны.
— Уж с этим-то мы совладаем.
— Памятуя, что новая музыка пребудет завтра, и завтра, и завтра.
— Новая музыка есть всегда.
— Благодарение Господу.
— Возьми зеркальце и вырви пару волосков из носа.
— Рутинный уход за оборудованием, было б о чем говорить.