Сибиряки

Глава двадцать четвертая

В конце августа в Хребтовой выпал первый снег. Снег повалил еще ночью из черной пустоты неба. Мягкие липкие хлопья неслышно ложились на сочные иглы хвои, еще не спелые пахучие кедровые шишки, на буйную поросль соснового молодняка, хороня под собой грибные места, высокие травы, алую путаницу брусники. Падали на не успевшую еще остыть землю, расплывались, таяли и опять упрямо ложились на потемневший под колесами тракт, пока не выбелили, не сравняли его с обочинами, с тайгой, с рабочим поселком.

Притаилась, замерла в ожидании спасительного солнца тайга. Вяло, нерадостно встретили рассвет глухариные стайки. Выпрыгнула из дупла, крутнула хвостом и опять спряталась белка.

Лешка выскочил на крыльцо общежития, ахнул: бело! И под рубашку заполз, загулял холод. Вот так штука! Еще третьего дня с Машей ходили в тайгу, ползали по траве за брусникой, а сегодня — зима! Не помнит Лешка такого в Иркутске. Вернулся, надел пиджак, кепку, снова вышел. Все равно зябко. Вот тебе и собрался домой! Вот так поездочка! А ведь так ждал этого дня, в последний раз по тракту проехать, на траве на стоянках полежать, на горы, на тайгу поглядеть. А теперь на что глядеть, где на солнышке поваляться?

Лешка проверил внутренний карман — набит деньгами. Кассирша все новенькими дала, десятками. В другой карман руку сунул: тоже в порядке: справка о работе слесарем, выписка из приказа с благодарностью. То-то маме радости будет! Купить бы чего ей в подарочек, да поди купи: одеколон и тот расхватали. Разве в Иркутске уж что-нибудь подходящее подвернется.

Вот и в пиджаке зябко. Лешка сбежал с крыльца и отправился на автопункт, попрощаться. Шутка дело, два с половиной месяца проработал, товарищей завел, подружился. Каждый уголок, каждая дырка знакома Лешке. Даже машины стали как-то ближе, роднее. Вот сошла с тракта в гараж на профилактику тридцать девятая. Кто менял на ней баранку? Лешка! Кто на житовской машине по заправке мостов нигролом первым работать начал? Опять Лешка! А вон сто седьмая из ворот выезжает. Не Лешка ли в ее моторе копался, клапана притирал? Он и на раме трещину обнаружил. Механик ее не заметил, а он нашел. Эх, остаться бы еще, да пора в школу. Лешка начал обход с диспетчерской.

— Привет!

— А, Леша! Уезжаешь, браток?

— Ага.

— А скучать-то по нас не будешь?

— Буду, — сознался Лешка. — Только вы ведь тоже скоро в Иркутск. Ну а седня как? — показал он на доску с графиком.

— Все в порядке. Не отстаем.

В цехах Лешку встретили, как желанного гостя.

— Ребята, Леша прощаться пришел!

— Счастливый путь, парень!

— На базе-то в Иркутске будешь работать?..

Каждому хотелось сказать мальчику теплое слово, пожать его огрубевшую, еще по-детски тонкую руку. Вспомнили, повели к косяку с отметиной: вырос ли? Маловато: за два месяца всего на один сантиметр вырос. Ничего, каждому овощу свое время!

Но вот все обойдено, со всеми попрощался — пора ехать. Лешка зашел опять в диспетчерскую.

— Впишите меня в путевку. На попутную.

— Зачем же на попутную, Леша? Сейчас пикап подойдет с заправки, отвезет тебя в Заярск, к пароходу.

— Нет, правда? — Лешка сорвался с места, выбежал на тракт.

Пикапа еще не было. Мимо Лешки бесконечным шумным потоком шли на север машины. Шли трехтонные ЗИСы и тяжелые ЯГи, десятитонные полуприцепы и ветхие старенькие полуторки, неся на себе тугие мучные кули, огромные ящики, длинные стальные полосы, швеллеры и двутавры. Шли, упрямо преодолевая крутой подъем, оглашая тайгу звоном и гулом, шли в Усть-Кут, в Осетрово, везя Якутии, золотым Ленским приискам хлеб, технику, свет, жизнь…

А вот и пикап. Вывернулся из-за угла автопунктовского забора, бойко подкатил к самому Лешке. Но что это? За рулем — Таня Косова. Открыла дверцу, приветливо улыбается Лешке.

— А Маша?

— Отъездилась твоя Маша. Теперь я за нее. Вот «корочки» получила…

— А она где? — скис Лешка, даже не взглянув на новенькое водительское удостоверение.

— Да ты не влюбился ли в нее, парень? Где, где? В Иркутск едет Маша, с тобой и поедет.

— Нет, правда? Вот здорово! — обрадовался Лешка. — Тогда я в кузовок, а она пускай в кабину садится, — и Лешка забросил мешок, полез в кузов.

— Леша, постой! — позвала Таня. — Ты со мной садись, а ей и там не скучно будет. Ты же любишь в кабине?

Лешка заартачился. Никто еще так не учил его понимать машину, а тем более управлять ею, как Маша. Что же он, в кузове ее заставит трястись за это?

— Погоди, Леша!..

— Чего?

— Маше с мужем там еще веселей будет, а ты в кабину садись.

— С каким мужем?

— С инженером. С Евгением Павловичем.

Лешкины веснушчатые глаза потускнели. Только сейчас понял он, что не зря посмеивались над Машей в гараже люди, называя ее «инженершей». А он-то, Лешка, еще заступался за нее, болтом грозил запустить в обидчиков.

Лешка вытащил из кузова свой «багаж», сел в кабину. Пришли Маша и Житов, сразу же забрались в кузов, и пикап тронулся. В последний раз промелькнули немудрящие хребтовские постройки, гаражи, где Лешка слесарил все это лето, последний разъезд — и вот уже одинокий грязно-белый тракт пополз в гору.

Под Лешкиной ногой мешок. В мешке загадочный сверток — подарок слесарей и водителей. Лешка чувствует его своими икрами. Поглядеть бы! Не вытерпел, достал из мешка сверток.

— Что это у тебя, Леша?

— Хе! А я знаю?

Таня ласково косится на Лешкино озабоченное лицо, улыбается, глядя, как тот зубами развязывает узел.

— А может, потерпел бы? Дома поглядишь.

Лешка сообразил: знает Таня, что за подарок. Спросить?

— А ты скажи, что в нем?

— Не знаю, Леша. Я ведь так.

Лешка развязал узел, осторожно развернул бумагу, И опять бумажные свертки, коробочки, свертки. Развернул первый — сахар. Второй — румяные пирожки. Третий — конфеты в бумажках. И перочинный ножичек, и самописка, и ватрушки… А в этой коробочке? Настоящие духи! Вот он, маме подарочек!

У Лешки сперло дух. Посмотрел на Таню, а та хоть бы глазом скосила: смотрит на тракт и не шелохнется. Но и сбоку Лешке виден ее прищуренный карий глаз, улыбчивый, хитроватый.

На пароходе Лешка наотрез отказался ехать в одной каюте с Машей и этим… Напрасно Маша уговаривала его не дичиться — Лешка перешел на нижнюю палубу ближе к машине. И после всячески избегал Машу. Только на третий день пути, уже перед Иркутском, Леша встретился с ней на палубе, но не ушел, как прежде, а только отвернулся к воде.

— Ну чего ты, Лешенька, меня мучаешь? — с тоской в голосе спросила Маша. — Ведь Евгений Палыч муж мне, а ты… а ты мой друг. Ну, глупенький.

Лешка молчал.

Секретарь перебирала в руках обычную служебную почту — и обмерла: извещение Гордееву о геройской смерти его старшего сына. Бедный старик! И без того измотался с генераторами… Положить на стол в кабинете? А что как не выдержит, помочь не успеют?.. Отнести, отдать при людях?

И, схватив зловещую открытку, отправилась в мастерские.

Гордеев оказался в приспособленном из-под складов газогенераторном цехе. Вчера, говорят, до ночи просидел с рабочими, не ладилось что-то, сегодня с утра тут же. Из цеха доносились грохот машин и жести, тяжелые и дробные удары молотков и киянок. Гордеев, стоя у валков и стараясь перекричать шумы, размахивал рукой, что-то объясняя окружившим его рабочим. Секретарша переждала, когда он наконец перестал кричать и повернул к ней свое худое лицо, поднял брови:

— Ко мне?

— Письмо вам, Игорь Владимирович.

Десять рук подхватили протянутую секретаршей открытку.

— Что же вы, давайте, давайте! — заторопил Гордеев рабочего в замасленном брезентовом фартуке, видя, что тот как-то странно вертит ее в руках, не решаясь передать дальше.

— Это мне, Игорь Владимирович. — И рабочий поспешно обернулся к секретарше, закричал — Что вы человека путаете! Мне это письмо! Мне! Понятно?! — И вытолкал за дверь не успевшую опомниться секретаршу.

Заканчивалась сборка первой в Иркутске опытной газогенераторной установки. В огромном помещении нового газогенераторного цеха сегодня было особенно шумно и людно. Лязг вальцов и шипенье сварочных резаков, скрежет механических пил и гудение электромоторов едва заглушали крики и споры людей. Волнение достигло предела, когда из груды металла, цилиндров и труб, скоб и жестянок вырос бункер грубой очистки — отливающий черным лаком красавец.

— Полсамовара есть, братцы!

— Будет чаек водителям!

— Принимай продукцию, автосборка!

Под крики «ура» рабочие взвалили первенца на плечи, понесли на главную линию сборки. А на освободившейся площадке уже идет новая сборка: бункера тонкой очистки.

Только к вечеру были наконец собраны последние узлы сложной газогенераторной установки и перенесены в автосборочный цех. Монтаж «самовара» на автомобиль и испытание его отложили на утро.

Весь день Гордеев не отходил от сборщиков: бегал от поста к посту, негодовал на ошибки и радовался удачам, выхватывал из рук зазевавшегося слесаря ключ и сам затягивал гайки, спорил, доказывал, возмущался и вместе со всеми кричал «ура», когда понесли первый бункер. Только за воротами мастерских Гордеев почувствовал, что устал, а домой уже едва дотащился.

— Все очень хорошо, Соня! Завтра мы пошлем нашему мальчику замечательное письмо! И даже фотографию самого первого «самовара»! Кстати, остроумное название дали газогенератору, не правда ли?

— Можно подумать, что ты юбиляр, Игорь.

— Больше, Соня! Больше! Я чувствую себя фронтовиком! Мне кажется, что мы плечо в плечо сражаемся с нашим мальчиком — и побеждаем! Мы все равно победим, Соня!.. А сейчас отдыхать, отдыхать, отдыхать… Завтра предстоит новое сражение, и мы должны выйти победителями! К первому сентября мы успели, Соня!

Но сон не приходил, Гордеев ворочался в кровати, вскакивал, выходил во двор надышаться, рассеяться и снова ворочался в постели. И встал, оделся.

— Игорь, ты куда?

— Спи, Соня. Я… я схожу в мастерские.

— Сейчас? Ночью?

— Это еще не ночь, Соня. Только стемнело… Я вернусь, я только посмотрю одну вещь. Боюсь, что мы что-то упустили…

— Игорь Владимирович? — встретил его в цехе Скорняк и с беспокойством заглянул в озабоченное лицо главного инженера. — Что-нибудь случилось, Игорь Владимирович?

— Нет-нет, ничего, — поторопился Гордеев. Ему не хотелось сознаться в допущенной ошибке. Но как сделать, чтобы не вспугнуть товарищей? Ведь они так надеются на удачу!

— Говорите прямо, Игорь Владимирович, что вас смущает? Может, неладно что сделали? Так переделаем, вон сколько народу.

Рабочие расступились, пропуская Гордеева к установке, с недоумением и тревогой следили за его насупленным, построжавшим лицом, каждым его движением.

— Хорошо, товарищ Скорняк, я, пожалуй, действительно должен признаться… Вскройте-ка вот этот фильтр, товарищи.

Несколько человек бросились за ключами. Гордеев осмотрел вынутые из фильтра сетки, обрадованно воскликнул:

— Надо же такому прийти в голову! А ведь я два часа убеждал себя в несуществующей ошибке! И вот прибежал… Все хорошо, товарищи! Все очень хорошо! Закрывайте!

— Давайте уж и на машину поставим, братцы! Чего утра ждать? — предложил один из сборщиков.

Рабочие поддержали.

— Соберем! Испытаем! Чурок бы только!

Скорняк коснулся плеча Гордеева:

— Народ просит, Игорь Владимирович.

— А вы?

— И я.

— Собирайте!

В самый разгар работы неожиданно появился Поздняков.

— Вот не терпится испытать. Хотели утром, но, как видите, не сдержались, — сказал вместо приветствия Гордеев.

Дело спорилось, но в сборочном не оказалось заготовленных чурок. Поздняков сбросил в кабину пиджак.

— Товарищ Скорняк, давайте-ка пилить доски.

Теперь в работу включились все. Не дали дела только Гордееву.

— Вы, Игорь Владимирович, за бригадира. Мы этот самовар и сами раскочегарим!

Только за полночь установка наконец была поставлена на автомобиль, и Гордеев включил вентилятор.

— Факел! Давайте факел, товарищи!

Принесли факел — вымоченную в масле тряпку на проволоке. Гордеев торжественно поднял над головой горящий факел.

— Итак, друзья, приступаем к самому главному. Что в таких случаях полагается?

— Речь!

— Нет.

— Тост! Поднять флаг! Качнуть!

— Нет-нет, товарищи. Присесть! Проводить в счастливый путь нашего первенца! — И Гордеев в самом деле уселся на подножку машины, держа перед собой, как свечу, дымный факел.

Все последовали примеру Гордеева. Минута волнительного молчания.

— Зажигаем!

Главный инженер поднес факел к глазку бункера. Пламя метнулось в отверстие, из выходной трубы вентилятора показался дымок. Гордеев поднес зажженную спичку к повалившему из раструба дыму — погасла. Вторую, третью… И вдруг не дым, а уже голубовато-красное пламя заклокотало, вывалилось из трубы, отпугнув рабочих. Поздняков бросился к кабине, включил двигатель. Мотор взревел и, сбросив обороты, заработал весело, ровно.

— Ура! — закричал было Скорняк, но Гордеев предупредил:

— Это же на бензине, товарищи. Сейчас переведем на газ. Алексей Иванович, газу!

Мотор заработал бойчее. Гордеев перекрыл кран, и пламя из трубы оборвалось, погасло. Двигатель застрелял, окутался дымом. Гордеев перекрыл бензиновый краник.

— Оборотов! Оборотов! Прибавьте, черт возьми, оборотов!

Мотор гудел, содрогаясь от напряжения. Дым медленно расходился. Гордеев сам полез к мотору, задвигал заслонками. И, о радость! Мотор, медленно успокаиваясь, перестал кашлять и содрогаться, наполняя ровным басовитым рокотом примолкший цех.

— Теперь можно кричать ура, товарищи, — сказал, выпрямившись, Гордеев и, сдернув с носа пенсне, протер без того чистые стекла.

— Ура!! — грянуло под стеклянным фонарем цеха, оглушило Гордеева.

Испытание газогенераторного автомобиля решили довести до конца. Поздняков выехал в распахнутые створы ворот и вывел машину на улицу. Рабочие повскакали в кузов.

Выехали за предместье. Попробовали подняться на гору — тянет. Поздняков предложил Гордееву отвезти его домой.

— С удовольствием. Откровенно говоря, я что-то не совсем…

— Игорь Владимирович! — Скорняк едва успел поддержать Гордеева, усадил на подножку. — Надо скорую помощь!..

— Ничего-ничего… Это от радости… Алексей Иванович, везите меня домой на этом… на нашем самоваре.

В самом конце октября Позднякова вызвали в обком партии.

В большой приемной первого секретаря люди: военные, гражданские. Человек в защитной толстовке, опоясанной армейским ремнем, меряет шагами приемную, подсаживается к столу, вскакивает, снова бегает из угла в угол. Крокодиловой кожи портфель в закинутых за спину руках подшлепывает, подгоняет его, не дает успокоиться, остановиться. Увидав Позднякова, человек с портфелем подошел к нему, плюхнулся рядом.

— Ну здравствуй! И тебя вызвали?

Только сейчас узнал Поздняков в нем начальника Усть-Кутского продснаба. Всего раз виделись да и то на ходу, в Заярске, а он уже на «ты». Что это в Иркутске за манера такая братуху из себя строить?

— Да, вызвали. Не знаю, зачем.

— Да как же! Ведь время! Время идет! А мы все тянем. Это же черт знает что такое!

— А что, собственно, произошло? — невозмутимо перебил Поздняков.

— Ты что, не знаешь? В Заполярье живешь? Ведь все золотые прииски под ударом! Ведь Якутию без хлеба оставили!..

— Объясните толком! — рассердился Поздняков.

Портфель подпрыгнул с колен, хлестнул в воздухе ремешками.

— Вот люди! Сидят, обложатся телефонами и хоть бы другому брякнуть! Ведь баржи на Лене стали! Ведь все: мука, крупа, сахар — все во льду! Да ты что, с неба свалился? Мы третий день в трубы трубим, самолеты просим, кулаки о лбы ломаем, — а ты…

— Перестаньте!

— Что?..

— Перестаньте, говорю, кричать. На нас люди смотрят.

Человек обернулся, махнул рукой.

— Ну и что, что смотрят? Да тут добрая половина из них штанами трясет. Думаешь, их зачем вызвали? А вот за эти же баржи. Вон пароходный принц зубы скалит. Заморозил баржи, прииски на колени поставил — и скалит! — И начальник продснаба погрозил пальцем человеку в речном кителе, сидевшему в противоположном конце приемной. — Ты вот там улыбнись, хариус! Ты там расскажи, как навигацию проворонил! — И опять Позднякову. — Видал? С него вода, как с гуся, не вымочит…

— А я-то зачем вызван?

— Вот еще чудо природы! Так ведь я же тебе толкую: в самолетах отказ? Отказ. Прииски, Якутск с голоду сдохнут? Сдохнут. Ну сообрази же ты, резиновая твоя голова!

Позднякову уже достаточно надоела эта беспардонная развязность начальника продснаба. Так бы и срезал его, если бы в другом месте. Промолчал.

— Не понял? Понимаешь, только ты можешь выручить. И как это нам раньше не пришло в голову!

— Чем же я могу выручить? У меня аэросаней нет, самолетов нет тоже…

— Машинами! Да машинами же, черт возьми! Да мы тебе такую дорогу сделаем! До льда вылижем, только выручай, ради бога.

— Знаете что, товарищ, у вас, видимо, очень смутное представление о дорогах. Вы знаете, что стоит сделать ледянку хотя бы от Качуга до Жигалово? Это же десятки тысяч средств и полсотни рабочих…

— А мы тебе дадим пять тысяч рабочих! Десять! И по тарифу за перевозки.

— Вот вы сами и организуйте такую вывозку.

— А ты?

— Что я?

— А ты на что? Ты-то на кой черт сидишь в Северотрансе?

Позднякова взорвало. Да кто он такой, этот продснабишка, чтобы на него, Позднякова, кричать, носом тыкать?

— Оставьте меня в покое, товарищ.

— Сердишься?

— Болтун! — Поздняков встал и направился из приемной. Слышал, как позади выкрикнул ему вдогонку начальник продснаба:

— Чудо! Ему же дело говорят, а он бычком смотрит!

Только спустя полчаса пригласили к секретарю всех, кто был вызван по якутскому вопросу. Поздняков вошел в кабинет, сел у двери, подальше. Первый секретарь, человек пожилой, сухощавый, обвел взглядом, будто пересчитал, присутствующих, задержался на Позднякове.

— Товарищ Поздняков, садитесь сюда, поближе. — И, выждав, когда все рассядутся и утихнут, заговорил внушительно, тихо:

— На сталинградском фронте успешные бои. Наши сибиряки сегодня утром освободили Калач и сжимают в кольце противника. А вот мы, сибиряки тыловые, сами попали в кольцо с якутским хлебом. Давайте думать, как выходить из этого заколдованного круга. Картина такая: зима опять подвела наших транспортников. На этот раз речников. Во льду застряли тысячетонные баржи с мукой: между Киренском и Осетрово. Вы понимаете, что это значит…

Секретарь говорил не спеша, будто обдумывал каждое слово, вглядываясь в обращенные к нему лица. Поздняков невольно посмотрел на сидящего против себя за столом начальника Усть-Кутского продснаба. И тут не сидится человеку: вертит головой, ерзает на стуле, как школьник. Перехватил взгляд Позднякова, незлобно, с усмешкой кивнул ему: жди, брат!

— Вам, товарищ Поздняков… — Поздняков вздрогнул, повернулся к говорившему, — вам, товарищ Поздняков, — повторил секретарь, — предстоит организовать вывозку муки с барж по льду Лены. У вас есть газогенераторы, бензина березового им в пути хватит. Автоколонна должна выйти из Жигалово в ближайшие дни. Рейс трудный, можно сказать, небывалый в истории перевозок, но прииски и Якутия должны быть спасены от голода, как бы это ни было трудно. Это фронтовая задача, товарищ Поздняков, и так надо объявить людям. На расчистку реки от снега выйдут жители всех прилегающих к Лене сел и поселков. Военкомат для этой цели выделит призывников… Сколько вы выделите?

— Семьдесят.

— Мало.

— Больше не могу. Нет больше.

Секретарь подумал, помолчал, продолжил:

— Речники обеспечат правильное ведение трассы. Продснаб подготовит тару для перегрузки зерна. Якутские товарищи организуют встречную трассу. Мы возьмем на себя помочь мобилизовать народ на местах. Вот все, товарищи.

Поздняков понял, что вопрос уже решен и спорить о возможности проведения такой трассы на льду под метровой толщей снега, видимо, бесполезно. Однако спросил:

— Как мыслится расчищать дорогу?

Секретарь сочувственно улыбнулся.

— Лопатой, пехлом. Механизацию строить поздно.

— Но, может быть, лучше пустить впереди бульдозеры? Все же это облегчит работу.

— Попробуйте, товарищ Поздняков. Но колонна должна выйти в рейс не позже, чем в среду.

В вестибюле обкома Позднякова ждала Клавдия Ивановна.

— Леша, с Романовной плохо. Кажется… совсем плохо…

В машине они сели рядом: муж и жена, отец и мать одних детей, но все еще чужие друг другу люди. Ехали молча, каждый занятый своими думами.

У ворот поздняковского особняка стояла скорая помощь. Клавдия Ивановна выскочила из машины, бросилась к дому, столкнулась с врачом, медицинской сестрой и Дуней Имановой.

— Ну как? Как?..

Врач неопределенно пожал плечами.

— Возраст, видите, возраст. Сделали физиологический, поддержать… но… — И, опять пожав плечом, пошел к машине.

Поздняков вошел в дом следом за женой и курносой дивчиной. Романовна была еще в сознании, но дышала тяжело, часто.

— Пришел, соколик?.. — попробовала улыбнуться старушка. — А я уж чаяла, не увижусь…

— Зачем же так обреченно, няня? Вот и врач сказал, что поправишься…

— Нет уж, Алешенька, не поправлюсь… Вот Оленька-то, не знаю… где она… Опять не пишет давно… Уважь меня, старую… отпусти грех мой…

— Ты о чем, няня?

— Да все о том же… о письмах твоих…

— Пустяки, няня. Да и ты-то причем тут?

— Ну и ладно… Уважил, значит? — Романовна с трудом нащупала, погладила его руку. — Клавонька, поди сюда, голубушка… поди ближе… Дай-кось ему руку, Алешеньке… Живите вы, голуби, миром… бог с вами…

Все будто перевернулось в душе Позднякова. Еще несколько минут назад он даже не думал об этом. И вот сейчас держит в своей тонкую руку женщины, которая отдала ему все; любовь, терпение, силы, всю свою короткую еще жизнь, руку настоящего друга… Что искал он лучшего? И можно ли найти это «лучшее», имея хорошее? Да и сам-то он достоин ли этого «лучшего»?..

— Вот и ладно, голуби… Теперь и умереть легче…

— Только не говори так, нянюшка! — с болью вскричал Поздняков.

— Еще забыла сказать, Алешенька… Ежели Оленька-то напишет… так ты отпиши ей… выполнила я ее просьбу… Ты уж не обессудь меня… сама просила она меня… в письмах-то…

— Хорошо, няня, — отрешенно, глухо сказал Алексей.

Через минуту Романовны не стало.

В ту же ночь Поздняков выехал в Качуг.

ЗИС-101 вышел на тракт, скользнул лучами по спящим окраинным домишкам и побежал неторопливо, осторожно. Поздняков, сидя на своем обычном месте, на заднем сидении лимузина, и машинально наблюдая за действиями нового шофера-девушки, думал о Романовне, потерявшейся для него Ольге. И на душе было пакостно. На что надеялся он, преследуя Ольгу? Вот и причинил только горе и себе, и Клавдии, и детям… И вдруг, решив отогнать липкие мысли, обратился к девушке-шоферу:

— Забыл, как ваша фамилия, товарищ?

— Косова. Да зовите меня просто: Таня.

— Когда вы сели за руль?

— В августе, Алексей Иванович. Еще там, в Заярске. Там на пикапе работала, а в Иркутск вернулись — на эту перевели.

Поздняков зябко поежился, переменил позу. Нет, такая езда его не устраивала. Этак ползти — и к обеду в Качуге не будешь. И ко сну тянет. Чертовски тянет ко сну. По такой ровной дороге бегом можно скорей добежать, чем вот так на машине…

— Остановитесь-ка, Таня Косова!

Таня притормозила машину, по всем правилам прижалась к краю дороги, переключила свет на подфарники. И только тогда испуганно повернулась к Позднякову.

— Вам плохо?

— Это у вас плохо получается. Мы ведь так за сутки не доберемся. Замуж вам надо, девушка, поживей стали бы, — грубовато пошутил он.

— У меня мужа на фронте убили, — тихо сказала Таня, уступая ему свое место.

Поздняков виновато посмотрел на совсем еще молоденькую вдову, сел за руль. Машина тронулась.

— Алексей Иванович, а ничего?..

— Что?

— Что я руль вам дала?.. Мы ведь не имеем права, Алексей Иванович…

— Есть у меня «корочки», Таня.

— Нет, правда?

— Вот, пожалуйста. — Поздняков, ведя машину, порылся рукой в карманах, показал водительское удостоверение.

— Первого класса? — удивилась девушка. — Значит, правду говорят, что вы шофер?

Поздняков смолчал.

— Простите, Алексей Иванович. Я ведь не хотела…

— Обидеть? Но и я тоже не хотел обидеть вас, Таня, а вырвалось. Больно, когда другие в твоих ранах копаются. Правда?

— Правда, Алексей Иванович, — охотно отозвалась та.

ЗИС-101, словно почуяв опытную твердую руку, бешено мчался трактом. То и дело, ослепив, с воем проносились мимо него встречные грузовики и полуприцепы, шарахались в сторону красные огоньки стоп-сигналов. Холодный, пронизывающий ветерок заходил под ногами, забираясь под полы тулупов. И однозвучно, натруженно пел мотор. Слипаются, тяжелеют веки.

— Что, Таня, клонит ко сну?

— Ой, клонит.

— А петь можете?

— Плохо, — улыбнулась неожиданному вопросу девушка.

— Запевайте! Песня, она сон прогоняет. Ну, что же вы?

— «Катюшу»?

— Давайте «Катюшу».

Таня, глядя на Позднякова, несмело завела:

Поздняков вздохнул, подхватил басом:

В Баяндае Поздняков послал разбудить Сидорова.

В жарко натопленной гостинице ни души. Ни одного водителя и в диспетчерской. Не спят, не используют законного отдыха шоферы, бегут по тракту машины.

Поздняков почувствовал, как снова навалился сон.

Вышел во двор, нахватался морозного воздуха, до боли натер лицо сухим снегом.

— Как идут дела, товарищ Сидоров? — бросил он появившемуся начальнику ДОКа.

— Хорошо, Алексей Иванович. Может, на продукцию полюбуетесь? Доска к доске — высшего сорта. Вот завтра березу досушим, начнем брусья делать.

— Это хорошо, что березу. Завтра и начинайте чурки для газогенераторных машин пилить. Березовые чурки!

Щеточка усов Сидорова прыгнула вверх.

— Так ведь береза-то…

— Что береза?

— Отменная, деловая. Доска из нее — первый сорт!

— Пустяки. Вот завтра и ставьте пилораму на чурки. Всю березу на чурки, товарищ Сидоров!

— Понимаю, Алексей Иванович: всю березу… А брусья как?

— Подождут брусья. Тут, товарищ Сидоров, не березу, а дом на чурки пустить не жалко… Пилите и немедленно отправляйте в Качуг. Нам ведь сорок газогенераторных машин отправлять надо.

В Качуг приехали незадолго до утренней пересменки. В широченном, едва не до полу собачьем тулупе Поздняков ввалился в диспетчерскую, заняв собой добрую ее половину. Диспетчер, увидав его, подскочил с места.

— Товарищ Поздняков? Что ж это будет-то? Как же это в Якутск?.. Без дороги?

Поздняков удивился: неужели до Качуга уже дошли вести?

— О чем вы спрашиваете, товарищ?

— Так ведь машины, говорят, прямо по снегу посылать будут. По Лене. До самого Якутска, сказывали, муку вывозить…

— Вы-то откуда знаете, что будут?

— Так как же, Алексей Иванович, ночью еще из Иркутска звонили, шофера вот приехали, рассказывают. Не звонили бы, так другое подумал…

— Что?

— Разыгрывают меня, старика. Ледянка-то, она ведь до Жигалово только, а дальше как? Целиной? Или брехня это?

Поздняков сбросил тулуп на пол, стянул надавившую плечи шубу, сложил комком, положил на тулуп, к печке.

— Нет, не брехня. Закройте-ка свое окошечко и ни одной машины на тракт. И сменному передайте: утром собрание проведем.

— Хорошо, Алексей Иванович.

— И всех, кто с тракта вернется, тоже на прикол.

— Ясно.

— И скажите начальнику автопункта, чтобы к девяти приготовил клуб и собрал всех водителей и ремонтеров. А меня… в восемь разбудите.

— Понял, Алексей Иванович. — Диспетчер захлопнул окошко в водительскую, прибрал на столе, напялил на себя полушубок. — Ну дела! Сроду еще такого не было, сколь работаю тут, чтобы на такое дело идти… Может, чайку выпьете с дороги, Алексей Иванович?

Ответа не последовало. Поздняков, подложив под ухо руку, спал. Старичок поправил под головой Позднякова свернутую подушкой шубу и, осторожно ступая поскрипывающими половицами, нырнул в хлынувшее в дверь морозное облако.

Утром Позднякова разбудил вновь заступивший на дежурство диспетчер.

Весь автопунктовский двор забит машинами. Водители целыми толпами бродят по автопункту, стоят у диспетчерской, теснятся в конторе, обсуждают, судачат, спорят, ждут обещанного собрания: что за поход готовится по занесенной снегом Лене? Увидали появившегося из диспетчерской Позднякова, ринулись к нему, обступили.

— За чем остановка, Алексей Иваныч?

— Куда ехать велят?

— Кто ж по снегу проедет? Расчищать будут или как?..

Рублев пробился в круг, потеснил водителей.

— Тихо, товарищи! Сейчас все в клуб, там все скажут!.. — И Позднякову — Я думаю, открытое партийное проведем, Алексей Иванович, так верней будет.

Поздняков подумал. Задача трудная, коммунисты должны помочь.

— Собирайте партийное, товарищ Рублев.

Большой зал клуба забит до отказа людьми. Пришли не только водители, пришли ремонтники, механики — все, кто был свободен от смены. Рублев открыл собрание, сам же и предоставил слово Позднякову. Зал притих.

— Товарищи! — сказал Поздняков с трибуны. — В позапрошлом году вы отлично справились с такой трудной задачей, как строительство обходного пути. В прошлую зиму…

— Дело говори, Алексей Иваныч! Чего старое ворошить! — выкрикнули с мест.

— Куда ехать должны?

— Условия!..

Весь пафос, с каким Поздняков начал было свою речь, выстрелил вхолостую. Рублев, видя заминку начальника управления, подсказал ему:

— Говорите, что от нас требуется, Алексей Иванович!

Поздняков, уловив в тоне Рублева уверенность и поддержку, облегченно вздохнул.

— Так вот о самом деле…

И он объяснил, что требуется от водителей. В заключение сказал:

— Трудно будет пройти первый рейс до Якутска. А там, уже по проторенной дороге, возить будет легче. Прошу добровольцев записаться.

— Дозвольте слово? — встал с первых рядов молодой водитель.

— Говори, — разрешил Рублев.

Парень вышел к трибуне, оперся о нее рукой, обвел веселым взглядом присутствующих.

— Я так понимаю: дорогу нам колхозники проведут, резиной и запчастями снабдить обещают — чего ж не ехать? Я, как комсорг автопункта, заверяю: мы, комсомольцы, не подведем! Мы и раньше не подводили… верно, товарищи!

— Верно! Записывай! Не подведем! — загудел зал.

— Все? — спросил Рублев комсорга.

— Все. Пиши всех нас, Николай Степанович, едем!

— Ну а все, так садись, — неожиданно строго приказал Рублев. И, подождав, когда успокоятся в зале, добавил, обращаясь к севшему на свое место комсоргу: — Нам не заверять, а хлеб спасать надо. Больно у тебя все это легко получается: дорога, резина будет — поехали! Не будет вам хорошей дороги, товарищи! И легкого рейса тоже не будет!

Зал замолчал, замер. Удивленно посмотрел на Рублева и Поздняков: что он их запугивает?

— Ледянку от Качуга до Жигалово мы две недели вели. Это сто семьдесят шесть километров. А сколько надо ее от Жигалово до Якутска вести? Два месяца? И то мало? Так вот проковыряют вам дорожку пехлом колхозники, как сумеют, и двигай, торопись проскочить, пока метель не замела или опять снегом не завалило. Да и проехать по такой не каждый сумеет. Ты, например, герой, — он опять повернулся к комсоргу, — на первом километре машину в сугроб зароешь. Это я тебя заверяю.

Веселое оживление прокатилось по залу. И снова напряженное, немое молчание.

— Мы вот с членами партбюро посоветовались и так предлагаем: народ легкостью рейса не соблазнять, а все возможные трудности тут обговорить, пока у нас не снег, а скамейки твердые под… под нами, что ли. И в рейс этот посылать не кого попало, а по нашему партийному усмотрению. Кому мы довериться можем. Так, товарищи коммунисты?

Рублев откашлялся, поднял к глазам список.

— Вот тут мы наметили кого… Всех разом зачитать или каждого обсуждать будем?

— Читай всех разом! — поднялся горой над сидевшими Николаев.

После собрания Поздняков отозвал Рублева в сторону, отечески пожурил:

— Что же вы меня лакировщиком таким перед людьми выставили, товарищ парторг? Я уж, откровенно сказать, струхнул даже: не отпугнуть ли народ хотите?

— Народ правду любит, Алексей Иванович. Вы же сами мои пельмени, помню, хвалили, — отшутился Рублев. — А уговаривать тут не дело — это партии задание, а не ваше.

Отбирали для рейда лучшие газогенераторные автомобили и полуприцепы. Поздняков приказал поставить на машины хорошую резину, заменить все ненадежные приборы, снабдить по возможности дефицитными запасными частями. В подготовке автоколонны приняли участие все ремонтники, механики, весь автопункт. Проверяли, щупали, пробовали на ходу. Девушки вызвались написать лозунги на каждую машину, украсить пихтовой хвоей кабины. Из Баяндая пришли машины с березовой чуркой. Уже погружены в кузова брезенты палаток, ящики с запчастями, продуктами, инструментом. Привезли полученные по карточкам свежие «кирпичи» пшеничного хлеба. Туго с хлебом в стране, каждый грамм на учете. Избранный начальником колонны Рублев решил проверить на вес. Прикинули — лишков килограммов двадцать. Что за притча? Еще раз прикинули — двадцать килограммов двести граммов лишнего хлеба. Откуда? Посмеиваются автопунктовцы над Рублевым.

— Сорока на хвосте принесла!

— Бери-бери, нешто это избыток. Одному твоему дружку на неделю не хватит.

— Грузи на машину, братцы!

И понял Рублев: не сорока на хвосте принесла серые кирпичи хлеба, а товарищи, что остались в Качуге, поделились. Свои наперед карточки отоварили, от себя оторвали. Да поди, разберись теперь — чьи эти излишки? Пришлось взять.

Просторный автопунктовский двор гудит, что улей. А люди подходят и подходят. Несут узелки, сверточки, сумки, горячее напутственное слово. А когда заработал мотор головной машины — хлынули к кабинам, сдавили. Каждому хотелось в последний раз обнять отца или мужа, еще разок проститься перед долгим опасным рейсом. Так, в толпе, и двинулись одна за другой неуклюжие, с торчащими по бокам черными бункерами машины, пробиваясь к воротам. И не автоколонна, а кумачовые полотнища лозунгов и зеленая пихтовая хвоя, казалось, поплыли в морозном дыханье толпы, вылились из ворот, за поселок.

Поздняков, проводив колонну до Лекы, вернулся в Качуг, заехал в райком узнать о выполнении решения обкома относительно мобилизации приленских сел на расчистку дороги. Не сообразил же утром еще заехать!

Теплов встретился у райкома. Обрадовался, первым пошел навстречу.

— А, здравствуй! Вот докладывал начальству, как баб на твою дорогу из Жигалово выгоняю. Ревут бабоньки — а что делать? Приказ…

— А кто здесь? Из обкома? — удивился Поздняков.

— Какого еще обкома? У секретаря райкома был, ему отчитывался…

— А вы?

— Я? Я, брат, повыше держи: на Жигаловский сельсовет перешел. По собственному желанию областного комитета партии…

— Как? За какие такие дела, Василий Герасимович?

— Так вышло. Не потрафил… Ну как ты-то? Гордеев-то помощником тебе стал, а?

— Да, помощником.

— Это хорошо. Танхаеву спасибо скажи.

— Убили Танхаева.

— Что ты?! Да, война — не свадьба… Ну-ну, бывай. В Жигалово заезжай, гостем будешь. Парники с бабами строим, в мае огурчиком угощу… Бывай, брат!