Шестьдесят рассказов

ИГРА

Шотуэлл держит камешки и резиновый шарик в своем чемоданчике и не дает мне с ними играть. Он играет с ними один, сидя на полу рядом с пультом, играет часами напролет, приговаривая нараспев: «Разы-двазы, три - четыре», слова падают четко и размеренно, как обкатанные камешки, без раздражающей громкости, но и не настолько тихо, чтобы я мог выкинуть их из сознания. Мое замечание, что играть в камешки вдвоем куда веселее, не вызвало у Шотуэлла интереса. Я еще раз попросил разрешения поиграть в камешки, но он только помогал головой. «Почему?» — спросил я. «Они мои», — сказал Шотуэлл. Закончив игру, насытившись ею, он убрал камешки в чемоданчик.

Это нечестно, но что я могу поделать? У меня прямо руки чешутся добраться до них.

Мы с Шотуэллом следим за пультом. Мы Шотуэллом живем под землей и следим за пультом. Если на пульте произойдут некие оговоренные события, мы должны вставить свои ключи в соответствующие замки и повернуть. У Шотуэлла есть ключ, и у меня есть ключ. Если мы одновременно повернем свои ключи, вылетит птичка, активируются некие электрические цепи и вылетит птичка. Только птичка никогда не вылетает. За все эти сто тридцать три дня птичка так и не вылетела. Кроме того, мы Шотуэллом следим друг за другом. У каждого из нас есть «Кольт» сорок пятого калибра, и, если Шотуэлл начнет вести себя странно, я должен буду его застрелить. Если я начну вести себя странно, Шотуэлл должен будет меня застрелить. Мы следим за пультом, думаем о застреливании друг друга и думаем о птичке. Поведение Шотуэлла с камешками выглядит странновато. Странное оно или нет? Я не знаю. Может быть, он просто эгоистичный ублюдок, может быть, в его характере имеются определенные недостатки, может быть, у него было трудное детство. Я не знаю.

У каждого из нас есть пистолет сорок пятого калибра, и каждый из нас должен застрелить другого, если этот другой начнет вести себя странно. Насколько странной должна быть эта странность? Я не знаю. В дополнение к «Кольту», о котором Шотуэлл знает, у меня в чемоданчике спрятан «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра; Шотуэлл носит «Беретту» двадцать пятого калибра, о которой я не знаю, привязанной к икре ноги. Иногда вместо того, чтобы смотреть на пульт, я пристально смотрю на Шотуэллов «Кольт», но это просто обманный маневр, в действительности я слежу за его правой рукой, висящей в опасной близости от ноги. Решив, что я веду себя странно, он застрелит меня не из «Кольта», а из «Беретты». Сходным образом Шотуэлл притворяется, что следит за моим «Кольтом», в действительности все его внимание приковано к моей правой руке, небрежно лежащей на чемоданчике, к моей руке. Моя рука небрежно покоится на чемоданчике.

Сперва я буквально из кожи вон лез, стараясь вести себя нормально. То же самое делал и Шотуэлл. Мы вели себя до ужаса нормально. Самые строгие нормы вежливости, предупредительности и личного поведения соблюдались скрупулезнейшим образом. Но зачем стало окончательно ясно, что произошла некая ошибка и на скорую смену рассчитывать не приходится. Кто-то что-то перепутал, перепутал, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Когда ошибка стала очевидной и мы перестали надеяться на смену, нормы были смягчены. Определения нормального и ненормального были пересмотрены в соответствии с соглашением от первого января, или просто «Соглашением», как мы его называем. Сменился и порядок несения службы, мы не придерживались больше строгого графика сна и питания, а ели, когда хотели есть, и ложились спать, когда клонило в сон. Соображения старшинства по званию были временно забыты — серьезная уступка со стороны Шотуэлла, ведь он у нас капитан, а я только старший лейтенант. Теперь только один из нас в обязательном порядке следит за пультом, а не двое, как раньше, теперь мы следим за пультом вдвоем только тогда, когда оба бодрствуем. В остальное время за пультом следит кто-нибудь один, и, если птичка вылетит, он разбудит второго, тогда мы одновременно вставим свои ключи в замки и повернем, и птичка вылетит. Такая система неизбежно приводит к запаздыванию секунд в двенадцать, но мне это безразлично, потому что я нездоров, и Шотуэллу тоже безразлично, потому что он не в себе. Когда соглашение было подписано, Шотуэлл достал из своего чемоданчика камешки и резиновый шарик, а я начал писать описание форм, встречающихся в природе, таких, как раковина, лист, камень или животное. На стенах.

Шотуэлл играет в камешки, а я пишу на стенах описания природных форм.

Шотуэлл записан на курсы по деловому администрированию Института вооруженных сил, по окончании которых выдается магистерский диплом Висконсинского университета (хотя мы совсем не в Висконсине, а не то в Юте, не то в Монтане, не то в Айдахо). Когда мы спускались, это происходило то ли в Юте, то ли в Монтане, то ли в Айдахо, точно я не помню. Кто-то что-то перепутал, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Светло - зеленые железобетонные стены сочатся влагой нашего дыхания, кондиционер то включается, то выключается по своему собственному разумению, а Шотуэлл читает «Введение в маркетинг» Ласситера и Манка и делает выписки синей шариковой ручкой. Шотуэлл не в себе, но я об этом не знаю, он выглядит вполне спокойно, читает себе «Введение в маркетинг» и пишет синей шариковой ручкой образцово-показательный конспект, не забывая контролировать одной третью своего внимания «Смит и Вессон», лежащий в моем чемоданчике. Я нездоров.

Кто-то что-то перепутал, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Хотя теперь мы уже не совсем уверены, чт‹5 там путаница, а что план. Возможно, по плану мы должны остаться здесь навсегда, а если не навсегда, то по крайней мере на год, на триста шестьдесят пять дней. А если не на год, то на некое количество дней, известное им, но неизвестное нам, например на двести дней. А может быть, они наблюдают каким-нибудь образом за нашим поведением, какие-нибудь там датчики может быть, количество дней определяется нашим поведением. Может быть, они довольны нами, нашим поведением, не всеми его деталями, но суммарно. Возможно, все идет очень удачно, возможно, все это эксперимент, и эксперимент проходит очень удачно. Но я подозреваю, что единственным способом заманить солнцелюбивые существа в эти светло-зеленые, покрытые испариной железобетонные казематы было вранье. Сказать, что система будет двенадцать часов дежурства, двенадцать часов отдыха, а затем запереть нас внизу на некое количество дней, известное им, но неизвестное нам. Мы питаемся хорошо, хотя замороженные энчилады оказываются после размораживания совсем мокрыми, а шоколадный кекс — кислым и невкусным. Спим мы плохо и беспокойно. Я слышу, как Шогуэлл кричит во сне — с кем-то спорит, от чего-то отказывается, иногда ругается, иногда плачет, и все это во сне. Когда Шотуэлл спит, я пытаюсь вскрыть замок его чемоданчика, чтобы добраться до камешков. Пока что мне это не удавалось. Но и Шотуэллу не удается вскрыть замок моего чемоданчика и вытащить «Смит и Вессон». Я вижу царапины, появляющиеся на блестящей поверхности. Я хохотал, в уборной, среди влажных светло-зеленых стен, под непрестанный шепот кондиционера, в уборной.

Я пишу описания природных форм на стенах, выцарапываю буквы на гладкой поверхности кафеля алмазом. Алмазом, то есть бриллиантом в два с половиной карата, лежавшим в моем чемоданчике, когда мы сюда спускались. Подарок для Люси. На южной стене комнаты с пультом уже не осталось свободного места. Я описал раковину, лист, камень, разных животных и бейсбольную биту. Я отнюдь не считаю бейсбольную биту природной формой. И все же я ее описал. «Бейсбольная бита, — написал я, — делается, как правило, из дерева, это палка длиной в метр или чуть побольше, довольно толстая у одного конца и постепенно сужающаяся к другому, чтобы удобнее было держать. Держательный конец бывает обычно снабжен невысоким выступом, или закраиной, чтобы предотвратить соскальзывание руки». Мое описание бейсбольной биты содержит четыре с половиной тысячи слов, все они нацарапаны алмазом на кафеле южной стены. Читал ли Шотуэлл то, что я написал? Я не знаю. Я осознаю, что моя работа над списанием кажется Шотуэллу странной. Однако она ничуть не страннее его игры с камешками или того дня, когда он появился в черных купальных трусах с «Береттой» двадцать пятого калибра, пристегнутой к икре правой ноги, и встал у пульта с раскинутыми руками, пытаясь дотянуться до обоих замков одновременно. У него ничего не вышло и не могло выйти, я тоже пробовал, но замки слишком далеко друг от друга, не дотянешься. Меня так и тянуло сделать ему замечание, но я не стал делать замечание, замечание могло спровоцировать встречное замечание, замечание могло завести Бог знает куда. Они, в своем бесконечном терпении, в своей бесконечной мудрости, заранее представляли себе человека, стоящего над пультом с раскинутыми руками, пытающегося дотянуться до двух замков одновременно.

Шотуэлл не в себе. Он уже делал определенные увертюры. Их смысловая нагрузка не совсем ясна. Она неким образом связана с ключами, с замками. Шотуэлл странный индивидуум. Судя по всему, наше положение действует ему на нервы меньше, чем мне. Он продолжает бесстрастно заниматься своими делами: следит за пультом, изучает «Введение в маркетинг» и деловито, ритмично стучит резиновым шарихом по полу. Судя по всему, наше положение действует ему на нервы меньше, чем мне. Он спокоен и бесстрастен. Он ничего не говорит. Но он уже делал определенные авансы, определенные авансы имели место. Я не уверен, что понял смысл. Что-то, связанное с ключами, с замками. Шотуэлл что-то задумал. Он бесстрастно освобождает замороженные энчилады от сверкающей серебряной бумаги, бесстрастно засовывает их в электрическую духовку. Однако он что-то задумал. Однако тут должно быть quid pro quo. Я настаиваю на quid pro quo. Я тоже кое-что задумал.

Я нездоров. Я не знаю нашей цели. Они не сказали нам, на какой город нацелена птичка. Я не знаю. Это стратегическое планирование. Я за это не отвечаю. Я отвечаю за то, чтобы следить за пультом и если на пульте произойдут определенные события, повернуть свой ключ в замке. Шотуэлл бесстрастно, деловито, ритмично стучит резиновым шариком по полу. У меня прямо руки чешутся добраться до шарика, до камешков. Кто-то что - то забыл, а мы торчим здесь сто тридцать три дня. Я пишу на стенах. Шотуэлл приговаривает нараспев: «Разы-два - зы, три-четыре», слова падают четко и размеренно, как обкатанные камешки. Теперь он собрал камешки и резиновый шарик в сложенные коробочкой ладони и многозначительно погромыхивает ими, как погремушкой. Я не знаю, на какой город нацелена птичка. Шотуэлл не в себе.

Иногда я не могу уснуть. Иногда не может уснуть Шотуэлл. Иногда Шотуэлл берет меня на руки и укачивает, напевая брамсовскую «Guten Abend, gute Nacht», или я беру Шотуэлла на руки и укачиваю, напевая, и я понимаю, что хочет Шотуэлл, чтобы я сделал. В такие моменты мы очень близки. Но только если он даст мне камешки. Так будет честно. Он хочет, чтобы я кое-что сделал со своим ключом, когда он будет что-то делать со своим ключом. Но только если он даст мне поиграться. Я нездоров.