Сибиряки

Глава пятая

Гордеев вернулся домой из Качуга неожиданно и не в духе. От Софьи Васильевны не ускользнуло и на этот раз, что он умышленно долго возился с галошами, с шубой, избегал смотреть ей прямо в глаза.

— Игорь, что-нибудь случилось? Ты же писал, что полетите еще в Заярск.

— Ничего особенного, Соня. Просто Поздняков счел возможным обойтись без меня. Вот я и вернулся.

Гордеев снял пенсне и ласково посмотрел на жену. Тонкими сухими пальцами провел по ее светлым седеющим волосам, улыбнулся.

— Ну зачем ты мучаешь себя вечными страхами? За меня, за мою службу? Разве уж я так остарел, что за меня нужно бояться?

— Конечно, нет, Игорь, но… Скажи, что у тебя на службе? Разве я не вижу, что у тебя какая-то неприятность.

— Ты всегда все видишь, Соня.

— Игорь…

— Ну хорошо, только после. И поверь, ничего страшного нет, и не волнуйся. Вы ужинали? Нет? Вот и отлично. Значит, поужинаем вместе.

После ужина, несмотря на поздний час, Гордеев по обыкновению прошел в свой крошечный кабинетик. Здесь, на столике, в беспорядке лежали журналы, газеты, целые стопы книг и исписанных листов бумаги. Софья Васильевна никогда не прикасалась к бумагам мужа, и они лежали так, как их оставлял Гордеев. Вот уже три года как он пишет большой технический труд об эксплуатации и ремонте автомобилей, отдавая ему весь свой досуг и тридцатилетний опыт инженера. Книга подвигалась к концу, и Софья Васильевна уже молила бога, чтобы муж скорее расстался со своей рукописью, пока не заработал чахотку. Но сейчас Гордеев даже не прикоснулся ни к рукописи, ни к скопившимся за его отлучку газетам и, машинально листая попавшуюся под руку книгу, перебирал в памяти подробности своей последней беседы с Поздняковым. Нет, это не Перфильев, которого можно было сломить, переубедить и даже поставить на место, когда тот начинал вмешиваться в дела главного инженера, — это характер. И пусть что угодно твердит ему Перфильев об этом выскочке из шоферов и самоучке, счастливчике, привыкшем «на ура» вытягивать план, — это руководитель. Другой вопрос — каков он, этот руководитель, как он поведет себя дальше и поймут ли они когда-нибудь друг друга? Кажется, вряд ли…

— Я не помешаю тебе, Игорь?

Гордеев очнулся от дум и, повернувшись к жене, ласково улыбнулся.

— Что ты, Соня! Даже очень хорошо, что ты зашла.

Усадив жену против себя, он взял ее маленькие руки в свои сухие, жилистые, притянул к себе.

— Ну-с?

Софья Васильевна успела заметить, что муж не прикоснулся даже к газетам, которые он всегда аккуратно просматривал, едва возвращался домой. На ее полном, все еще красивом лице мелькнула тревога.

— Я думала, что ты мне что-то расскажешь, Игорь?

Гордеев грустно усмехнулся. Сложив обе руки жены в свою, нежно погладил их длинными, слегка подрагивающими пальцами.

— Видишь ли, Соня, я склонен думать, что назначение Позднякова в Иркутск связано не только с создавшимся положением и планом. Ты помнишь, как Перфильев на первых порах горячо отстаивал необходимость введения новых методов работы, явно заряженный трестом? Однако пороху у него хватило на месяц — два от силы, доказать он ничего не сумел и вынужден был согласиться с нами. Теперь, мне думается, трест хочет повторить это с Поздняковым. В Качуге мне довелось познакомиться с ним поближе. Кстати, за все наше знакомство он задал мне всего два — три вопроса: почему я настроен против стотысячных пробегов? Почему автомобили из ремонтов принимаются не водителями, а только контрольными механиками? Ну и — собственно, я уже знал об этом — поставил меня в известность о своем решении строить свой собственный транзит… и, пожалуй, все. Затем он предложил мне вернуться в Иркутск, а сам остался там…

Гордеев отпустил руки жены и сосредоточенно занялся стеклами пенсне. Софья Васильевна молчала.

— Говорят, что Поздняков у себя на Урале тоже любил блеснуть этими новаторскими сальто-мортале, но делать подобные трюки здесь, где и без того можно свернуть голову на одном Ленском тракте, да еще в таком большом хозяйстве — поверь, Соня, слишком рискованно. Есть у нас в Качуге шофер, лучший, пожалуй, шофер во всем управлении, Рублев. Ты знаешь, как он ездит? Тише всех. Его то и дело обгоняют на трассе, а он знай себе не торопится. Да еще в пути раза три — четыре остановится, обойдет машину, осмотрит — и дальше. И ты знаешь, он за месяц делает больше рейсов, чем любой лихач, и грузов перевозит гораздо больше. Да и машина у него почти никогда не стоит в ремонтах. Лихачи же валяются вверх колесами по кюветам или торчат в мастерских. Порой в машине Рублева я вижу весь наш Ирсеверотранс. Движется он ровно, без рывков, без перегрузки — и тянет. Перегрузи его, разгони, рвани, как говорят новаторы, — и свалится он в кювет или пойдет на свалку. Вот ведь что страшно, Соня!

— Игорь, ну зачем ты все так мрачно рисуешь! Может быть, это тебе так кажется и Поздняков вовсе не думает ломать механизмы?

Гордеев поднял голову, усмехнулся.

— Конечно, Соня, мне все еще только кажется. Мне и самому хочется верить, что ничего этого не будет. Ведь я здесь восьмой год, а начальников управления при мне сменилось четыре. Варяги приходят и уходят, и каждый новый варяг заставляет меня настораживаться и обороняться. Вот и в приход Перфильева я тревожился не на шутку, а ведь ничего не случилось.

Гордеев окончательно повеселел и, снова взяв руки жены, поцеловал их долгим нежным поцелуем.

— Прости, мой друг, я, кажется, опять расстроил тебя своими страхами…

Гордеев с нетерпением и тревогой ждал возвращения Позднякова. Теперь он все больше жалел об уходе Перфильева, этого крикливого, сумасбродного, но в то же время безвредного толстяка. При нем Гордеев чувствовал себя куда уверенней и спокойней. Напрасно Софья Васильевна всячески старалась развлечь мужа, затевая то преферанс или вист, то семейный концерт, — Гордеев внимательно слушал музыку, принимал участие в играх, но по всему было видно, что делал все это нехотя, машинально. В остальное время Игорь Владимирович запирался в кабинете и часами просиживал над своей рукописью, не написав при этом ни одной строчки. Иногда у Гордеевых бывал вернувшийся из Качуга Перфильев.

— А что, батенька, может, и вам зело насолил Перфильев? Тоже, поди, не дождетесь моего отбытия? — заговаривал он иногда, лишний раз желая убедиться в обратном.

— Да как же вам не совестно, Никон Сергеевич! — возмущался Гордеев. — Лицемерить и радоваться несчастью других — право же, до такой низости я еще не докатился. — И тихо добавлял — Боюсь, что нам с Поздняковым сработаться будет трудно.

— Ну-ну, шучу, — успокаивался Перфильев, хотя где-то в уголках души его продолжали бродить сомненья: «Все вы хороши, пока над вами не каплет. Каждый не прочь лягнуть старого льва… был бы случай…»

Теперь Гордеев с головой ушел в начатые им еще при Перфильеве конструкции. Целые дни проводя в центральных мастерских, суетился, торопил строительство моечной машины в разборке, создание конвейера в моторном цехе. Благо, Поздняков и Танхаев все еще задерживались в Заярске, и никто не отрывал главного инженера от этих важных для всего Ирсеверотранса работ, без того затянувшихся непростительно долго.

Восьмой год Гордеев в Ирсеверотрансе, и все эти семь лет были для него вечной пыткой. Руководители управления сменялись при Гордееве четырежды. И всякий раз, ожидая нового ставленника треста, главный инженер тщетно будил в себе гаснущую надежду встретить наконец человека, на которого он бы смог опереться. Никто из пришельцев так и не понял Гордеева, его назначения, его целей. Один набрасывался на гаражи, забывая ремонты, другой наваливался на мастерские, загружая их излишними работами, не считаясь ни с доводами, ни с протестами главного инженера. Даже Перфильев, на первых порах завоевавший симпатию Гордеева, показавшийся ему человеком чутким, способным понять главное, оказался поборником дешевеньких, чисто внешних эффектов. Больше того, слабый, безвольный руководитель, Перфильев постепенно переложил на Гордеева и часть своей ноши, тем самым выбил его из колеи, не дал осуществить важных проектов. Трест и на этот раз понял свою ошибку, снова предложив Гордееву руководство Ирсеверотрансом, но тот не считал себя ни организатором, ни карьеристом, чтобы польститься на этот высокий пост, подобно Перфильеву. Он — инженер, он верит в свои знания, опыт, он способен выправить технику Ирсеверотранса, но ему самому недостает крепкой, умной, целеустремленной опоры, сильной, дружеской руки.

И вот Поздняков. Гордеев был наслышан об этом человеке и в тресте и от Перфильева, причем суждения о нем были противоположны. Одни отзывались о нем как о талантливом руководителе-самоучке, другие считали его удачливым пробивным мужиком и самодуром, большим любителем блеснуть новаторством, каким-нибудь модным жестом. И все же Гордеев надеялся на лучшее. Ведь вывел же Поздняков Уралсеверотранс в передовое управление треста, да и Павлов не так уж глуп, чтобы еще раз повторить ошибку, в конце концов могущую стать для него роковой.

Увы, надежды Гордеева не оправдались. Вверх тормашками полетели выстраданные им режимы эксплуатации и ремонтов, распоясались шоферы. Началась жестокая ломка без того несовершенного фундамента, заложенного Гордеевым в разболтанное стихийное производство. Теперь ему осталось одно: уйти с дороги. Тихая пенсионная жизнь. Через каких-то полгода он уже получит на это горькое заслуженное право. Но уйти, не завершив дела, не осуществив замыслов, конструкций, так необходимых не только мастерским, но и тем же водителям — этого Гордеев не мог. Вот почему с таким жаром вернулся он сейчас к оставленным им на время моечной машине, рольгангам, конвейеру. Поздняков не оценил его замыслов, Поздняков — делец сегодняшнего дня и событий. Будущее Ирсеверотранса его волнует меньше возможных наледей и морозов. Как же ему внушить полезность его, гордеевских, идей, направленных только на будущее предприятия? Что хорошо промытая деталь — это вовремя замеченная опасная трещина, надежнее и прочнее заварка, чище руки сборщика, опрятнее в цехе? Что в разборочном цехе, сегодня еще полном паров, сырости, грязи, будут стоять цветы? Что и цветы должны стать стимулом иных отношений к труду, к качеству, к плану? А в моторном, в этом святая святых ремонтного предприятия, — разве конвейер, новые стенды, станки не позволят тем же водителям получить более качественные моторы? Не помогут выполнять более сложные планы, за один из которых сегодня так ратует сам Поздняков?

И Гордеев спешил. Торопил рабочих, конструкторов, вмешивался в каждый спор, в каждую операцию, забывая обеды, ужины, отдых. Только бы успеть подвинуть дело к концу, когда законсервировать работы будет уже просто глупо.

Поздняков, на этот раз в кабинете начальника управления, блаженно потягивался. Он только что вернулся из Усть-Кута, из самой далекой северной автобазы Северотранса, и прямо с аэродрома проехал в управление. Все еще чувствовались неприятная невесомость тела и покачивание самолета. Перфильев с дивана настороженно следил за Поздняковым.

— Что, укачало, батенька?

— Укачало, — признался Поздняков. — Впервые летел на этом У-2. Болтанка. Посадочных площадок нет, тайга, снег, — даже струхнул немного.

Перфильев деланно рассмеялся.

— Трудновато, батенька, вас напугать, трудновато. Вон ведь на что дерзаете — не боитесь, где уж вас напугать… Так что же, Алексей Иванович, теперь, может, и приемом-сдачей займемся? Акты из ГАИ я вернул, вот они, перед вами. Да и в Москву давно пора, засиделся…

Распахнул дверь, кинул с порога приветствие Танхаев.

— А качугские машины? — помедлив, спросил Поздняков.

— И качугские тут же. Все до единой.

Поздняков пододвинул к себе толстую стопу актов, мельком просмотрел несколько страниц, сдвинул стопу к самому краю.

— Хозяйство я осмотрел, акт подпишу. Но в акт впишем и ЯГи. Скелеты, а не машины оставили…

— Алексей Иванович!..

— Прошу вас, дайте указание начальнику техотдела, он впишет. Больше вас не задерживаю, товарищ Перфильев, езжайте. — А мысленно добавил: «Ну что ж, лети в Москву, латай свою дачку».

Перфильев хотел что-то еще возразить, но раздумал, а про себя отметил: «Спасибо и на том. Посмотрим, как ты тут справляться будешь. Обязательно еще поглядим, батенька».

Руководители пожали друг другу руки и расстались. Танхаев весело крутнул головой:

— Тце, тце… А меня забыл, однако. Совсем забыл.

— Вряд ли, — улыбнулся Танхаеву Поздняков. — Обоих нас не забудет.

Вошел Гордеев. Высокий, сухой, нахохленный.

— Я к вам, товарищ Поздняков. Разрешите?

Поздняков, не спуская с главного инженера взгляда, кивком указал на стул. Тон, с каким обратился к нему Гордеев, показался ему раздражительным, желчным.

Гордеев прошел к окну, сел на указанное ему место и, сняв с покрасневшего на морозе носа пенсне, принялся протирать платком стекла. Поздняков ждал.

— Я хотел бы выяснить, Алексей Иванович, как мы с вами в дальнейшем будем работать? С первых же дней я чувствую, что вы со мной перестаете считаться.

— Вот как?

— Да, так. А разве нет? — Гордеев без пенсне подслеповато уставился на Позднякова. — Собственно, чему же вы удивляетесь? Вы отменили списание «ярославцев», не спросив моего мнения. Впрочем, это ваше личное дело…

— И ваше, Игорь Владимирович, — примирительно возразил Поздняков.

— С какой стати? — Гордеев протер пенсне и водрузил его на нос. — Я дал свое согласие на списание машин и считаю, что поступил правильно. Кто же знал, что нам откажут в новых автомобилях. А рухляди у нас и без того хватит.

Но Поздняков молчал.

— Вы, может быть, что-нибудь ответите мне, Алексей Иванович? Что вы хотели этим сказать?

— Отвечу.

— Я вас слушаю.

Поздняков медлил. Гордеев снова сдернул с носа пенсне и, сам того не замечая, опять принялся протирать стекла.

— Отвечу, — повторил Поздняков. — Вы очень отстали, товарищ Гордеев.

— Позвольте!.. Как это?..

Поздняков предупреждающе поднял руку.

— Я же вам отвечаю, товарищ Гордеев. Я вас не перебивал. Методы, какими вы до сих пор работали, устарели. Разве наши водители чувствуют себя такими же хозяевами, как мы с вами?

— Я технический руководитель и не хочу подменять других, как это делаете вы. У меня нет времени…

— Даже выслушать меня?

— Хорошо, я вас слушаю. — Пальцы Гордеева задрожали, по внешне спокойному лицу разлились красные пятна.

— И вот, видя, что при такой постановке дел нам не только не справиться с грузами «Самородка», а и не сохранить машин, я вынужден был кое во что вмешаться.

— Не спросив меня?

— А зачем? Ведь вы все равно не отступились бы от своих правил?

— Да-с, не отступился бы! И не отступлюсь! Здесь этим правилам восемь лет!.. С тех пор, как я в Северотрансе…

— Вот и я говорю, что устарели…

— Это по меньшей мере оскорбление, товарищ Поздняков! А то, что вы разрушили установленные режимы, единственное, что нас еще спасало от технического регресса, оставили мастерские без ремфонда, еще как-то терпимого ремфонда… Вы представляете, что мастерские получат в ремонт после этих стотысячных мытарств по нашим дорогам! А вы еще собираетесь заставить мастерские ремонтировать эти одры! Почему вы не считаетесь, не советуетесь с другими?

Поздняков не торопясь подошел к столику, налил из графина воды, отпил.

— Скажите, Игорь Владимирович, — начал он, когда Гордеев остановился, — а как бы вы сами… уважали бы вы такого руководителя, который, прежде чем что-либо предпринять, спрашивал бы своих подчиненных: а не осудите ли вы меня за это, товарищи? Не повредит ли это вашему авторитету? Скажите, уважали бы вы такого руководителя?

Гордеев встал.

— Я вижу, что наш разговор не приведет ни к чему. Я говорю вам о моей компетенции, о моем праве…

— Хорошо, — твердо сказал Поздняков. — «Ярославцев» будут восстанавливать шофера. А вы, товарищ Гордеев, поможете им сделать это разумнее и быстрее… как помогли сделать эти машины одрами.

Гордеев, бледный как полотно, смотрел на Позднякова. Острая эспаньолка его дернулась кверху.

— Вы этого не дождетесь, товарищ Поздняков! — И, круто поворотясь, демонстративно вышел из кабинета.

— Tцe, тце, тце… — послышалось от дивана.

Поздняков сжал виски, провел от них пальцами до затылка и вдруг откинулся назад, шумно выдохнул воздух.

— Этак и до горячки довести можно…

— С Гордеевым ты не прав, Алексей Иванович. Нельзя так с Гордеевым, — мрачно сказал Танхаев. Его угнетала несправедливость Позднякова к главному инженеру. Много добра сделал Поздняков водителям, хозяевами их сделал, но и Гордеев прав, пожалуй: худа бы не было с техникой, если графики отменить все, целиком на одних водителей положиться…

— Ты меня не мири, Наум Бардымович, — после некоторого молчания сказал Поздняков. — Мириться с рутиной, косностью я не буду, кто бы их ни породил: стар ли, млад ли. Ты вон на что посмотри. — Он подвинул к Танхаеву лист бумаги. — Ведь это опять водителя грабят. Духовно ограбили, теперь вот в карман к нему залезли, сволочи!.. — И появившейся на звонок женщине-секретарю: — Главбуха ко мне!

В кабинет вошел сухощавый, очень сутулый, очень вежливый человек во френче. Видимо, очки мешали ему видеть дальше, и он, морща лоб, смотрел поверх стекол на сурово встретившего его Позднякова.

— Что же вы, подойдите.

— Здравствуйте, Алексей Иванович. — Руки главного бухгалтера, сведенные на животе, заиграли. — Я вас слушаю, Алексей Иванович.

Поздняков молча отобрал у Танхаева лист, положил перед главбухом.

— Читайте!

Очки главбуха бойко забегали по строчкам.

— Все ясно, Алексей Иванович, — не подняв головы, уставился он поверх стекол на Позднякова. — Мы строго по приказу треста…

Черная длинная бровь Позднякова поползла вверх, сломалась.

— Приказов обманывать людей я не знаю.

— Но позвольте!..

— Сколько вы платите водителям за экономию одного литра бензина?

— Пятьдесят копеек, Алексей Иванович…

— А удерживаете за пережог?

— Один рубль… Я могу показать приказ треста…

— Возьмите карандаш и бумагу, — оборвал Поздняков и сам подвинул прибор к главбуху. — Теперь пишите: шофер сэкономил бензина: первого ноября — 10 литров, третьего — 20, пятого — 35…

Карандаш уверенно забегал по чистому листку.

— Сколько же всего сэкономил шофер в ноябре?

— 200… 256… 312 литров, Алексей Иванович.

— Пишите еще: этот же шофер в этом же месяце пережигал: второго — 7 литров, четвертого — 9, шестого — 11…

И снова, но уже не так уверенно, бойко, заходил карандаш. Поздняков бросил:

— Сколько?

— Всего… всего 211 литров, Алексей Иванович. Но ведь причем тут…

— Так сэкономил шофер в ноябре или допустил пережог бензина?

— Конечно, Алексей Иванович… Но ведь мы производим расчет раздельно: за экономию по пятьдесят копеек, за пережог — рубль…

— Я спрашиваю: сэкономил он в ноябре или пережог?

— Сэкономил 101 литр, Алексей Иванович.

— А сколько вы ему выплатили?

— 312 литров по полтиннику — 156, 211 долой 156 — 55… Удержали 55 рублей, Алексей Иванович… Но ведь приказ не объясняет…

Без того жгучие глаза Позднякова засверкали.

— Значит, за экономию 101 литра бензина вы умудрились удержать с водителя 55 рублей, так я вас понимаю?

Человек во френче стал еще меньше ростиком.

— Приказ не объясняет, Алексей Иванович, как выводить расчет: в целом или раздельно…

— Вы или глупец или махинатор! — отрубил Поздняков. — Или я вас переведу в счетоводы или отдам под суд… если еще раз увижу вот это… — Он показал на жалобу шофера. — А сейчас пересчитайте и верните водителям все, что вы у них… взяли. — Не сразу подобрал Поздняков более мягкое слово.

Танхаев, с большим вниманием слушавший разговор, только крякнул.

— Ай-ай, мошенник какой! Вот не думал! — воскликнул он, когда за главбухом закрылась дверь.

— Где ротозеи — там и мошенники, — уже спокойно резюмировал Поздняков. — Кстати, первое — это в твой адрес.

Вечером Позднякова вызвали в обком: секретарь интересовался ходом перевозок, заодно подробно расспросил, как удалось укротить перекат без сильных морозов. Похвалил за транзит.

«Теплов информировал, — вспомнил Поздняков лобастого секретаря качугского райкома. — Груб-груб, а добро ценит…»

Поздняков спустился в вестибюль, к гардеробной, и уже протянул номерок, как вдруг чей-то тихий, взволнованный, до боли знакомый голос позвал его…

Поздняков, забыв о пальто, резко обернулся: перед ним в каких-то двух шагах стояла Ольга. Большие синие глаза ее, поднятые на побледневшего, как мел, Алексея, распахнулись, стали огромными. И были в них радость, и вызов, и мучительный вопрос, и смятение…

— Оля!..

Поздняков шагнул, не взял — схватил протянутую ему тонкую руку, не отрывая глаз от посветлевшего в слабой улыбке лица Ольги.

— Ну здравствуй, Алеша. Вот где мы встретились…

Алексей не отпускал сильную, так хорошо когда-то знакомую ему руку. Сердце его продолжало стучать отчетливо, часто. Да, это была она, Ольга…

— Что же мы… Ты одеваться, Оля?

— Так неожиданно. Даже не верится, что это ты, Алеша…

…Несколько минут они молча шли улицей. Черная легковая машина, приотстав, двигалась следом. Поздняков искоса украдкой следил за Ольгой. Теперь она казалась спокойной… именно казалась: он видел, как по щеке ее медленно скатилась слеза. Ольга плакала. Плакала, не замечая ни собственных слез, ни встречных прохожих, иногда вежливо и участливо здоровавшихся с нею. Поздняков осторожно взял ее руку.

— Оля… что с тобой? Успокойся…

Ольга на мгновение подняла на Позднякова влажные глаза, зло усмехнулась:

— Да? Разве это заметно?

— Но ты же плачешь, Оля.

— Ты очень внимателен, Алеша. Давно ли ты стал таким чутким?

— Оля!.. — тон ее живо напомнил Позднякову его прежнюю Ольгу: то нежную, ласковую, то вдруг резкую, злую. — Ну зачем ты так говоришь, Оля?

Червинская нервно дернула плечом, отняла руку.

— Ну что ж, прости, пожалуйста… ты ведь не терпишь колкостей…

Позднякова не обидела и не удивила выходка Ольги. Ее так же, как и его, взволновала эта неизбежная и в то же время неожиданная встреча. Мало того, он хорошо знал, что чем глубже ее страдания, тем более вызывающе держит себя Ольга. Так было и раньше, девять лет назад. Так и сейчас.

Поздняков тяжело вздохнул. Ему хотелось расспросить Ольгу о ее жизни, семье, счастлива ли она, хотя в последнем он уже сомневался.

Они вышли на площадь. Неожиданно Ольга заговорила. Заговорила непринужденно, просто, как после небольшой обычной разлуки. Поздняков, с трудом сдерживая дыхание, слушал. Оказывается, отец ее умер пять лет назад, а вот Романовна живет с Ольгой. Что Иркутск, в общем, нравится Ольге, а хирургия, научная работа ее полностью удовлетворяют. Но Ольга умалчивала о главном. Как устроилась ее жизнь? Счастлива ли она, или, как он, мирится со своим счастьем? Но почему ему так хочется знать об этом? Почему она должна об этом ему рассказывать? Разве он имеет теперь право на ее откровенность?..

— Ты, я вижу, не слушаешь меня? О чем ты думаешь, Алеша?

Поздняков вздрогнул, виновато заглянул в насмешливые глаза Ольги. Вот уже и смеется…

— Оля, прости, пожалуйста, я прослушал.

— Я спрашиваю: ты женат?

— Я?.. Да, я женат. Но ведь Перфильев рассказал мне о тебе, Оля, что ты здесь, в Иркутске… Значит, вы встречались с ним?..

— Один раз. В клинике. Лежал с радикулитом…

— Опять с радикулитом!.. — невольно вырвалось у Позднякова.

— Почему опять?

— Нет-нет… просто вспомнил. Удобная болезнь, когда туго с планом…

— Опять план! — в тон ему воскликнула Ольга. — Ты и сейчас бредишь по ночам трактом?

— И сейчас, Оля, — улыбнулся Поздняков. — Ну и что же Перфильев?

— Вот и все. К себе он не приглашал, видимо, больше не было надобности… как тогда, в Горске… А как ты здесь? Ты работаешь у Перфильева?

— Не совсем. Просто он уступил мне свое место… а теперь едет в Москву.

— Значит, продолжаешь расти? Ведь Ирсеверотранс, как я представляю, в десять раз больше Уралсеверотранса?

— Но ведь и ты растешь, Оля? — отшутился он.

Ольга не улыбнулась.

— Так ты женат, Алеша. И только?

— Пожалуй, да. Ну, есть дети: два мальчика…

— Мило же ты отзываешься о своей семье! Впрочем, твое дело…

— А ты?..

— Увы, я не обрела такого счастья…

— Как?! — вырвалось у Позднякова. — Разве ты не замужем, Оля?

— А почему я должна быть?

— Но ведь… Мне сказали, что ты вышла замуж…

— Кто?! — удивилась в свою очередь Ольга и, словно поймав себя на слове, делано рассмеялась. — Кто же еще согласится взять на себя этот крест, Алеша? Хватит и такой бедной жертвы, как ты…

— Ты все шутишь, Оля.

— Что же мне делать? Ведь я не меняюсь?.. Мне сюда, Алеша. Вот мой дом, а вон те, на втором этаже, светлые — мои окна. Романовна будет рада увидеть тебя…

Поздняков поднял голову к окнам. Так вот где, оказывается, нашла свой приют профессорская дочь и москвичка! Чей-то мужской силует выплыл в окне, задержался и снова растворился в его голубом свете.

Ольга поднялась на крыльцо, открыла дверь.

— Что же ты, Алеша? Зайди. Романовна будет рада…

— Мне показалось, что у тебя гости, Оля.

— Не гости, а гость. Пойдем, познакомлю с моим поклонником, — то ли серьезно, то ли насмешливо позвала с крыльца Ольга.

Поздняков, тяжело давя ступени, поднялся крутой деревянной лестницей. В прихожей их встретила Романовна. Увидев Алексея, старушка попятилась, всплеснула руками, бросилась к нему.

— Алешенька!.. Соколик ты мой, да как же это!.. Вот уж не чаяла свидеться…

— Вот и встретились, няня.

Романовна долго не отпускала Позднякова, фартуком вытирая глаза, всхлипывая и причитая. С дивана поднялся высокий блондин. Ольга шутливо подтолкнула к нему Алексея.

— Знакомьтесь. И прошу без кислых физиономий! А я займусь самоваром. — И ушла на кухню.

Поздняков назвал себя, осторожно пожал легкую, нежную, как и ее владелец, руку блондина.

— Лунев, — отрекомендовался тот. И смущенно добавил: — Яков Петрович.

Оба, не глядя друг на друга, сели на диван. Из кухни доносился звон посуды, хлопанье, стук и приглушенный разговор Романовны с Ольгой. Поздняков понял, что явился не вовремя, и почувствовал себя непрошенным гостем. Его черные, с легким прищуром, глаза медленно блуждали по стенам. Из черной багетной рамы осуждающе следило за ним строгое лицо профессора Червинского, рядом с ним — масляный портрет его почтенной супруги, матери Ольги. Письменный стол, — он был похож на стол отца Ольги, — пианино и диван, купленные уже здесь, в Иркутске, два старых плюшевых кресла завершали обстановку. В дверном проеме, за тяжелой синей портьерой в темноте белела кровать. Чем-то знакомым повеяло от всего этого скромного и довольно строгого убранства квартиры. Поздняков невольно сравнил ее со своей, уральской, большой и в то же время тесной от мебели, вышивок и дорожек, живых и искусственных цветов и безделушек. Как-то не замечал он этого раньше. Клавдия, после переезда к нему, в первые же месяцы навела в квартире свой порядок, заполнив ее всем, что она считала необходимым. Поздняков не вмешивался в ее житейские хлопоты и только не разрешил вывешивать на стенах семейные фотографии и открытки.

— Ну, вот и мы!

Ольга внесла самовар, сразу наполнив комнату шумом, говором, звоном посуды. Романовна помогала Ольге, то и дело поглядывая на Позднякова. Наконец все сели за стол. И снова Поздняков заметил, что Ольга держит себя чересчур непринужденно. Что у нее за радость такая? Не замуж ли собралась за этого пижона? Слишком уж он изящен. Девица какая-то, а не мужчина. Лунев, сидя как на иголках, тоже вопросительно посматривал то на Червинскую, то на гостя.

— Как тебе нравится наш город, Алеша?

— Город как город.

— А мы с Яковом Петровичем просто влюблены в наш город. Какая прелесть Байкал! Яков Петрович!..

— Совершенно верно, — подхватил Лунев, поперхнувшись.

«Кажется, вы не в Байкал, а друг в друга влюблены по уши», — подумал Поздняков, видя, как Лунев застенчиво прячет глаза от Ольги.

Ольга не унималась.

— Если я буду выходить замуж, я обязательно отмечу этот день путешествием по Байкалу.

Лунев густо покраснел, а Поздняков внутренне усмехнулся: «Что это она — меня разыгрывает или блондина?..»

— А если свадьба будет зимой? — спросил он.

— Обязательно летом! — горячо возразила Ольга. — Что за удовольствие справлять свадьбу под завывание вьюги, в мороз, холод! Нет-нет, в крайнем случае весной, когда расцветет багульник. Правда же, Яков Петрович?

— Весной, конечно, лучше.

— Ну вот, видишь? У тебя всегда какой-то дух противоречия! — пожурила она Позднякова. И тут же принялась рассказывать о своей поездке на глиссере по Байкалу, как едва не утонула у Шаманского камня и как чуть не попала в шторм. Рассказывая, она то и дело обращалась к Луневу с вопросами и, кажется, совсем забыла об Алексее. Тот окончательно почувствовал себя лишним, но уйти было уже неудобно. Взглянув на Романовну, он смутился: старушка участливо смотрела на него из-за самовара. Позднякову стало не по себе.

— Кстати, какую чудесную легенду написал недавно наш местный композитор о Байкале. Алеша, хочешь послушать? — И не дожидаясь ответа, села за фортепиано.

Поздняков даже обрадовался: по крайней мере теперь будет куда девать глаза. Полные, открытые до локтей красивые руки Ольги замелькали над клавиатурой. Поздняков перевел взгляд на Лунева. Тот не отрываясь смотрел на правильный, мягко очерченный профиль Ольги и, казалось, целиком был поглощен музыкой. Поздняков вздохнул. Вот так же девять лет назад он старательно слушал игру Ольги, а думал и видел только ее одну. Ольга кончила играть, улыбнулась Луневу.

— Ну как? Я справилась?

— Чудесно!

— А тебе? Нравится?.. Яков Петрович, сыграйте что-нибудь вы…

Поздняков встал.

— Мне, пожалуй, пора.

— Так рано? — удивилась Ольга, хотя в голосе ее Позднякову почудилось скорее удовольствие, чем досада.

— Мне нужно, Оля. Хочу еще успеть поработать.

Проводив Алексея, Ольга еще долго слушала игру Лунева, играла сама, не давая ему опомниться ни от музыки, ни от счастья. Только когда часы пробили полночь, Лунев спохватился и поспешил в прихожую. И вот на крыльце, когда Червинская готова была закрыть дверь, Лунев проговорил со всей страстью:

— Оленька, сделайте меня счастливейшим человеком на свете!

— Да вы с ума сошли!.. — вскрикнула Ольга. И, боясь, что выдала себя, тихо добавила: — Поверьте, вы стали бы несчастнейшим человеком, Яков Петрович…

Лунев не успел вымолвить слова, как дверь перед ним захлопнулась и по лестнице застучали удаляющиеся шаги Ольги. Лунев постоял, блаженно улыбнулся падающим с неба снежинкам и зашагал к дому.

— Алексей Иваныч!

Поздняков обернулся. На противоположной стороне улицы, почти против дома Червинской, стоял ЗИС-101; значит, машина все время следовала за ними. Этого еще не хватало! Поздняков постоял, подумал, махнул водителю:

— Езжайте в гараж!

Хлопнула дверца, взревел мотор, и ЗИС-101 умчался. Поздняков, проводив его взглядом, неторопливо зашагал дощатым заснеженным тротуаром.

Тихая, безлюдная улица слабо освещена. Мягкими густыми хлопьями снег падал из нависшей над головой черноты ночи. Легкий морозец озорно щипал уши. Поздняков поднял воротник, плотнее надвинул на лоб теплую шапку. Перед глазами все еще стояли дерзко насмешливые глаза Ольги, а в ушах звучал ее голос. Зачем она привела его к себе? Покуражиться над ним перед этим елейным щеголем? Похвалиться своим избранником? Хорош выбор!.. Значит, она и не была замужем? И его обманули? Ведь он сам, не поверив телеграмме профессора, отца Ольги, сам говорил с ним по телефону. Значит, Ольга и не знала о его письмах? И к телефону подошел ее отец не потому, что не хотела подойти Ольга? О, если бы он не был уже покойником!..

Выйдя к городской площади, Поздняков остановился, огляделся вокруг. Впереди — серенькая трибуна, та, которую он видел на снимке. Справа, через дорогу, высокое здание городского Совета. Единственное в сером ансамбле низеньких, деревянных, большим прямоугольником окружавших площадь. У подъезда горсовета тесно прижалось друг к другу несколько автомобилей.

Поздняков шумно и глубоко вздохнул и решительно зашагал к площади.

…Но ведь Ольга не девочка, которую можно было удержать за косички. Значит, и она была согласна с мудрыми доводами своего заслуженного папаши. Разве она не могла вернуться к нему, наконец, написать, если уж хотела вернуться? «Вас уже ничто не связывает, товарищ Поздняков. Надеюсь, вы поняли меня: не связывает!» — Эти слова Червинского поразили его тогда, как гром. Да, Ольга сдержала свое страшное обещание, лишив его и себя их ребенка. Так что же ее заставляет опять плакать, страдать — разве он не видит, что кроется под ее смехом! — вводить к себе, пугать его какой-то бредовой свадьбой, в которую она и сама-то не верит, и бередить, бередить зажившую было рану?.. Э, да какое ему до всего этого дело!..

Поздняков поежился, хотя вовсе не ощущал холода, вошел в узкую полутемную улицу. И опять снег, снег. Снег ложится на воротник, плечи, мягко похрустывает под ногами.

…Нет, Ольга не забыла, не сменяла его, как это сделал он спустя всего один год после разрыва. Как все глупо, нелепо вышло!..

И снова площадь: тесная, узкая. Огромное, ярко освещенное здание телеграфа. Поздняков прошел мимо, но вернулся и вошел в подъезд. Через минуту он уже заполнял бланки: