Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Чиновники и писцы разошлись, канцелярия опустела, свечи погашены, но Путилину домой не хотелось. Он зашел к Самохвалову и велел поставить самовар. Сегодня граф Шувалов, получив прошение Михайлова, пришел в хорошее расположение духа и сказал Путилину, что намерен представить его к поощрению. Станислав у него есть, можно надеяться на святого Владимира, любая степень которого дает потомственное дворянство. А вдруг и получится? Чем черт не шутит, когда бог спит? Вот почему Путилину не хотелось сегодня торопиться домой из этих стен, где он каждый день, мало-помалу шел от одной добычи к другой. Кому-то здесь может быть кисло, спору нет, а Путилину сладко, на вкус, на цвет товарища нет. Сварганит сейчас Самохвалов чаю, найдется с кем и посамоварничать, со смотрителем Зарубиным, например, жизнь у него скучная, вечер длинный, а к чаю бутылка рому.

Но звать Зарубина не пришлось, к Путилину заглянул священник, непонятно затем блукающий по каземату часов с трех.

— Позвольте, Иван Дмитрич, задать вам один-два вопроса?

— Да хоть тыщу! — обрадовался Путилин. — Вот сижу, жду, кого мне бог пошлет, а бог, не будь плох, послал своего служителя.

— Скажите, Иван Дмитрич…

— Ну-ну-ну, ваше преподобие, сразу так прямо, а у меня во рту пересохло, весь день языком молол, вразумлял неразумных. Сейчас нам с вами чаю подадут, побалуемся чаишком. А чего вы тут потеряли, ваше преподобие, мало вам своих в крепости?

— Мне интересен господин Михайлов.

— О-о, да он тут всем интересен, скоро всей России будет оченно интересен ваш господин Михайлов; — пообещал Путилин.

Самохвалов принес самовар, из холщовой торбы, висевшей на локте, достал полотенце, расстелил, выставил чашки, рюмки, маленькую корчажку меду, ложечки и теплый еще калач, затем ловко протер чашки, как половой в трактире, еще помешкал, косясь на священника, и хотел было уйти, но Путилин остановил его:

— А ром где?

Самохвалов бочком вернулся, не глядя на священника, выставил из торбы бутылку и побрел к двери.

— А чего ты такой унылый, Самохвалов? — снова задержал его Путилин. — Ходи веселей. У тебя что, отец помер?

— Людей много, ваше благородие, — пожаловался Самохвалов. — Уставать стал.

— А ты не уставай, Самохвалов, доволен будь, Петербург от скверны очищаем, православные тебе спасибо скажут. — Он посмотрел на священника, ожидая поддержки, но тот молчал.

— Мне бы пособника, ваше благородие, не успеваю ко всем.

— Бог пособит, Самохвалов. Мы тебе, — Путилин поводил пальцем между собой и священником, — обещаем. Ступай.

Самохвалов ушел. Путилин налил рому в рюмки, подал одну священнику, но тот отрицательно покивал рукой.

— От чашки чаю не откажусь.

Путилин налил ему чаю, налил себе, выпил рюмку и стал намазывать медом калач.

— Сначала я испугался, ваше преподобие, ночь не спал. Думаю, всю жизнь имел дело с простыми разбойниками, лиходеями, жуликами, а тут командируют в Третье отделение, где все больше дворяне, чиновные, да и князья-графья бывали. А потом смотрю — и здесь люди, две руки, две ноги и голова одна, а у иных еще и садовая. Не сравнить их с уголовными, поверьте мне, не сравнить! Те смекалисты, изворотливы, с три короба наврут и глазом не моргнут. А эти, благородные! — Путилин махнул рукой с безнадежностью. — Не жильцы, право слово, не жильцы. Дворяне помрут ране, вы как считаете? — Он уставился на священника, но тот ни словом не отозвался, ни жестом. — Лиходей уж как начнет запираться, да ловчить, да сочинять, да врать — уши развесишь, до чего мастак. А что я здесь увидел, что я здесь услышал? — Путилин скривил лицо, как от зеленого яблока: — «Видя тяжкое нравственное состояние господина Костомарова, я считаю противным совести скрывать далее истину и вешаю себе петлю на шею». Отврат да и только! — Он шумно отхлебнул чаю и расправил бакенбарды. — Сам во всем признается, без всякого к тому понукания. Ну как это понимать?

— Они не боятся вашего наказания.

— Хм! Какого такого «вашего»?

— Нельзя их сравнивать с лиходеями, Иван Дмитрич. Соврут не моргнут что в обиходе, что в приходе, чему тут радоваться? А эти честь блюдут, всегда готовы за других муку принять. И сколько я ни смотрю, благородные, благочестивые узники поведением своим и судьбой подтверждают всякий раз священное писание. Возьмите господина Михайлова. Трижды не пропел петух, а ученик его предал. И учитель его не чурается, не хулит, а великодушно его прощает, понимая слабость его человеческую.

— «Учи-итель», — передразнил Путилин. — Чему он учит, ваш господин Михайлов, чему он учит?! — Путилин достал из-за пазухи свернутое воззвание, подал священнику. — Читайте, ваше преподобие, да вслух, а я полюбуюсь, как оно из ваших-то уст прозвучит, уче-ение, писа-ание.

Священник придвинулся к свече, не без любопытства стал читать, быстро пробегая страницу.

— Я вас вслух просил, вслух! С амвона! Ектенью!

Священник помедлил, поискал, явно выбирая, наконец спокойно прочел:

— «А между тем русская мысль зрела, мы изучали экономическое и политическое устройство Европы; мы увидели, что у них неладно, и тут-то мы поняли, что имеем полнейшую возможность избегнуть жалкой участи Европы настоящего времени… Европа не понимает, да и не может понять, наших социальных стремлений; значит она нам не учитель в экономических вопросах. Никто нейдет так далеко в отрицании, как мы, русские. А отчего это?..» — Священник поднял взгляд на Путилина.

— Читайте, читайте. Дальше, дальше, — обещающе подтолкнул Путилин, дескать, сейчас вы напоретесь на шило в зад.

— «Мы верим в свои свежие силы; мы верим, что призваны внести в историю новое начало, сказать свое слово…» — сочным, ясным голосом продолжал священник.

— Да что вы мне белиберду читаете! — перебил Путилин, не вытерпев. — Там же подчеркнуто, глядеть надо! — Он подошел к священнику и через плечо его, тыча пальцем в строки, зычно начал читать: — «Представьте себе, что внезапно, в один день, умирают все наши министры, все сенаторы, все члены Государственного совета. Пусть вместе с ними умирают все губернаторы, директоры департаментов, ми-тро-по-ли-ты, ар-хи-е-ре-и». — Путилин растянул последние слова да еще и пальцем подолбил в плечо священника: — «…одним словом, вся нынешняя служебная аристократия. Что теряет от этого Россия? Ничего». Помрем мы с вами, а для них ничего. Ералаш будет несусветный, а для них — ничего!

— Позвольте, позвольте. — Священник придержал страницу, видя, что Путилин намерен ее перевернуть: — «Через час явятся новые министры, новый сенат, новый Государственный совет; явятся новые губернаторы, директоры департаментов, архиереи и митрополиты — и колесо государственного управления пойдет до того по-старому, что Россия и не заметит никакой перемены».

— Опять вы всякую ересь читаете, а путного не видите. «Нам нужен не царь, не император, не помазанник бо-ожий», видите? Плевать им на всю вашу службу, духовные отцы наши. «Не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность; мы хотим иметь главой простого смертного, человека земли, понимающего жизнь и народ, его избравший». Ну как? Что скажете?

— Позвольте мне все-таки самому прочесть? — Священник попытался отстраниться от наседавшего на плечи Путилина.

— Не позволю. — Путилин вытянул из его рук воззвание и сунул его обратно за пазуху. — Выбираете всякое непотребство, а что путное, пропускаете, нехорошо.

Священник едва заметно усмехнулся, не стал настаивать.

— Одному делу служим, а вы изволите со мной спорить, хотите унизить, — продолжал Путилин рассерженно, не понимая усмешки священника, но сразу же заметив ее. — Как будто не знаете, для кого есть монастырь Соловецкий, давайте-ка лучше чайку попьем.

Трудно сказать, испугался ли священник упоминания о месте заточения для духовенства или просто раздражился он от хамства Путилина, скорее последнее; так ли, иначе ли, но он раздельно, с чувством проговорил, отчеканивая слова:

— «Желаете — и не имеете; убиваете и завидуете — и не можете достигнуть; просите — и не получаете, потому что просите не на добро».

— Это про кого писано? — насторожился Путилин. — Про них?

— Про них, про них.

— Ясное дело. А мы, что желаем, то имеем, что просим, то получаем. Сказали Михайлову подать прошение государю, он его и не замедлил подать.

— Какие будут последствия?

— Да никаких! — ликующе воскликнул Путилин. — Государь еще вчера соблаговолил отдать распоряжение о предании его суду правительствующего сената.

— Зачем же его неволить прошением, коли распоряжение есть?

— Вы меня удивляете, ваше преподобие, будто вы не из крепости, а из дома малютки. Неужто не знаете, что подача прошения является фактом полного признания своей вины? Но и это еще половина дела. Они же ведь честь блюдут, как вы меня вразумили недавно, а вот честь-то ихнюю вероломную искоренить надобно-с. Отставной губернский секретарь, подумаешь, эка птица, двенадцатый классный чинишко, а звону-то, а шуму-то! Доклад князю Долгорукову каждый день, доклад его величеству, опасения, как бы не узнала Европа, ходатайства, петиции. Собрались у графа Кушелева литераторы, так вместо того, чтобы водку пить да на бильярде играть, они на зеленом сукне петицию пишут, и кто за перо взялся? Степан Громека, жандармский штаб-офицер, тьфу, прости меня господи грешного. Пишите, ходите, кланяйтесь нам в ножки, а мы его держали и будем держать.

— Страдающие за правду блаженны, страха они не ведают.

— Отведают, когда в сенат призовут да в каторгу отправят.

Священник отпил чаю, отщипнул калача, попробовал чуть-чуть, провел пальцами по опрятной бороде, проверяя, не осталось ли хлебной крошки, и сказал, глядя на Путилина посветлевшими, как у обозленного коршуна, глазами:

— «Един законодатель и судия, могущий спасти и погубить; а ты кто, который судишь другаго?»

Путилин только головой покачал:

— Нехорошо, ваше преподобие, вы так и норовите меня не токмо задеть, но и уничижительно отозваться. Неужто моя деятельность противоречит писанию? Мы ведь не на словах заповеди блюдем, а на самом деле: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего. А ведь они желают-с! Для господина Михайлова какую заповедь ни возьми, любая нарушена, не с того боку, так с энтого. Вы же знаете полковницу Шелгунову?

Священник отрицательно покачал головой.

— Ихняя госпожа Егор, — пояснил Путилин. — Так по-нашенски, по-русски, а по-ихнему, госпожа Жорж Занд. Жрица огня. Всех дам Европы курить научила. Вот эта полковница такую же из себя строит.

Священник поморщился, подобный разговор ему не по душе.

— Я вас хотел спросить, Иван Дмитрич…

— О чем угодно, ваше преподобие, но прежде анекдотец. У одной дамы служил в дворниках африканец. И вот когда у дамы, представьте себе, родился черномазый ребенок, муж ей и говорит: если дитя не побелеет, я вынужден буду кое-кого уволить. Вам скучно, вам не смешно? Потому что вы не ведаете, про кого речь. А это и есть новые люди. И всему они наперекор, везде против отечества. «Нам не нужен царь, помазанник божий, нам не нужна горностаевая мантия». Одежда царская ему не по душе, видишь ли.

Священник терпеливо вздохнул.

— Мне, пожалуй, пора уходить.

— Нет уж, ваше преподобие, вы меня разгорячили, извольте задать вопрос. — Путилин налил себе рому, а священнику чаю.

— Мне бы хотелось знать о вашем отношении к Костомарову.

Путилин преувеличенно сурово сдвинул брови: «Ишь, чего захотел!» Выпил рому, пожевал калача, подумал. Очень ему хотелось урезонить дерзкого собеседника, но все как-то не получалось.

— Ваш вопрос поставлен на попа, не подумайте, что я с намеком. Преступники бывают разные, одни — фанатики вроде господина Михайлова, а другие — зараженные ими на манер холеры, они шумят до поры, пока урчание в кишках не уляжется. Вот такого-то мне и надобно в первую голову распознать и к делу приспособить. Вижу, трус из трусов, но гнет из себя, спесью прямо-таки чадит, вижу, но прикидываюсь простаком: извольте, господин корнет, господин поэт, дворянин и прочая, можете покобениться день-другой, а на третий я вам свою музыку закажу, а вы под нее попляшете, аки вошь на гребешке. Способный оказался ученик, ваше преподобие, так и рвется дальше преуспеть, но пока придержим. Вот вам и «трижды не пропел петух». Ученик он, да только не от того учителя. По-вашему, он Иуда, а по-моему, государев пособник.

— Иуды не было, — сказал священник и пояснил: — В том понимании, которое вам доступно.

— Опять мне понимание недоступно! — взбеленился Путилин. — «Иуды не было!» Да вы социалист, батюшка! Я дурачком только прикидываюсь, а вы из меня всамделишного хотите сделать. «Иуды не было». Скорее можно допустить, Христа не было.

Священник перекрестился, Путилин, поняв, что спорол горячку, тоже перекрестился, догнал батюшку в смиренномудрии и тут же решил обогнать, перекрестился вторично.

— А что, ваше преподобие, допустить можно. Живут же китайцы, магометане разные, турки, к примеру, гаремы у них, янычары, изюм, кишмиш, плодятся, ай да ну. Миллионы голов без Христа живут! Но чтобы Иуды не было!

— Благодарю вас, Иван Дмитрич, ваш ответ красноречив.

«Чему он радуется? — гадал Путилин, досадуя. — Что за мысль у него тайная, что за кадриль такая? Найди, Путилин, ты сыщик, развей туман. Да и на место загони».

— А прокуратора Иудеи Понтия Пилата тоже не было? — поинтересовался Путилин невинно.

— Понтий Пилат подтверждается и священным писанием и историческим розыском.

— Ну слава богу, хоть он-то был. А кем он был, Понтий Пилат, вам ведомо? Белоручка, бездельник, рохля — руки омыл. Гнать его надо было со службы без мундира и пенсии. Коснись такое дело меня, то я бы его… — Путилин осекся, убоялся все-таки помянуть Христа, но остановить своего рвения уже не мог, сыщик в мироздании на первом месте. Не сказать, так хоть додумать до точки. Он бы у Путилина не воскрес. А если бы и воскрес, не вознесся бы, Путилин бы его за бороду поймал! Вот такая у него служба — брать бога за бороду. — Смутил я вас? Неслыханное говорю? А вы вникайте, ваше преподобие, вникайте, в моих крайностях содержится новый подход к делу. Я-то и есть новые люди, я, а не они! Помните у Гоголя господин Ноздрев показывал господину Чичикову свое имение? Вот, говорит, вся земля по эту сторону границы, а также и по ту — моя. Вам смешно? А мне ничуть, ибо я имею полное право сказать, и тут уже не до смеху: все люди по эту сторону каземата, а также и по ту — мои. А почему? А потому что мы и есть защита народа христианского. Иной раз мне служба самому противна, она заставляет меня прикидываться дурак дураком, а куды денешься? Надо. Разве у меня самолюбия нету? Гордости? Е-е-есть. Разыскать разбойника, вора, ниспровергателя и выставить его напоказ, — вот моя гордость. Без меня, ваше преподобие, государю императору хоть беги с престола. Я без России не пропаду, но России без меня — крышка. Вот какая служба моя, ваше преподобие, и вы ее цените, хотя признать боитесь по ханжеству и лицемерию, нутром цените, не зря же спрашиваете про Костомарова, чуете, где гордиев узел, как турки говорят.

Священник не оскорбился на упрек в ханжестве и лицемерии, удовлетворенно покивал и сказал:

— Ваш ответ обстоятелен и преисполнен смысла, Иван Дмитрич.

«Чему он радуется? — все больше недоумевал Путилин. — Какие такие золотые сведения им от меня получены?» Уж не ради ли осквернения его службы завел беседу коварный поп? Уж не хочет ли он доказать со зла, что все старания Путилина летят кобыле под хвост? Нет, Путилин попа не отпустит, пока не уяснит себе, с чем он носится.

— «Иуды не было». Вы меня поражаете, ваше преподобие. Неужто хотите, чтобы православные на всякую подлость, на измену, — тут он споткнулся, но легко поправился: — …на измену царю и отечеству глаза закрыли? Давайте-ка пораскинем, зачем вы покрываете предателя-сребролюбца, а?

— Покрываете его вы, Иван Дмитрич, я же говорю о писании. В Первом послании апостола Павла коринфянам, а оно свидетельство более раннее, чем все евангелия и деяния апостолов, и слова нет о позорном поступке. В писаниях первых христиан также тщетно искать упоминания о предательстве. Его не было и не могло быть, иначе ведущим деянием оказывается не подвижничество, а измена, она сводит на нет все дело Христово.

Путилин не нашел, чем возразить, проворчал с досадой:

— Слишком много мы с вами глаголем, ваше преподобие, переняли срамоту у всех этих литераторов, ниспровергателей, свистунов. Разве не их плоды' пожинаем?

— Нынче все сословия размышляют, времена такие, — и чиновники, и купцы, и крестьяне тоже, не токмо литераторы.

— А не опасно ли, не вредоносно толковать писание всякому на свой салтык?

— Думать всегда опасно, Иван Дмитрич, так оно было и так оно будет во веки веков.

— Аминь, — согласился Путилин. — Слава богу, хоть листа не пишете.

— Пишу, — кротко признался священник и огладил бороду белыми пальцами.

— Да о чем вам-то еще писать?! — Чуть не сорвалось с языка: для чего попу гармонь?

— Я пишу о заблуждении нищих духом, берущих за основу тело, всего лишь тело животное. Поймите же, Иисус взошел на крест по своей воле. Он отверг всякую ценность от бренного тела, дал человеку запас воли к самопожертвованию и тем возвысил и укрепил бессмертный дух. Он совершил подвиг — подвинул дело бога.

И опять Путилину нечем крыть, будто с иноземцем каким пря идет.

— Экий вы, право, витаете в небесах. «Иуды не было». Да ведь без Иуды не было бы Христа! — возопил Путилин. — И поклонялись бы мы овину в поле, всякой орясине, как наши пращуры! Не было бы, ваше преподобие! Без Иуды его бы не арестовали — раз, не судили бы и не казнили — два-с. Без Иуды не было бы распятия, как вы этого уразуметь не можете?! — заликовал Путилин. — На иудином деле, хотите знать, преломилось время старой и новой эры.

Священник горестно покачал головой на его невежество.

— Все мы — орудья бога, — сказал он, поднялся и, тыча перстом в Путилина, напирая на «о», проговорил: — «Но помни: быть орудьем бога земным созданьям тяжело, своих рабов он судит строго, а на тебя, увы! как много грехов ужасных налегло». Прощайте, Иван Дмитрич. — И пошел к двери.

Путилин остался один. Выпил еще рому, пожевал калача с медом, запил чаем. Самовар уже перестал сипеть, пора домой, но тут такая злоба взыграла в нем на священника, он даже кулаки стиснул. И ведь ничего не боится! Куда смотрят евонный архиерей? митрополит? Или и они теперь размышля-яют?

Не пустые слова его: отнял всякую ценность у бренного тела. Что они означают? А то означают, что с таки наставлением никакие узы не страшны смертному, ни тюрьма, ни кандалы, ни каторга. И виселица нипочем ибо у него, вишь ли, бессмертный дух. Но как же тогда жить, чем стадо держать? Вот тебе и все люди мои, в каземате, и вне его. Уел тебя поп, подставил кадило. Все твои старания, сыщик Путилин, все твои ухищрения лишь ускоряют святое дело подвижничества, ты лишь пособничаешь скорее взойти на крест, исполнитель жалкий, прислужник. «Орудье бога». Тупое било ты, коим звонят в колокола, благовестят (всплыла вдруг округло стриженная голова Костомарова).

А ведь все это мно-огим чреватое дело костомаровское начато, в сущности, Филаретом, митрополитом московским. Не брат Николка, нет, митрополит Филарет послал первым еще весной, в мае месяце, доносительство государю на московских студентов: «Бог правды да разрушит ковы врагов веры и отечества». Бог-то бог, да только ковы не ему приходится разрушать, Филарет о том знает и не к богу взыскует, а к государю императору. А тот дает нахлобучку Третьему отделению — мышей не ловите…

Путилин позвал Самохвалова, велел ему убрать следы чаепития, и поехал домой, составляя в уме письмецо Филарету, безымянное да колкое. Увязить надо попа соответственно словесам его. «Вот и сотворю я подвиг, — размышлял Путилин. — Пусть-ка митрополит учинит сыск в своей вотчине да поменьше в светские дела лезет».

А священник тем временем ехал в крепость и радовался дню, проведенному в каземате с двумя столь разными людьми, обнажившими перед ним свою сущность. Светло было у него на душе, как оно бывает после подтверждения личного твоего откровения, твоей догадки в одиночных ночных бдениях.

Он доехал до крепости и прошел в свою келию из двух комнат. Зажег свечу на столе, отпер сундук и достал из него малинового сафьяна обложку. Бережно положив ее на стол, он опрятно сел, подобрал полы рясы и топкими пальцами осторожно раскрыл сафьян. На белой в четверть листа бумаге было выведено старославянской вязью: «Благая весть. Сочинение 1861 года. Тысячелетию России посвящается».

— Ты сам, владыко, даруя мне наблюдения над страждущими и их стражами, сподобил меня истинным Твоим светом и просвещенным сердцем творить волю Твою ныне и присно и во веки веков. Аминь.