Сибиряки

Глава двадцать вторая

Небольшой двухпалубный пароход отчалил от дебаркадера, развернулся у ангарского моста и, зашлепав гусиными лапами по воде, стал быстро удаляться от пристани. На поднятых пароходиком волнах закачались рыбачьи лодчонки, прибитые к берегу плоты. Мимо, уходя назад, потянулись набережные постройки, высоченные журавлиные ноги кранов, белая на высоком берегу маратовская церквушка.

Лешка уже успел обежать обе палубы, заглянул в салоны, поднялся по лестнице на самую крышу, увидал будку, а в ней матроса, ворочающего огромное колесо с колышками. «Рулевой, — сообразил Лешка. — Вот это водитель! Такую громадину один направляет!..»

— Ты что тут делаешь, малый? А ну, марш отсюда!

Человек в белом кителе с широкими золотыми полосками на рукавах сердито смотрел на Лешку с мостика.

— А вы кто, дяденька? Капитан?

— Капитан, капитан. Вот прикажу тебя снять на мель. Где твое пассажирское место?

— Хе!

— Вот тебе и хе! — И вдруг заорал в рупор: — Эй, в лодке! Куда за бакен зашел! Греби обратно!

Лешка осмелился, подошел ближе.

— Дяденька капитан, дай подержать трубку.

— Что? — обернулся капитан, увидав подле себя Лешку. — Ты уже тут? Отчаянный. У тебя отец случаем не турок?

— А что?

— Черный больно.

Лешка хмыкнул в ответ: капитан, видать, ничего, добрый.

— Дайте подержать трубку.

— На.

Лешка оглядел трубу, заглянул в дыру, примерил, приложил к губам:

— Эй, в лодке!..

И тут же получил подзатыльник. Капитан отобрал рупор.

— Знаешь, как это называется? Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Понял?

— Понял. А мотором кто управляет, дяденька?

— Не мотором, а машиной. Ты что, малый, шофер?

— Слесарь я. В Заярск на все лето еду с колонной.

Капитан ласково потрепал по голове Лешку.

— Хорош слесарь. Военного времени.

Через пять минут Лешка уже знал, где и какая у парохода машина, зачем подвешены на бортах бревна, через какую трубу капитан командует машинистам «вперед!» или «полный!» Узнал и о том, что пароход до Заярска плывет сутки, а обратно до Иркутска целых трое. А сойдя с «крыши», обо всем подробно рассказал Вовке. Алексей Иванович ходил по палубе один, смотрел на всех как-то хмуро, и Лешка к нему не приставал: не в духе. Вот и Ваня, бывало, сердится. Спросишь — промолчит или огрызнется. И Лешка знал: что-нибудь с машиной неладно, расстроился человек и надоедать ему не годится. Зато у Вовки настроение лучше не надо. Он, как и Лешка, первый раз в жизни на пароходе. Мальчики обошли палубы, спустились к машине, посмотрели, как неустанно и быстро двигаются ее тяжелые рычаги, попробовали завести разговор с машинистом, но, не получив ответа, снова вышли на палубу.

— Глянь, все дно видно, — показал Лешка.

— И правда!

Лешка достал из кармана медный пятак, подумал и швырнул в воду.

— Гляди, гляди!

Пятак, кувыркаясь и тускло поблескивая в зеленоватой, прозрачной воде, быстро удалялся назад, к корме парохода.

— А почему он на дно не упал?

— Чудак! — возразил Лешка. — Думаешь, тут мелко, да? Это только так кажется, что мелко. Не веришь? Айда, спросим капитана, он все знает.

— А он не прогонит?

— Хе! Капитан-то? Да он свой парень. Мы с ним запросто разговариваем. — И потащил за собой Вовку.

Однако едва над верхней палубой появились черная и рыжая головы, капитан заорал на них в рупор:

— А ну назад!

— Дяденька капитан, это же я, Лешка!

— Назад, говорю! Не до вас тут!

— Пойдем, брат, — потянул Лешка за рукав приятеля. — Мы его после спросим.

К Заярску подъехали рано утром. Пассажиры уже толпились у борта, а нигде никакого Заярка не было видно. Леса, горы, вода — и ни одной избушки. Пароход начал обходить остров и вдруг загудел протяжно, радостно, громко. И эхо долго-долго звучало еще в горах, над речной голубой гладью. Остров оборвался, открылась широкая вода, и на ее правом, очень крутом и высоком берегу показался поселок. Заярск! Лешка так и впился в него своими веснушчатыми глазами. Так вот он какой, этот Заярск! Маленький, с деревянными домишками и плетнями, боязливо прижавшийся к обрыву. А за ним горы и леса, леса и горы…

Начальник Заярской автобазы встретил Позднякова на пристани.

— Несчастье у нас, Алексей Иванович.

— Что такое?

— Илимский мост завалился. Весь транспорт стал.

Черная бровь Позднякова поползла вверх, сломалась.

— Когда?

— Ночью, Алексей Иванович. Неделю, говорят, будут чинить…

— А вы что?

— Я?.. — не сразу понял тот. — Ругаюсь, а толку что? Говорят, не рассчитывали илимский мост на наши полуприцепы. Шутка — пятнадцать тонн каждый…

Поздняков, молча смерив взглядом приземистую фигуру начальника автобазы, зашагал к тракту. Лешка и Вовка бросились наперегонки к махавшему им руками Ване.

— А гут технорук мой еще запьянствовал, Алексей Иванович. Второй день глаз не кажет. Домой за ним посылал — не пускает. Зарплата, говорит, мала, уходить хочет… — догнав Позднякова и заглядывая ему в лицо, зачастил начальник базы.

— Почему вы не на месте аварии?

— Я?.. Был я там, был, Алексей Иванович. Да вот сообщили, что вы едете… Парторга туда послал, на мост этот…

Поздняков, тяжело подымаясь по взлобку, близоруко вглядывался в двигавшийся по тракту транспорт и словно бы забыл о присутствии начальника автобазы.

Опередив Вовку, Лешка первым взбежал на возвышенность и бросился к стоявшему у пикапа Ване. От радости не знали, о чем и спросить друг друга.

— А я с Поздняковым, — сообщил Лешка.

— А мне стажера дали, — сообщил Ваня. И шепотом добавил: — Девчонку.

— Ну?

Лешка заглянул в окно кабины. Там, где обычно сиживал Лешка, расположилась белая лицом девушка в красной косынке.

— Привет!

— Здравствуй, мальчик.

— Хе! — неопределенно сказал Лешка и спрыгнул.

Девушка уступила Позднякову свое место.

— В Илимск! — коротко скомандовал Поздняков Ване.

Все остальные уселись в кузов. Теперь Лешка мог хорошо рассмотреть девушку-стажера. С завистью поглядел на ее сцепленные у колен руки: ведь эти руки будут держать, а может, уже держали баранку. А ему, Лешке, и метра еще не пришлось проехать за рулем. Только и слышишь: мал, ростом не вышел. Четырнадцать лет стукнуло, а подумаешь — еще целых три года тянуть, пока на курсы шоферов примут. И росту, как назло, нету.

Пикап сделал круг и пополз в гору. Дорога шла над самым обрывом, и Лешке хорошо были видны внизу и пристань, и пароход, на котором они приехали, и даже строгий чернобородый капитан в белом как снег кителе и фуражке.

Машина вскарабкалась на гору, пропылила поселком и снова, взяв разгон, поползла в гору. С обеих сторон выросли могучие вековые сосны и пихты.

— А ты чей, мальчик? — миролюбиво спросила Лешку девушка.

Лешка отвернулся. С девчатами, даже взрослыми, он дел не имел.

На лице начальника автобазы расплылась умильная улыбка.

— Это Леша Танхаев. Изобретатель санных прицепов. Как же ты, качугская, не слыхала? У нас в Заярске и то знают.

— Не знала, — созналась та. — То-то и разговаривать не хочет, изобретатель!

— Вот еще! — покраснел Лешка. — Чего мне зазнаваться? И вовсе не я изобрел, а товарищ Гордеев, вот кто!

— Скромный, — похвалил начальник автобазы.

Машина вышла на подъем и, перевалив гору, снова пошла на спуск. Дорога извивалась, теряясь в чаще, снова показывалась в дали, уже на другой сопке, или обрывалась впереди, в небе. В Илимск приехали только в полдень. Тракт в последний раз перевалил гору, и начался крутой тяжелый спуск. То и дело поскрипывали тормоза, завывал двигатель, а тракт продолжал извиваться, кружить, выписывать замысловатые петли и падать, падать. Внизу показалась маленькая речушка, покосившийся набок фермами деревянный мост и, наконец, сгрудившиеся у моста машины и люди.

Пикап спустился к реке и, лавируя между нагруженными с верхом машинами и полуприцепами, подкатил к мосту. Позднякова тотчас обступили водители.

— Не доглядели, сволочи, а мы за них в воду ныряем!

— Гнать лодырей к черту!

Поздняков прошел по мосту к последней, рухнувшей в реку ферме. Полуприцеп, свалившийся в воду вместе с настилом, уже стоял на другом берегу, извлеченный тросами. Водители стаскивали к нему вымокшие кули, ящики, бочки. Весь берег забит порожняком, возвращающимся в Заярск из Усть-Кута с далекой ленской пристани Осетрово. Десять плотников трудились над повалившейся набок фермой. Безразлично поглядывая на озабоченных транспортников, попыхивал цигаркой в сторонке мостовой мастер. Поздняков посмотрел на разрушение, на плотников, подошел к мастеру.

— Сколько вы думаете возиться с мостом, товарищ?

Воспаленные то ли от пьянки, то ли от бессонницы глаза мастера поднялись к Позднякову, смерили сверху вниз всю его добротно сколоченную фигуру, прицелились в ферму.

— Да кто ж его знает. Может, шесть ден, может, неделю.

Водители зашумели.

— Неделю стоять! А за простой кто ответит? Что мы, рыбку ловить приехали?

— Вот видите, Алексей Иванович? Вот и поговори с ним! — поддакнул начальник базы.

Равнодушие мастера задело и Позднякова.

— А быстрее?

Мастер отер цветастым платком плотную, темную от загара шею, бросил, растер под ногой цигарку.

— Я тут, товарищи, малая сошка. Вы начальство наше спросите, которое с образованием. А я — вон что они — плотник. Дали мне десять человек — ладно. Меньше дадут — тоже ладно. С того и спрос.

— Видали, Алексей Иванович, как они за план бьются? — снова заговорил начальник базы. — На солнышке сало топит, падлюга, а на дело ему чихать!

К Позднякову подошел приехавший на попутной из Заярска парторг автобазы.

— Здравствуйте, Алексей Иванович. — И повернулся к дорожному мастеру: — А, старый знакомый! Опять воду мутишь, мужик?

Мастер зло сплюнул, отошел к плотникам. Парторг весело посмотрел в его сторону, доверительно сказал Позднякову:

— У нас с ним свои счеты, Алексей Иванович. Он по-хорошему не поймет. Дозвольте, поговорю с ним.

Он подошел к мастеру, положил ему на плечо руку.

— Ну, злишься? Хочешь, чтобы в десятники перевели? Могу еще разок похлопотать…

— Чего пристал? Чего надо? — окрысился мастер. — Люди делают, правда?

Парторг построжал. В наступившем общем молчании сказал тихо:

— Вот что, мужик: садись в машину и езжай в село. Собери все свое и чужое: пилы, топоры, долота…

Мастер молчал.

— Езжай, говорю, поможем. Поможем плотникам? — обратился он к шоферам, с любопытством наблюдавшим его с мастером не очень-то мирную беседу.

— А чего не помочь?

— Поможем! Пускай инструмент везет!

— Скупнуть бы его в Илиме, как нас купаться заставил! — выкрикнул один из водителей помоложе.

И сразу со всех сторон:

— А чего смотреть? Верно парень говорит!

— Пускай прохладится, гад!

— Но, но! — окрысился мастер. — Не шибко-то разоряйтесь! — Однако на парторга глянул, как на защиту.

— А что? Можем и купнуть. Едешь?

Мастер, с опаской оглядываясь на повеселевшие лица водителей, направился к ферме.

— Некогда мне разъезжать. Надо, так сами шукайте. А у меня люди работают…

Парторг насупился, посуровел.

— Злость в тебе кипит, мужик, охладить надо… А ну, купните-ка его, братцы!

Водители будто того и ждали. Поймали, облапили в двадцать рук мастера, раскачали над водой и выпустили. Мясистое, тучное тело его на секунду повисло в воздухе, дрыгнуло раз — другой короткими ножками и кулем плюхнулось в воду. Дружный раскатистый хохот заглушил и всплеск и вопли отчаянно барахтающегося в мутном Илиме мастера. Смеялись и плотники, воткнувшие топоры в бревна, заливались хохотом Лешка и Вовка. А водители кричали с моста, советовали, как лучше держаться на воде и куда приставать к берегу. Вспомнили и о плотниках:

— Братва, а этих-то! Чего они зубы скалят?

— Купнем!

— В воду их! Веселей будут работать!

Плотники перестали смеяться, взялись за топоры, пилы.

— Будет, скупали уже. Работаем.

Настроение поднялось. Даже повесившие было носы заговорили, задвигались, загорелись. Это видел и Поздняков, с улыбкой наблюдавший парторга. Вспомнил Танхаева: «Не зря ратовал за него Наум Бардымович, когда выбирали. А вот я обмишурился, поставил олуха начальником автобазы».

Через час привезли из Илимска инструменты. Парторг организовал еще три бригады, из водителей, и, подозвав к себе мастера, приказал:

— Вот, командуй. К утру мост готов не будет — еще выкупаем!

Тот поартачился, почесал зашибленную на воде спину, но повел расставлять бригады.

В Хребтовой, что на полпути между Усть-Кутом и Заярском, день и ночь кипела работа. Автопункт принимал иркутскую автоколонну. Устанавливались станки, размещались верстаки, шкафы, оборудовались склады, производственные цеха, обживались гаражи и навесы.

И у Лешки с Вовкой работы невпроворот — помогают раскладывать на стеллажах инструменты и запасные части, приколачивать щиты и таблицы, копать под фундаменты для станков квадратные ямы. А когда возвращается в Хребтовую Поздняков, бегут к Ване. Вместе с ним и стажеркой трут до блеска ободки фар, кабину, отколупывают с рессор насохшие комья, накачивают колеса. За это Ваня катает их на заправку, а Лешке объясняет устройство руля или мотора. С одним до сих пор не может свыкнуться Лешка: со стажеркой. Так и загорятся ревнивые Лешкины глазенки, если Ваня не ему, а ей доверит завернуть гайку, заменить изъеденный маслом проводок или лампочку в фаре. А того горше становится Лешке, когда Ваня начнет деловито, старательно объяснять неисправности у машины. Напрасно стажерка пробовала заговорить и завести дружбу с Лешкой — тот или отходил прочь или огрызался. А когда Ваня усадил однажды ее на свое место и, сев рядом с ней, стал показывать, как трогать с места и управлять машиной, Лешка от зависти чуть не лопнул. И устроил бы ей Лешка «сорок на восемь», если бы не один маленький случай.

Ваня, проверяя мотор, заметил неисправности в карбюраторе и приказал стажерке снять его с двигателя. Лешка и раньше видел этот сложнейший, по его мнению, прибор: с иголками, заслонками, поплавком и множеством всяких дырочек и деталек.

— Ты, Таня, разбери его и промой в бензине, — напоследок сказал Ваня стажерке. И ушел в гараж.

Таня карбюратор разобрала, но мыть отказалась:

— Палец порезала, бензином разъест, болеть будет. Леша, может, ты промоешь? Только не растеряй детальки смотри.

Лешка сделал вид, что карбюратор его нисколечко не интересует, но не сдержался:

— Давай уж.

А Таня стала объяснять устройство карбюратора. Лешка с увлечением очищал заковыристые детальки, то и дело спрашивал:

— А это зачем? А эта? А зачем дырочка?

И когда Таня стала собирать карбюратор, миролюбиво спросил:

— Почему вы в шофера пошли, Таня? Тоже машины здорово любите?

— Не очень. Мой муж, Леша, работал на автопункте, а потом ушел на фронт. А тут шофера понадобились — вот я и решила заменить мужа.

— А он где воюет? У Рокоссовского?

— У него, — улыбнулась Таня. И показала руку. — Вру я, не было у меня раны! Зато мы с тобой карбюратор вымыли и собрали.

— Вот здорово! — Лешка с удивлением посмотрел на Таню. И вдруг предложил: — Давай дружить?

— Давай.

— Взаправду?

— Факт! — в тон Лешке сказала девушка.

— Ну вот, что ни день — новая трудная задача.

— Какая задача, Игорь?

— Представь: трест с первого сентября хочет срезать нам лимит на бензин — почти на десять процентов!

— Это много?

— Каждый десятый автомобиль без бензина — как ты думаешь, много это или немного? А вместо бензина предлагает нам ездить… на чем бы? На березовых чурках! Да-да, на чурках, какими ты разжигаешь самовар. Обещают нам прислать кое-какие части газогенераторных установок, а сами установки должны изготовить мы! Мы сами!

— Какой ужас!

— Ужас там, на фронтах! Ведь немцы сегодня взяли Новороссийск! Связь с югом почти прервана… ну и отсюда все последствия: нефть, бензин…

Гордеев ходил по кухне в галошах, не замечая, что пачкает грязью только что вымытый пол.

— А час назад из Хребтовой звонил Поздняков, просил приехать туда разобраться с ремонтами.

— Что же ты решил, Игорь?

— Делать газогенераторные установки. Завтра же еду в научную библиотеку искать подходящие материалы… Я ведь никогда не занимался подобной чепухой! В свое время о них много писали, делали на этих газогенераторах кандидатские, докторские, а потом, как и сормайт, сдали в архив. И вот теперь…

— А в Хребтовую? — осторожно напомнила Софья Васильевна.

— В Хребтовую едет Житов. Не могу же я жить сегодняшним днем, Соня! Надо помнить о первом сентября, а не о простоях в ремонтах. Житов прекрасно справится с этим… Нет, подумать только: на втором году войны оставить нас без бензина! Где же запасы? О чем думали еще в начале войны? Я знаю, наш народ сделает все возможное, и не только газогенераторы… Но как можно было допустить такое головотяпство, не создав запасов нефти, бензина?..

— Игорь, ради бога!.. И потом, ты рассуждаешь так, будто о войне было известно пять лет назад. Ты очень все упрощаешь, Игорь.

Гордеев остановился, снял пенсне, подслеповато, с недоумением посмотрел на жену и уже тихо, извинительно заключил:

— Да, мой друг, чужое всегда кажется проще и легче. Прости, я даже не заметил, что истоптал весь пол… Просто шалят нервы, Соня.

На другой день Гордеев был в мастерских. Вместе с директором, начальниками цехов и отделов они обошли все производственные помещения, но лишней площади, где можно было бы организовать изготовление газогенераторных установок, не находилось.

— Позвольте, позвольте, товарищ Скорняк, — неожиданно оживился Гордеев, — ведь у вас есть прекрасное огромное помещение: склад!

— Как склад? А железо куда? Детали куда, Игорь Владимирович? — всполошился директор.

— Но ведь сейчас лето! Поместить под навесы, поручить охране… Мы все работаем теперь больше своих норм, сил и обязанностей, товарищ Скорняк, так что уж извольте убедить вашу охрану и очистите склад. Отныне он будет именоваться: газогенераторный цех! Да-да, так и напишите над входом: газогенераторный! А я еду в научную библиотеку: надо же знать, что это за газогенераторы такие! — пошутил он, видя кислые мины товарищей.

Вечером, притащив с собой целую стопу книг, Гордеев похвастал жене:

— Ну вот, Соня, у нас есть уже все: прекрасный цех, литература — остается успеть до сентября сделать пустяк: установки! Да! Да!., и еще: за ремонт машин нас благодарит командование воинской части. А ведь научил же нас делать хорошо Бутов!

Лешка обмакнул перо, глянул в окно: светает! Работал во вторую смену — поставили на смазку машин. Пришел со смены — еще светло было, и на западе пылала заря. Присел у окна письмо написать, чтобы свет не зажигать и не будить спящих, а заря все пуще, пуще — и вот уже светает совсем. Верно говорят в Хребтовой: заря с зарей сходится. И ночи совсем нету.

В окно Лешке хорошо видны тракт, бегущие по нему в обе стороны машины. Все время не смолкает в тайге гул моторов, не замирает поток машин. Интересно бы побывать еще в Осетрово, куда возят грузы. Там пристань — не то, что в Жигалово, а побольше! И Лена там, говорят, шире в несколько раз, большие пароходы по ней ходят к Якутску…

Лешка сложил письмо, сунул в конверт, заклеил и написал адрес. Через минуту он уже спал как мертвый. Утром разбудил Лешку Иванов Ваня.

— Прощай, Леня Танхаев, уезжаю.

Лешка вскочил, сел на койке, протер глаза. Перед ним Ваня и Вовка.

— И мы уезжаем, — невесело сказал Вовка.

— Куда? — не мог сообразить Лешка: только приехали из Осетрово и опять торопятся ехать.

— Я в армию, а они, — Ваня кивнул на Вовку, — они с отцом в Иркутск. Проводишь?

Еще бы Лешка не проводил друга!

В кузовке пикапа уже лежали Ванины, Вовкины и Алексея Ивановича вещи, а возле машины стояли Таня Косова и черноглазая, повыше Тани, красивая девушка в алой косынке и новеньком шоферском комбинезоне. Лешка поздоровался за руку с Таней Косовой, а на черноглазую только небрежно взглянул, отошел к Ване.

— Леша, познакомься. Чего ж ты так? — подозвала Таня.

Девушка в комбинезоне вытерла о «концы» замасленные руки, подала правую Лешке.

— Здорово, парнище! — показала она белые как снег зубы. — Ну вот, машины любишь, а шоферов не уважаешь.

— А вы разве шофер, тетенька?

— Шофер. Вот буду на вашем «козлике» ездить.

— А это и не «козлик», а пикап! — поймал девушку Лешка.

— А его из «козлика» сделали, только кузов сменили, вот! — в тон Лешке ответила она.

Лешка усомнился, но Ваня подтвердил:

— Точно. Теперь она на нем работать будет.

— Хочешь, и тебя научу ездить? — спросила вдруг белозубая. — Вот время выберу и поучимся. А помогать будешь?

— Факт. Нет, правда, тетенька?

— Тетенька, тетенька! Тебе сколько лет-то?

— Четырнадцать.

— А мне двадцать. Ты еще в женихи мне годишься. Зови меня просто Маша.

Пришел Поздняков, и черноглазая Маша села за руль; Ваня и Вовка полезли в кузов.

— Ну, Леша, всего хорошего, — попрощался Поздняков. — Что передать маме?

— Ничего, Алексей Иваныч. Пускай за меня не боится, я ведь не маленький, правда?

Маша махнула Лешке рукой из кабины, и пикап помчался по тракту. Лешка, стоя у тракта, смотрел на сидевшего к нему лицом Ваню, но даже не помахал ему на прощанье — так все неожиданно случилось, ошеломило его. Он смотрел и смотрел, как, быстро сокращаясь, уходила в расщелину тайги маленькая машинка, увозя его учителя-друга, будто чувствуя, что встретиться им уже больше никогда не придется.

— А, Маша! Ну давай свою путевочку, Маша, я тебе в нее инженера впишу. В Хребтовую увезешь, — сказал старичок-диспетчер, принимая в квадратное небольшое окошко путевой лист.

— А где он, инженер-то?

— А вот, — показал диспетчер на стоявшего позади Житова.

Маша просунула в окошко голову, удивленно спросила:

— Этот?

— Ну чего ты на человека, как на диковину, глаза пялишь? — сердито проворчал диспетчер, возвращая путевку. И захлопнул окно.

Маша вернулась к пикапу, стала ждать. С чемоданом, с перекинутым через руку плащом, вышел из проходной и направился к ней молодой человек, вовсе не похожий на инженера. Инженера Маша видела только раз: высокого, в пенсне, пожилого.

— Здравствуйте, — первой поздоровалась она с Житовым. — Вас везти, что ли?

— Меня, — в свою очередь улыбнулся Житов. — Вы кого-нибудь еще ждете?

— Да нет, вас только.

— Тогда я в кабину?

«Робкий какой, — думала, уже ведя машину, девушка, — будто я еще кого в кабину посажу, а его на верхотуру. А симпатичный».

— А далеко эта Хребтовая? — спросил Житов.

— Да далече. Сто десять до Илимска да там еще сорок будет… Насовсем к нам? Или на время?

— Временно. Командировка на месяц, но могут продлить… если будет дел много.

— А какие дела-то? Или секрет? Нынче кого о чем не спроси — все военная тайна.

Житов впервые повернул лицо к девушке, усмехнулся.

— Какие у меня могут быть секреты? Послали к вам наладить ремонт машин. Может быть, кое-что механизировать…

— Смазку бы!

— Что, смазку?

— Наладить. А то тыкают, тыкают этими шприцами… Или коробки да задние мосты заправлять нигролом: пока кружками с воронками заправляют — половину на себя прольют, половину на землю. А время сколько зазря пропадает! Ждешь, ждешь, да и сама полезешь в яму-то. А вы иркутский? — неожиданно сменила она скучную тему.

— Нет, я московский.

— Из самой Москвы?

— Да. Только в позапрошлом году, как закончил институт, приехал в Иркутск… вернее, в Качуг. А потом опять в Иркутск перевели, в мастерские.

Маша, мучительно соображая, оглядывалась на Житова.

— А в Качуге вы что делали?

— Техноруком был…

— Вы? — внезапно поспешно перебила девушка.

— Да, я. А что?

Свежее, приятное лицо девушки приняло странное, не то довольное, не то озадаченное выражение. Казалось, она вдруг нашла ответ тому, что ее мучило, и теперь не могла поверить своей разгадке.

— А разве не инженер вы?

— Инженер. Технорук — это тот же инженер.

— A y нас и на базе технорук из шоферов, и на пунктах… так вы техноруком в Качуге были? Эх, и дура же тогда Нюська! — Маша перехватила недоуменный взгляд Житова. — Я ведь тоже качугская была, а потом — вот глупая! — замуж выскочила да в Заярск уехала с мужем. Шофер он, в армии теперь. Такой пьяница оказался… Я его через месяц выгнала, а сама на курсы шоферов пошла. Его сразу в армию взяли, а я на курсы. Ведь вот как сердце чуяло, что пьянчужка. И расписываться не стала, боялась, что задурит, а потом майся… а поехала. Так мне, дуре, и надо!..

Житов, рассеянно прислушиваясь к откровениям девушки, думал о Нюське. Где она сейчас? С тех пор, как последний раз встретились у военкомата, он не видал ее, не слышал о ней… Но кто рассказал в Хребтовой о его неудачной любви? Уж не сама ли Нюська?..

— Откуда вы знаете, девушка… о Нюсе? — он не сказал: о его с Нюськой любви.

— Во-первых, у меня имя есть: Мария. А все — Машей зовут. А вас Житов, да? Евгений Палыч?

— Да. Хорошо, я буду называть вас Машей, — подчинился ее наивной щепетильности Житов.

— А я с Нюськой Рублевой и Ромкой Губановым в одной школе училась. Только Губанов на один класс старше нас шел, а потом совсем бросил… А сказала мне Таня Косова. Она тоже с нами училась, только на класс младше.

— Где она сейчас? — возможно спокойнее спросил Житов.

— Таня?

— Рублева.

— А вы не знаете? В музучилище она. А сейчас, говорят, на фронт уехала…

— На фронт?! — выдал себя Житов.

Маша лукаво взглянула на Житова.

— На фронт. Только не воевать, а с артистами уехала: песни петь да плясать тоже. Их туда целая бригада еще в мае отправилась. Эх, был бы у меня голос хороший — чего бы не съездить. А так куда возьмут… Вы не слушайте меня, Евгений Палыч, болтуша я добрая, — уже конфузливо заключила она.

Да Житов не очень и слушал словоохотливую девушку. Его коробило воспоминание о последних встречах с Нюськой и Губановым, Нюськино жестокое «опостыли!» Помнит ли она о нем… как он о ней?

— Почему же вы, Маша, так нехорошо отозвались о Нюсе?..

— Что дура она?

— Ну хотя бы…

— А как же! Что Ромка вас лучше, да? Да она с ним еще наплачется сколько? Это он ласковым был, пока гуляли они…

— Гуляли?

— А вы ровно не знаете! Она же до вас с Ромкой гуляла, а потом обиделась и не стала… А я знаю: не обиделась, а боялась. Он, правда, не пьяница, а всем парням ноги за нее чуть не переломал… И вам бы переломал, если бы Нюська не упросила. Я все знаю. Драться здоровый он, вот и боялась… А все одно не забыла его, любовь-то, видно, свое взяла. Эх, Нюська! — сочувственно вздохнула Маша.

Дорога пошла круто под гору, извиваясь в восьмерку. То справа, то слева в легком вечернем сумраке проглядывала глубоченная, бесконечная пропасть. Верхушки сосен, елей и пихт, торчащие далеко внизу, казались игрушечными и наконец вовсе слились с темнотой бездны. У края дороги промелькнуло несколько крашеных пирамидок с красными звездочками на шпилях и автомобильными рулевыми колесами или «баранками», как их обычно называют водители. Маша заметила любопытство Житова, пояснила:

— Чертова петля это. Туда не один уже нырнул. Видали могилки? Только это не могилки, а тумбочки просто. Где завалился — там и тумбочка. А что до человека или машины — куски одни. Машину так и вовсе не искали: что от нее останется, разве в металлолом только.

В Хребтовую они приехали, когда уже багрился закат и было около часу ночи.

— Вот и Хребтовая, — затормозила пикап девушка.

— Спасибо, Маша. До свиданья.

— До свиданья, — пожала руку Житову девушка. Черные глаза ее пламенели в закатном пожаре, искрились смехом.

Житов первым отнял свою руку и, не оглядываясь, отправился разыскивать коменданта.

В субботу в Хребтовую привезли из Заярска кинопередвижку. Начальник пункта по этому случаю разрешил второй смене отдых. Да и, правду сказать, переработанных часов, не считая неиспользованных воскресений, у ремонтников накопилось уйма.

Житов надел свежую шелковую рубашку, завязал перед зеркалом галстук. Ничего! Вот кудри только отросли лишку да похудел с бутовскими машинами изрядно — скулы торчат, глаза ввалились, стали еще черней, больше. Еще раз повернувшись перед зеркалом, отправился к клубу: маленькому рубленому особняку, больше похожему на транзитный пакгауз, чем на культурное заведение.

У клуба уже народ. Ремонтники, шоферы; много девушек, женщин. Как преобразились люди! Куда девались промасленные комбинезоны, брезентовые куртки, штаны, драные кепки! В новых и много раз латанных, аккуратно начищенных костюмах, юбочках, платьях. И странно видеть среди этих празднично одетых людей одного-двух случайных грязнулей. А за углом клуба играет баян, дружный девичий хор поет песню:

Но войной сегодня не пахнет. Смех, шутки. Дурачливые парни, смешливые ойкающие девчата. Только парней стало меньше, только девчат прибавилось…

Житов не успел подойти, поздороваться с Таней, как от подруг отделилась Маша, сама приблизилась к Житову.

— Прогуляемся, Евгений Палыч?

Житов оторопел: что подумают о нем? Опять будут судачить: не успел приехать в Хребтовую, делом заняться — уже ухаживает!

— Идите, идите, Евгений Палыч, до начала еще минут сорок! — крикнула от завалинки Таня.

А Маша стоит перед ним неузнаваемая: в синем с вышивкой платье, белых туфельках, голова открыта, смело вскинута: смотри, дескать, какая я без спецухи! И лицо ее напоминало Житову младшую Нюськину сестренку, тоже Машеньку. Но одно воспоминание о Нюське болью отдалось в сердце: тоже вот так приглашала его на круговушку, а потом… А у этой был уже муж… Чего она от него хочет? Перед парнями, подружками прихвастнуть?..

— Ну чего на меня уставился, инженер? Не укушу. Пошли, что ли! — И сама подцепила его под руку, потащила.

Они сошли на тракт и, размеренно вышагивая в ногу, двинулись по обочине. Житов обернулся на клуб, но никто даже не посмотрел в их сторону. Впереди, навстречу им, тоже меряли тракт скучные пары: молча, размеренно, как они с Машей. Житов попробовал пошутить:

— Похитили жениха, Маша, а потом тоже бросите? Я ведь неудачник.

И пожалел: Маша теснее прижалась к нему плечом, участливо заглянула в глаза.

— Вы скорей бросите. Вас теперь мало. А нашей сестры — кругом старые девы да вдовы. Нынче не набросаешься.

— А мужа? Ведь бросили?

— Так разве эго человек был? Пьянчуга несчастный. Это натура у меня такая глупая: этот не люб, тот не люб, а потом как увидела — и готова. И на других ни на кого глазыньки б не глядели…

— Не пора ли нам возвращаться, Маша?

— Так ведь сказано: сорок минут. Куда торопиться-то?

— А если раньше начнется?

Маша помолчала, понурилась и вдруг невесело рассмеялась:

— Меня боитесь? Я же не парень, в лес не утащу…

— Ну зачем же так, Маша? — пожалел девушку Житов. — Наоборот, мне даже приятно… пройтись. И вечер такой хороший…

— Ну и ладно, — вздохнула Маша. — Расскажите лучше что-нибудь про Москву. Я ведь, окромя Иркутска, ничего и не видела.

И опять, вспомнив, поморщился Житов. Вот так и Нюська просила его рассказывать. А потом сама же сказала: «Далась вам эта Москва, Евгений Палыч. Расскажите лучше про приключения какие, про любовь — вы ведь много читали, правда?»

— Мало рассказывать о Москве — вовсе ничего не сказать, много — надоест, скучно.

— А мне так все равно, про что говорить будете — лишь бы вас слушать… — И опять прижалась к нему, склонила к его плечу голову.

— Хорошо, я буду рассказывать, но мы все же повернем к клубу. Я очень хочу посмотреть «Партийный билет»…

— А я не очень, — с лукавым упрямством ответила Маша. — Ну? Мы повернулись. Рассказывайте…

В кино Житову пришлось сидеть рядом с Машей. И там, пока меняли ленту, Маша прижималась к нему, легонько сжимала руку. Но Житову это уже не претило. В конце концов, Маша приятная девушка, а его невнимание само оттолкнет ее. Не жениться же он приехал в Хребтовую! Однако к концу сеанса, перешептываясь под жужжание передвижки, они как-то незаметно перешли на «ты». Мало того, Маша раза два назвала его даже Женей. И это было Житову приятно и больно. Приятно, потому что напоминало студенчество, простоту молодости — разве он уже стар, Житов? — Больно, потому что так и не добился от Нюси этого слова…

Выйдя из клуба, Житов пожал Маше локоть, простился.

— А проводить?

— В другой раз когда-нибудь, — соврал Житов. — Мне обязательно надо в гараж…

— Обманываешь? — не очень обиделась Маша. — Да ладно, иди, если надо. — И осталась, глядя ему вслед, пока он не перешел тракт и не скрылся в проходной будке.

Житов не думал идти в гараж, но, пройдя проходную, неожиданно сообразил: а ведь пока люди переоденутся, выйдут на смену, очень удобный момент самому попробовать смазать шприцем хотя бы одну машину. Найдется же в раздатке комбинезон…

Житов обошел боксы, забитые машинами. Ни одного слесаря, ни одной смазчицы. Только кое-где возятся у машин шоферы. Через час будет уже опять людно — надо спешить.

В раздаточной ему дали стираный комбинезон, шприц с тавотом. Раздатчица, подавая ему шприц, сама убедилась в его исправности.

Житов облачился в спецовку, выбрал поудобнее смотровую канаву, спустился в нее под машину. Теперь оставалось попробовать поработать шприцем самому, чтобы лучше понять недостатки ручной шприцовки. Даже Гордеев, усовершенствуя какой-нибудь станок или приспособление, прежде всего сам становился за него и работал. Житов отыскал включатель, зажег свет. Кое-как очистил «концами» забитые засохшей грязью масленки, приставил шприц… Однако как тут тесно и неудобно! Как только целую долгую смену выдерживают смазчицы в таких позах! Житов стал качать шприцем. Прошла минута, вторая, а смазка из сочленения не показывалась. Сколько же надо качать? Покачал еще…

— Шприц-то не качает, чего зря мучаешь?

Житов даже вздрогнул от неожиданности: насмешливый Машин голос откуда-то сверху. Прямо против его лица ее белые туфельки, крепкие, без чулок, ноги.

— Шприц, говорю, не качает, отсюда слыхать. Эх ты, инженер!.. Чего делаешь-то?

Житов не ответил. Кто просил ее являться сюда? Следит за ним, по пятам ходит… Но шприц отвел от масленки, попробовал покачать в воздух. Смазка не шла. Но ведь он сам видел, как в руках у раздатчицы шприц прекрасно работал!

— Не так качаешь, не так шприц держишь. И чего вы знаете, инженеры? Давай покажу! — Маша нагнулась над ямой, протянула за шприцем руку.

— Ты же выпачкаешься, Маша.

— Ну и что. Давай, говорю! — и выхватила из его руки шприц, закачала. Смазка обильными тугими сгустками застреляла из наконечника шприца.

— Ну вот, теперь качай. Да ручку не отпускай, понял? А то опять воздух качать начнешь.

Житов поблагодарил, придерживая ручку, снова приставил наконечник к масленке. Шприц закачал, но теперь смазка шла мимо масленки, звонко шлепая ошметками об пол.

— Постой, покажу, чудо!

Маша простучала туфельками вдоль машины, придерживая одними пальцами подол нарядного синего платья, бойко спустилась вниз, в яму. И вот она уже возле Житова.

— Что ты делаешь, Маша? Что, у тебя платьев много?

— Не в тряпках дело, платье сшить можно. Другое чего скроить трудно… Давай сюда шприц свой. Вот, смотри…

Маша наставила шприц, как это делал и Житов, сделала несколько ровных глубоких качков — и в сочленении показалась, поплыла смазка.

— Видал?

— Вижу. Здорово у тебя получается.

— А у меня все здорово получается, — улыбнулась белозубым ртом Маша. — Зачем тебе это надо-то?

Житов взял у Маши шприц, наставляя его на следующую масленку, пояснил девушке:

— Для того чтобы сконструировать что-нибудь новое, надо хорошо понять, как работает старое.

— Машину какую хочешь придумать для смазки? — поняла Маша.

— Не знаю. Может быть, и машину.

— Хорошо бы, конечно. А то вот так потыкаешь смену-то, помню, так без спины останешься… Опять не так держишь! Погоди, покажу. — Маша подошла к Житову и, обхватив его со спины, положила на его руки свои, направила шприц. — Вот так. Видал, куда масленка глядит? А ты ее сбоку тыкаешь… Качай! — И, не выпуская его рук, заработала вместе с ним шприцем.

И оттого, что было совестно перед Машей за свою несообразительность, и от того, что невольно ощутил ее теплое сильное тело, упругие девичьи груди, Житову стало не по себе.

— Ну как? Хорошо? — шепнула ему на ухо Маша.

— Ничего, качает, — сказал Житов.

Смазка в сочленении выдавилась, и девушка, выпустив из объятий Житова, отошла дальше.

— А теперь я попробую сам.

— Давай, пробуй, — глуховато сказала Маша.

Житов тщательно обтер «концами» масленку, направил, как показала Маша, шприц, закачал. Но смазка опять выдавливалась мимо масленки, шлепалась на пол. И снова почувствовал на своей щеке теплое дыхание девушки.

— Дай-ка, погляжу.

Она отняла шприц, осмотрела. Затем нашарила в голове приколку, ковырнула ею масленку.

— Да тут и дырки-то нет. Куда тычешь-то? — засмеялась она тихим деланым смехом. И отдала шприц.

— Теперь можно? — окончательно сконфузился Житов.

— Качай.

В висках Житова стучало. Кое-как справился с масленкой. Положил шприц, отер рукавом лоб, обернулся… Маши не было.

Известие о гибели Наума Бардымовича молнией облетело управление, мастерские, автобазы и пункты. Фардию Ихсамовну увезли на скорой помощи в больницу. Поздняков, Гордеев, Скорняк, рабочие, водители все приемные дни бывали в ее палате, несли свои скудные подарки, цветы, несли свою искреннюю последнюю дань справедливости и доброте Наума Бардымовича.

Страшная весть эта пришла и в Заярск, в Хребтовую. В этот день рабочие особо ласково поглядывали на ничего еще не знавшего Лешку, брали из его исхудавших рук гаечные ключи или зубило, незаметно освобождая его от дел. И не решались сказать мальчонке.

Вызвалась сказать правду Леше Танхаеву Маша. Отпросилась у начальства прокатить Лешку на машине да там, один на один, и открыться.

Лешка был на седьмом небе от радости, когда Маша пообещала ему дать в удобном месте «баранку». Ведь заводить мотор, трогать с места машину — это совсем еще не то, что вести ее по дороге! На прямом и безопасном участке тракта Маша остановила пикап.

— Ну, садись, мужик, на мое место!

Лешка чуть не растерял глаза от счастья — так глянул на Машу, на предоставленный ему руль.

— Погоди-ка трогать, — серьезно сказала девушка, когда Лешка уже завел мотор и готов был включить первую передачу. — А ну-ка скажи, какая у вас там заповедь про шофера?

— Первая?

— Не знаю, первая или какая… Про то, каким шофер смелым должен быть, помнишь?

— Факт! Девятая: «Водитель не трус, або трус пешком ходит!»

— Молодец, — грустно улыбнулась девушка. — Ну, а ты кто? Трус или водитель?

— Я — водитель! — не задумываясь, заявил Лешка.

— Ну, тогда… тогда поехали, — решила вдруг повременить Маша.

Уже на обратном пути Маша сказала Лешке:

— Отца твоего убили, Леша.

— Какого… отца?

— Наума Бардымовича. Извещение пришло.

Желтые Лешкины глаза налились болью, окостенели.

— Ты врешь! Врешь, падла!! Врешь!!

Маша едва справилась с обезумевшим в истерике мальчиком, придавила к сиденью.

— Ну вот… обругал всяко… А говоришь, водитель — не трус. А ты трус, трус ты! Жалкий трус! Маманя — и то так не выла да на людей не бросалась, когда ей на отца моего извещение пришло… А ты за правду меня… — И заплакала вместе с глухо рыдавшим Лешкой.

В один из редких выходных дней, в погожее августовское утро автопунктовцы отправились в тайгу по ягоду. Увязался со всеми и Житов. С Таней Косовой, Машей и бухгалтером автопункта, каждый с горбовиком за спиной, тоже поднялись взлобком.

Трава еще не просохла, и на ней, на кустарниковой листве висели крупные капли. Сырым грибным духом пахнуло из низин и распадков. Частые замшелые буреломы, хрусткий, путающийся в ногах валежник, хлесткие непролазные кусты, а над головой то и дело сплетались хвоей огромные сосны. И тогда наступал мрак, острее ощущался грибной дух, сырость. Брюки Житова вскоре же вымокли до колен, залипли травяной мелочью. Не сообразил, надо было попросить у ребят какие-нибудь кирзухи. Вон девчата идут в таких — и хоть бы что!

— Голубицу-то знаешь как брать? — спросила шедшая позади него Маша. — С волчьей ягодой не спутаешь?

— Постараюсь не спутать.

Житов никогда еще не «брал» в лесу ягоду. Только раз ходил как-то в Качуге за грибами, давил ногой укрытые травой ценные грузди и набрасывался на торчавшие на виду поганки. Кое-как научился отличать от них рыжики и волнушки.

Шли долго, обмолачивая росу, спотыкаясь, проваливаясь на сгнивших, засыпанных сушняком лесинах. Гулко разносится по тайге ауканье, перекличка. Путает, повторяя, далекое горное эхо.

Сначала шли скопом. Потом разбрелись на группы: одни в одну сторону, другие — в другую. Но вот и группы начали таять, разбредались по двое, по одиночке. Свернули влево Таня Косова и бухгалтер, где-то в стороне за деревьями затерялась Маша. Житов, останавливаясь, прислушивался к шуму машин, хорошо слышимому со стороны тракта. Так безопаснее. На всякий случай, выходя на полянки, присматривался к тайге, запоминал ближайшие сопки. Все чаще попадалась голубица. Все глуше стучали крупные темные с поволокой ягоды о дно ящика, приятнее ощущалась за спиной тяжесть. А перекличка все тише, тише. Но хорошо слышен гул машин с тракта.

Надо поворачивать назад, и на обратном пути можно добрать полный ящик. Иногда попадались мелкие кустики черники. Брал и ее. Но почему не стал слышен гул машин? Ведь он, Житов, шел прямо к тракту… И замеченной сопки не отыскать — все стали другими, непохожими. И полянка, на которой торчал большой обугленный пень, как провалилась. Неприятные холодные мурашки забегали по спине; смешно, а жутковато вот так запросто заблудиться в тайге. Мало ли, бывало, блуждали по ней неделями возле жилья и гибли. Житов сложил рупором руки, закричал:

— Ого-го-го-го!..

И тайга отозвалась, рассмеялась:

…го-го-го!..

Ни отклика. Ни шума машин. Житов заорал отчаянно, громко:

— Э-ге-ге-ге-ге-гей!!

…ге-ге-ге-гей!.. — рассыпалось эхо. Холодная испарина выступила на лбу Житова. Этого еще не хватало! Разве залезть на сосну да посмотреть сверху? Житов снял горбовик, выбрал, подошел к дереву…

— Страшно?

Житов вздрогнул, как ужаленный, обернулся: Маша! Стоит, скалит белые зубы. И глаза под челкой блестят: насмешливые, озорные. Страх разом прошел, но кровь хлынула в щеки. Надо же, каким трусом, наверное, выглядит сейчас в ее глазах!

— Совок-то свой возьми, потеряешь.

— Спасибо, Маша. Я ведь действительно… того… струсил.

— А ты всего трусишь.

— Что поделать, тайгу, можно сказать, только издали видел. Ты бы тоже в Москве заблудилась, а?

— Факт. Еще бы на крышу залезла и кричала: э-ге-ге-ге-гей!.. — весело передразнила она Житова. И села на свежеповаленную березу.

Житов присел рядом, снял кепку, обмахивая лицо, медленно отдышался. Маша, лукаво заглядывая ему в глаза, устало привалилась к нему плечом.

— Умаялась я, отдохнуть малость.

Так они сидели несколько минут, и Житов не отстранил девушку, прислонившую к нему открытую голову, Вот бы так с Нюсей!

— Ну что, Маша, пошли?

— Куда?

— К тракту. У меня уже почти полон горбовик…

— А где он, тракт? — блеснула та зубами.

— Ты шутишь? Ты же знаешь, где?

Девушка молча посмотрела ему в лицо, загадочно улыбнулась.

— А если не знаю? Красивый ты, Женя… и кудрявенький…

— Нет, я серьезно, Маша!

— И я серьезно.

Житов насупился, замолчал. Маша, склонясь, ковыряла в траве сухой палкой. На загорелой вишневой щеке ее бродила усмешка.

— Что же мы с тобой будем делать? — не выдержал молчания Житов.

— А что в лесу делают?

Темные, что голубичный разлив, глаза девушки испытующе, с немой мольбой смотрят на Житова, ищут…

— Вот что, Маша… пошли! — встал, поборов себя, Житов.

— Куда?

— Я не знаю, куда, но… не оставаться же в тайге. Пойдем туда, что ли…

— Ну что ж, иди.

— А ты?

— Ладно, пошли уж, — поднялась Маша.

Через минуту они снова разговаривали, как прежде, останавливаясь у ягодных мест. А вскоре с горы показался Илимск.

— Куда же мы с тобой вышли, Маша? — удивился Житов. — Это же Илимск?

— Ты погляди, на кого ты похож! — рассмеялась та, глядя на измызганные в траве брюки Житова. — Вот и хорошо, что к Илимску. К тетке моей зайдем, штаны твои вычищу да поглажу.

— Маша, ты не сердись на меня, — тихо сказал Житов девушке, когда они уже вышли к поселку.

— За что?

— Ну за это… Я обидел тебя…

— Какая обида? Что я тебе — ни вдова, ни девка… чистенькую найдешь.

И это «чистенькую» устыдило Житова. Чем виновата девушка, что обманулась в своей любви? Разве он сам не был обманут?..

Во дворе залаял спущенный с цепи пес. Маша ловко перелезла через забор, привязала пса к будке, распахнула калитку.

— Заходи, чего встал?

— А как тетка?

— Тетка же, не чужой кто! — Нашарила под крыльцом ключ, открыла сенцы.

Житов вошел в избу. Свежевымытый пол выскоблен добела. По всему полу цветастые домотканые полазы. Искусственные цветы на самодельном комоде, на подоконниках. На стене — целая семейная фотовитрина. Широченная кровать накрыта белым с кружевом покрывалом. Гора подушек.

Маша, не стесняясь Житова, стянула с ног чулки, повесила к печке. Заглянула в печь.

— Ого! Горшок щей горячий, будто нас ждали. Садись, полдневать будем. Да штаны скидай, я утюг поставлю.

— Дай мне что-нибудь надеть, Маша.

— Чего я тебе дам? Купался — не совестился. Скидай, не смотрю я.

Через пять минут они уже сидели за кухонным столом, уплетая пустые щи, весело вспоминая, как заблудился, струсил и полез на сосну Житов. Потом Маша выгладила ему брюки, выгладила заодно и свое, потом…

— Отдыхать будешь?

— А домой?

— А какой он у тебя, дом? Что мой, что твой — так, на притыке. — И, не дожидаясь, что ответит он, сняла с парадной кровати белое покрывало.

Житов, наблюдая за Машей, силился унять охватившую его нежную истому. Какая она простая, хорошая, эта Маша. И красивая тоже. А та уже убрала лишние подушки, откинула одеяло.

— Иди ложись, Женя.

— Удобно ли?

— Не удобно бы — не звала бы.

Житов подчинился, нырнул под мягкое прохладное одеяло.

— А ты, Маша?

Маша подошла, молча погладила его черные кудри.

— Чернявенький…

Житов поймал, привлек к себе ее коричневую в загаре мягкую руку.

— Ну что же ты… иди ближе… — Он притянул ее к себе, послушную, теплую, поцеловал в губы.

Маша, сидя подле него, молча смотрела ему в глаза, освещенная спрятанной в глубине груди радостью. И, не ответив, сняла с себя тесное платье, поправила волосы, легла рядом. Кровь бешено застучала в висках Житова.

— Маша… милая моя Машенька!.. — Он схватил ее голову, засыпал поцелуями, обнимал ее гибкое, горячее, покорное ему тело…