Сибиряки

Глава двадцать седьмая

Поздняков нервничал. Вот уже третий день не поступает в Усть-Кут никаких известий о жигаловской автоколонне. Еще позавчера должны были пройти Мысовую, а Мысовая молчит — нет с Мысовой связи. Не успели проскочить до метели, сами теперь, наверное, чистят ледянку. Только бы пройти колонне до Осетрово, а там будет проще: и людей на расчистку выйдет больше, и машины будут нагружены мукой, легче пойдут по снежному пути, меньше буксовки.

Навстречу колонне Рублева от Усть-Кута вышли из прибрежных сел бригады дорожников. Благо еще хоть в этих местах не было метелей, и проторенная в глубоком снегу узкая ледяная колея оставалась не занесенной. Поздняков не раз сам выезжал по Лене к месту работ, успокаивался, а возвратясь в Усть-Кут, снова начинал нервничать: где застряла колонна?

Начальник Усть-Кутского Северопродснаба, без конца донимавший Позднякова телефонными запросами о колонне, неожиданно предложил:

— Слушай, Поздняков, еще неделю — две прождем, каюк будет нашей работе.

— О чем вы?

— Ты радио слушаешь? Синоптики в следующей декаде буран в наших краях предсказывают. Давай-ка, брат, вот что сделаем: свозим с барж продукты ко мне, а уж потом в Якутск перебросим. Не сохранить нам дороги, брат, по всей Лене.

Поздняков подумал и согласился.

— Хорошо, готовьте транзит. Я постараюсь предупредить об этом Рублева. Как только с Мысовой восстановят связь.

«Болтун-болтун, а придумал неплохо», — отметил Поздняков, положив трубку.

Уже давно осталась позади, где-то за сопками, Мысовая, а дорожка вилась и вилась узкой снежной канавкой, ведя автоколонну все ближе к северу. К вечеру колонна дошла до первой вмерзшей в лед баржи — тысячетонки. Из трубы кубрика вился дымок — живет баржа! Рублев сверил бумаги: двухсотвосьмая, точно!

— Вечерять!

Все три каюты и кухонка баржи наполнились людьми, говором, шумом. Водители разместились на полу, положив под себя скатками полушубки, тулупы, стежонки, согревали застывшие на холоду, разминали затекшие руки и спины. На плите рядом с хозяйской посудой закипали чайники, ведра. Худой, чахоточный шкипер с женой и дочерью-подростком, составлявшие всю команду баржи, жались за столом к уголку, черпая деревянными ложками какую-то бурду из кастрюли, размачивая в ней сухарную крошку.

— Бедновато живешь, капитан, — подтрунивали над шкипером водители. — Под ногами тысяча тонн муки, а себя голодом моришь.

— Прибедняется шкипер! Вот уедем — оладьи жрать будет!..

— Замолчь! — рявкнул на обидчика Николаев. — Чего человека зазря!

Семья шкипера молча доела ужин, освободила стол. Началась нудная процедура оформления документов. Весов нет, и поштучно кули шкипер выдавать наотрез отказался, даже не взглянув на распоряжение продснаба.

— Сам грамма не взял, вот едим, что люди из села принесли, — показал он на жалкие запасы овощей и сухарной крошки. — А у вас разговорчики такие… Счетом выдай вам — сами хапнете…

— И верно не брали, добрый человек, — вступилась за мужа женщина. — Ведь он, поглядите, кровью скоро харкать зачнет… И дочка вот от школы отстала, с нами мучается…

— Тайга рядом, а вы с голоду помираете, — вмешался было один из водителей, но Рублев знаком заставил молчать.

— Что — тайга? Куда я, дохлый-то? Да и ружья отродясь не держал… Дрова рубить — и те жена с дочкой рубят. А тут еще волков… Учуяли, паразиты, жилье… — И зашелся в кашле.

Рублев выложил на стол распоряжение продснаба и партийный билет…

— Вот, гляди, шкипер. Это твой продснаб. А это партия коммунистов. А я член ее. И вот он член… Егор, покажи свой билет человеку. И этот… И этот вот… Кому же ты верить не хочешь, шкипер? А на нас погляди — что мы, по своей охоте за мукой твоей притащились? Люди вон на ногах еле стоят, а ты…

— Не моя мука, государственная! Чего мелешь! — снова закашлялся шкипер. И задумался: уж больно убедительно говорит этот сивобородый.

Водители ждали.

— Ладно, пошли в трюм, — поднялся со скамьи шкипер.

— Вечеряйте, товарищи, а мы вдвоем, — сказал Рублев, проталкиваясь среди водителей к выходу.

Они спустились в трюм. Шкипер, держа перед собой лампу «летучая мышь», освещал Рублеву путь, плотные тугие ряды белых кулей. В проходах чистота, кули в полной сохранности — молодец шкипер! На одном из кулей Рублев заметил горстку муки, подошел ближе.

— А это что, шкипер? — показал он на горстку.

— А это… При погрузке мешок царапнули, просыпалось малость. Вот собрали…

Возвратясь в кубрик, Рублев разбил водителей на три группы: малую выгружать кули из баржи, большую — таскать кули к машинам и грузить, а самую — малую — рубить дрова для семьи шкипера.

— Зови слесарей вечерять, братцы, и за дело! — приказал он.

А Митьку Сазонова, слышавшего разговор со шкипером в кубрике, сводил в трюм, показал ему на горстку собранной с полу муки.

— Видал?

— Вижу, Николай Степанович. Скажи ж ты: сами голодные, а не взяли…

— Ткнуть бы тебя рылом, щенок, да муку жалко. Собери, отнеси шкиперу. Скажешь: я велел, член партии коммунистов! Как благодарность!

Едва водители скрылись за баржей, как из темноты донесся отчаянный вопль:

— Волки!

О перегрузке муки нечего было думать.

Волки, как всегда, ушли с первыми лучами солнца. Отдохнувшие за ночь водители приободрились; повыскакивали на снег, подурачились, повозились, до пояса умылись холодной ленской водой.

До полудня скрипели сходни, мягко шмякались мучные пятипудовые кули в длинные кузова полуприцепов, пока не заполнили их с верхом. К полудню вернулись и дровосеки, таща за собой имитированные сани с напиленными, наколотыми дровами и убитого зверя — годовалого шатуна. Митька, подстреливший медвежонка, великодушно заявил:

— Валяй всего в котел, братцы! Хоть раз да нажраться досыта!

Шкуру Сазонов заведомо подарил шкиперу за «науку». Впрочем, за какую науку, догадался один Рублев.

Медведя освежевали, поставили на плиту ведра с водой, развели костер для поджарки, но вмешался Рублев:

— Давайте суп из костей сварим, а мясо — сами видели, человек чахнет. Медвежатина, а еще с салом — верное спасение человеку.

Водители многие приуныли. Первым поддержал Рублева тот же Митька:

— Я — что, я, например, согласен, братцы. Нам до Осетрова пять дней пути, а люди голодом еще насидятся…

— Твой медведь — ты и хозяин, — согласились водители.

На четвертый день снегопад сменился легким бураном. Снег устлал ледянку, закружил, залепил стекла. Пришлось включать свет. Вскоре одна за другой началу буксовать машины, то сдерживая, то растягивая колонну. И больше доставалось опять-таки ведущей, николаевской. Передние колеса не слушались руля, зарываясь в обочины, а задние на пробуксовках затягивало в стороны, норовя развернуть машину. Рублев, на этот раз в ведущем ЗИСе, то и дело подменял друга, но силы вскоре оставили его. Такое под стать было выдержать только Николаеву. В одну из остановок Рублев выбрался из кабины, чтобы расчистить под задними скатами снег, угруз в сугробах. Следующая машина, ослепив, вплотную подошла к первой.

— Дядя Николай, идея у меня, слышишь? — закричал Рублеву из кабины Митька Сазонов.

— Какая у тебя к черту идея, когда засели, — ворчал Рублев, пробираясь по снегу к задним скатам.

Но Митька тоже вылез из кабины, заговорил с жаром:

— Николай Степаныч, ты только выслушай… Давай, я тебя в кузов жестким буксиром толкать буду. Верняком легче пойдут машины.

— Некогда мне идеями заниматься, засядем.

Митька не унимался. Полез за Рублевым под кузов.

— Ты только подумай, Николай Степаныч. Ведь я то наезженной поеду, а если где буксану — ты поможешь. Дядя Николай!.. — всяко убеждал Митька.

Рублев, боясь, что вага не выдержит и покалечит машину, отнекивался, посылал Митьку ко всем чертям, но сдался:

— Ладно, пробуй свою идею, Митяй.

Крепкую березовую лесину прикрутили проволокой и веревкой к обеим машинам, по команде одновременно тронулись с места. Митька, обрадованный удачей, заорал Николаеву:

— Как она, дядя Егор, идея?

Николаев, вместо ответа, дал три коротких: «хо-ро-ша».

Но Митькина вага уже не помогала: машины буксовали, зарываясь по оси в снег, труднее стало и трогаться с места.

— Отцепляй вагу! — вылез на снег Рублев.

— Дядя Николай, так ведь лучше же было…

— Убирай, говорят! Видишь, силища на нее давит какая? Лопнет вага — машину из строя выведем… Убирай вагу!

— Ну еще маленечко, дядя Николай!..

Рублев сам подошел к ваге, пнул ее посредине валенком, выбил.

— Вот и вся твоя идея!

Колонна встала. Рублев приказал брать лопаты, расчищать путь.

— Товарищи, — заорал Митька, словно боясь, что его могут не услышать, — ведь я дело предлагаю. Мы же вон сколько проехали. Хорошо, сами видите… — И рассказал всем про предложенную им жесткую буксировку.

Водители мрачно выслушали Митьку, но измаянные в сверхчеловеческой постоянной работе руки и спины заставили обсудить хоть и сомнительную, но и небезнадежную Митькину мысль с толкачом. А Митька, почуяв молчаливое согласие, предлагал сцепить уже не два «самовара», а всю колонну.

— Кончай споры, работать надо, — крикнул Рублев, когда Митька умолк, и выжидательно оглядел товарищей. — Лопнет вага, еще и бед наделает. Тебе же, Сазонов, горбылем в кабину угодит.

— А ты постой, Николай Степаныч, человек дело говорит. Угодит горбыль — не угодит, а рискнуть не мешает. Вона уже мозоли сажать некуда, в крови все.

— Верно! Дело и есть! — подхватил Митька. — А ну, кто со мной в лес по ваги? — И, схватив топор, кинулся через бруствер.

Спустя полчаса вся колонна была сцеплена жесткими буксирами в один «поезд». Под колесами почти до льда выскребли снег, условились трогать с места по третьему сигналу все разом.

— Ура! — снова заорал Митька, когда машины, подталкивая друг друга, двинулись дальше, — дядя Николай, ты мне, как парторг, в приказ не забудь, слышишь?

И в самом деле, колонна пошла, тараном пробивая себе дорогу в снегу. А через час ее встретили сельчане, прокладывавшие путь. Не останавливаясь, необычный поезд прошел мимо шарахающихся на брустверы девчат и женщин, долго еще кричавших ему вслед веселые напутствия и посулы.

Дорога, без того смутно различимая в наступающих сумерках и буране, окончательно оборвалась. Николаевская машина, подталкиваемая напирающей сзади автоколонной, с ходу врезалась в целину, забуровила, поднимая на себя целые вороха снега. Николаев усиленно засигналил. И в ту же минуту позади что-то треснуло, отчаянно завопил Митька. Напор сзади прекратился, затем машину еще раз толкнуло вперед — и колонна остановилась. Рублев выскочил из кабины.

— Э-гей! Чего там?

— Наза-ад! Давай наза-ад! — орал где-то в буране Митька.

Рублев понял, что случилось неладное, подобрался к Митькиной машине — и ахнул: весь передок ее до самой кабины смят в гармошку, вдавлен, втиснут напиравшей сзади колонной под николаевскую. Где-то внизу, под кузовом, еще одиноко светилась тусклая разбитая фара. Кое-как колонна дернулась назад, выволокла искалеченный Митькин «самовар» на дорогу. Густой пар валил из-под жалкого подобия капота, мешался с пургой. Сбежались водители. При слабом красноватом свете единственной без стекла фары Рублев извлек обломки злополучного жесткого буксира, погрозил сломанной вагой Митьке:

— По башке бы тебя этой твоей идеей! Ну, чего теперь делать станем, изобретатель? Будет тебе приказ, выдумщик, напросился!

Митька молчал, шмыгал носом и отдувался. Молча, обреченно смотрели на аварию и остальные водители.

— Ну-ка герой, спускай воду! Спускай, говорят, пока не замерзла! А вы чего встали? — напустился Рублев на шоферов. — А ну, выбрасывай ваги, пока все машины не поломали!

— А как же я? — испугался Митька, вообразив, что его хотят одного оставить на Лене.

— А тебе что, Митяй? Самовар кипит, знай, чаек попивай да посвистывай, — смеялись водители.

— Мы тебе приказ пришлем, парень! Наградные!

— Значит, пока ехали — радовались, а как вага лопнула — один я виноват. Вот спасибо!

— Ладно вам шутковать, и так в штаны напустил парень, — заступился за Митьку Николаев.

Водители разбрелись по машинам, повыбросили из-под кузовов «Митькину идею», вернулись с лопатами расчищать путь. Однако те, что послабей, запротестовали:

— Чего тут начистишь в пурге? Переждать надо.

— Без того с голодухи ноги дрожат, какая еще тут к черту работа!

— Опять бузить? А кто слушать меня обещал? — оборвал Рублев.

На третий день ветер стих и можно было выйти па Лену. Обросшие, прокоптевшие у костров люди удрученно смотрели на занесенную снегом ледяночку, на бесформенные снежные холмы, где несколько дней назад стояла автоколонна.

— Ну, братцы, дождались ясна. Погожий будет денек. Видали, как верховичок за тучки принялся! — Николаев постоял, осмотрел понуривших головы шоферов, широко улыбнулся. — До чего же вы хороши, братцы! Мать родная откажется, не признает.

Отряд разбился на две группы: одни отправились с лопатами на расчистку, другие — к кострам, на отдых: устанут те — эти придут на смену.

К полудню ослепительно засверкало солнце. Но зато к остальным бедам прибавилась новая: кончилась последняя булка хлеба, упала в котел последняя долька говяжьего сала. Оставались еще картошка, капуста да лук.

— Мясца бы! Без хлеба бы можно, — говорили водители.

— А что? Вон оно мясо, рядом ходит, — показал на тайгу Рублев. — Митяй, выбирай двух спарщиков и чтоб по козе на душу!

— Да медведей живьем бери! — повеселели водители.

Митяй не заставил себя упрашивать: отобрал двоих побойчей с ружьями и сразу увел в тайгу. Но через полчаса Митька снова вернулся в лагерь.

— Дядя Николай, — еле дыша от быстрой ходьбы, сообщил он Рублеву. — Дело есть, айда-ка в сторонку.

— Опять что выдумал?

— Да нет, дело.

Они отошли от костра.

— Шаньгой в тайге запахло. Вкусно, Николай Степаныч, ой вкусно!

— Дуришь? — нахмурился Рублев. — Какая в лесу шаньга? Ровно тебя напугал кто. — И даже опасливо оглядел Митьку.

— Ворует у нас кто-то шкиперскую мучку, дядя Николай, — тихо сказал Митька. — Айда со мной… Или дядю Егора пошли, еще лучше.

Рублев подумал, подозвал друга.

— Ступай с ним, Егор, он те дорогой расскажет.

Перевалив взлобок, Митька спустился в лощину, выбрался на ровное место, на проделанную уже кем-то тропу и, войдя в чащу, подождал Николаева, зашептал:

— Принюхивайся, дядя Егор. Чуешь?

— Не чую.

— Эх ты! А я завсегда в рейсе, бывало, по запаху чуял: где в деревне блины, а где шаньги.

— Будет дурить, шагай дальше!

Из кустов вышли поджидавшие Митьку охотники, и все четверо двинулись дальше.

— Гляди, дядя Егор!

В лощине, в двадцати шагах от них, горел небольшой костерчик, сидели, держа над огнем на прутках мучные лепешки, два человека. Николаев вышел из-за куста, и в тот же миг вскочили с мест оба отшельника.

— А, дядя Егор!.. А мы напугались, уж не шатун ли пожаловал… — заметно побледнев, забегал глазами по насупленным злым лицам подошедших охотников горбоносый отшельник.

— А ну кажи, чего тут жарили? — Николаев оглядел костер, брошенные на снегу борчатку и полушубок.

Горбоносый обиженно огрызнулся.

— Ты что, Егор, очумел? Чего мы тут жарить можем?

— Говори! — взревел Николаев. — Чего жарили?!

Но Митька уже извлек из снега зарумянившуюся с краю лепешку, попробовал на зубок, протянул Николаеву.

— Вот она, шанежка! Хороша, да жесткая шибко! Дрожжец бы!

Горбоносый метнулся в сторону, но Николаев успел поймать его за стежонку, швырнул к костру.

— Показывай, где мука, паскуда!

Губы горбоносого затряслись, как в лихорадке. Перетрусил, жался к костру и его приятель.

— Нет у нас муки… Вот все, что у вас…

— Митяй! — взревел богатырь. — Вывертывай у гадов карманы!

Но и в карманах воров не было ни муки, ни мучной пыли. Водители уже собирались бросить поиски и вести воров в лагерь, когда один из охотников вдруг наткнулся на свежий бугорок снега, вытащил из него плотный белый кулечек.

— Ух ты! — воскликнул Митька. — Тут, если по карточкам, одному месяца на два, а то и на три верняком будет!

Николаев двинулся на воров.

— Не бей, Егор!.. — заорал горбоносый. — Это он брал! Он!.. Я только видел!..

Богатырь приподнял его, бьющегося в руках, толкнул вперед.

— Иди, показывай, где взяли! Оба идите!

Воры привели Николаева к его собственной машине, показали на торчавший под брезентом мешок.

— Из этого.

Весь отряд окружил их. Угрожающе потянулись десятки рук, но Рублев не допустил драки.

— Не трожь! Якутский народ их рассудит.

Единственного, убитого Митькиной бригадой глухаря сварили в общем котле. Каждый далекий звук, эхом разносившийся по тайге и сопкам, настораживал измученных людей, гнал их к опушке: не помощь ли? Но пуста, безмолвна была долина, безоблачна морозная синь. Рублев снова предложил выбор:

— Или в тайгу за зверем, или в село. До весны будем пехлом ворочать.

Водители посоветовались и решили отправить несколько человек в разведку: может, и верно близко жилье, а ни они о нем, ни сельчане о них не знают. Да и кому знать, где застиг буран колонну. Небось давно пришли бы на помощь.

Николаев отобрал Митьку, еще двоих покрепче парней и, проваливаясь по колена в снегу, повел Леной.

Шли долго. Не находя твердой опоры, ноги проваливали наст, ныли от усталости и боли. И вовсе отказывались подниматься. Искрящийся на солнце снег слепил глаза. Иней густо забелил усы, брови. Слипались ресницы. А Лена продолжала оставаться глухой к крикам выбившихся из сил людей, дразня каждым новым мыском, каждой излучиной. То и дело менялись ведущие, первыми пробивающие борозду в снежной толще. Тяжело дыша, обливаясь потом, шли все дальше вперед, оставляя позади себя глубокую узкую борозду.

На одном из привалов Митька первым заметил движущиеся прямо на них далекие точки, заорал, вспугнув птичыо стайку:

— Люди-и-и!..

Все трое вскочили на ноги, бросились к появившимся в белоснежной дали точкам, горланя и свистя, боясь, что их могут не увидать, оставить опять одних в этой глухой бескрайней долине.

— Ого-го-го-го!..

— Эге-ге-ге-ге!.. — отозвалось эхо.

Но нет, это не эхо, это кричат заметившие их люди. Николаев подхватил упавшего в снег Митьку, понес на руках, ножищами разрезая наст и горланя. И встретился, поднял первую подвернувшуюся ему колхозницу, загоготал от счастья…

Клавдия Ивановна пришла домой уже затемно. Мальчики, встретив мать, бросились с криком:

— Папа вернулся! Папочка вернулся!..

Клавдия Ивановна устало присела на стул, не разделив с детьми радость.

— Где он?

— А он в обком уехал, записку тебе на столе оставил, — сразу помрачнев, сказал Вовка. — А ты не рада, да?

— Я рада, Вова… но я очень устала. Дай-ка мне что-нибудь поесть. Ты ведь обещал кормить маму?

Вовка повеселел, полез в печь, задвигал заслонками.

— А у Леши мама Фая умирает…

— Что?!

— Мама Фая Лешина умирает, вот что!

Клавдия Ивановна обомлела.

— Так чему же ты радуешься, Вова?.. Господи, сколько горя на свете!

Вовка, наливая матери суп, торопился:

— Сейчас папа сказал… Он сам к ней в больницу ездил и Лешу туда отвез. А Лешу он к нам возьмет… Он нашим старшим братом у нас будет… Папа сказал, если ты согласишься… А ведь ты же согласишься, да? Согласишься?..

Но Клавдия Ивановна не ответила. Ее темные скорбные глаза бесцельно блуждали по лицам мальчиков. Только вчера убралась дома после похорон, а сегодня опять новое горе…

— Мамочка, ты почему молчишь? — полез к матери Юрик. — Возьмем Лешу?

Вовка отошел к стене, насупился, из-подо лба зло поглядел на мать. Клавдия Ивановна очнулась, притянула к себе младшего.

— Возьмем, Юрик, возьмем вашего Лешу.

К ночи вернулся и Поздняков. Вошел, не раздеваясь, спросил Клавдию Ивановну:

— Ну, что с Алексеем Танхаевым будем делать? Домой ехать боится, в машине сидит… Возьмем его к себе, Клава?

— Мы уже решили, Леша: зови сюда мальчика…