Сибиряки

Глава девятнадцатая

— Товарищ военврач третьего ранга, вставайте! К Иркутску подъезжаем!

Червинская вскочила, ошалело оглядывая темноту купе. Проклятая привычка пугаться любого окрика, стука! Под бомбежками, под обстрелом «юнкерсов» так не шарахалась, сама раненых успокаивала, а почудится во сне окрик: «Тревога!» — и замечется, как угорелая…

— Спасибо, Савельич, встаю!

Весь декабрь шли тяжелые бои за Москву, весь декабрь носился истрепанный, израненный «зеленый санитар» от фронта к тылу и опять к фронту. Дни и ночи. Некогда порой ни уснуть, ни перекусить. Измучилась, измоталась. И вот только этот рейс в далекий сибирский город позволил Червинской хоть немного прийти в себя, отоспаться.

Ольга откинула с окна одеяло, — хмурый зимний рассвет. Значит, около девяти местного времени. Поезд вошел на мост. Замелькали зигзаги моста, а за ними — зимняя панорама реки Иркута. И скрылась за поросшей сосновым бором высокой сопкой. Потянулись разбросанные по склону горы пристанционные постройки, проплыла над головой прокоптевшая арка огромного ангарского моста, показалось длинное двухэтажное здание иркутского вокзала…

Ольга набросила на плечи шинель, вышла в тамбур. На перроне их уже ждали: стояли, прохаживались военные в зеленых петлицах, санитары с носилками. Ольга с волнением огляделась. Ничто не изменилось с тех пор, как она оставила Иркутск, простилась здесь с Алексеем. Разве только тогда было лето и в больших каменных вазах пламенели оранжевые жарки, а теперь — шапки грязного снега.

Началась спешная выгрузка раненых. И опять обычное:

— Оставаться на местах! Приказано не расходиться!..

Навстречу Ольге, явно направляясь к ней, приближался полный пожилой военный в папахе. Даже с первого взгляда можно было заметить, что человек этот совсем недавно сменил удобную шубу на ломкую тесную шинель и потому чувствовал себя в ней очень неловко. Вспомнив встречу в Москве с медиком-генералом, Ольга уже хотела вернуться в тамбур, но узнала в военном своего доброго гения, профессора клиники хирургии…

— Сергей Борисович!

Ольга кинулась к заулыбавшемуся ей толстяку в военной папахе, зацеловала, затормошила, засыпала вопросами о клинике, институте…

— Представьте, голубушка, ведь я тоже вот, как вы… Срочно перевели в госпиталь. А в институте только лекции…

— Милый вы мой вояка! Как вам не идет военная форма!

— Что поделать, Ольга Владимировна, что поделать. Я ведь еще, по правде сказать, чина своего до сих пор не усвоил, ранги путаю. А вчера не той рукой откозырял, так от стыда чуть сквозь землю не провалился.

Они отошли к зданию вокзала и говорили, говорили. Говорили обо всем, что придет в голову, путаясь и перебивая друг друга, как часто бывает при встречах наскучавшихся в разлуке друзей, больше заглядывая в глаза, чем прислушиваясь к ответам. Мимо них проносили раненых, мелькали халаты, защитные стежонки, санитарные сумки с крестами, ковыляли на костылях безногие и хромые, а они все не могли наговориться.

— Ольга Владимировна, голубушка, а ведь я, представьте, именно вас и ищу.

— Вот как? И зачем же вы меня искали? — удивилась Червинская.

— Так вы, собственно, хоть бы оделись. И голова у вас открыта совсем…

— Начинается! Милый Сергей Борисович, я уже достаточно закалилась, чтобы не бояться насморков!.. Зачем вы меня все же искали?

— Да-да. Стар я стал, голубушка. А тут такое порой приходится делать, чего за век не встречал. Что поделаешь: война, советоваться и то некогда… да и не с кем.

— Уж не советчика ли во мне ищете, Сергей Борисович?

Открытое одутловатое лицо профессора расплылось в широкой улыбке.

— Все-то вы такая, голубушка. Ничто вас, видимо, не меняет. А я вот сдал. Беру ланцет, а гляжу на пальцы: не дрожат ли? А ведь год назад не было со мной этого. Вот узнал, что ваш поезд должен быть сегодня…

— Даже? — удивилась Ольга.

— Представьте. Кстати, забыл главное-то и передать: Яков Петрович в районе… что-то срочное там в больнице… Так уж вы не огорчайтесь, голубушка…

— Спасибо, не огорчусь. Но вы мне так и не сказали…

— Да-да… Вот пришел, можно сказать, за вами, Ольга Владимировна. Вернуть вас в наш институт…

Ольга отпрянула. Значит, Алексей добился своего…

— Нет-нет!.. Ради бога!..

— Чему же вы так всполошились, голубушка? — удивился такому неожиданному сопротивлению профессор. — Я ведь не столько для себя, сколько для вас… ну и для всех других беспокоился. Староват я, чтобы везде поспевать… да и руки уже не те. Не на кого положиться, бывает, а у меня… Правда, еще рановато пока, но я, кажется, на пути к открытию. Причем очень важному открытию в области нейрохирургии…

— Я рада за вас, Сергей Борисович, — плохо понимая, о чем говорит ей профессор, вставила Ольга.

Профессор сник. От воодушевления, с каким он начал разговор с Червинской, не осталось следа.

— Мм-да… Конечно… Только что уж там за меня, это вон им надо, — он показал рукавом шинели в сторону раненых. — Вот я, можно сказать, и решился, разыскал вас…

Но Ольга и сама уже поняла, что предложение профессора ничего общего с Алексеем не имело, и теперь уже кляла себя за необдуманность и горячность. Но профессор словно бы забыл о своем предложении и заговорил о другом. Не вернулся он к нему и после, когда прохаживались перроном вдоль поезда, когда тронулся опустевший состав и Ольга, садясь в вагон, еще раз прижалась к холодной, колючей щеке своего доброго шефа. Ах, если б знал милый Сергей Борисович, что стоил Ольге ее отказ!

Поезд отошел на запасный путь и поступил в обработку. Отсюда, из окна служебного купе, Ольге хорошо была видна широкая, скованная хаотическими ледяными торосами Ангара, перекинутый через нее аркой бетонный мост, набережная. Больше того, Ольга могла различить спускавшуюся к реке улицу, на которой почти в самом дальнем ее конце стоял небольшой двухэтажный домик. Там каждодневно, а может, и сейчас, ждет ее няня Романовна, ждет и не чувствует, что здесь, за какими-то тремя кварталами и рекою сидит у окна и тоже томится ожиданием ее Оленька. Неужели же так и не пустят в город? Хоть бы глазком взглянуть, хоть бы обнять старушку.

Только к вечеру начальник поезда вызвал к себе в купе Червинскую.

— Ваше счастье, Ольга Владимировна. Поезд наш встает на ремонт. Пять дней можете побыть дома. А уж в субботу к десяти утра прошу без опоздания.

— Лечу, Сергей Сергеевич!

— Стойте!.. Вы уж только, пожалуйста, насчет уставчика не забудьте.

— Есть! — озорно козырнула Ольга.

— Ну вот, а говорите: читали. К этой… без шапки-то… рук не прикладывают.

— Разрешите идти?

— Разрешаю. Так, значит, имейте в виду: в субботу в десять утра быть в поезде, уезжаем.

В коридоре Червинская столкнулась с вытянувшимся перед ней санитаром.

— Савельич, а вы?

Старичок только пожал плечами.

— Но ведь у вас же здесь дом! Разве вы не сказали?

— В Хомутовом. Да вот… Стыдно проситься-то, Ольга Владимировна. Меня ведь, почитай, в кажном городе отпускали…

— Боже! Быть рядом и не побывать дома! Подождите!..

Ольга вернулась к начальнику поезда, выпросила увольнительную Савельичу и, обрадовав старика, как девчонка, выскочила из тамбура.

Через полчаса быстрой ходьбы она уже названивала Романовне условные три коротких.

— Оля… Оленька!..

Романовна качнулась вперед и повисла на руках своей любимицы. Ольга подняла ее, зацеловала, задушила в объятиях.

— Няня! Нянечка! Милая! Золотая!..

— Родненькая моя, наконец-то…

Старушка судорожно комкала губы, гладила по лицу, по шинели Ольгу и не чувствовала, как по щекам ее катились крупные слезы. Она словно не верила себе, что дождалась-таки вымечтанную, выплаканную в молитвах Оленьку, и гладила, гладила…

Они поднялись лестницей, и Ольга, усадив обессилевшую от счастья Романовну, закружилась по комнате.

— Дома! Дома, нянечка! Опять дома! Даже не верится!..

Она подскочила к фортепиано, откинула крышку и наугад забарабанила первую пришедшую в голову пьесу. И снова захлопнула крышку, схватила со спинки брошенное ею при сборах платье, прижала к груди, к шинели.

— Словно я и не уезжала, нянечка.

И, опять отшвырнув платье, уселась к столику.

Романовна молча следила за бестолковой суетней Ольги. И вдруг спохватилась, захлопотала.

— Ой, да что же это я, батюшки! Ведь проголодалась, поди, Оленька…

Ольга наконец сняла шинель, бросила на сундук под вешалкой. И тоже выбежала на кухню.

— Нянечка, не хочу. Я сыта, нянечка. Дай лучше на тебя наглядеться.

— Все сытые, все не хотят…

— Кто же все, няня?

— И Яша твой, приходил, бывало, и Алексей тоже…

— Как он, нянечка?

— Яша-то?

— Алексей.

Романовна с укоризной взглянула на Ольгу, снова занялась самоваром. Ответила не сразу:

— А чего ему? Вроде бы постарел малость, а так что же ему делается… Насовсем ты, Оленька, или обратно ускачешь?

— Ускачу, няня. В субботу в десять уеду.

— Батюшки! — всплеснула Романовна. — Да ведь это как же, Оленька?.. Это, выходит, что?.. Пять деньков дома? Может, опосля с другим поездом уехала бы?

Ольга жалобно улыбнулась, притянула к себе готовую заплакать старушку.

— Нельзя, няня… Теперь уж нельзя, нянюшка, — повторила она, думая о своей нелепой выходке на вокзале.

— Яшу, стал-быть, тоже не повидаешь. Был он… раза три был, все о тебе справлялся…

— Не часто же!

— Тоже делов, видать, много. На тебя все жаловался, что письмами его не балуешь. А этот раз был — радостный такой прибег, — меня всю закружил: Оля, говорит, домой будет… От профессора, говорит, прознал…

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, няня. Опять ты мне о своем Яше..

Утром, едва позавтракав, Ольга засобиралась.

— Куда ты бежишь, опять, Оленька?

— В институт. Прости, нянечка, я недолго. Ну как же мне не побывать там!

И, чмокнув на ходу в лоб Романовну, убежала.

Выйдя на набережную, Ольга направилась вдоль Ангары в сторону клиник. Чистый, как сама Ангара, морозный воздух приятно щекотал щеки, бодрил. Широкий, сразу же под дамбой ледяной заберег осел, потрескался. Редкими темными глазницами парили проруби. А там дальше, за ледяной кромкой, окутанная туманом шуршит шугой, торопится Ангара: упрямая, своенравная, непокорная сибирячка…

«Может быть, все же позвонить Алексею?.. Нет-нет, ни за что! Глупо!.. А если Сергей Борисович снова предложит мне вернуться к нему? Ведь все равно: мотаться в поезде или торчать на одном месте… но зато диссертация, сложные операции… Интересно, что за открытие собирается сделать профессор? Головной мозг — это же моя область, моя тема диссертации…»

В институте Червинскую немедленно окружили, забросали вопросами:

— Вы возвращаетесь?

— Когда же к нам, Ольга Владимировна?..

— Ольга Владимировна!..

…Профессора в институте не было.

Потекли безрадостные, томительные дни ожидания чего-то… но чего именно? Новой предстоящей разлуки? Нет! Случайных встреч?.. Ах, если бы не Романовна, если бы можно было взять ее с собой — вырвалась бы отсюда, из этого тяжкого, неотвязного, гнетущего ожиданья!..

— В театр сходила бы, Оленька. Ну чего ты все за книжкой сидишь? Ровно меня караулишь…

— Не хочется, няня.

— Так бы прошлась. На людей поглядела бы.

— Нагляделась.

— Чем же тебя, голубку, развеселить? Маленькую-то, бывало, сказкой, причудкой какой позабавлю, а теперь чем?

— А знаешь, расскажи мне свою причудку, нянечка. Нет, в самом деле… Я хочу снова, хотя бы на миг, побывать в своем детстве, нянечка….

В пятницу, в самый канун отъезда, Ольгу срочно вызвали в институт. Именно вызвали, так и сказали:

— Вас в клинику вызывают, Ольга Владимировна. Срочно…

Предчувствие не обмануло Червинскую. Ее немедленно провели к профессору.

— Я к вашим услугам, Сергей Борисович, — начала было Ольга, вся собравшаяся в ожидании.

Профессор встал ей навстречу.

— Вот видите, не ошибся. Верил, что не откажете старику… Ну и славно.

Однако обычно добродушная улыбка профессора на этот раз уступила место озабоченности. Ольга напряглась до предела. Что с ним? Зачем он ее вызвал?..

— Вот, пожалуйста… полюбуйтесь. — Он взял со стола рентгеновский снимок.

— Чей это? — вгляделась, держа снимок на свету, Ольга.

— Мальчик один. Известно, шалуны. Катался, говорят, так вот машиной его зацепило… Видите? Осколочек в левом полушарии…

— Мы готовы, профессор. Можно везти? — осторожно спросили сзади.

— Да-да, конечно… Вот сейчас и операция. Уж не знаю, удастся ли что-нибудь сделать… боюсь я что-то за свои руки… — Он, как бы в подтверждение, показал Червинской свои старческие натруженные пальцы. — Ваши бы тридцать три…

— Поздняков?! — едва не вскричала Ольга, обратив внимание на подпись в углу снимка.

— Что вы так всполошились, голубушка? Уж не знакомый ли?..

— Где его история болезни?

— Вот… пожалуйте, — удивленно глядя Червинской в лицо, подал профессор.

Ольга пробежала глазами строки: не совпадение ли? Не однофамилец ли?.. Но нет: «Владимир Алексеевич… Партизанская, 18…»

— Да, это сын… моего хорошего знакомого… Боже мой, какой ужас! — Ольга вдруг отчетливо вспомнила и настойчивые звонки, и плач и крики мальчиков, требовавших отдать им его папу…

— Где этот несчастный?

— Так повезли же…

— Сергей Борисович, умоляю! Пустите меня к нему!..

— Да что с вами?..

— Сергей Борисович, я прошу… Это же моя тема, Сергей Борисович… Я совершенно спокойна, Сергей Борисович!

— Да-да… Ведь я, собственно, за этим и приглашал…

Спустя двадцать минут Червинская уже подходила к операционному столу, держа перед собой руки в перчатках…

Клавдия Ивановна, проплакавшая всю эту ночь на больничном диване, в самом конце длинного коридора, видела, как уже утром из палаты, где лежал Вовка, люди в белых халатах выкатили тележку с накрытым простыней маленьким тельцем, кинулась к ним и тотчас забилась в чьих-то сильных, поймавших ее руках.

— Что вы делаете, мамаша! И это совсем не ваш ребенок. И профессор еще не скоро приедет.

Ее вернули к дивану, усадили, дали воды. Стуча зубами о стекло, Клавдюша сделала несколько глотков, дикими глазами уставилась на двух откуда-то появившихся санитаров.

— Ну чего так смотрите, мамаша? Не ваш это. И шли бы вы лучше вниз, чего вам тут маяться-то?

Клавдюша и верила — и не верила людям. Может быть, материнское чутье подсказывало ей, что повезли на операцию именно Вовку. Ведь еще ночью сказали, что на утро вызвали профессора… Но санитары так правдиво смотрели ей в глаза, такое спокойствие было в их чуточку укоризненных улыбках, что Клавдюша сдалась, поверила людям. Хоть бы только скорей возвращался Алексей. Всю ночь просидел с ней рядом, сам же сказал ей, что вызвали профессора — и вот не едет что-то. Неужели есть что-либо важнее этого? Неужели у него не болит сердце?..

Убийственно медленно идет время. Час. Два. Третий идет к концу. Клавдюша не сводит глаз ни с Вовкиной палаты, ни с дверного проема на лестницу. Ни профессора, ни Алексея. Каждый белый халат ловит Клавдюша, умоляет сказать: скоро ли? Видела, как из смежного коридора, со стороны операционной, появились те же люди, та же накрытая простыней коляска. Отвезли в ту же палату, где Вовка. Может быть, теперь повезут его?.. Дыханье Клавдюши замерло, перехватило: люди, прикатившие коляску, идут к ней, улыбаются… Что это они? Что хотят сказать ей?..

— Вот и все, мамаша…

— Как… все?! — затряслась Клавдюша, не понимая, о чем говорят, чему так радостно улыбаются эти люди.

— Вам повезло, мамаша. Вашему мальчику сделал операцию лучший хирург. Даже лучше профессора…

— Он жив?! Скажите, он жив?!

— Жив и будет жить, мамаша. Операция прошла просто блестяще!.. Да вон и спаситель вашего сынишки, мамаша…

Сквозь туман Клавдюша видела, как стройная высокая женщина в белом халате прошла в Вовкину палату. За ней прошли еще люди.

— Господи… господи, — шептали дрожащие губы Клавдюши, и огромные измученные глаза ее в самом деле молитвенно смотрели на дверь, за которой скрылась спасительница ее Вовки.

Через несколько минут она уже стояла перед участливо улыбавшейся ей Ольгой Владимировной Червинской, не в силах ни благодарить ее, ни протянуть руку. Червинская усадила ее на диван, села рядом, одним взглядом попросив остальных удалиться.

— Ваш Вова поправится, Клавдия Ивановна. У меня уже было несколько таких случаев, и я нисколько не сомневаюсь… Можно вас попросить об одном?

Клавдюша, судорожно глотнув, кивнула.

— Вы никогда не скажете мужу, что операцию делала я. Все будет хорошо, Клавдия Ивановна. До свиданья.

— Набегалась? Чего вызывали-то?

— Набегалась, няня!

Веселая, шумная, Ольга влетела домой, бросила на сундук шинель, закружила старушку.

— Матерь пречистая! — взмолилась Романовна. — С чего это ты?..

— Я сегодня счастлива, няня!

— С чего счастлива-то, Оленька? Уж не остаешься ли?

— Спасла еще одну жизнь! Совсем крошечную! — И Ольга рассказала о неожиданной операции, которую она сделала Вовке.

— Ах ты, батюшки! Да когда же это поспела-то ты? И везде-то ты поспеваешь, Оленька… А ведь тут без тебя Яша приходил…

— Как приходил?! — опешила, онемела Ольга.

— Да вот так и приходил. С района приехал и вот к тебе, значит. Обещал еще через часок…

Ольга, нервничая, ходила по комнате. Как, было, обрадовалась она, узнав от профессора об отъезде Лунева — и вот он уже тут…

— Я пройдусь, няня.

— Куда еще? А Яша?..

— Боже мой!.. Ну как ты не можешь понять, нянечка…

Звонок внизу опередил Ольгу.

— Няня милая, я не хочу… Сделай так, чтобы он сюда не поднялся!..

— Да ты что? Да как же я это сделаю?

— Как хочешь, но чтобы он не видел меня… Ну я прошу тебя, нянечка!..

— Сколь с тобой живу, Оленька, столь и грешу, — простонала огорошенная такой просьбой любимицы старушка. — Спрячешься, что ли?..

Но Ольга вытолкала Романовну в сени, заметалась. Слышала, как хлопнула наружная дверь, как о чем-то громко, настойчиво твердила Луневу Романовна, как застучали по лестнице торопливые чужие шаги… Ольга бросилась в спальню, зарылась лицом в подушки…

Лунев вошел в комнату, положил на стол маленький сверток. Романовна, кряхтя и творя молитвы, поднялась следом. Сама помогла Луневу снять с узких плеч тяжелую шубу, торопливо накрыла ею забытую на сундуке шинель Ольги.

— Уверяю вас, она вот-вот вернется, — бормотал Лунев, от удовольствия и холода потирая руки и суетясь. — В институте мне сказали, что она уже час как ушла… Как она? Здорова ли?

Старушка, не сразу сообразив, о чем ее спрашивают, всячески заслоняла сундук.

— Слава богу, соколик. Вроде как ничего, шустрая…

— Ну вот, значит, вернулась. Ведь ей такое место приготовили, такое место!.. Сам Сергей Борисович за нее хлопотал…

— Это какое же такое место, соколик?..

— В институте! Она будет заведовать клиникой хирургии! Да-да, всей клиникой…

Романовна так и села. Губы ее затряслись.

— Повтори… повтори-ка, Яшенька, чего ты сказал-то?..

Но Лунев, словно забыв о Романовне, занялся свертком. Вытащил, поднял в воздухе кусок ливерной колбасы, консервную банку.

— Три часа выстоял! Думал, не хватит… Сейчас бы еще бутылку портвейна на радостях, но увы — даже водки не стало. Простой русской водки!

— Ты мне про Оленьку-то скажи, соколик. Про какое-такое место профессор хлопотал? В Иркутске, что ли?

— В Иркутске, в нашем институте! Ваша Оля будет правой рукой Сергея Борисовича!.. Да вы что? Что с вами?..

Романовна отерла лицо платком, замахала руками.

— Пройдет, пройдет, соколик. Все пройдет…

— А вы знаете, — признался Лунев, — я ведь тоже всплакнул на радостях. Оля закончит диссертацию и главное будет в полнейшей безопасности, дома…

— Нельзя, нельзя туда! — кинулась Романовна наперерез Луневу, направившемуся к кухне.

Лунев вопросительно смотрел на Романовну.

— Прости меня, Яшенька, я ведь совсем как во хмелю… А ведь она-то мне другое сказала, будто ей завтра утречком… — и поджала губы.

Лунев растерянно смотрел на старушку.

— Я вас не понимаю, Мария Романовна… О чем другом сказала вам Ольга Владимировна? И что именно утром?

— Ничего я не знаю, соколик… Все у меня ровно кругом пошло… И думать не смею, и сказать не могу… Ты уж ее сам допроси…

— Где же она так долго? — Лунев, почувствовав неладное, даже огляделся. — Уж не в магазине ли? Ну конечно же в магазине! Ведь как раз по пути… и там должны что-то давать… Я сейчас же бегу ее встретить!

— Слава те, господи! — обрадовалась старушка.

Лунев подбежал к вешалке, поднял с сундука шубу — и увидал шинель.

— Чья это шинель?..

— А?.. Где, соколик?.. И верно шинель… Ах ты батюшки…

— В чем же она ушла? — и вдруг, что-то сообразив, оглянулся на кухню, куда не пустила его Романовна.

Старушка замерла в страхе. Что же теперь будет-то? Лунев еще раз посмотрел на шинель, на военную со звездой шапку, Ольгину на вешалке дошку, на выдавшую себя одним своим взглядом Романовну и, растеряв радость, стал натягивать шубу. Сутулясь, пошел к двери.

— А шапку-то, соколик… Шапку-то!..

Лунев повернулся, снял с вешалки свою шапку и, постояв, громко, чтобы слышала Ольга, простонал:

— Зачем это все… так безжалостно… так жестоко…

В половине девятого утра Романовна разбудила Ольгу.

— Пора, Оленька. Как велела.

На столе уже шипел самовар, лежали нарезанные ломти хлеба, оставленные Луневым колбаса и консервы. Ольга поднялась, заспешила. За чай сели молча. Уже уходя, Ольга снова зацеловала Романовну, умоляя простить ей все, чем она ее огорчала, расстраивала.

— Чего я тебе не прощу, Оленька. Береги себя… — дрожащей рукой перекрестила она свою любимицу, вцепилась в нее, прижалась к ее груди лицом и отпустила…

…В поезде Ольгу уже ждали.

— Ну вот и все в сборе, — довольный своевременной явкой Червинской, сказал начальник поезда. — Я ведь, грешным делом, чуть вас из списка не вычеркнул, Ольга Владимировна.

— Почему же, Сергей Сергеевич?

— Приказано было не задерживать, если вы… Да вот вы и вернулись.

Ольга поняла, на что намекал ей начальник поезда, куснула губу. К составу подошел паровоз, дернулись, перекликнулись буферами вагоны.

Домой Лешка вернулся с пустым железным сундуком, в котором хранил слесарные инструменты. Пришел туча тучей и сразу же стал укладывать в ящик свои немудреные пожитки: смену белья, сшитый Фардией Ихсамовной костюмчик, теплые носки.

— Ты куда собираешься, Леша?

— В командировку, мама.

— Какую командировку?

— Обыкновенную… в Качуг.

— Почему раньше не сказал мне? Я бы тебе чемодан купила… Ай-ай, таких маленьких в командировки посылают! Надо Нуму спросить…

— Не надо, мамочка! Другие же едут, правда?

Лешка старается не глядеть в глаза матери, но говорит бодро, будто ничего не случилось. Фардия Ихсамовна, ахая и жалуясь на войну, помогла уложить вещи, сунула в сундучок мыло, зубной порошок, хлеб, сахар, сало, — только что отоварила карточку мужа, — накормила Лешку на дорогу его любимой картошкой «фри».

— Отца бы подождал, Леша, обещал к десяти дома быть…

— Нет, мамочка, скорей надо.

Лешка особенно вежлив с Фардией Ихсамовной, но по-прежнему избегает ее взгляда, прячет глаза. Перед уходом заперся в своей комнатке, написал на вырванном из тетради листке:

Лешка перечитал письмо, подчеркнул: «я один виноват, что Вовка Поздняков помирает», запечатал письмо в конверт, спрятал за пазуху.

Фардия Ихсамовна проводила Лешку до угла и ждала, пока он не перешел улицу и не скрылся за домом. Там Лешка постоял, выглянул, убедился, что Фардия Ихсамовна ушла, вернулся и, спустив письмо в щелку в заборе, — в почтовый ящик во дворе, — быстро зашагал в ночь, в сторону центра. Оттуда машины часто идут в Иркутск-2, а там на попутный товарняк — и на запад!

Лешка все-все учел, все продумал заранее: и что на пассажирском вокзале показываться нельзя, — сразу сцапают! — и в городе нельзя оставаться, а тем более дома: прознают, что Вовка помер, приедут на «воронке» домой — и каюк Лешке! И папу Нуму затаскают, еще и с работы попрут. А тут ушел — и дело с концом: вот письмо, вот сам во всем признается, и родители ни при чем. Все учел Лешка! Только бы скорей удрать из города, пока не хватились.

Лешке повезло: первая же грузовая довезла его до самого Военного городка. А еще через полчаса Лешка был уже во втором Иркутске. Оставалось незамеченным добраться до товарной площадки, где формируются составы.

В восемь утра Поздняков был уже на воинском складе: вчера прочитал объявление в газете, что продаются для автохозяйств города старые танковые колеса «гусматики». Почему бы не попытаться заменить ими шины хотя бы на полуприцепах? А упустить случай — со всех автохозяйств, как воронье, слетятся на воинский склад руководители, расхватают. Тут ни медлить, ни доверять другому кому нельзя. И Поздняков прямо из больницы умчался во второй Иркутск.

Поздняков не ошибся: у конторы склада уже стояли пикапы, полуторки, эмки. Поздняковский ЗИС-101 пристроился к их шеренге. В барачного типа конторе людно, хотя до начала работы еще около часа.

— А, король автомобильный прибыл! Проспал, ваше величество, вот за слюдфабрикой пристраивайся. Очередь, брат, как за хлебом!

— Здравствуйте! — обращаясь сразу ко всем, буркнул Поздняков. — Что за гусматики такие? Кто видел?

Человек в козьей дошке приблизился к Позднякову.

— Здравствуйте, Алексей Иванович! Колесиками интересуетесь?

— Да, колесами.

— А что ж, на безрыбье, говорят, и рак — рыба. Диски переделывать надо, а резина ничего, крепка. На телеги пойдет…

— Много ль их?

— Гусматиков? Да, говорят, что-то сот восемь… Нам с вами, похоже, не достанутся — очередина-то… — он показал рукой на толпившихся в коридоре представителей организаций.

«Восемьсот — это же мне одному мало, — соображал Поздняков. — А как бы хорошо обуть ими полуприцепы… До прихода начальника склада 55 минут…»

Поздняков вышел из конторы, подозвал Ваню.

— Товарищ Иванов, вы как-то отвозили домой военпреда…

— Бутова, Алексей Иванович?

— Бутов — помощник военпреда, а военпред… Вы его отвозили домой во второй Иркутск…

— Точно! — вспомнив, обрадовался Ваня. — Во второй! Михлин его фамилия…

— Едем к нему! Быстро!

Военпреда дома не оказалось.

— Где же он? — с отчаянием спросил Поздняков женщину, открывшую ему дверь.

— Квартирант-то? Должно, в столовке еще…

— В какой столовке?

— А вона туда поедете, так за уголком… Закрытая она, столовка-то, для военных…

Но Поздняков уже садился в машину. В столовой он встретился с военпредом нос к носу.

— Здравствуйте, товарищ Михлин.

— Простите…

— Поздняков. Начальник управления Северотранса. Вы были у нас по поводу ремонта ваших машин…

— Ах да, да, — узнал Позднякова военный. — Вы еще, помнится, меня буквоедом назвали…

— Не назвал бы, не вспомнили, — улыбнулся Поздняков. — Помогите и нам, товарищ Михлин…

Они вышли из столовой.

— Чем же я должен помочь?

— Наша транспортная организация — самая крупная в Иркутске. Мы обеспечиваем грузами Якутию, золотые прииски… Да вот, пожалуйста, полюбуйтесь. — Поздняков достал приготовленные им с вечера прошлогодние телеграммы, показал Михлину. — Я боюсь, что в этом году нам придется еще туже, чем в прошлом. И в основном из-за резины. А на военном складе есть восемьсот танковых колес…

— Но я-то какое отношение…

— Но вы же представитель армии, фронта! И, помню, хорошо разбираетесь, что сейчас важно и что не важно. Покупателей танковых колес много, а возим грузы приискам мы одни. Что же важней сегодня: золото или мусор?

— Я не экономист, товарищ…

— Но вы доверенное лицо армии! — горячо перебил Поздняков. — В другое время я бы тоже не занимался гусматиками…

— Начальник склада мне не подчинен. Я не могу приказать ему…

— Но попросить-то вы его можете? А я даже не знаю его фамилии. В девять будет уже поздно…

— Хорошо, — сдался военпред. — Попробуем. Кстати, мне его тоже нужно повидать на площадке, мы отгружаем через него кое-что Омску…

Начальника военного склада они нашли у состава. Михлин сам объяснил ему суть и даже показал телеграммы.

— Важно так важно, — меланхолично согласился начальник склада и направился позвонить в дежурную при вокзале.

Поздняков, поблагодарив Михлина, двинулся следом. Слышал за дверью, как начальник склада долго отчитывал кого-то из сослуживцев и, наконец, приказал объявить, что все танковые колеса проданы Северотрансу.

— Ну вот, — вышел он из дежурки, — получайте счет, оплачивайте и забирайте свои гусматики.

— Спасибо, — пожал ему руку Поздняков.

— Да, вот еще, — кивнул тот на дежурку, не вашего ли молодца сняли сегодня ночью с поезда? Забрался под брезент…

— Кто такой?

— Мальчишка. Фамилию называет одну, а пропуск нашли у него — слесарь Северотранса — на другую фамилию. Стащил у кого разве? Полюбуетесь?

Поздняков, а за ним начальник склада, вошли в дежурную.

— А-а!! — перепуганный внезапным появлением Позднякова, заорал, забился в угол Лешка.

ЗИС-101 мчался зимними улицами предместья, обгоняя машины, чудом облетая зазевавшихся на мостовой пешеходов. Поздняков, сидя за рулем, теперь торопился, может быть, в последний раз повидать сына. Прижавшийся к задней дверце Лешка со страхом следил за мелькавшими в окне домами, за склонившейся к рулевому колесу головой Позднякова. И только Ваня не проявлял особого беспокойства, скорее с завистью, чем с испугом, взглядывая на суровый, сосредоточенный профиль удивительного водителя. У подъезда клиники ЗИС-101 клюнул носом, закачался на тормозах. Поздняков выскочил из машины, бросился в подъезд, на лестницу, едва не сбив с ног сестру.

— Успокойтесь, папаша. Вашего мальчика уже повезли…

— Куда?!

— На операцию, папаша. Куда же еще?

Поздняков отдышался, медленно сошел вниз. Конечно, Клава там, наверху… Вернуться, утешить ее?.. Расспросить?.. А что она знает? Да разве кто скажет матери, если… Вот уж когда случится…

— Идите, погуляйте, папаша. Часа полтора, а то и два можно…

Та же сестра. Смотрит на него, улыбается, будто он на сеанс в кино опоздал: погуляйте до следующего! Как непонятно, неощутимо чужое горе! А ведь ночью, когда разыскал его тут, в клинике, потерявший Лешку Танхаев, сам вот так же полуучастливо-полувесело сказал ему: «Струхнул мальчик, сбежал, завтра найдется; ну что ты панику поднимаешь?»

Поздняков отер со лба холодный пот, вышел наружу. Легко сказать: «часа полтора»!.. А вон еще одно горе со страхом выглядывает на него из машины. Тоже, поди, дома слезы…

Поздняков решительно сел в машину, завел мотор.

— Что же ты, Алексей Наумович, натворил? Отца перепугал, мать расстроил… Кто же тебя осуждать думал? — гоня машину, не оборачиваясь, журил Поздняков притихшего Лешку. — Клавдия Ивановна мне про тебя только хорошее говорила, что ты Вову от дурных дел отучил. А ты вот сам взял да такое выкинул! Даже если бы ты виноват был, учись ответ держать, Леша! Прячутся только трусы да подлецы… и маленькие и большие. Ну так как же, мир?

— Я больше не буду, дяденька Алексей Иваныч…

— Удирать? Что не будешь?

— И удирать…

— Вот это самое главное! — одобрительно подхватил Поздняков.

Оставив Лешку в объятиях Фардии Ихсамовны, Поздняков умчался в управление оформить гусматики, пока не нажаловались растяпы и не вмешался райком.

Проходя мимо секретаря, бросил:

— Бухгалтера!.. И Гордеева тоже.

Главный бухгалтер не заставил себя ждать.

— Вы вызывали, Алексей Иванович?

— Да. Вот вам чековая книжка, немедленно поезжайте на военный склад, получите счет и сразу же оплатите! Немедленно! — с ударением повторил он.

И уже появившемуся в двери Гордееву:

— Игорь Владимирович, мне удалось заполучить восемьсот танковых колес… гусматиков. Пошлите-ка вы с бухгалтером инженера…

— У меня все инженеры заняты важными делами, Алексей Иванович…

— А это… это игрушки, что ли?! — вскипел Поздняков.

Гордеев сдернул с носа пенсне, подслеповато уставился на Позднякова. Таким он его еще не видал. Сказал возможно спокойнее, мягче:

— Я читал это объявление, Алексей Иванович. И танковые «ленивцы», или гусматики, как вы называете, знаю хорошо. На них снег по городу возить, а не грузы… тем более, на ледяной трассе, где такие скорости…

— Так что же вы мне можете предложить? Чурки? Или детские санки?!

Гордеев протер пенсне, снова водрузил на нос.

— Право, мне некогда спорить с вами, товарищ Поздняков, а тем более выслушивать крики… Может быть, и сани… Позвольте отложить разговор до следующего случая… тем более, я только что проводил моего старшего мальчика в действующую…

Гордеев не договорил, поправил пенсне и, сгорбясь, вышел из кабинета.

Настойчивый телефонный звонок вывел из оцепенения Позднякова. Захлебывающийся в радости Клавдюшин голос:

— Вова спасен… Вова будет жить, Леша!..

Вечером Позднякову позвонили из Кировского райкома:

— Что у вас с товарищами из автохозяйств вышло, товарищ Поздняков?

— А в чем дело?

— Жалуются, что все гусматики обходным путем у них из-под носа выудили.

— Так ведь им снег возить, а мне — хлеб Якутии…

— Это демагогия, товарищ Поздняков! И самоуправство! Мы это еще разберем на бюро!..

Поздняков тяжело вздохнул.

— В таком случае, не забудьте разобрать еще одно мое самоуправство, товарищ.

— Какое?

— В прошлом году я самовольно взял на себя вывезти этим товарищам без малого десять тысяч тонн грузов. И тоже обходным путем…

Поздняков слышал, как стукнула о рычаг трубка, устало положил свою. Ну что ж, гусматики уже на пути в Качуг, Вовка будет жить — не так уж все плохо…