Сибиряки

Глава шестая

Стажером к Воробьеву поставили маленького щуплого паренька Ваню Иванова. Лицо у Вани совсем детское, веснушчатое, светлые русые волосы торчат в разные стороны — что воронье гнездо. Словом, тяжелая трехтонная машина Воробьева была не по стажеру.

Воробьев долго и внимательно разглядывал своего ученика, как истуканчика повертывал во все стороны и наконец произнес весьма даже неопределенно:

— Мм… да-а!

Потом у Воробьева с Ваней состоялся первый нравоучительный разговор:

— Библию читал?

— Нет.

— Про заповеди слыхал?

— Нет.

— Зря.

— Почему, Семен Петрович?

— Для водителя заповедь — первое дело. Слушай! — и Воробьев загнул один палец. — Первая: сам ходи чистый, причесанный и машину свою в чистоте блюди. Понял?

— Понял, Семен Петрович, — засмеялся Ваня и тоже загнул палец.

— Вторая: не ленись, не то машину свою к лени приучишь.

Ваня загнул второй палец.

— Третья: знай правила уличного движения, как «Отче наш…»

После десятой заповеди Ваня спросил:

— Семен Петрович, неужто в библии такие заповеди?

— Про тебя там и одиннадцатая записана: глупых вопросов не задавай, понял?

— Понял, Семен Петрович.

Воробьев еще раз повернул Ваню и посадил в кабину.

На этом первый урок закончился.

Затем шесть дней подряд Ваня слушал, глядел и нюхал. Только на седьмой день Воробьев уступил свое место стажеру. С сияющим лицом Ваня уселся на место водителя и вытянул шею: за рулевым колесом ему не было видно ни носа машины, ни тракта. Воробьев постелил Ване тулуп. Теперь стало хорошо видно радиатор и тракт, зато ноги не доставали педалей. Воробьев тяжело вздохнул и постелил потоньше.

— Ну вот, Ваня Иванов, теперь ты, значит, водитель. Это, брат, тебе не то что какой-то там шофер. Шофер — что? Крутит себе баранку — и баста. Ему на остальное плевать. А водитель — это, брат Ваня Иванов, дело сурьезное. Водитель все должон знать: и машину, и тракт, и груз — все! Водитель в кабине сидит, а видит, как у него сзади колеса крутятся, понял? Вот что такое водитель! Потому и имя ему настоящее дали, русское имя: во-ди-тель! А ну, повтори, заповеди! — в заключение приказал Воробьев.

Еще несколько дней спустя Воробьев обрадовал своего стажера.

— Толк будет, Ваня Иванов. Каши только ешь больше.

Но про себя подумал: «Задал же ты мне, Наум Бардымович, задачу: и Рублева догони, и этого пестуна выучи. Ни тебе ростику, ни силенки… Мм… да-а!»

Когда они выехали на Лену, Воробьев приказал Ване остановиться. Ваня плавно затормозил на льду машину, недоуменно посмотрел на учителя.

— Вот что, Ваня Иванов. Вывертывай-ка, мил человек, карманы.

Ваня, не понимая, чего хочет от него Воробьев, стал покорно освобождать карманы.

— Все, все, парень, вывертывай. Вот так, так…

— Зачем, Семен Петрович?

— Значит, надо.

Наконец все карманы были вывернуты наизнанку, и на сидении рядом с Ваней выросла куча всяких вещиц и деталей. Воробьев стал разбирать их. Тут были и папиросы «Казбек», и винтики, и ключи, и обрывки проводов, и тряпки, и пластинки целлулоида и плексигласа, вероятно, для мундштука…

— Что это?

— Болт кардана, Семен Петрович.

— Знаю. Откуда взял?

Разрумяненный на холоду, Ваня покраснел еще больше.

— Ну?!

— У слесарей, Семен Петрович.

— Зачем?

— А как же, Семен Петрович, все хорошие шофера…

— Зачем взял, говорю? Что они, сами тебе дали?

Ваня помрачнел.

— Знаешь, как это называется?.. А это что?

— Папиросы, Семен Петрович…

— Вот что, Ваня Иванов, весь этот крепеж и прочее сдашь механику гаража. Так и скажешь: стащил у слесарей, а теперь возвращаю. Понял?

— Понял, Семен Петрович.

Голос у Вани дрогнул. Он готов был разреветься от обиды и конфуза: ведь как хотелось быть похожим на настоящего шофера и тоже иметь при себе нужные в пути детали. Разве он виноват, что ему еще не дают их со склада!

— Семен Петрович, я ведь не крал их… мне это ребята дали… товарищи…

— Дали, говоришь? Вот ты им тоже скажи, чтобы не давали. Не ты, так они, значит, украли из комплектовки, понял?

— Семен Петрович…

— А это, Ваня Иванов, — сурово продолжал Воробьев, не обращая внимания на выступившие на Ваниных глазах слезы, — это все долой: и табак, и мундштук, и спички…

И Воробьев выбросил их в окно кабины.

Ваня молча наблюдал за тем, как полетели в снег скомканная коробка «Казбека», спички, плексигласовые пластинки.

— А ну-ка сними шапку, — приказал Воробьев, когда на сиденье остались лежать только платок, мелкие деньги да болтики.

Ваня снял. Светлые, как лен, волосы его заметно отросли, и над крутым лбом появился маленький чубчик.

— Это тоже долой, Ваня Иванов, — пальцем указал Воробьев на льняной чубчик. — Надевай шапку. Придется, парень, тебе двенадцатую заповедь сочинить: не обрастай всякой пакостью, нето и машина твоя обрастет ею.

И, еще раз шмыгнув носом, скомандовал:

— Трогай!

Ваня повел машину. На глазах его, впившихся в бегущее навстречу гладкое полотно ледянки, капельками дрожали слезы. Воробьев, уткнувшись в угол кабины, украдкой наблюдал за стажером.

— Эка тоска-зацепа. Ни тебе музыки какой, ни песни. Умереть можно. Верно говорю?

— Ага.

Ваня сглотнул и заморгал белесыми ресницами: застилавший глаза туман мешал следить за дорогой. Воробьев вздохнул:

— Спеть разве? А ну, Ваня Иванов, начинай нашу шоферскую, то бишь водительскую. Веселей будет.

Ваня помолчал и затем нехотя, негромко затянул тонким мальчишеским голоском любимую песню Воробьева:

— Эх, гитару бы… А ну, Ваня Иванов, шибче! — И тоже подхватил песню глухо, простуженно:

В самом конце декабря подул легкий северо-западный ветер.

— Гнилой угол заговорил, — шутили транспортники, — теперь жди гостя!

— А может, помилует? Глянет, сколь снегу да назьму на перекаты навалено, да и пройдет мимо: чего мне тут, морозяке, делать?

Но за шутками чувствовалась тревога. Хотя шивера и были хорошо утеплены навозом и снегом, широкая двухколейная ледянка порядочно оголила лед, а значит, и дала возможность в мороз глубже промерзнуть Лене. Это-то и пугало транспортников: промерзнут до дна перекаты, закупорится вода, прорвет лед — и наледь. И самую большую опасность таил в себе перекат у Заячьей пади. Недаром, чтобы не обнажать его лед, трассу всегда вели далеко в обход, крутым лесистым берегом, и спускали ее на Лену почти на километр ниже переката, перед самым входом в «щеки» Заячьей пади. Мало того, в особо морозные и малоснежные зимы лед над перекатом даже приваливали снежком да соломкой. И лишь в последние годы стали осторожно проводить по льду одноколейную узкую дорогу — только-только пройти машине: шутки с таким дьяволом плохи! Вот почему долго судили-спорили транспортники с надоумившими Позднякова лоцманами провести по перекату обе колеи новой ледянки.

Но время шло, машины вихрем неслись ледяной трассой от Качуга до Жигалово и обратно, сторицей наверстывая упущенное, — и люди как бы забылись.

— Гудит наша ледяночка, братцы!

— Хороша Позднякова дорожка — дух захватывает! Век бы по такой ездить!

— Куда деньги девать будем? Эх, грузов бы больше!

Дни и ночи не смолкает веселый моторный гул, на бешеных скоростях мчатся машины по ледяной Лене, неся Якутии, золотым приискам хлеб, технику, радость. Гуди, ледяночка, гуди, родная, торопись отдать все свое добро людям!

Житов продолжал «гулять» с Нюськой. Так и домой написал: «гуляю». Перечитал письмо, улыбнулся, но исправлять не стал. Вернется в отпуск домой, еще и не такими словечками удивит своих щепетильных родителей-педагогов: «Повешал», «А ну ее!», «Батя». Хотел Нюську научить правильно говорить, а заговорил сам по-нюськиному. И ведь здорово получается: ему нравится Нюськина простота, а ей — его обходительность и ученость. Разве не здорово? Вот и мать говорила: «Жена и муж должны дополнять друг друга». А знала бы она, что ее сын в тридцатиградусные морозы в одной стежонке да еще нараспашку по Качугу расхаживает — в обморок бы упала! Теплые рукавицы только два раза и надевал… Осибирячился ты, Евгений!

И на работе дело лучше пошло, недоверчивых взглядов, усмешек меньше. То ли центробежка помогла, то ли перекат, то ли просто не до него стало людям: как звери, работают! Ни просить, ни заставлять не надо. Слесаря нет рессору сменить — сам шофер сменит. Не так уж и кисло в Качуге, как ему сперва показалось… «Сперва!» Вот и опять поймал себя на словечке!

Но сибирская судьба-мачеха еще не забыла Житова и уже готовила ему новые козни. А пока Житов жил да радовался. Радовался тому, что он устоял, что он технорук, что есть Нюська. Правда, круговушка стала теперь большой редкостью, кинопередвижку привозили и того реже, и причин провести вечер с Нюськой было мало. Но зато в раздаточную заходил на правах «ее парня». Сидел, пощелкивал вместе с ней орешки, рассказывал обо всем, что приходило на ум, что нравилось Нюське. И ласково теребил ее тугую косу, гладил ее мягкие, запачканные маслеными ключами руки. А она просила его:

— Ну еще про что-нибудь, Евгений Палыч… Такие молоденькие, и уже видели сколько! Вот я слушаю вас, а сама ровно с вами хожу и все-все вижу. Нет, правда!

И Житов «водил» Нюську по Черному морю, по мертвой, изъеденной кратерами луне и таинственной Атлантиде. И вдруг…

— Здорово, Нюська!

В окошке раздаточной знакомая Житову физиономия Романа Губанова.

— Ой, Ромка! Ты? А говорили, уехал…

— Да нет. Заработку не стало. Хотел в МТС уйти, а тут Листяк: «Айда к нам, есть машинки». Отпросился, переводом оформили…

— Так заходи сюда, чего же ты?.. — Нюська вскочила, откинула дверную защелку, приставила к столу еще одну табуретку.

Губанов вошел, бросил Житову: «Здрасте», — и сел, поворотясь к Нюське. Житов обескураженно косился на своего недавнего обидчика и соперника, боясь встретиться взглядом с Нюськой. Вот когда он как следует разглядел его. Тогда в малахае, в вывернутом вверх мехом охотничьем полушубке он показался ему значительно старше, по-мужичьи грубее. Теперь же, в облегающем его статную фигуру комбинезоне, Роман производил впечатление здорового, добродушного парня. Крепкий, чуть-чуть коротковатый нос, волевой раздвоенный подбородок, брошенные назад русые волосы… Столяров! Это же его лицо! Да, такие лица нравятся девушкам. Вот и сестра Житова трижды бегала смотреть «Цирк» и только ради этого Столярова. А Нюське? Ведь она тоже девушка…

— Евгений Палыч, познакомьтесь. Это же он вас в тайге тогда настращал… Дурак ты, ой дурак же ты, Ромка! — ткнула Нюська в неподатливое плечо парня.

Губанов виновато улыбнулся Житову.

— Я думаю, мы успеем еще познакомиться, — не сдержался, чтобы не съязвить Житов.

— Факт, — добродушно согласился Губанов, явно не поняв Житова.

Зато поняла Нюська.

— Вы это про тайгу, Евгений Палыч? Помнить будете, да?

И это «помнить будете» больно хлестнуло Житова. Зачем она так? Да еще при этом…

— Он хороший, Евгений Палыч. Мы с ним еще в школе учились, — продолжала бить в сердце Житова Нюська. — А если блажит когда… так ведь все парни такие.

Житов не выдержал.

— Я пойду.

— Куда? — всполошилась Нюська. И в ее широко раскрытых глазах действительно был испуг.

— Домой. И так уже поздно…

…«Ну и пусть пугается, — разжигал себя мысленно Житов, выйдя из автопункта. — Еще не раз пожалеет о своей выходке. Тогда Ромка, сейчас опять Ромка… Неужели она хочет променять меня на него? Соскучилась, наговориться не может. „Заработку не стало“!.. „Айда к нам, есть машинки“!.. Заработок, машины, ключи — и вся тема. А потом о чем говорить будут? Кто с кем гуляет? Кто кому морду набил?..»

И, сидя у себя в номере перед пылающей топкой, Житов все думал и думал о Нюське, о ее странном отношении к нему. Зачем он, Житов, ушел, оставив ее наедине с этим хамом? Наверняка еще увяжется проводить ее после смены. Еще приставать, нахальничать будет… Пойти разве, встретить? Нет, ни за что! А ведь он так был уверен в Нюське! Даже домой написал: ждите с женой-красавицей…

И во сне долго метался Житов. Чудились Нюськины крики, стонала тайга, падали в страхе на снег большие серые звезды…

Весь следующий день Житов не находил себе места, с нетерпением ждал начала второй смены. Какой встретит он Нюсю? Как ему быть с ней? Сделать вид, что ничего между ними не произошло и ему нет дела до ее дружбы с Губановым? Или просто извиниться перед ней за свою ревность? Но не уронит ли он себя в глазах Нюси?

За десять минут до конца смены Житов уже был в раздаточной. Стараясь не выдавать себя, нарочито медленно проверял лежавший на стеллажах инструмент.

— А эти почему не готовы? — показал он дежурной девушке на резцы без напаек. — Житов дорожил дружбой с Мишей Косовым, а Таня Толстых гуляла с Мишей. Потому и тон, с каким он обращался к ней, не был резок.

— А вот вы Нюське своей и скажите, Евгений Палыч. У нее и напайки спрятанные.

Житов поморщился. И это «своей», и то, что он сам же просил вчера Таню передать Нюське пайку резцов и вот забыл об этом, заставило его молча снести обидный упрек. Раньше, например, Таня так с ним не разговаривала. А может, он не замечал? «Свою Нюську!» Ах, если бы это было так! Ну что ж, зато есть причина подождать Нюсю.

Нюська явилась, как всегда, шумная, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы на морозе.

— Успела! Здрасте, Евгений Палыч! Ой, Танька, я ведь сейчас только вспомнила: резцы-то! А ты не напаяла? Нет? Ну и дура! Ты же знаешь, где у меня напайки…

Житов молча наблюдал за Нюськой и ждал, когда уйдет Таня. Вон какая веселая прискакала! Почему она даже не посмотрит на него? Словно не замечает. Стесняется Тани? Или вообще не хочет замечать?

Таня ушла. Житов подождал и тоже двинулся к выходу…

— Постойте, Евгений Палыч, — тихо окликнула Нюська. — Ну зачем вы вчера… Ведь он вам еще ничего плохого не сделал, правда? Что же, выходит, я ни с кем, кроме вас, и разговаривать не должна? Ведь вы такой умный, и образование у вас высшее, не то что у Ромки, а ведете себя…

— Прости, Нюся… если я… — обрадовался Житов, ожидавший худшего. — Но я и не хотел никого обижать…

— Но ведь я-то видела, правда? Ладно, после смены поговорим. Проводите?

— Конечно, Нюся!

Во вторую смену Житов просидел в своем кабинетике за планом мероприятий на 1941 год, срок представления которого был и без того уже на исходе. Работа спорилась, и он бы закончил все, если бы не пора было идти провожать Нюську.

Нюська встретила его вяло.

— Что-нибудь случилось, Нюся? — обеспокоился Житов, заглядывая в ее серые, полные небывалой грусти глаза.

— Нет, что вы, Евгений Палыч. Не все же смеяться, правда?

Но и дорогой Житов напрасно старался как-то развеселить ее, придумывая самые забавные истории: Нюська едва загоралась, улыбаясь, прижималась к его плечу и снова шла отчужденная, неживая. У калитки она долго, как-то слишком внимательно вглядывалась в его слабо освещенное лунным светом лицо.

— Что с тобой, Нюся?

— Ничего. Страшно мне чего-то, Евгений Палыч.

— Чего? Нюся?

— Не знаю. Глупая я, ой глупая!.. Поцелуйте меня, Евгений Палыч.

Житов нежно поцеловал ее в холодные губы.

— Еще!.. Еще!.. — требовала Нюська, сама подставляя ему глаза, лоб, щеки… И вырвалась, убежала в калитку.

Перед выездом в Качуг Поздняков и Танхаев завернули в центральные мастерские посмотреть на испытание моечной машины Гордеева и пуск конвейера моторного цеха.

В мастерских их уже ждали. Скорняк, начальник мастерских, провел Позднякова и Танхаева в разборочный. Поздняков и раньше бывал в этом грязном, душном, наполненном до потолка едкими и вонючими парами цехе, сквозь которые, как в густом ленском тумане, едва проглядывали чумазые, потные лица мойщиц. Скорняк подвел Позднякова к низенькой дверце и, отступив в сторону, дал ему возможность войти первым. Поздняков опешил: ни пара, ни обычного хаоса и нагромождения замасленных деталей в моечном цехе не было, как не было и грязных, непрестанно парящих ванн с горячим едким раствором каустика, в которых мойщицы купали детали. Перед Поздняковым через весь цех протянулся длинный, как виадук, стол с роликами вместо столешницы. Рабочий в новом кожаном фартуке и резиновых до локтей крагах легко перекатывал по ним вместительные железные корзины, доверху наполненные Грязным металлом.

— Рольганг, — пояснил Скорняк.

Поздняков, удивленный такой разительной переменой в цехе, промолчал. Он с интересом наблюдал за рабочим, сталкивающим тяжелые корзины на медленно движущийся транспортер, который увлекал их в чрево огромной, пышущей жаром железной камеры.

— Ну как? — Танхаев подтолкнул локтем все еще пораженного Позднякова. — Проект инженера Гордеева!

— Хорошо, — выдохнул наконец Поздняков. — Очень хорошо!

— А это моечная машина, — добавил Скорняк. — Причем тоже конструкции Игоря Владимировича, — он указал на длинную, огромную камеру, в которой одна за другой продолжали исчезать сетчатые корзины. — Мы ее «ИГ-1» прозвали.

Второй рабочий, стоявший по другую сторону машины, подхватывал корзины с промытыми деталями и легонько перекатывал их по рольгангу, направляя через окошко — в отделение дефектовки. Детали в корзине были удивительно чистыми и тут же, на глазах Позднякова, высыхали, как на электрическом «полотенце». Поздняков даже попробовал некоторые из них пальцем: ни грязи, ни масла на них не было.

В моторном цехе их встретил мастер. Гордеев был тут же и наблюдал за приготовлениями к пуску конвейера. И здесь Позднякова поразила чистота, свет и многочисленность механизмов. Но вот все приготовлено, Гордеев подал команду, и конвейер пришел в действие. Тяжелые блоки моторов задвигались по коротким рольгангам от одного станка до другого, то повисая в воздухе, то опускаясь на тележки длинного, во весь цех, конвейера, и так, следуя один за другим, обрастали деталями, приборами, узлами и, наконец снова повиснув в воздухе и покачиваясь, уплывали в проем испытательной станции цеха. Скорняк нагнулся над одним из блоков, заглянул в блестящие отполированные цилиндры, провел по зеркалу ногтем. Повернулся к Позднякову:

— Вот эти двигатели уж обязательно будут стотысячниками, Алексей Иванович.

— Хорошие движки, — подтвердил один из стоявших рядом с Поздняковым водителей. — Вчера сам пробовал — душа радуется, Алексей Иванович.

Поздняков, почувствовав на себе пристальный взгляд, оглянулся: на него, пряча в щелки черные угольки глаз, широко улыбаясь, смотрел Танхаев.

— Вот что, товарищ Гордеев, — обратился Поздняков к протиравшему свое неизменное пенсне главному инженеру, — хорошо бы и в других цехах это сделать. А «ярославцев»… мы уж как-нибудь сами.

Гордеев водрузил на нос пенсне, тихо промолвил:

— Боюсь, что и это придется сделать вам без моего участия, товарищ Поздняков. Успеть бы довести до конца вагранку, а там пора и на пенсию. Что поделаешь: старость! — И он с вызовом посмотрел Позднякову в глаза.

В Баяндае, что на полпути к Качугу, Поздняков и Танхаев сделали остановку.

— Что же вы, около леса живете, а доски у меня просите? — спросил Поздняков начальника автопункта.

— Так ведь как же, Алексей Иванович, лес — его пилить надо. А у нас, окромя двуручной пилы да трех плотников… — Он развел руками.

— Ну, а если дадим пилораму?

— Опять же спецов по ней не найдется. Буряты — они отродясь лесом не занимаются, а у нас… — И замолчал, устыдился Танхаева.

Поздняков попросил показать лесные массивы.

— Вот это пожалуйста, Алексей Иванович. Тут до леса километров сорок будет и зимник справный…

— Зимник?

— Он самый. Летом туда не проехать, Алексей Иванович: топь. А зимой — за милую душу!

В Качуг приехали уже затемно.

— Ну вот, в Баяндае в чайную опоздали и здесь, похоже, не лучше, — проворчал Поздняков. — Сосет под ложечкой. А ты как?

— Тце, тце… Однако, долго ночного ужина ждать будем. Совсем живот подвело, — согласился Танхаев.

ЗИС-101 уже въехал в Качуг, как вдруг Танхаев схватил за плечо водителя.

— Останови, пожалуйста!

Машина, завизжав тормозами, стала.

— Ты что, Наум Бардымович? — удивился Поздняков.

Танхаев хитровато улыбнулся, выбрался из машины.

— Погоди, Алексей Иванович, погоди, дорогой. — И, перешагнув кювет, застучал в калитку.

Во дворе рванулся на цепи, громко залаял пес. Ему ответил второй, третий, — и вскоре вся улица-тракт огласилась собачьим лаем. С крыльца раздался тревожный старческий голос:

— Кого надо?

— Николая Степановича надо. Дома?

Голос из темноты ответил не сразу:

— Дома. А кто будете?

— Танхаев. Ай-ай, забыл гостя, папаша. Открой, пожалуйста, очень надо.

Было слышно, как взвизгнул, убрался в конуру пес. Скрипнула, раскрываясь, калитка. Дед провел Танхаева в избу.

На этот раз Рублев встретил парторга обрадованно, хотя и подивился его столь неожиданному визиту. Неделю ходил Рублев туча-тучей, припоминая высказанное им сгоряча Танхаеву. Кто его знает, как еще обернется дело. Про самого Позднякова наговорить столько! А может, он, Поздняков, по указу Москвы действует? Вот почему и обрадовался Николай Степанович гостю: правильный человек Танхаев, понимает рабочего человека, что не за себя, за общее дело стоит Рублев.

— Заходите, Наум Бардымович, опять, значит, гостем будете.

Танхаев плутовато прищурился.

— Тца, тца, тца… А как насчет пельменей?

— Будут и пельмени, Наум Бардымович. Варенька, уважь гостя!

— Совсем хорошо. Однако, я еще человека приведу, Николай Степанович. Можно ли?

— Как не можно, Наум Бардымович! Давайте сюда вашего человека. Всех попотчуем.

— С перчиком?

— Можно и с водочкой.

— Нет, обязательно с перцем! С таким перцем, чтобы до самого сердца хватило… Вот как тогда, Николай Степанович. Хороши были ваши пельмени, ай хороши!

— Да уж как хотите, Наум Бардымович. Если вам мой перчик по душе пришелся, очень даже рад буду, — рассмеялся Рублев.

— Вот этого мне и надо, дорогой! — воскликнул Танхаев. — Зову гостя!

Через две минуты Танхаев вернулся. За ним, согнувшись под притолокой, глыбой ввалился Поздняков. Рублев ахнул: вот так гость! Уж не злую ли шутку хочет сыграть с ним парторг? С чем пожаловали? Но Танхаев уже по-свойски разделся, помог стянуть тяжелую шубу товарищу и, весело цокая и потирая от приятного предвкушения руки, уселся за стол. Подмигнул Рублеву.

— Давай, Николай Степанович, пельмени свои, уважь гостя! Да семью больше не прячь, тут все свои, крепче будет, однако.

Утром Танхаев встретился с Рублевым в диспетчерской.

— Спасибо за пельмешки, Николай Степанович, спасибо, дорогой. — И тихо и сокровенно добавил — А насчет перепробегов — очень даже хорошо получилось. Умно сказал. Вовремя сказал. Решать будем.

— И вам спасибо, — улыбнулся Рублев.

— Счастливого рейса, Николай Степанович! — горячо пожал Танхаев руку водителю. А про себя подумал: «Нашел, однако, замену Сидорову».

В конторе автопункта Танхаев застал целое собрание. Поздняков, сидя за столом Сидорова, говорил:

— Вы — механики, вы и смотрите. Водителю нужна исправная машина, и он примет от вас только исправную машину. А какую деталь вы поставите ей, старую или новую — это слово за вами. А вы разбазарили склад, свалили в общую кучу брак и хорошие старые детали, а теперь просите новых. Так вот: весь ремфонд разобрать, все, что можно, отремонтировать, чугунный утиль отправить в центральные мастерские, будем плавить. Все, товарищи!

— Вот что, товарищ Сидоров, — снова заговорил Поздняков, когда механики ушли, — на судоверфи есть две негодные пилорамы. Вы говорили, что хорошо разбираетесь в них. Съездите, посмотрите. Если их можно отремонтировать — купим.

— Слушаю, Алексей Иваныч. У меня там братанник работает, так если деталек каких не хватает или, опять же, ремонтик надо произвесть пилорамкам…

— Очень хорошо, — нетерпеливо перебил Поздняков. — Только чтобы не получилось, как с «ярославцами». Детали, ремонт — все должно быть законным.

— Слушаю, Алексей Иваныч, — поспешил убраться Сидоров.

— Однако, на лесопилку хорошо подойдет Сидоров, — осторожно заметил Танхаев.

— Однако, мы начинаем понимать друг друга, — улыбнулся Поздняков.

По-хозяйски вошел Теплов.

— Вот вы где! Там на транзите бой идет, шофера чуть всю контору не разнесли, а вы тут оба.

— А в чем дело? — приподнялся навстречу Поздняков.

— А в том дело, что машины простаивают. Грузчиков не хватает, а машин — очередь до ворот. Поторопились вы свой временный транзит закрыть, вот и пробка.

— У меня грузчиков нет, — угрюмо возразил Поздняков, сев на место.

— Так ведь были!

— Были не грузчики, а шофера, рабочие пункта.

— Ну так разберись с транзитом. Ведь очереди!..

— Но вы-то там были!

Лохматые брови секретаря сошлись, спутались над переносьем. Из-под крутого лба блеснули гневные вспышки. И успокоились, растворились в усмешке.

— Драться хочешь?

— Не хочу.

— То-то. Вот и съездите оба, разберитесь. Не справитесь, давайте на бюро, всыплем транзитчикам…

Поздняков, слушая секретаря, мял губы. «Вот метод — сталкивать лбами! Сам не стал разбираться, врагов наживать, так меня науськивает. А потом нас же на бюро мирить будет. А еще о каком-то контакте твердит, деловой дружбе. Сидорова из меня хочет сделать…»

— По новой трассе вашей на днях прокатился, — ушел от неприятной темы Теплов. — Хороша! Дух захватывает — вот скорость! А старую как, забросили?

— Не совсем.

— Как понимать? А вдруг наледи будут?

— По нескольку машин бросаю и на старую трассу. И в обход Заячьей пади работы веду… на случай наледей.

— Не ты ведешь, люди ведут, — поправил Теплов. — Люди тебе и транзит строили, и ледянку. Экая у вас, хозяйчиков, барская привычка: «Я строю», «Я дорогу веду», «Я бросаю…» Люди! Они строят, они грузы возят…

— А вам не надоело морали читать, товарищ Теплов? — снова поднялся из-за стола Поздняков. — И потом: я — руководитель, а не хозяйчик. Да и вы секретарь, а не поп.

— Ого! А ты с норовом!

— Конь — с норовом. Кстати, уважение к людям начинается с «вы».

Теплов боднул взглядом стоявшего перед ним Позднякова, резко повернулся к Танхаеву:

— Слыхал? Учит!

— Тце, тце, тце… Зря, однако, — хитровато прищурился Танхаев.

— Ты о чем?

— Обижается зря, учит зря. Горбатого могила исправит.

— Спелись? — набычился Теплов. И опять повеселел, рассмеялся. — Могила, говоришь? Это ты ловко! Смело ты! И ведь вот штука: пятый год на райкоме сижу, а ни один райкомовец, ни один член бюро горба моего не разглядел? Как думаешь, не разглядели?

— Как разглядеть, ведь вы всегда лицом к людям.

Теплов понимающе усмехнулся.

— Верно! Ну что ж, «вы» — так «вы». — И уже Позднякову. — Ладно, строй, веди, вози грузы, но смотри: если что плохо будет — сам не путай: где «я», а где «мы», понял? Прости, последний раз «тыкнул», завтра перестраиваться начну… Ну бывайте! А на транзит съездите, разберитесь. Ваши же люди стоят. Ваши!

— Так кого же мы назначим вместо Сидорова?

— Рублева, — не задумываясь ответил Танхаев.

Поздняков помолчал, улыбнулся, припомнив танхаевские «пельмени с перчиком».

— Согласен. Но не сейчас.

— Почему не сейчас? Такая работа, такая страда, зачем медлить?

— Ты не шофер, Наум Бардымович. А я знаю, что значит для водителя вот такая работа. Ты смотрел ведомости, сколько шофера за эти полмесяца заработали? А ты взгляни. Зачем же обижать хорошего шофера, не дать ему заработать. Вот уж после ледянки…

Поздняков поморщился: в двери застрял Житов.

— Вы меня вызывали, Алексей Иванович?

— Да, товарищ Житов. Завтра примете автопункт от товарища Сидорова…

— Я?..

— Вы. Временно. Потом пришлю начальника автобазы, он пробудет здесь до конца ледянки.

— А Сидоров?..

— Это не ваша забота, товарищ Житов. Впрочем, Сидоров будет строить наш собственный ДОК в Баяндае. А может быть, поедете и вы, товарищ Житов.

— Что я там буду делать?

— Я же сказал: строить наш собственный ДОК. Вы — инженер, поможете сделать это грамотней и скорее… А пока примите от Сидорова дела и считайте себя начальником автопункта.

Житов растерянно кивнул в знак согласия и расстроенный вышел из кабинета. Танхаев проводил его добрым участливым взглядом.

— Гордеева опять злишь, его кадры.

— Но ведь ты же слышал: я — строй, я — дорогу веди, я — отвечай при случае. Разве не так?

— Тце, тце… Плохо еще понимаем друг друга мы, плохо спелись, однако. А на транзит?

— Едем!