Сибиряки

Глава десятая

Начался штурм Заячьей пади.

Вековую тайгу, приленские горы разбудили многие человеческие голоса, гул тракторов, звонкий перестук топоров, пенье пил и стоны падающих в пропасть гигантов. Где-то на левом берегу осталась в тумане затопленная водой старая обходная трасса, уходящая далеко за скалы Заячьей пади, а на правом, на самой крути «щеки», медленно оживала забытая всеми, заросшая кедром и сосняком, засыпанная обвалами горная узенькая дорога.

В Качуг прибыл вызванный Тепловым саперный взвод. Молоденький лейтенант разыскал Позднякова, привычно отрапортовал:

— Саперный взвод прибыл в ваше распоряжение! Докладывает лейтенант Буревой!

— Хорошо, товарищ Буревой. Завтра и к делу!

На другой же день к симфонии штурма присоединился громовой хор подрывников. В воздух полетели обломки скал, вырванные с корнями деревья, медленно опадая на Лену.

Поздняков нашел Буревого.

— Вот что, товарищ лейтенант, нельзя ли взрывать так, чтобы не засыпать Лену? Нам по ней, возможно, еще ездить придется.

— Есть не засыпать, товарищ начальник!

Теперь камни полетели круче вверх, осыпая скалистый склон берега, но зато почти не достигая реки.

В «штаб» или «КП», как в шутку называли теперь кабинет начальника пункта, Танхаев и Поздняков вернулись за полночь. Уставшие, вывалявшиеся в снегу, с наслаждением растянулись каждый на своей койке. Танхаев, закинув руки за голову, рассказывал Позднякову:

— Вот так и мы по тайге да горам: мороз, снег по уши, одежонка поистрепалась, хлеба — по восьмушке на брата… Да ты слушаешь, Алексей Иванович?

Поздняков открыл глаза.

— Слышу.

— Колчаковцы грабят, деревни жгут… Разведчики наши, что ни день, новые ужасы сообщают: у того брата повесили, у того отца расстреляли, жинку, ребят на улицу выгнали… Однако, спишь, Алексей Иванович?

Поздняков не ответил. Танхаев повернулся на бок и вдруг вспомнил: ведь у него в борчатке лежит письмо Позднякову. Хотел передать еще утром — и забыл. Танхаев прошлепал по полу босыми ногами, достал письмо, положил его на стул Позднякову и, укрывшись с головой тулупом, тотчас заснул.

Утром Поздняков проснулся первым. Около радиопередатчика уже сидел радист — значит, больше семи утра. Пора вставать. Поздняков поздоровался с радистом и хотел окликнуть Танхаева, но заметил конверт. Письмо было от Ольги.

«И тут Перфильев! — брезгливо поморщился Поздняков. — И когда он везде успевает? Значит, сразу же, как приехал, побывал в клинике». Однако письмо Ольги обрадовало. А вот от Клавы ни строчки. Опять, поди, боится больше за его сердце, как бы не остаться одной с ребятами… Ах, Ольга, Ольга!

Пора вставать. Надо успеть еще проводить на дальний перекат молодежь Житова. Хоть бы у них что-нибудь вышло с отводом наледи, помогли бы спасти перевозки…

— Наум Бардымович, подъем! Подъем, конник!

В этот день, пользуясь временным бездействием «дьявола», комсомольская бригада Житова уезжала на второй, значительно меньший перекат, что дальше Заячьей пади. Одна машина была полностью загружена лыжами, брезентовыми палатками, инструментом, продуктами, запасом валенок и тулупов. Две вторых заняли только парни. Косов ходил возле машин, подшучивая над родными, пришедшими проводить ребят на важное и опасное дело, подбадривал свою опечаленную невесту:

— Веселей, Таня! Не воевать едем, а вроде как в туристский поход. Эх, и дадим мы там жару!

Среди провожающих была и Нюська. Подбежала к кабине, в которой сидел Житов, сунула ему в ноги узелок.

— Спасибо, Нюся… но что это?

— До свидания, Евгений Палыч! — И отошла, затерялась в толпе.

Житов приятно улыбнулся себе, потрогал ногой узелок: Нюся! Это ее забота о нем, частица ее самой, ее любви — нежной и грубой.

Машины тронулись. С обеих сторон замелькали в воздухе руки и шапки. Кричали напутствия, пожелания скорого возвращения домой. Теплое щекочущее гордость чувство и тихое, безоблачное, как само небо, счастье наполнило Житова…

Через час машины уже проскочили замерзший перекат у Заячьей пади и теперь мчались широкой гладкой ледяной Леной.

Материал для прокуратуры был в основном подобран. В двадцать семь тысяч обошлось строительство непланового транзита, десять тысяч на прокладку второй, тоже не подтвержденной трестом, колеи ледяной трассы, акт на случаи обморожения шоферов: пять первой степени, два второй и два третьей, и вот опять вынужденные затраты на обходной путь: тоже тысяч тридцать, а то и все полста вытянет, не говоря уже о верном недоснабжении Якутии, золотых приисков и простое целой армии шоферов. Недостает живых людей, так сказать, живых свидетелей этих поздняковских «новаторств», которые помогли бы Перфильеву показать суду всю тяжесть последствий. Любопытно, что бы тогда пропел о своем «подшефном» новаторе Павлов? Но с кого начать? Слышал Перфильев, что больше всего обижены Поздняковым механики. И Перфильев решил поговорить «по душам» с одним из таких «обиженных». Но тихий, слишком сговорчивый механик с первых же слов не понравился Перфильеву: трусоват, бестия, нажмут с другой стороны — совсем не то залопочет. На всякий случай, чтобы не подвернулся лишний свидетель их интимной беседы, Перфильев запер на крючок дверь. Механик, сидя на краешке предложенного ему стула и не спуская глаз с бывшего начальника управления, отвечал охотно, но витиевато:

— Как же, Никон Сергеевич, как же… Очень даже мы все недовольны этим делом.

— Кто — вы?

— Ну я, мы, значит, механики, шофера… кто же?

— Ясно. — Перфильев внимательно посмотрел в плутоватые глаза «обиженного». — А все ли?

— Все, Никон Сергеевич. Сколь тут живем, отродясь таких морозов не помним…

— Кого же вы, механики, считаете виноватым? Зиму, что ли?

— Ну, и зиму, конечно…

Перфильева начала раздражать такая беседа: «Дурака из меня разыгрывает или сам глуп как пробка?»

— Да говорите же, батенька, прямо: зиму или руководство?

— Уж это как вам угодно, Никон Сергеевич. Вы, я помню, сами очень даже умный человек были, чтобы в чем разобраться.

«Хорош гусь, — брезгливо подумал Перфильев, глядя в глаза механику, — без мыла хочет в душу залезть, лисица. Ишь ты, что поет: „сами умный человек были“. И вашим, и нашим…»

— Так кто же виноват в этом бедствии? Конкретней, конкретней!?

Механик тяжело вздохнул.

— И зима, конечно, Никон Сергеевич…

— И? Кто «и», спрашиваю?!

— И то?..

Перфильев достал платок, обтер лысину.

— Тяжел же вы, батенька, ох, тяжел! Ведь, кроме зимы, виноват кто-то? Как вы-то думаете?

— А как же, конечно, виноват, Никон Сергеевич, — испуганно оживился механик.

— Так кто же? Кто?!

— Так ведь вам лучше знать, Никон Сергеевич…

— Пошел вон!! — сорвался на фальцет доведенный до исступления Перфильев.

«Эк он, злодей, как запугал всех! — все еще не мог успокоиться Перфильев, выходя из житовского кабинета. — Слово боятся вымолвить! Место боятся потерять, не иначе. Еще бы: Сидорова снял, на пилораму отправил… Вот, кстати, упустил: Сидоров! Человек справлялся с работой, но, видите ли, чем-то не угодил…»

И Перфильев немедленно, на ходу, дописал в блокнот: «Сидоров».

В «штабе», куда Перфильев заглянул узнать насчет телеграммок, радист протянул ему только что принятую из треста:

Пухлое лицо Перфильева вытянулось, поблекло. То, чего он в душе побаивался, случилось: Павлов «вовремя» заболел, а расхлебывать кашу поручил ему, Перфильеву… И надо же было сунуть ему это слово: «решаем»! Блеснул, называется! Ведь и сам знал, конечно, что под этим «решаем» в тресте поймут, что решает в первую очередь он, Перфильев. И протестовал, и другим словом: «решают», — хотел заменить, но вот рука сама настояла. Тщеславность проклятая! А что как не смогут пробить обходной да все полста тысяч лягут ему на шею? Поставят, батенька, и на твоей биографии точку. Недаром Танхаев его в помощники вербовал, но вовремя раскусил уловку Перфильев. А вот на собрании промолчал, сам себя в сообщники записал. Нет, не такого ответа Москвы ждал Перфильев. Слышал он краем уха, что когда случилась эта беда, Павлов будто бы себя выстегал, что его, Перфильева, поспешил с Ирсеверотранса убрать и Позднякову слишком рано поверил. Вот и теплилась в душе Перфильева скромненькая надежда. А теперь что же: не командовать Поздняковым, а его кашу расхлебывать да шею подставлять под веревку?..

С тяжелым сердцем Перфильев вышел из «штаба». Поглядеть разве, как идет там, на скалах?

Перфильев послал за дежурной полуторкой и через полчаса уже был на месте. К его немалому удивлению, дела шли куда лучше, чем рисовало его расстроенное воображение. Добрых пятьсот — а то и побольше! — метров дорога была уже расчищена от камня и леса, а взрывы донеслись до него километра за два. И другое поразило Перфильева: люди по пояс в снегу, обливаясь потом на сорокапятиградусном морозе, работали, как в своем собственном огороде: без окриков, без устали, без агитаций. Перфильев подошел к пильщикам, только что свалившим сосну.

— Как? Идет дело?

— Идет, — осклабился парень в кожаном шоферском шлеме. — Для себя стараемся, товарищ начальник.

— Хорошо. Очень хорошо! — похвалил Перфильев. — Да я в вас и не сомневался. Верю, мои ребята не подведут!

— Не подведем! — добродушно пообещал парень.

Обойдя участок и расспросив человек десять, Перфильев взбодрился: не плохо идут дела, вовсе не плохо! Этак недельки за две и пробьют, пожалуй. Зачем же терять возможность?

Перфильев поднял повыше воротник, поправил папаху и зашагал к подрывникам, где должен был находиться Поздняков. Его одинокая рослая фигура показалась Перфильеву последним крепостным фортом, который ему предстоит взять на пути к славе. Еще раз поправив папаху, решительно подошел к Позднякову, наблюдавшему подготовку к новому взрыву. Перфильев выждал, когда тот повернулся к нему, протянул радиограмму.

— Что это?

— Вам, батенька. Весть довольно неприятная, но что делать?

Поздняков читал, хмуря брови. Перфильев видел, как смуглое лицо его медленно залила бледность…

Страшный громовой взрыв потряс воздух. Целый каскад камней ударил в стоящий над пропастью кедр, ломая и кроша его пышную крону, обрывая обнаженные в земле крепкие корни. Великан задрожал всем своим богатырским корпусом, покачнулся… и выстоял.

Поздняков шумно и тяжело вздохнул и, не ответив Перфильеву, сунул в карман бумагу.

— Так что ж, батенька, в Иркутск поедете? Или в Качуге посидите? Я вас не принуждаю, у вас и других дел по горло…

— Никуда я не поеду.

Перфильев отпрянул назад.

— Как?! Но ведь это же приказ!..

— Приказ. Но дело я так не брошу… По крайней мере сейчас, — добавил он, продолжая смотреть на возившихся под скалой саперов.

— Но как же так, батенька? Я вас просто не понимаю… Не уважать распоряжения треста…

— Трест я уважаю, но отсюда я не уйду.

— Вот как вы, батенька мой, щепетильны! А ведь, помнится, я вам не то что эту безделицу, а и место свое уступал без прекословия… Да вам и в клинику следовало бы съездить, мороженых попроведовать. Вон ведь их сколько по вашей милости пострадало. — Перфильев показал акт медицинского освидетельствования, где стояла и подпись Червинской. И снова с удовольствием заметил, как покоробила эта подпись Позднякова.

— Вот что, товарищ Перфильев: или вы сейчас же оставите меня в покое или я прикажу убрать вас отсюда!

— Хам!.. Хам!.. Хам!.. — взвизгивая и пятясь от Позднякова, замахал руками Перфильев. — Вы еще ответите, батенька! Вы ответите!.. — И повернулся, заспешил к спуску.

К Позднякову подбежал Танхаев.

— Что случилось? Зачем Перфильев кричал?..

Поздняков, весь кипя от гнева и возмущения, подал Танхаеву скомканную бумагу.

Танхаев прочел, покачал головой.

— Тце, тце, тце… А ты что? Перфильеву что сказал?

— Сказал, что никуда не уйду.

— Правильно сказал! — воскликнул Танхаев. — Однако, какой подлец Перфильев! И мы: видим, что подлец, все видят, а никто ничего… Вот если бы он в морду ударил нас — тут бы статью в кодексе подобрали, а на эти дела до сих пор статьи не придумали!.. Ай-ай, плохо!

Вторую неделю безуспешно трудились комсомольцы у переката, пробуя отвести или остановить наледь. Перекат действовал, как заведенный механизм: вода с пушечным грохотом вспарывала лед и, хлынув в образовавшиеся пробоины, мощным стремительным потоком разливалась вниз по реке на несколько километров. Густой туман скрывал под собой и бурный шумный поток, и крутые прибрежные горы, и стоявшие на лесном берегу брезентовые палатки. Через два дня наледь смерзалась, перекат вновь покрывался толстой ледяной коркой, туман рассеивался, и в лучах щедрого сибирского солнца поблескивала сплошная широкая гладь Лены. А еще день спустя лед над перекатом пучило снова…

Измученные, грязные, с огрубевшими на постоянном морозе лицами, комсомольцы во время затишья выходили на лед с кирками и ломами и принимались за новые обходные траншеи, насыпи и барьеры. Но в следующий разлив наледи вся работа шла, как и прежде, насмарку: траншеи заливало, насыпи и барьеры смывало начисто, а сама наледь разливалась по реке с прежней силой. А комсомольцы, сидя у костра, спорили, обсуждали, искали еще новый способ…

В один из ранних вечеров, когда на реке стыла сделавшая свое очередное разбойное дело наледь, ребята заметили на противоположном берегу Лены движущуюся в их сторону черную точку. За ней появилась вторая, третья…

— Братва! Товарищи! Да ведь это же наши!.. Машины наши пошли!..

Парни бросились от костра к Лене. Несколько точек, одна за другой, приближались, то исчезая, то вновь появляясь из глубины леса. Сомнений не было: машины шли от Заячьей пади.

— Ура! — первым закричал Косов.

— Ура-а!! — подхватили все.

А машины еще раз вышли на берег и затем окончательно скрылись в тайге, вышли на старую трассу.

С наступлением сумерек на новом обходном пути брызнули ярким светом далекие фары. Лучи их то упирались в лес, в сопки, то впивались в темнеющий небосклон и двигались беспрестанно: пара за парой. Ребята до поздней ночи, очарованные зрелищем, смотрели на это бесконечное сверкающее шествие лучей, словно забыв и боль собственных поражений и ноющую усталость.

Житову не спалось. Настроение его было гадким. Как мальчишка, ищет он каких-то подвигов и открытий. И Поздняков: ничего лучшего не придумал, как снова послать его с этой бригадой. Да что он, открыватель какой? Или только и способен долбить лед да рубить жерди? Недаром Поздняков готовит ему какую-то работенку у Сидорова. ДОК строить! Вот так технический руководитель!

Лежа на спине под тулупом, Житов всматривался в придавившую его темноту ночи, силясь представить себе только Нюську. Почему она убежала от него? Постеснялась людей? Но зачем тогда узелок? Ведь все видели… Нет-нет, к чему опять эти мысли! Конечно, Нюська любит его, но как и все девушки, пугается своего счастья, выжидает, загадывает. О, как бы он берег ее. Берег от каждого неверного шага, каждого обедняющего ее красоту действия, слова! Помог бы поступить в университет. И в музыкальное училище хорошо: какой у нее чудесный контральто! Он — инженер-конструктор, она — певица… Но почему надо обязательно выжидать, выхаживать свое счастье?..

Нет, Житову не уснуть. Рядом, согревая его своим большим телом, тихо похрапывает Косов. Кто-то бормочет во сне, кто-то застонал, закашлялся. Устали ребята! Где-то за палаткой еще гулко постреливают, пощелкивают на огне костра хвойные ветки; робкий мерцающий свет изредка пробивается сквозь толстый брезентовый скат, чуть проявляя в безглазой тьме лица спящих. Житову душно. Трубный, гортанный протяжный крик прорезал тишину ночи, раскатистым эхом отозвался в тайге; и еще раз, уже где-то далеко, на том берегу Лены. Житов сел, прислушался, стараясь уловить незнакомые ему таежные звуки. Вспомнил рассказ охотника о козлах-отшельниках, усмехнулся. Вот и он не лучше козла-отшельника: откололся от друзей, забился в тайгу и мается, ждет своего счастья. И, как у козла, нет пока здесь у Житова ни одной близкой души…

Житов провел по глазам рукой, осторожно высвободил ногу из-подразметавшегося во сне Косова и, прикрыв его тулупом, выбрался из палатки.

Чистый морозный воздух ударил в лицо, приятным холодком наполнил легкие, забился под шубу. Из черной ледяной глади застывшей реки печально глядела на Житова белая ущербная луна. Вторая луна висела над островерхой сопкой, заливая своим холодным светом причудливые берега Лены. Розоватые блики угасающего костра бойко скакали по заячьим шубкам молодых елок. А дальше — стена безмолвного мрачного леса. Огромная тесная толпа великанов с детским любопытством смотрела на прикорнувшие у их ног крошечные палатки. Сколько сурового и магического в этих протянутых к Житову могучих еловых лапах, в этих гордо поднятых шапках сосен и кедров! Дикая, девственная, истинно сибирская красота!

Житов нагнулся к костру, бросил в огонь обгоревшие с концов ветки. Жадное дымное пламя рванулось ввысь, горячо дохнуло в лицо. Столб искр и плотного бело-голубоватого дыма повис в недвижном воздухе, запутался в кронах. И от этого яркого, слепящего света еще темней и таинственней стала над головой плотная куща леса. Ничто, кроме потрескивания и шипенья костра, не нарушало мрачной тишины ночи. И только далеко, в стороне Качуга, на скупо освещенных луной скатах гор — парные белые лучики движущихся автомобилей.

Житов достал из кармана тоненькую книжонку, раскрыл наугад. Это были стихи иркутского поэта.

«Ты к дружбе тянешься, как к солнцу ива», — вслух повторил Житов. И опять Нюська: живая, веселая хохотуша, с толстой, что плетеный канат, русой косой встала перед глазами…

Костер снова затухал, и Житов, собрав валявшийся вокруг хворост, бросил в огонь охапку. И опять тучи искр брызнули в небо, ослепительно вспыхнуло, метнулось за искрами пламя. Житов подвинулся от костра, поверх него вгляделся в тайгу. Кто знает, может быть, и придется когда-нибудь вспомнить эту картину там, в Черкизово, у себя дома. И замер: за костром, во тьме леса светились парные зеленые огоньки. Что это? Действительно какие-то огоньки или волчья стая? Но почему так недвижно, так немигающе ровно светятся они в черноте ночи? А может быть, это гнилушки? Не сводя глаз с огоньков, Житов с трудом нащупал под ногой суковину и, размахнувшись, швырнул в чащу. Огоньки исчезли. Неприятный холодок пробежал по спине Житова. Волки! Огоньки, их стало еще больше, появились снова. Швырнув в их сторону еще одну горящую палку, Житов убежал в палатку, принялся тормошить Косова…

В первых лучах солнца заискрились далекие снежные пики гор, а в палатках все еще раздавалось мерное похрапывание ребят, уставших в тяжелой, бессмысленной борьбе с наледью.

Чей-то вскрик разбудил тревожно спавшего Житова.

— Спите, Евгений Палыч, это во сне он.

В ногах Житова — Косов. Михаил отдежурил у костра остаток ночи и теперь осторожно высвобождал свое ложе. За спиной Косова в узком просвете дверного клапана пылал костер, бледный в лучах раннего солнца.

Житов сел, по-мальчишески крепко протер глаза, потянулся.

— Приснилось же: всю ночь за мной волки гонялись…

— Ушли ваши волки, Евгений Палыч. Спите, рано еще. А волки теперь к ночи придут, не раньше.

Но спать уже не хотелось.

— Знаешь, Миша, мне вчера пришла в голову мысль…

— Утро вечера мудреней, говорят. Спите, Евгений Палыч.

— Так ведь уже и так утро, Миша!

— Тсс… Какая у вас мысль-то? У меня, например, одна мысль: как скорей в Качуг уехать. Ребят измотали и толку… фюить!

— Нет, правда, Миша! — шепотом вскричал Житов. И тут же поймал себя: опять Нюськино словечко!

— Ну говорите, Евгений Палыч.

— Пойдем к костру?

— Экий вы, право, Евгений Палыч: как загорится у вас — тут и за дело!.. Пошли, разве.

Они оба выбрались из палатки, оба улыбнулись ласкающему глаз солнцу, сели к костру.

— Вот скажи, Миша: почему наледь опять под лед не уходит?

— Как это?.

— Ну как же! Помнишь первый наш эксперимент? Опыт? Сделали косой бруствер, чтобы отвести наледь к одному берегу, пробили воронки — а вода в них не ушла. Почему?

Косов неожиданно рассмеялся, закрутил головой.

— И чудной же вы, Евгений Палыч.

— Чем же я чудной, Миша?

— Ну как же. Все у вас мысли, мысли какие-то, придумываете все, рассуждаете, будто «электрополис» второй строить хотите. Читал я про такой еще в «Вокруг света». Вам бы научно-фантастические романы писать, Евгений Палыч… Обиделись?

— Да нет.

— Обиделись. А я с душой к вам. Я за то вас и полюбил, Евгений Палыч, что вы такой… изобретательный, что ли. Нет, верно. Да только бросаетесь шибко: начали машины для цехов делать — бросили, начали резцы новые — тоже. И вентиляцию хотели пустить, и заточку… Вам бы так: изобретать, а другие чтоб по вашим чертежам делали. Вы не сердитесь, Евгений Палыч, я с душой к вам.

— Да я и не сержусь, Миша! — явно обиделся Житов. Не первый раз он уже это слышит. И всякий раз: не «обидьтесь», «не осерчайте, Евгений Палыч!» Как с избалованным ребенком с ним разговаривают, а не с техноруком.

— Говорите, Евгений Палыч, что за мысль?

Житов вяло, а затем увлекаясь, рассказал Косову о своей новой догадке: должна же вода уходить под лед ниже переката! Выше переката вода закупорена, создается напор — понятно. Значит, ниже переката должен быть отлив, разряжение… Почему же в таком случае вода не уходит туда, где ее не хватает, где должны образоваться пустоты? Не слишком ли далеко от переката делали они проруби, где вода уже заполнила пустоту?

— А знаете, Евгений Палыч, вы и мне сон прогнали. Пошли, попытаем!

— Сейчас? — удивился Житов.

— Факт! Одни! Пускай ребята еще подрыхнут.

Они взяли ломы и спустились на лед.

Наледь уже полностью застыла, и гладкое твердое полотно ее сияло под солнцем во всю ширину Лены. Житов наугад определил нижний край переката, показал Косову, где рубить прорубь, а сам отошел дальше, к средней части реки.

Лед оказался очень толстым, и Житов, стоя по колено в воронке, вынужден был то и дело выгребать из нее руками осколки. А вскоре позвал Косов:

— Евгений Палыч, гляньте! Готова!

Житов подбежал к воронке Косова, упал на колени, вгляделся в узкий зияющий глазок проруби: вода.

— О, черт! — выругался, вставая, Житов. — Но ведь по законам гидравлики должно же быть разряжение! А значит, и пустота!

— У нас свои законы, Евгений Палыч, сибирские, — добродушно пошутил Косов. — Ну что? «Электрополис»? Пошли-ка, доспим, Евгений Палыч. Может, еще во сне какая мысль придет в голову, а?

— Мне совсем не смешно, Миша.

Житов постоял, подумал и отправился за своим ломом.

Глубокая, едва не по пояс, воронка ехидно смеялась ему своим ледяным, из глубины конуса, глазом: «Что? Опять мимо? Эх ты, открыватель!» Житов поднял лом и изо всей силы ударил им в насмешливый глаз. Лом пробил лед и едва не ускользнул из державших его теплых галичек. Житов с трудом выдернул его назад и… что за чертовщина?.. Воздух с шумом устремился в зияющий «глазок», вороша на дне воронки хрустящую ледяную крошку. И засвистел: крупный осколок льда закупорил отверстие. Житов нагнулся, оторвал присосавшуюся к отверстию льдинку — и снова рванулся, зашумел воздух. Житов лег на лед, вгляделся в отверстие: пустота! В густом зеленоватом мраке едва различается глазом донная галька…

— Косов!! Миша Косо-о-ов!! — заорал срывающимся от радости голосом Житов.

Он вскочил на ноги, замахал обеими руками уже приближавшемуся к палаткам Косову.

Через несколько минут они оба, стоя на коленях, как обалдевшие, смотрели в воронку. Поток воздуха не убывал. В «глазок» стремительно уносилось все, что могло проскочить через его узкую горловину. Первым опомнился Косов:

— А ведь закон-то, Евгений Палыч, а? Действует?!

Житов заработал ломом, увеличил отверстие. Шум, с каким воздух врывался в него, усилился втрое.

— Евгений Палыч! Евгений Палыч! Да ведь это… это же черт-те что!! — Косов облапил Житова и так тряханул его кверху, что у того слетела с головы шапка. И, о ужас! Шапка Житова мелькнула в воронке, на секунду застряла в «глазке» — и исчезла.

— Мать честная! — гаркнул Михаил. — Это ж всего «дьявола» засосет! Вот сила!

Косов снял с себя малахай, напялил его на открытые кудри Житова и бегом пустился к палаткам:

— Братва-а-а!.. Встава-а-ай!.. Ребята-а-а!!

Посмотреть на житовскую чудо-воронку сбежался весь лагерь. Комсомольцы бросали в нее обрывки газет, куски льда, тряпки, и все это, подхваченное воздушным вихрем, исчезало как в прорве. Будто на дне Лены стояли мощные всасывающие насосы.

Решено было немедленно наделать еще десятка два-три таких воронок по всей ширине Лены. Забыв о завтраке, ребята кинулись в лагерь за ломами и кирками. Житов намечал будущие воронки, на этот раз чувствуя себя на седьмом небе. Вскоре река огласилась стуком, криками, смехом. Работали дружно, с ожесточением, без отдыха, без перекуров.

— Евгений Палыч, а тут пробивать?

— Евгений Палыч, это ваша метка?

— Евгений Палыч, гляньте-ка, не сосет!

Житов подбежал к парню, первым пробившему сквозную прорубь. Действительно, воздух в воронку не засасывало, а на дне ее показалась вода. В чем же дело? Ведь он на каких-то десять шагов дальше от переката намечал эту прорубь.

— Евгений Палыч, и у меня не засасывает!

И тоже вода на дне конуса. Вот загвоздка! Уж не попал ли он, Житов, своей воронкой в какую-то случайную безвоздушную яму?..

— Евгений Палыч, сосет!!

— И у меня, Евгений Палыч!!

Житов метался от воронки к воронке. Одни «работали», другие «молчали». Житов задумался. И опять мысль: надо измерить расстояния от воронок до переката. Начертив схему расположения прорубей, Житов заставил ребят измерять шагами расстояния и результаты заносил в схему. Прояснилась отгадка: все воронки в пределах восьми-тринадцати шагов от переката действовали, как житовская, остальные «молчали».

— Вот они ваши сибирские законы, Миша! — обрадовался Житов, показывая Косову схему. — Долбить воронки только в этой активной зоне! Знаешь, как это называется? Эврика!

К полудню все воронки были готовы, но чтобы сохранить вакуум, Житов запретил пробивать их насквозь: заполнит воздух пустоты — и не потянут в себя воронки наледь. Уставшие, но ободренные первым успехом, ребята вернулись в лагерь.

А у костра, за обедом, Житов объяснял бригаде новую задачу: подготовить воронки выше переката, там, где вода создает напор и ломает ледяной панцирь. А когда начнет пучить лед, они пробьют ломами верхние, а потом и нижние всасывающие воронки.

Комсомольцы поддержали идею Житова и сразу же, после обеда, принялись за работу.

И эту ночь не спалось Житову. Вскакивал, продирал глаза: не рассвет ли?..

На рассвете его разбудил Косов.

— Пора, Евгений Палыч. Лед на реке пучит.

Светало. Как по тревоге, вся бригада оставила лагерь и высыпала на лед. Косов на всякий случай велел накачать резиновую лодку.

Сорвавшимся от волнения голосом Житов подал команду:

— Руби!

Два десятка ломов одновременно ударили в днища верхних воронок. Двадцать струй воды, как из брандспойта, взметнулись в воздух, брызгами окатив работающих. Высоченные фонтаны заискрились в рассветных лучах. А парни уже пробивали нижние, всасывающие воронки. Медленно, лениво подползла к прорубям наледь и, словно испугавшись людей, ринулась в проруби, зашумела.

— Ур-р-ра-а!! — загремело над Леной.

А прозрачные водяные струи все толще, толще. Все ниже оседают отяжелевшие сверкающие фонтаны, и вот уже не струи, а гигантские хрустальные «грибы» вырвавшейся на волю воды мощным потоком хлынули на лед Лены, скрыли под собой нижние проруби. Бешено завертелась в воронках схваченная врасплох наледь, вырвалась, полилась дальше.

— Проруби малы! Нижние проруби малы! Расширять надо! — кричал в общем хаосе шума и голосов Житов.

— Братва, лодку! Живо-о!.. — подхватил Косов.

Резиновая посудина, сдвинутая с места багром, закачалась на тихой мелкой воде. Житов на бегу вскочил в лодку.

— Скорей, братцы! Скорей! Надо успеть прорубить шире всасывающие!..

А с берега кричали, махали, улюлюкали довольные новым успехом парни: еще ни разу так мало и медленно не разливалась по реке наледь!

Лодку подхватило течением, понесло. Скользил по ледяному дну тупоносый багор. Житов схватился за лом.

— Берите ломы! Упирайтесь ломами!

Посудина развернулась и стала медленно приближаться к воронкам. Туман уже скрыл от гребцов берег, мешал разглядеть клокочущие где-то совсем рядом воронки.

— Вот она! — увидал Житов. — Стой!

Лодка подошла к проруби, стала на ломах, как на якорь. Житов размахнулся, изо всей силы ударил в дно проруби — и сорвался, шлепнулся в наледь…

Обходной путь в Заячьей пади был пробит. Одиннадцать дней и ночей шла отчаянная борьба людей с морозами, завалами, буреломами, зарослью леса. Дни и ночи горели костры, визжали пилы, стучали топоры и гремели взрывы. Валились с усталости, оттирали снегом обмерзшие лица и снова брались за ломы, лопаты, рычаги тракторов.

И вот, буксуя, тяжело отфыркиваясь моторами, поползли на крутой подъем первые грузовые. Люди молча наблюдали, как машины карабкались над обрывами скал, подходя к «щекам», скрывались за выступами и лесом. И снова появлялись вдали, но уже высоко-высоко на отвесной круче. Казалось, машины, вися, скользили по гранитной стене Заячьей пади. Седой плотный туман плавал над действующим перекатом, окутывал трассу, и только высокие хвойные пики сопок торчали над его облачной шапкой. А еще несколько дней спустя из Жигалово благополучно вернулись первые ЗИСы: обходной путь в Заячьей пади был открыт!

Но в «штабе» автопункта по-прежнему дежурили радисты, стояли койки Танхаева и Позднякова. Ночью, когда руководители уже спали, в штаб прибежал запыхавшийся диспетчер:

— Наум Бардымович! Алексей Иванович, беда! Машины застряли!!

Танхаев вскочил с койки и обалдело уставился на диспетчера.

— Какая беда? Какие машины?!

— На трассе!.. В Заячьей пади, Наум Бардымович!..

Танхаев оглянулся на Позднякова, зацокал:

— Тце, тце, тце… Вот и выспались, Алексей Иванович. А ты говоришь — сутки!.. Часа не спали!

С самого подножья Косой горы, откуда начинался обходной путь, выстроилась длинная вереница машин, топтались и хлопали рукавами тулупов водители. Голова колонны скрылась где-то далеко впереди, там, где создалась пробка. Пришлось идти пешком. Машины стояли повсюду. Кое-где уже пылали костры, и люди кучками сидели у них, грея руки. Завидя проходивших мимо начальника управления и парторга, кричали вслед:

— Помогайте, начальники! Час уже сидим, а то и побольше!

— Машина там впереди сломалась, поторопить бы!

— Разъезды надо! Разъездов бы больше!..

Дорога, одной своей стороной прижимаясь к отвесной стене-щеке, другой повисала над бездной. Ухабы, свежевыбитые колеи, обнажившиеся из-под снега корни и камни делали ее почти непроезжей. Машины, попав колесами в выбоину, кренились набок. Узкое полотно не давало возможности разойтись даже двум встречным машинам, а редкие, кое-где, разъезды были забиты.

Наконец добрались до места. «Пробкой» оказался пятитонный ЯГ с отломанной ступицей переднего колеса. Целая толпа водителей окружила машину, поднимая ее на вагах.

— В чем дело, товарищи?

Шофер, узнав Позднякова, оставил товарищей, подошел ближе.

— Плохо дело, Алексей Иванович. Ломаются на нашей дороге машины. Да и разъездов нет. Куда вот теперь ее? Ни тебе вправо, ни влево, ни вперед, ни назад. — Он показал на уткнувшуюся носом машину.

— Тце, тце, тце, — покачал головой Танхаев и, обойдя со всех сторон «ярославца», наивно спросил — А починить можно?

— Ушли за цапфой, Наум Бардымович, — снисходительно ответил шофер. — Принесут, заменим.

Поздняков шумно выдохнул воздух.

— Сколько же вы думаете стоять с цапфой?

— Удачно будет — за час справимся… Да вот найдут ли еще хорошую цапфу.

— Вот что, товарищи, — глухо, но твердо приказал Поздняков, — валите машину на бок!

— Как?! — в один голос удивились водители. — А груз?..

— И груз! Простой машин дороже груза. Сваливайте!

И, видя, что люди все еще мнутся, Поздняков уже сердито повторил:

— Валите машину в отвал! Набок, вверх колесами, как угодно! — и, подойдя к ЯГу, подпер плечом кузов. — А ну, взяли! Пошла-а-а!!

Водители кинулись помогать Позднякову. «Ярославец» накренился, посыпались ящики, бочки. Еще минута — и вся машина медленно, с шумом и лязгом рухнула на бок, повисла над пропастью. А еще через минуту мимо нее двинулась вся колонна. Танхаев, видя все происшедшее, только крякнул.

Возвратясь в штаб, Поздняков вспомнил, спросил Танхаева:

— Слушай, Наум Бардымович, а почему нет больше телеграмм треста? Забыли обо мне разве?

Танхаев хитро прищурился.

— Наоборот: трест тебя теперь никогда не забудет, Алексей Иванович. И райком тебя не забыл: Теплов завтра на бюро тебя приглашает.

— Ну что ж, теперь можно и на бюро, — угрюмо сказал Поздняков. — А сейчас спать, спать и спать!

С волнением Поздняков переступил порог приемной секретаря райкома. В небольшой комнате сидело человек десять. Молча кивнув всем сразу, сел на свободное место рядом с Перфильевым. Двое других членов комиссии были тут же.

— Товарищ Поздняков? — девушка-секретарь вежливо улыбнулась вошедшему. — Вы опаздываете, товарищ Поздняков. Ваш вопрос стоял первым.

Поздняков промолчал. Почему же Танхаева нет? Сам где-то застрял и ему, выходит, сказал неточно.

Сквозь закрытые двери кабинета секретаря едва доносилась обрывистая гневная речь Теплова. Выступления Теплова на бюро обычно бывали последними, а значит, недолго оставалось ждать и вызова.

Но вот дверь распахнулась, и из кабинета вышло несколько человек. Появился и сам Теплов. Увидав Перфильева, членов комиссии и Позднякова, строго, будто приказав, буркнул:

— Заходите! А Танхаев? — боднул он взглядом девушку-секретаршу.

— Танхаева еще нет, Василий Герасимович.

— Так. Ну-ну, заходите!

За длинным столом, что впритык к столу Теплова, разместились члены бюро райкома. Поздняков уже знал большинство из них, в том числе и районного прокурора, невесело улыбнулся: «Какова-то будет сегодня с тобой наша встреча?» Теплов сел на свое место, подвинул к себе бумаги.

— Северотранс. Товарищ Перфильев, докладывайте, что у вас по Северотрансу?

Перфильев, не ожидавший такого куцего вступления секретаря, начал сбивчиво рассказывать бюро о цели приезда комиссии треста, ее задачах.

— Знаем, — перебил Теплов. — Ближе к делу.

Перфильев заспешил, затоптался.

— Акт комиссии треста, с которым мне удалось познакомить только Василия Герасимовича и товарища прокурора… забыл ваше имя-отчество…

— Неважно. Продолжайте, — мотнул лобастой головой секретарь, пристально, недружелюбно разглядывая Перфильева.

— Так вот этот акт, мне кажется, достаточно красноречиво говорит о действиях нового руководства Северотранса…

— Действиях Позднякова, — поправил секретарь.

— Совершенно верно!.. В результате Северотранс понес колоссальные убытки и жертвы…

— Ну, жертвы, положим, небольшие…

— Пять случаев обморожения второй степени, Василий Герасимович! Ампутация пальцев ног! — Перфильев уже сейчас заметно менялся в лице: самоуверенность и предвкушение близкой желаемой победы над Поздняковым исчезли.

— Ближе к сути! Что вы там пальцы считаете!

Перфильев заметил, как уткнулись в столы повеселевшие лица присутствующих, растерянно забормотал:

— Ну что ж… Собственно, факты и цифры пагубных последствий руководства товарища Позднякова перед вами, Василий Герасимович, но я все же остановлюсь на некоторых из них. — Перфильев поднял к глазам приготовленный листок с записями, нервно откашлялся.

— Вот об этом и говорите, — снова вставил Теплов, воспользовавшись заминкой.

В кабинет, тихо прикрыв за собой дверь, вошел Танхаев. По небритому, раскрасневшемуся на холоде лицу было видно, что он попал на бюро прямо с дороги. Поздняков встретился с беглым, но подбадривающим взглядом Танхаева, облегченно вздохнул.

= Садись, садись, чего встал у порога? — Теплов показал на свободный стул Танхаеву. Кивнул Перфильеву. — Ну?

— Первое. — Перфильев провел платком по голому темени. — Строительство новой ледяной трассы Качуг — Жигалово обошлось управлению дополнительно…

— Знаем. Вот они, цифры, — хлопнул по бумагам Теплов.

— Второе, товарищи члены бюро: в результате преждевременно заброшенной старой трассы и вынужденной прокладки пути в Заячьей пади Северотранс только на простое транспорта уже понес убытков на двадцать тысяч рублей, не считая стоимости временного транзита, взрывных и прочих работ…

— Ясно, — буркнул Теплов и что-то черкнул в блокноте.

Перфильев передохнул, вытер платком заблестевшее от пота лицо и продолжал называть цифры убытков. Поздняков, скрестив на груди руки, внимательно слушал Перфильева. Члены бюро поглядывали то на Перфильева, то на Позднякова, и трудно было понять, сочувствовали ли они Позднякову или соглашались с Перфильевым.

— …Теперь Северотранс снова вынужден рисковать государственными средствами, пробивая путь на соединение со старой ледянкой…

— Уже пробили. Сам видел.

Перфильев густо покраснел.

— Да. Но эта заслуга, мне кажется, прежде всего принадлежит вам, Василий Герасимович, и водительскому и ремонтному составу Северотранса, который, не щадя сил для спасения дела, провел этот путь в сложнейших условиях гор и морозов…

— И правильно! Честь и хвала таким рабочим! А мне… мне тоже «спасибо» полагается, я насчет дедов кое-кому напомнил, — весело подмигнул Теплов Позднякову.

— Совершенно верно, — не понял Перфильев, о каких дедах сказал секретарь. — Но, видимо, не было бы нужды в этих нечеловеческих усилиях рабочих, товарищи, не было бы обмороженных в наледи людей и, наконец, не было бы всех этих ужасных затрат и аварий, если бы товарищ Поздняков пошел не по пути безрассудного риска, а прислушался к советам товарищей… может быть, более опытных в этом деле. И я в свое время, и Игорь Владимирович, и многие другие товарищи предупреждали его о пагубности такого глупого, простите за выражение, риска…

— Риск большой, верно. Не все предусмотрели, выходит… Судить бы за такие дела следовало, — поддакнул Теплов.

— Вот именно! — с жаром подхватил Перфильев. — В такое время, когда от нас, как никогда, требуют обеспечить всем необходимым золотые прииски Лены, когда на западе и востоке разгорается вторая мировая война, товарищи из Северотранса забыли обо всем этом и решили рисковать жизненно важной трассой. Что значит оставить прииски без хлеба, машин, взрывчатки, строительного железа! Что значит рисковать жизнью золотых приисков Лены!..

— Ясно! Вот и я, выходит, тоже зря разрешил Позднякову… А видишь, как нехорошо получилось.

— Как?.. — сбился с мысли Перфильев. — Вы хотели сказать: не разрешали?

— Да нет, я верно сказал: разрешил. Благословил даже. Так вы и меня запишите… в акт этот: Теплов, мол, тоже сукин сын… Ну-ну, дальше!

Члены бюро сдержанно рассмеялись, а Перфильев, обескураженный таким выпадом секретаря, побледнел.

— Вы шутите, Василий Герасимович?

— Не шучу. Говорю: благословил, что же мне теперь — пятиться, что ли? Дальше!

Перфильев почувствовал, как почва уходит из-под его ног: еще одна-две таких реплики секретаря — и он будет освистан. Что же это такое? Спелись они с Поздняковым? Или из личной неприязни Теплов ставит ему, Перфильеву, палки в колеса? Вот и приказ Павлова об отстранении Позднякова от руководства работами в Заячьей пади остался у секретаря в папке…

— Вы издеваетесь, товарищ Теплов! Вместо того, чтобы наказать зарвавшегося Позднякова, вы высмеиваете все мои доводы! Факты! — и видя, что Теплов не перебивает его и даже слушает внимательно и серьезно, отдышался, сбавил тон. — Кто, например, разрешил Позднякову и товарищу Танхаеву не выполнять распоряжения треста?.. Мало того, товарищи, Танхаев, насколько мне известно, своего родного племянника — совсем ребенка! — бросил на произвол судьбы, и тот оборванцем бегает по автобазе…

— Ну? — удивился Теплов.

— Какого племянника?.. — поднялся с места Танхаев.

— Сиди. Потом вспомнишь, — тихо осадил Теплов. — Говорите!

Перфильев еще раз отдышался, вытер потное лицо, шею. — Обходной путь не спасет того, что уже разрушено Поздняковым. Вот пожалуйста, — Перфильев быстро перелистал блокнот. — Грузов за это время перевезено в Жигалово двенадцать тысяч четыреста восемьдесят тонн, а по графику должно быть пятнадцать тысяч!..

— Перерыв! — громко объявил Теплов. И уже весело: — Фу, черт! Проверить придется, тяжелая атмосфера.

После продолжительного перерыва члены бюро, к немалому удивлению Перфильева, поддержали не его, а… Позднякова. Промолчали и члены комиссии. В заключение Теплов сказал:

— Согласен кое в чем с Перфильевым: предупредить следует Позднякова. Рисковать, вводить новое надо, но не с плеча. Плохо продумали с утеплением перекатов — вот и результат. Не сомневаюсь: в будущем году перекаты будут утеплены лучше, но как бы опять чего не упустили… Кто тебя знает, что ты там еще со своим народом придумаешь? Предупредить надо!.. — И уже полусерьезно-полушутя прокурору: — Отпустим грешника? Ну, вот видишь — отпускаем.

— Позвольте, а как же указания треста? Товарища Павлова? — вскричал Перфильев.

— Знает ваш Павлов, все знает. И убытки, и пальцы — все. — И к Танхаеву: — Ну что там с наледью? Говори!

Танхаев встал, обвел присутствующих плутоватым восторженным взглядом.

— Хорошая новость, товарищи! Бригада Житова с наледью справилась. Под лед наледь спустили! Совсем мало разлилась. Говорят, воронки сделать больше — вся под лед уйдет. Победа, товарищи!

Сидевшие за столом весело переглянулись. Поздняков, не веря своим ушам, слушал Танхаева.

— Сейчас с человеком говорил. Житова на себе вынес. В воду упал Житов, теперь в больнице лежит, — продолжал Танхаев.

Теплов перебил, обратился к Перфильеву:

— Запиши: еще одна жертва!

Купание в ледяной «ванне» да еще на морозе не прошло Житову даром. И хотя Косов и постарался растереть его снегом и водкой, к вечеру Житова уже бил озноб.

— Глотните еще «горючки», Евгений Палыч. Мы завсегда так лечимся, — уговаривал Косов корчившегося в ознобе Житова, протягивая ему водку.

— Не мо-огу, М-миша… г-гол-лову л-ломит…

— Потерпите, Евгений Палыч, скоро машина придет. Наши ушли за попутной. Привыкайте, Евгений Палыч, сибиряком станете. Вон ребята, которые за вами ныряли, хоть бы хны! Песни уже играют. А ну, замолчите-ка, певчие! У Евгения Палыча голову ломит! — крикнул он из палатки.

Помощь пришла раньше, чем ее ожидал Косов. Как и в прошлый раз, воспользовавшись бездействием «дьявола», примчался на своей трехтонке Роман Губанов.

— Танхаев послал узнать, как вы наледь воюете. Да вот как бы с вами тут не остаться, «дьявола» пучит.

Комсомольцы обрадовались, засобирались домой, но Косов прекратил сборы:

— После уедем. Надо Евгения Палыча успеть в больницу доставить, пока «дьявол» не заговорил. Москвичи — они народ дохлый, еще худа бы не было.

Житова погрузили в кабину, и Губанов сейчас же помчал машину назад, в Качуг.

Узнав от ребят, что Житову удалось-таки победить наледь, Роман на этот раз поглядывал на своего закутанного в тулуп пассажира с искренним уважением. Ишь она что, наука, делает. Никто бы из качугцев сроду не придумал под лед наледь загнать. А вот этот придумал. Мечтал и Роман когда-то ученым стать, институт кончить, а не пришлось. Только семь классов и кончил. Сперва в учениках слесаря походил, потом слесарил немного, а там и в шофера потянуло. Ну да не всем же учеными быть, кому-то и баранку крутить надо. Вот и родители Роману так говаривали: мы, дескать, из роду в род рабочими были, хватит и с тебя семи классов.

Темнело. Губанов включил свет. Яркие лучи фар заскользили по обочинным сугробам, запрыгали по бегущим навстречу вешкам-елочкам. Ровно, деловито гудит мотор, а узкая гладкая дорога то спрямляется стрелой, то извивается змейкой, обходя невидимые за брустверами опасные ключи-ржавцы. Эх, по такой бы еще поездить! Сумеют ли только «дьявола» обезвредить? Уж больно силен он, уж очень много воды выбрасывает проклятый.

Но вот мелькнули последние вешки-елочки, оборвались сугробы обочин. Широкая ледяная гладь открылась сосредоточенному взору задумавшегося о своем парня. Это начались владения «дьявола», его опасная для машин губительная «работа». Зато какой простор сейчас, когда во всю ширину Лены нет ни брустверов, ни извилин дорог, ни бугров и ухабин!

— Пить! — простонал Житов.

— Нету у меня пить. Вот уж приедем…

— Пить!..

Но что мог поделать Губанов? И Косов тоже хорош, не догадался дать ему воды на дорогу. Остановиться у берега, снегу натаять? А что как прорвется перекат?

— Пить! Дайте пить!.. — требовал Житов.

И вдруг отдаленный, глухой раскат прошелся по Лене, эхом повторился в горах. Губанов изо всех сил вгляделся в чернеющие впереди «щеки» Заячьей пади. Значит, опять прорвало «дьявола». Теперь он уже не слушал стонов Житова, весь прильнувший к рулю, к затянутому легкой пленкой ветровому стеклу кабины. Машина неслась как пуля, но Губанов еще крепче дожимал ногой планку акселератора. Пусть не удастся проскочить перекат, но хоть успеть к пади, где близок обходной путь. Стрелка спидометра переползла цифру 100 и закачалась на 110 километрах…

Так и есть: наледь! Губанов разглядел едва различимое в тусклых вдали лучах движущееся навстречу облачко. Стрелка спидометра медленно поползла назад, влево: 100… 90… 80…

А туман ближе, ближе. Вот уже хорошо видны его белые кипящие клубы. Легкий поворот руля к берегу. Опытная рука чувствует, как заносит, вот-вот развернет машину. Одно неточное движенье руки — и ЗИС волчком закрутится на речной глади…

50… 40… 30… Машина с ходу врезалась в берег, вздыбилась, зарылась носом в сугроб. Роман выскочил из кабины, руками разметая снег, добрался до радиатора, спустил из него воду. Бешеный вал наледи ударил в задние скаты, брызгами обдал кузов. Губанов затеребил Житова:

— Технорук!.. Технорук! Проснись, на тракт выходить надо!

— Пи-ить!.. — метался в горячечном бреду Житов. — Воды!.. Пи-и-ить!..

Роман не раздумывая сбросил с Житова тулуп, оставив его только в шубе, помог выбраться ему из кабины. А под ногами уже хлюпала вода. Где-то высоко над головой блеснули лучи фар, прогудели моторы — это машины прошли обходной дорогой в Жигалово. Не так уж и далеко, но вот Житов…

Прямо из райкома Танхаев и Поздняков проехали в местную больницу навестить Житова.

— Однако, вечерний обход сейчас. Давай ты действуй, ты все пробьешь, — шутил Танхаев, подталкивая впереди себя Позднякова.

Дверь открыла санитарка.

— Чего надоть?

— Навестить больного, — забасил Поздняков. — У нас мало времени…

— И у нас нету. Обход идет.

— Какой обход? Мы только спросим врача…

— Обход! Вот тут все прописано, — ткнула она пальцем в табличку. — Утром приходите.

— Утром мы уедем на Лену.

— Все уезжают, всем некогда, а у нас регламен.

— Что?

— Регламен, говорю: не пущать. Кого надо-то?

— Житова.

— Это чернявый такой?

— Что у вас, много больных? Или несколько Житовых?

— И больных трое, и Житов один, а все одно: регламен.

— Но я начальник управления, где работает Житов!

— И что?

— Как что? Можно мне сделать скидку?

— Это еще чего?

— Ну, уступить?

— Понятно. Вам уступи, из райкому придут — опять уступи, давеча из Цека самого Северотранса был человек, тоже просился… А регламен на что?

Поздняков оглянулся на отошедшего в тень Танхаева: «Обманул парторг, сам попал, теперь меня в ту же историю… Неужели так и не повидать Житова?» — И опять санитарке:

— Трудно мне убедить вас, похоже…

— Ишь ты! С вами-то еще трудней бывает, а вот терплю. Еще и вежливей велят, чтобы кого не забидеть. А ведь вас сотня тут шастает, а я одна. И все одно: терпи! И вы потерпите. Живой ваш Житов, еще и поправится…

Поздняков достал блокнот, черкнул записку, вырвал, подал листок санитарке.

— Передайте ему в таком случае хоть записку.

— Это можно. Доктору сперва покажу, а то еще не разрешат…

— Регламен? — усмехнулся Поздняков.

— А то!

— Ну что ж, покажите доктору.

Поздняков сошел с крыльца и, не взглянув на Танхаева, зашагал к стоявшей за палисадом машине.

— Тце, тце, тце… Дорогу в горах пробил, а в больнице — в переднюю не пустили! Ай-ай!

Утром Поздняков, Танхаев и весь саперный взвод были уже на Лене. Перекат бездействовал, и наледь, вырвавшаяся из него с вечера, теперь лежала свежим ледяным слоем. Лейтенант по доставленной Губановым житовской схеме расставлял саперов. Застучали ломы. Буревой сам проверял воронки, закладывал на дно их конусов пачки взрывчатки. Через час он уже доложил Позднякову о готовности к взрывам.

На этом экспедиция закончилась, и Буревой, оставив на всякий случай охрану, уехал с остальными саперами в Качуг. Поздняков и Танхаев тоже обошли, внимательно осмотрели воронки.

— И вот для такой простой вещи надо было целых две недели поисков и мучений! — заключил Поздняков. — Как иногда даже большое, великое открытие оказывается пустячком, когда его открывают! Вот так и средство борьбы с чахоткой или раком окажется когда-нибудь пустячком — после великих исканий.

— О каком племяннике Перфильев сказал? Из какого улуса приехал? Всех племянников перебрал — нет мальчишек. Почему голодный ходит? По автобазе почему бегает?… — в свою очередь не мог успокоиться Танхаев.

От переката они проехали на обходной путь. Завтра перекат начнет пучить, завтра и взрывать.

На следующее утро они и саперы снова уже были на перекате. Лед над ним заметно поднялся, и медлить со взрывами было нельзя. Посмотреть на необычное зрелище приехали и все свободные от работы автопунктовцы и сельчане. Буревой еще раз проверил закладку тола, проводку шнуров и предложил всем оставить лед Лены. Люди высыпали на берега, выбирая удобные для наблюдения возвышенности, площадки. И вот зычная, озорная команда:

— По «дьяволу»!.. Беглым!.. Справа на-лево!.. Огонь!

Один за другим загремели частые взрывы, и высоко вверх поднялись прозрачные сверкающие пирамиды. Какие-то доли секунд они недвижно стояли над Леной и затем медленно, рассыпая вокруг себя серебро льдинок, сплющились, осели на лед. В наступившей минутной тишине загудели всасывающие в себя воздух зияющие проломы. И снова команда. И новый каскад огненных взрывов. Мощные струи воды взвилась ввысь вместе с хрустальной крошкой.

Зрелище было настолько великолепным и неожиданным, что люди, не шевелясь, затаив дыхание, как околдованные смотрели на восходящие над рекой смерчи стекла, жемчуга и алмазов. И вот уже мощные потоки воды хлынули за перекат, к прорубям, с ревом ринулись в них, увлекая за собой мелкие, крупные ледяные осколки. Наледь разлилась на несколько десятков метров ниже воронок — и стала.

Буревой нашел Позднякова.

— Маху дали, товарищ начальник. Не пойдет этак.

— То есть как? — не понял тот. Такая прекрасная победа над наледью — и на тебе: маху! — Что же вас не устраивает, товарищ лейтенант?

— Так ведь это каждый раз взрывать надо, товарищ начальник.

— Ну и что же? Будем теперь взрывать сами, без вас.

— А надо сделать так, чтобы не взрывать. Мы в другой раз траншеи во льду прорубим… штук тридцать… и воду через перекат по ним пустим. А вы нам помогите настилами их укрыть да соломой. Морозы теперь не те, не промерзнут…

— Это вы здорово придумали, товарищ лейтенант! — обрадовался Поздняков. — Делайте!

— Есть делать! — откозырял Буревой.

Через день траншеи были готовы, утеплены хворостом, соломой и снегом, и ленские воды беспрепятственно полились через промерзшую до дна отмель. На борьбу с наледями выехали, на все нижние перекаты бригады автопунктовцев и саперов. А еще через десять дней возобновились перевозки по Лене.

Обходная дорога в Заячьей пади была закрыта, и только торчащие в снегу поваленные машины, сломанные кузова и кабины напоминали о недавних битвах водителей за жизненно важный путь на жигаловские транзиты. Но вскоре и эти жалкие останки разбитой в горах техники были свезены в Качуг. А ледяночка в тех местах, где были наледи, стала еще лучше: ровная, гладкая, во всю ширину Лены.