Сибиряки

Глава семнадцатая

А войска шли, шли…

Шли Москвой сибирские парни. Шли обвешанные винтовками, автоматами, вещмешками и касками, неся на плечах минометные стволы и опоры, длинные противотанковые ружья. Шли, подставляя холодному промозглому ветру открытые лица, продубленные байкальской сармой и морозами, обласканные жарким сибирским солнцем. Серое в клочьях небо висело над куполами церквей и каменных корпусов, и в его мутных просветах, как в полыньях, болтались тугие дыни аэростатов. Пузатые, набитые песком матрацовки, наволочки, мешки в зияющих чернотой окнах подвалов. Бумажные иксы на стеклах. Отрубленные кирпичные углы зданий. Запутавшиеся в арматуре обломки бетона. Щебень. Грязь. Известь. Иногда начинал моросить дождь. Мелкий, ноябрьский, липкий. Переставал и снова сыпал, уже изморозью. А мимо, кутаясь и пряча в воротники сизые онемевшие щеки, бежали люди; с детьми, с вещами. Люди забили метро, площади, трамвайные остановки, вокзалы. Нагруженные с верхом сейфами, ящиками, тюками пробивались в живом потоке забрызганные автомобили.

А войска шли, шли…

Шли ольхонские, качугские, тайшетские, заярские парни. И не было им ни конца, ни краю. Шли, глазея по сторонам на израненную столицу, на пестрые каменные громады, изляпанные грязно-зеленой краской, на ссутулившихся, близких к отчаянию горожан, покидающих насиженные родные гнезда. И диво — оглядываясь на сибиряков, на их размашистую свободную поступь, на их спокойные, уверенные и задорные лица, светлели потухшие глаза москвичей, расправлялись изнывшие в горе плечи.

А войска шли, шли, шли…

Червинской в эту ночь не спалось: поезд приближался к Москве. Вот уже четвертый месяц мечется этот санитарный поезд, наскоро оборудованный из жестких пассажирских вагонов, от Днепра до Поволжья, от оренбургских степей до далекой Сибири, пропитанный кровью и гарью, не раз продырявленный и обожженный, пропахший лекарствами и цветами. А этой холодной сырой ноябрьской ночью подходил, будто подкрадывался, к Москве. Остановка за остановкой. Стоянки на разъездах, у семафоров, на расчистке и ремонте путей. И снова гулкое учащенное пульсирование на стыках. Окна плотно задраены изнутри солдатскими одеялами, на редких висячих лампочках бумажные абажуры. Голые, бьющие в нос карболкой полки и лавки выскоблены, начищены до блеска. Тугими скатками сереют на верхах полосатые матрацы и одеяла. Уютными огоньками попыхивают в углах железные печки. Кое-кто из санитаров и медсестер притулились у печек, в проходах, балуются чайком или стучат костяшками. Завидев приближающуюся к ним Червинскую, почтительно привстают, уступают дорогу.

Ольга переходит из вагона в вагон, подолгу задерживается в тамбурах, вглядывается в густые чернила ночи и, поежась, снова идет в вагон, дальше.

— Чайку с нами, товарищ военврач третьего ранга!

— Спасибо, Савельич. Не хочу.

— Воля ваша, Ольга Владимировна. А чаек душу греет, — подчиняясь Червинской, перешел на общечеловеческое обращение санитар в потрепанной, непомерно большой шинели. Раненный в ногу осколком, санитар сам попал на походный операционный стол к Ольге, а через два дня уже ковылял по вагону и похвалялся чудо-хирургом. С тех пор Савельич если и не заменил Ольге няню Романовну (как ни верти — служба!), то по крайней мере был готов оказать ей любую услугу.

Ольга протянула к огню озябшие пальцы, и Савельич тотчас подставил ей свой чурбачок.

— К Москве, значит, подъезжаем. К нашей столице Родины. Вот уж на что я сибиряк, отродясь, кроме Иркутска, нигде и не был, а тоже сейчас о Москве думал. Какая она есть, матушка? Чать, церквей одних — тыща! Сорок сороков — это ведь что же: одна тысяча шестьсот будет? Не в такое бы время побывать. Про метро сказывали: одна лестница — диву дашься. Стоишь, а она тебя, голубчика, вверх — вниз, как по сказке.

— Я ведь родилась в Москве, Савельич, выросла в ней, институт кончила.

— Ух ты! А ведь совсем как есть сибирячка!

— Да? Чем же я сибирячка, по-вашему?

— Да кто ж его знает, чем. И разговором, и всем протчим. Москвичи, приводилось встречаться, так те и калякают по-иному, слова, ровно песню, поют. А по Саратову походил — так и вовсе: па этай пайдете, патом павернете, апять метров этак с палста пратопаете…

Ольга и сидящие рядом санитары рассмеялись.

— Сынок у меня все в Москву рвался. В воздушную академию хотел, да за сердце его в Иркутске же и забраковали. В горный поступил. Теперь бы уже на третий перейти, а тут война. Старуха пишет — письмо прислал, сурьезный кулак немцу наши сибирячки готовят. Где готовят — не сообщает, а пишет, что, о ком давно мечтал повидать, к тому и пришел. К Москве, значит.

В Москву прибыли в полдень. И приехали, как на полустанок: неожиданно, тихо. Не так, как возвращалась Ольга еще девчонкой с Черного моря с родителями и Романовной. Сколько радости, любопытства, гордости бывало на лицах приезжающих в столицу, едва замелькают дачные сады Подмосковья. И голос поездного радиста: «Граждане пассажиры! Поезд прибывает в столицу нашей Родины Москву!»

В последний раз звякнули буфера, дернулась от толчка печная дверца.

Ольга с бешено забившимся сердцем сошла на безлюдный, холодный перрон столицы. Нет, не так прежде встречала ее родная Москва. А что еще ждет там, за вокзалом?

— От поезда не уходить, ждать особых распоряжений!

— Вот и в Москве побывал и Москвы не видал, — тихо подошел сзади Савельич. — Слыхали, товарищ военврач третьего ранга: не уходить. Выходит, и города не покажут.

— Ничего еще не известно, Савельич. Проверьте-ка, как там с дистиллировкой.

— Слушаюсь!

Из вокзала, как оглашенные, выскочили с мешками, сумками пассажиры. Налетели на вагоны с красными крестами в белых кругах, шарахнулись, ринулись дальше. Заглядевшуюся на них Ольгу чуть не сбила с ног здоровенная дивчина, крикнувшая ей, уже отбежав:

— Извиняйте!

Ольга прижалась к вагону, но людской поток так же быстро кончился, как и появился. Куда? Что за пассажиры? На пригородный? Хоть бы расспросить: что там? как? Живут ли еще там люди? Неужели не удастся взглянуть на милый сердцу дом с балкончиком над подъездом, родительские могилы на Девичьем?..

Томительно медленно потянулось время. Червинская прошлась вдоль состава до паровоза, обратно к хвосту. Разглядела вдали длинные вагоны метро, к которым пробежали мимо нее пассажиры. Значит, так и есть: дачники! Электричка не ходит, метропоезда приспособили. Что им война! Еще овощи, поди, на даровые вещи меняли. Спекулянты! Ольга глубоко и нервно вздохнула, и в тот же момент мягко перестукнулись, укатили в ночь метрополитеновские вагоны.

— Видали? Как на метро поехали, — подошел к Червинской начальник поезда.

— Спекулянты несчастные! — зло ответила Ольга.

— И как это вы, Ольга Владимировна, поспешны всегда… Не спекулянты, а труженики, герои. Под носом у немцев траншеи едут копать.

Червинской стало неловко за свой выпад.

— А я подумала…

— А вы часто после думаете, Ольга Владимировна. Так я вот зачем вас… — Он медленно достал из кармашка часы, открыл крышку.

«Совсем как Сергей Борисович, — подумала Ольга, глядя на спокойное лицо военврача первого ранга. — И манера говорить та же, и имя: Сергей Сергеевич…»

— До пятнадцати ноль-ноль можете отлучиться, Ольга Владимировна… если хотите.

— Конечно, хочу! Спасибо, Сергей Сергеевич!.. Да, простите… а нельзя ли взять с собой Савельича?

— Санитара? Ну что ж, возьмите…

Через двадцать минут они с Савельичем уже мчались в автобусе по проспекту.

— Эк ее матушку-то как раскровянил, ирод! — сокрушенно вздохнул Савельич, разглядывая разрушенные кое-где кирпичные углы зданий, заткнутые мешками окна.

На одном из перекрестков их задержало шествие войск.

— Сибиряки идут! — объявил водитель.

— Да неужто наши? — вскинулся с места Савельич, прилип к стеклу.

Водитель с уважением посмотрел на сержанта.

— А вы тоже, выходит, сибиряк, товарищ?

— Иркутский я, иркутский… Сынок у меня тута… повидать бы!..

На вокзал вернулись без пяти три. Всего и успели побывать на Новодевичьем да проехали мимо дома Червинской.

Стояли на запасном пути. Только к ночи подали состав снова к вокзалу. И опять стояли. В тусклых синих лампочках лица кажутся мертвыми… Изморозь, холод… И вдруг яркий белый луч прожектора рассек небо. Второй, третий. Истошно взвыли сирены, заработали далекие зенитки. А лучей все больше, больше. Скрещиваются, расползаются, шарят. Седыми медузами обозначились плотные тяжелые тучи. Все небо в тучах. Ослепительный сноп света вспыхнул, повис в воздухе, вырвав из темноты привокзальные строения, и в их свете вскинулись кверху дымные столбы взрывов. И снова сноп света. Докатилась, ударила в стекла первая звуковая волна. Вой сирен, трескотня зениток, ползающие по тучам белые щупальца прожекторов, немецкие «фонари» и взрывы, взрывы, взрывы… Ольга смотрела как завороженная.

А лучи уже над Москвой, держат, ведут блестящие стремительные точки, и рвутся возле них осколочные зениток. «Ну же! — шепчут онемевшие губы Ольги, видя, как все дальше на город уходят блестящие точки. — Да ну же! Ну же!.. Есть!» — Красно-черной ниточкой протянулся след падающего «вульфа».

— Ольга Владимировна! Товарищ военврач третьего ранга! Поступают!..

Ольга не сразу сообразила, о чем кричал ей Савельич. Ах да, прибыли раненые!

Эвакуировался пятый по счету московский госпиталь. Забелели на полках, скамьях свежие простыни, застучали костыли, унитазы, жарче запылали топки, ожили, заговорили, застонали простуженные вагоны.

Ольга улучила минуту, вернулась на перрон. В стороне, наблюдая за посадкой, попыхивал сигареткой военный в папахе. Ольга подошла к нему.

— Здравствуйте, товарищ…

— Пора бы научиться обращаться, товарищ военврач третьего ранга.

Только сейчас Ольга разглядела ромбы в петлицах военного, зло усмехнулась.

— А меня не успели научить, к вашему сведению! — И отошла.

— Вернитесь!

— В чем дело? — Ольга вызывающе, в упор смотрела на дряблое усатое лицо военного в папахе.

— Это я вас должен спросить: в чем дело? Почему вы так разнузданно ведете себя? Вы что, на смотрины приехали или женихов выбирать?

Ольга дернула плечом, пошла прочь.

— Вернитесь!!

— Червинская, сейчас же вернитесь назад!

Это уже окрикнул Сергей Сергеевич. Он направлялся к военному в папахе и слышал его последнюю фразу.

Ольга с трудом поборола себя, вернулась к начальнику поезда, зло усмехнулась:

— Ну что?

Человек в папахе обрушился на начальника поезда:

— Черт знает что у вас делается, товарищ военврач первого ранга! Где у вас дисциплина?

— Виноват, товарищ генерал, но… Червинская э… как бы сказать… не обучена военному искусству, товарищ генерал. Зато она лучший хирург не только нашего поезда…

— Меня интересуют сейчас не ее практические заслуги, товарищ военврач первого ранга, а ее воинская дисциплина! Завтра ей могут предложить взять винтовку!..

— Представьте, стреляла из боевой! Еще в институте! — вмешалась Червинская.

— Что?!

— Помолчите, Червинская!

— Молчу, Сергей Сергеевич.

— Десять суток домашнего ареста!

— Благодарю!

— Пятнадцать суток!!

— Все?

— Товарищ Червинская!.. Простите, товарищ генерал…

— Я могу идти? — дернула плечом Ольга.

— Это черт знает что такое? Идите! А вам, — добавил генерал, когда Червинская отошла к вагону, — вам объявляю выговор, товарищ военврач первого ранга. Безобразие! Будто в тайге из берлоги выкопали… Распустились!

— Простите, товарищ генерал, но Червинская коренная москвичка. В Иркутске она пять лет, а в нашем поезде только с июля…

— Москвичка? Позвольте, позвольте… Червинская… Как звали ее отца?

— Не знаю… Ольга Владимировна… вероятно, Владимир…

— Не стройте из меня дурака! Я спрашиваю, кто ее отец?

— Помнится, тоже медик… Даже, если не ошибаюсь, в какой-то степени известный медик… Да-да, именно так. Она мне как-то называла кафедру, которую ее отец вел в клинике Склифосовского…

— Профессор Червинский? Удивительно… Впрочем, что же тут удивительного… Да-да, конечно… Гм, да. Ну что ж, замените ей арест выговором, товарищ воеврач первого ранга. Устным выговором. И научите обращению к старшим. Можете быть свободны.

Уже в пути начальник поезда объявил Ольге о милости генерала.

— Благодарите вашего покойного папашу, Ольга Владимировна. Посмертно хранит вас от ваших неблагоразумных поступков.

— А знаете, Сергей Сергеевич, если бы он сказал мне еще одну пакость, я бы ему дала оплеуху!

— И пошли бы под трибунал.

— И пошла бы! И там бы оказала: война — войной, а человеческое достоинство уважайте!

— Верю, скажете. И кого же вы убедите?

Синие глаза Ольги гневно сверкнули.

— Не знаю. Вас с вашим генералом, видимо, не убедить.

— Ну вот и договорились. Свое самолюбие уважаете, а мое не щадите…

— Я защищаю женское самолюбие, а не свое!.. Или теперь и вы заставите меня выслушивать подобные вещи?

— Нет-нет, зачем же. Да и без того в ухе звенит… Так-то. Вот почитайте-ка на досуге. А то с вами еще что-нибудь заработаешь. — И оставил на столике Ольги книжку.

Ольга не сразу взяла ее в руки. Книжка оказалась не чем иным, как строевым уставом РККА от 1941 года.

«Что же, выходит, и он за меня „заработал“ от этого хама с ромбами? Дают же таким право играть с людьми, как с оловянными солдатиками. Да и я хороша, промолчала бы уж, не раздувала огня — так ведь сама себе враг: и не хочу, а наговорю лишнего…»

Врачебный обход близился к концу. У одного из тяжелораненых Ольга задержалась дольше обычного. Только что оперированный, с ампутацией обеих ног, он еще находил силы улыбаться, отпускать шутки. Червинскую сразу же расположило к себе его добродушное, несколько одутловатое лицо с мягкими чертами и внимательными, дружески приветливыми глазами. Оказалось, тоже москвич. Даже жил сравнительно недалеко от Червинских. И Сибирь знал, дважды бывал в Иркутске. Обрадовался, услыхав, что построили-таки хороший мост через Ангару, но удивился, что в городе до сих пор нет ни одного трамвая.

— Старый купеческий город, Ольга Владимировна. Даже при нэпе были там такие миллионерищи — диву дашься. Чайные, мануфактурные монополии держали. Фаянс из Китая, мясо из Монголии, меха из Якутии возили. Пароходство, промыслы, рестораны, игорные дома, скачки. Золото у концессии торговали. Магазины, торговые ряды по всем сибирским городам и городишкам без малого…

— Да вы уж не историк ли?

— Нет, Ольга Владимировна, я солдат. В германскую собой командовал, в гражданскую ротой, в финскую полком, сейчас вот дивизией… откомандовал. Пятнадцать раз ранен был, два раза тонул, раз горел, раз газом травился, дважды из-под земли выбирался, а тут такая плевая штучка — и на тебе, отгулялся.

— А вы… вы генерал?

— Был таким. Комбригом числился. Да переаттестацию не прошел — грамотешка… Дали полковника.

Ольга невольно сравнила этого милого, исковерканного огнем и железом человека с напыщенным медиком-генералом. Какая злая шутка судьбы!

— Скажите, — спросила Червинская, — вот вы говорили о готовящемся окружении Москвы, кольце и так далее. Это… опасно?

— Еще бы!

— Вот как? А почему же в таком случае затянули с эвакуацией?

Мутные карие глаза полковника чуточку вспыхнули, прояснились.

— Один офицерик то же самое меня на разборе спрашивал.

— А вы? Что вы ему ответили?

— Сказал, что такой вопрос не достоин звания офицера. Вот вы спрашиваете: почему не эвакуировали Москву? А кто вам сказал, что это необходимо?

— Не понимаю. Но ведь вы сами сказали: опасно. И ведь ее в самом деле эвакуируют; учреждения, заводы… Правительство, говорят, уже в Казани…

— Заводы, учреждения — это еще не эвакуация. Им надо работать, а не зажигалки тушить да дыры заделывать. Правительству тоже виднее, где быть… Но представьте, оставили бы сейчас Москву все жители, ополченцы, войсковые части. Какой бы вопрос вы задали мне в таком разе? А опасно — так ведь вся война опасная штука.

— Да, конечно. Но быть в это время в Москве и думать, что совсем близко немецкие танки, что вот-вот…

— Это вы только так думаете: вот-вот. А немцы — те вряд ли могут так думать. Помню, мы финскую группу одну зажали в кольцо. Все, казалось бы, еще немного нажать — и крышка. А сунулись — доты новые объявились, а что за ними — черт его, финна, знает, что у него там еще за сюрпризы… Вот и потрухиваем оба. Нам страшновато его приканчивать, а финн, поди, ждет, откуда что на него свалится. Психическая это штука — война. А для тех, кто не видит ее, — и вовсе. Уверяю вас, на КП спокойнее спишь, чем вот на этой полке… Извините, Ольга Владимировна, горло перехватило…

Светало. Червинская вернулась в свое купе и, не включив свет, без сил повалилась на подушку. И вдруг нащупала под рукой конверты. Вскочила, зажгла лампу, присела к столику. Письма (их положил, конечно, Савельич) были от Лунева и одно, короткое — Алексея. Не сдерживая порыва, разорвала конверт, впилась в строки:

Ольга не удержала улыбки. Как он самоуверен. Плохо же подействовало на него ее нравоученье.

И опять, уже вслух, рассмеялась Ольга. Будто в Северотранс свой вербует!

Ольга смеялась. Про ее жениха такое расписывать! Ох, Алешка, Алешка…

— Ну не болван ли! — вслух воскликнула Ольга.

«Этого еще не хватало! — струхнула Ольга. — Да он и в самом деле с ума сошел! Думала, попишет да и отстанет… Дернула же меня нелегкая написать! На пять писем не ответила, на шестое… Неужели он еще натворит что-нибудь?..»

Ольга отвела рукой шторку, бесцельно вгляделась в окно, в уходящие назад голубые в рассветной дымке пашни, придорожные постройки, разбитые в щепы товарные вагоны. Что же ей теперь сделать, чтобы не оказаться в ловушке, чтобы устоять?..

Громкий стук в дверь оторвал от окна Ольгу.

— В чем дело, Савельич?

— Воздушная тревога, товарищ военврач третьего ранга! Приказано по своим вагонам! — И пробежал дальше.

Ольга поспешно накинула на себя шинель, выбежала в тамбур. Закрепленный за ней вагон был вторым от служебного. Здесь ее уже ждали фельдшер, медсестра и два санитара.

— А, доктор! Опять пожаловали? Не спится?

Полковник лежал, бросив поверх одеяла на всю длину своего обрубленного войной туловища жилистые могучие руки, глядя на тихо вошедшую в вагон Червинскую.

— А вы тоже не спите? — стараясь не выдать волненья, спросила Червинская.

— Не спится, доктор.

Мимо, один за другим, торопливо прошли военврач, санитары. Приглушенно захлопали двери. Раненый вопросительно взглянул на Червинскую.

— Что это, доктор, уж не воздушная ли тревога?..

— Тсс! Не пугайте других. Такой вопрос, товарищ полковник, недостоин звания офицера.

— А вы герой, доктор. Шутить в таком деле — не всякий солдат сможет. Хотите, я расскажу вам один случай?..

Поезд дернулся, завыл тормозами. В соседнем купе шлепнулся на пол, заорал раненый. И в тот же миг с гулом пронесся где-то над головой поезда немецкий бомбардировщик. Несколько взрывов почти одновременно тряхнули вагон. Со звоном вылетели стекла задраенных окон. А поезд уже снова набирал скорость. Отчаянно стучали, торопили друг друга перепуганные вагоны. Заворочались, застонали, закричали разбуженные люди. Червинская с медперсоналом металась от одного раненого к другому, успокаивая, упрашивая держаться за поручни, стяжки. От бешеной скорости поезд трясло и бросало, как в лихорадке. И опять гул, взрывы, уже за поездом. И вдруг снова резкая, почти на всем ходу остановка… Гул и взрывы где-то впереди поезда. Все перепуталось, смешалось в окровавленную вопящую массу. И снова дернулся, побежал поезд…

Широко раскрытые глаза полковника застыли в улыбке. Ольга испуганно кинулась к нему, схватила за руку.

— Все в порядке, доктор, — прокричал тот, силясь перекрыть стоны. — Я бы этого машиниста… к ордену… не задумался!