Смертельный номер

Глава 11

…Лет десять назад, в суровые послевоенные годы, в крохотной квартирке ютились вместе двоюродные сестры, Луиза Барр и Ванда Лейн. Их имена в конце концов переплелись в тот самый замечательный псевдоним: Лувейн Баркер. Ее литературный первенец родился в муках после долгих, изнуряющих месяцев безмерного труда. Появился он у той из сестер, которую звали Ванда Лейн.

— Она всегда была умница, она писала, — рассказывала Лули инспектору Кокриллу в своей зашторенной комнатке. — А я была попрыгунья, любила общество, танцульки, развлечения. Ванда этого терпеть не могла, ей хотелось сидеть дома и кропать свою драгоценную рукопись. А потом роман приняли, и ей надо было ехать к издателю. Она поехала — сидела перепуганная, как мышь, и негодовала на себя за это, молчала и все больше понимала: она портит впечатление. Но потом по роману поставили фильм и сказали, что она обязана быть на премьере.

От страха показаться на люди у Ванды начались мигрени, тошнота, бессонные ночи, отчаяние и ужас. «Луиза, я не могу, не буду, мне будут задавать вопросы, а я ни слова не сумею ответить, буду выглядеть дурой, да меня просто может стошнить на глазах у всех от страха и нервов». Но все же вот она нехотя надевает платье, специально купленное для такого случая, дрожащей рукой делает непривычный макияж, и вдруг — удушающий запах подпаленных волос… «Все, не могу больше, вот теперь уж точно никуда не поеду, и все!» И почти сразу же ее озарило спасительное открытие: «Луиза, поезжай ты, можешь надеть мое платье! Скажи, что я больна, что я умерла, скажи, что ты мой представитель, скажи… Господи, Луиза! Да скажи им, что ты — это я!»

— Мы тогда были очень похожи, инспектор, — продолжала Лули. — Одного роста, почти одинаково сложены, у обеих пепельно-русые волосы и, что самое главное, похожие черты лица. Нечто вроде кровного сходства, знаете ли, не совсем одинаковые, но такие, что нас то тут, то там незнакомые люди могли перепутать. А в киноиндустрии нас никто не знал, ее видели лишь однажды, меня вообще никогда. Издатели и другие, кто собирался присутствовать на премьере, настаивали на том, что ей важно туда поехать: там будут фотографировать для газет, она получит известность и так далее. Ну, в общем, мы рискнули, и поехала я. Причесалась, как она, не красилась, говорила тихо и очень мало, и все шло прекрасно, как в сказке. Только в конце приема я не удержалась, слегка развеселилась и немного пошутила. Вокруг стали перешептываться: а эта Баркер и не такая уж зануда, когда немножко выпьет и оживится, крошка…

Инспектор Кокрилл сидел на белом покрывале кровати Лули, тоже походившей на катафалк, болтал коротенькими ножками и рассеянно стряхивал пепел ногтем прокуренного пальца.

— Значит, с этого все и началось?

— С этого. В другой раз она, естественно, опять сказала: давай ты. И это было разумно: я же кое-что говорила на премьере, о чем могли упомянуть при новой встрече, а она бы не знала, как отвечать. К тому же, хотя и ненамеренно, но я создала такой образ, который — как клялась Ванда — ей было не повторить. Тем более ей все эти презентации были противны, а я их просто обожала. Разумеется, наша выдумка казалась мне отличным приключением. Итак, «Лувейн Баркер» с моей подачи расцветала все пышнее с каждой неделей и месяцем. Все считали, что я становлюсь веселее и общительнее, подкрашиваюсь и хорошо одеваюсь, забыв свои мышастые жакетики и юбчонки, потому что растет популярность моего романа. Ванда была очень довольна, что теперь нас не перепутают, если увидят вместе. Она, в свою очередь, стала одеваться и подкрашиваться еще скромнее, чем прежде, а я еще ярче. Я вообще развлекалась. Ее работа стала приносить настоящие деньги, и она за это платила.

— Понятно, — сказал Кокрилл. Дымок от сигареты вился между его прокуренных пальцев. — И вы были согласны принимать ее деньги?

Лувейн сидела откинувшись назад, прижавшись ярко-рыжей копной волос к стене, балансируя на задних ножках стула.

— Да, конечно, — ответила она. — А как же? Я и сама немножко зарабатывала: всякие там мелочи, обзорчики и статейки… В нашей семье у всех был неплохой слог. К тому же я зарабатывала тем, что появлялась в обществе, обсуждала заказы на романы и так далее, не говоря уже о том, что делала все по хозяйству, лишь бы Ванда писала. Я бросила свою работу, сидела дома и была за главного секретаря: этакий загнанный бобик, разрывавшийся между письмами и телефоном. Но только до тех пор, пока мы жили в одной квартире.

— А потом разъехались?

— Да. — Лувейн поставила стул как следует и положила сцепленные руки на стол. — Мы стали волноваться, как бы наш фокус не раскрыли. Ванда особенно. К тому времени она обрела немало почитателей, ее романы стали очень популярны, особенно среди женщин. Читательницы ей писали, их привлекала ее светская манера: они удивлялись, как внешне веселый и общительный человек может настолько глубоко и искренне понимать горести обычных женщин. Если бы ее почитательницы узнали, что их обманывают…

— Мисс Баркер пришел бы конец? — спросил Кокрилл.

Лули резко вскинула голову. Никогда прежде он не видел ее такой серьезной, на миг ему показалось, что она перенеслась от него в другой мир.

— Гораздо больше, чем это, — наконец ответила она. — Читательницам действительно был очень важен такой собеседник. Они воспринимали Лувейн как… настоящего друга.

— И сочли бы себя обманутыми, если бы узнали, что их друг вовсе не вы?

— Они решили бы, что мы их дурачим.

— Итак, вас это очень волновало…

— Дорогой мой, — Лули стряхнула с себя задумчивость, — это было бы катастрофой. Они же писали письма, открывали свою душу! Поэтому мы подумали, что должны стать еще осторожнее. Мы старались еще больше отличаться друг от друга: Ванда делалась все незаметнее, а я — наоборот. Мы выдумывали всевозможные хитроумные уловки, обе выучились этому шрифту восемнадцатого века — тогда о нем навыпускали столько книг — и писали почти одинаково.

— Да, — кивнул инспектор, — я видел, что в своем блокноте Ванда писала курсивом.

— …а потом решили, что нам больше не стоит жить в одной квартире. Естественно, у нас уже тогда была куча денег и мы могли себе позволить разъехаться.

— Мисс Лейн никогда не высказывала недовольства, что ей приходится вам много платить?

— Нет, что вы, — сказала Лули, — ни разу. Мы все разработали по-деловому: часть ее заработка в качестве жалованья мне за работу — а она была немалой, — и потом расходы, самая большая статья: мне же все-таки надо было жить так, как того ожидали от Лувейн Баркер. На этом настаивала сама Ванда. Недовольства не было. Она всегда говорила, что без меня она никогда бы ничего не добилась, и это, по-моему, верно. Как и то, что и дальше ей без меня было не обойтись. Так или иначе, она денег на меня не жалела — нам обеим хватало с лихвой.

Кокрилл вспомнил вещи в номере, где оборвалась жизнь Ванды Лейн, тот плащ от Штибеля, который стоил пятьдесят или шестьдесят фунтов, неброскую роскошь всех ее вещей. Было ясно, что в какой бы мере она ни обеспечивала свое «второе я», у настоящей писательницы денег оставалось бы с избытком.

— Вне сомнения, она понимала, — стал размышлять вслух инспектор, — что из-за нее вы отказываете себе в самовыражении. Вы, наверное, и сами могли бы писать, например.

— Ну, это как сказать.

— Но вы же писали статьи и обзоры?

— Ах, это. — Лули пожала плечами. — Это литературой не назовешь.

Кокрилл повертел в руках сигарету и посмотрел на ее тлеющий кончик.

— Я сейчас задумался кое о чем из того, что вы говорили минеру Сесилу… в тот вечер на пляже…

— Из того, о чем я говорила? — переспросила Лули. — А о чем конкретно?

— Да так, кое о чем. Меня это сразу удивило. Ну ладно, пустяки. Так значит, вы стали жить по отдельности. А дальше?

— А дальше мы все больше осторожничали, как бы нас не увидели вместе и даже не подумали, что мы знакомы. Это превратилось… ну, почти в наваждение. Да. — Она задумалась. — Для меня-то это было игрой, а для нее наваждением. И чем дольше длился наш обман, тем больше становилась опасность. Мы просто не могли рисковать.

— Из-за того, что вас узнают?

— Из-за того, что увидят сходство. Скажем, какой-нибудь газетчик разнюхал бы…

— В нашем туре вы все время появлялись вместе… И никто ничего не заметил.

— Потому что никто не присматривался. — Лули подалась вперед. Руки ее были крепко сцеплены, голубые глаза выражали искреннюю убежденность. — В Англии Лувейн Баркер— тема для светских журналов. Я никогда не знаю, наблюдают ли за мной, идут ли следом. Я не к тому, что это делают постоянно, просто не знаю: да или нет. Везде, где меня узнают, сразу начинают рассматривать, шушукаться обо мне. Читатели журналов хотят знать, что носит Лувейн Баркер, что ест Лувейн Баркер, что она читает, что любит, с кем знакома. Допустим, кто-то заметил бы, что я особенно хорошо знакома с одной девушкой, что мы много времени проводим вместе. Тотчас моя знакомая стала бы объектом пристального внимания: кто она такая, почему они дружат, как познакомились? И вот уже ее окружили бы журналисты: расскажите нам о Лувейн Баркер. А потом кто-нибудь заметил бы сходство. В туре же никто особо Вандой интересоваться не стал. Все знали, что она просто туристка, а если и заметили сходство, то сочли его чистой случайностью. Мы в общем-то и не выказывали дружбы: почти не разговаривали, не сидели рядом, чтобы нас не сравнивали, всячески стремились отличаться друг от друга. За границей это было еще легче: в путешествиях можно часто переодеваться. Такие поездки помогали нам незаметно бывать вместе: необходимо было держать друг друга в курсе наших действий. Мне нужно было знать, о чем она пишет, а ей — о чем я говорю. Нужно было постоянно все обговаривать. Телефоном мы не пользовались: переписываться тоже было рискованно. Кроме того, как я уже объяснила, обязательно надо было все продумывать и обсуждать вместе, а значит, встречаться. Конечно, кое-что нам удавалось и в Англии. Изредка мы забегали друг к другу домой, а чаще останавливались в пригородных гостиницах и долго вместе 1уляли. В начале лета Ванда обычно выстраивала сюжет нового романа, и у нас вошло в привычку отправляться в зарубежные туры. Мы старались занять соседние номера в гостиницах, встречались поздно вечером и работали, работали, работали почти до утра…

Инспектор Кокрилл вспомнил, как настаивала Ванда Лейн на том, чтобы ей непременно дали номер пятый, после того как Лувейн назвала номер четыре. Однако, подумал он, девушки очень мало работали по ночам в этом туре… Из-за Лео Родда.

Итак, Лео Родд.

— А мистер Родд знал обо всем этом? И как бы вы поступили, если кто-то из вас вышел бы замуж?

— Ну-у, — приподняла брови Лули, — мы бы просто все рассказали своим мужьям, наверно так. Им-то от нашей выдумки ни холодно ни жарко. Лео я об этом не сказала, потому что еще не посоветовалась с Вандой. Но потом сказала бы. Он бы наверняка не возражал.

Кокрилл опять вспомнил о той странной фразе, которую слышал от Лувейн тем вечером на пляже. Но решил пока не заострять на ней внимания.

— А как на это смотрели ваши родственники? Вы с ними поделились своим секретом?

— Для большинства из них это была такая же тайна, как и для остальных. Маме с папой я сказала, под большим секретом. Но… не знаю… мы с Вандой к тому времени уже отвыкли от семейного круга. Ванда рассказала своему отцу. Его теперь уже нет. А ее мать… она была далеко… в общем, была больна.

— И Ванда никогда не поделилась этим с матерью?

— Ее мать далеко, — упрямо повторила Лули.

— Что значит далеко? В больнице? Все эти годы?

— Это действительно нечто вроде больницы, — довольно сухо сказала Лули. — Она всегда там. Она… неизлечима.

— Понятно, — протянул инспектор.

Возможно, этим объяснялись некоторые странности Ванды Лейн. Преувеличенный страх при встрече с незнакомыми людьми, заставивший ее отказаться от славы знаменитой писательницы и любви ее почитателей; полное посвящение себя работе, комплекс тревоги, который заставлял ее все тщательнее прятать свою личность. Конечно, раз афера начата, нужно до конца скрывать обман, и Лувейн тоже пошла на это со всей серьезностью. Но для нее это было чем-то вроде игры, а для Ванды — наваждением.

Если мать Ванды была психически нездорова и многие годы страдала неизлечимым умопомешательством, если у Ванды не было нормальной семьи, разве не может это как-то объяснить пристрастия к шантажу? Абсолютно ясно одно, что Ванде не нужно было таким способом зарабатывать деньги. Он сам говорил Лувейн в день убийства, что мисс Лейн получает удовольствие при виде извивающихся на крючке жертв. Есть такой человеческий недостаток, но дойти до того, чтобы выманивать деньги или даже просто развлекаться их выманиванием безо всякой нужды — не довод ли это в пользу не совсем здорового рассудка?

Было время сиесты. Вновь прибывшие в гостиницу сновали подобно рою пчел в послеполуденном зное, обустраиваясь после прибытия. В номере два спал мистер Сесил, непривлекательно открыв рот с бледными тубами, раскинув бледные руки. На обожженных солнцем плечах виднелись тоненькие чешуйки облезающей кожи. Двери своего номера он запер, опасаясь неизвестного с ножом. В четвертом номере на кровати Лули сидел инспектор Кокрилл, свесив коротенькие ножки и все думал и думал. В восьмом номере Фернандо обвил могучей рукой худенькие плечи своей возлюбленной и уверял, что таким способом убережет ее от неуловимой опасности — сейчас и на всю их жизнь. А мисс Трапп, дрожа в его объятиях, думала: да, такова цена, которую нужно заплатить за любовь хорошего мужчины; но не окажется ли она слишком высокой?

А в седьмом номере…

А в седьмом номере Хелен Родд собирала с туалетного столика кисточки, расчески, зеркальца, флакончики и дрожащими руками укладывала их в свою дорожную сумку. На дальней из двух кроватей сидел Лео, силясь развязать галстук. Он взглянул на нее и резко спросил:

— Что ты делаешь?

— Забираю свои вещи. — Хелен продолжала укладываться. — Я уже предупредила, что на эту ночь перейду в пятый номер. — Она спокойно повела правым плечом; таково было непременное условие ее имиджа: когда душа разрывается от боли, жалость к себе надо подавлять наигранной бесчувственностью. — Ведь теперь он свободен.

— Перейдешь? — тупо переспросил Лео. — В пятый номер?

— Только на эту ночь. Завтра нам уже уезжать.

Мгновение он сидел неподвижно, потом снова принялся за мучительные попытки развязать галстук.

— Понятно, — сказал он. — Так значит, из-за этого?

Хелен резко выдвинула ящик и стала вынимать свои ночные рубашки, чулки и шелковое белье с ручной вышивкой — интимные принадлежности женщины со вкусом и немалыми средствами.

— Нет, не из-за этого. Не знаю, что будет дальше, — мы обсудим это позднее, но я больше не собираюсь жить с тобой в одной комнате, Лео. Ложиться спать, вставать, раздеваться, одеваться — зная, что ты все время смотришь на меня, про себя проклиная за то, что это я, и от всей души желая, чтобы я была Ею.

Хелен спрятала красивые вещи в чемодан и неожиданно, отбросив все притворство, сдавленным голосом сказала, что никогда в своей жизни не знала ни капли злости, грубости, унижения до встречи с ним. И больше она не может этого выносить.

— Поступай, как хочешь, Лео, уходи от меня, женись на ней, оформляй развод, делай все, что тебе, черт возьми, нравится. Но что бы ты ни решил, не держи меня как надоедливую, но необходимую прислугу. — Она подняла голову и посмотрела на него в упор: — Или избавься от меня как-нибудь иначе.

— Что ты хочешь сказать, Хелен?

— Лишь то, что больше не буду жить с тобой в одной комнате. — Она резко прижала вещи в чемодане и захлопнула крышку. Потом более мягко сказала: — Я буду заботиться о тебе, помогать в том, с чем ты не справляешься, могу прийти к тебе в любое время, если понадобится. Я тебя не брошу. Но уйду в другую комнату.

Лео наконец удалось развязать галстук, и теперь тот лежал у него на коленях. Он сидел очень бледный.

— Подожди, я не понял насчет избавления от тебя — что это еще за перл? К чему это? И вообще, зачем сейчас все это? Из-за того, что тебе сегодня наговорила Лувейн?

— Она сказала, что я убила мисс Лейн. Ну, это меня не волнует — я не убивала, и все. Но жаль, что тебя не было, когда она говорила кое-что другое. — Хелен застегнула чемодан и теперь стояла, покачивая его за ручку кончиками пальцев и глядя прямо на Лео. — Она говорит, что если ты и любил меня, то больше не любишь. Говорит, вы планируете уехать вдвоем.

Лео молчал, склонив голову и глядя на галстук.

— Я всегда знала о твоих интрижках, Лео, я не дура, ты же знаешь. Но я также знала, что это всего лишь интрижки. Если на этот раз все иначе, почему ты мне об этом прямо не сказал?

— А как я могу прямо сказать? Я и сам не знаю.

— Она говорит, что вы уже все решили.

— Ничего мы не решили, — поморщился он. — Черт возьми, я знаком с ней всего неделю.

— А она говорит, что все решено.

На его лице появилось знакомое раздраженное и недовольное выражение.

— Ах ты господи боже! Уж эти мне женщины!

В Хелен шевельнулась слабая надежда, но она подавила ее.

— Не пытайся жалеть меня, Лео. «Не подслащай своей измены», как поется в песенке. Просто нужно было мне сказать. — Она с горечью добавила: — Уверяю тебя, сцен я бы не устраивала… и не препятствовала бы.

Он потер лоб.

— Не знаю, Хелен. Из-за этого жуткого убийства все переменилось, теперь все выглядит иначе, все, ну, как это сказать… в общем, не знаю: все смешалось, стало ужасным, треснуло, будто солнечный свет вмиг погас. — Он подумал о Лувейн, его рыжеволосой веселой и очаровательно улыбающейся Лувейн, которая вдруг, как Мегера, разразилась обвинениями в адрес Хелен, вспомнил, как она отказалась пожалеть убитую молодую женщину; о тех шуточках и глупостях, которые в первые дни были ему так милы, и о новых, казавшихся ему просто дурацкими и злобными. — Это убийство, — сказал он, — высвечивает все по-новому. — За день до убийства Лео обнимал ее в ночной тиши и считал, что готов ради нее на все. Но теперь — если вернуть волшебство той ночи, будет ли все прежним? — Хелен, я не пытаюсь тебя обманывать. Я сам ничего не понимаю. Я бы сказал тебе, если бы был уверен в своих чувствах. — «И все же, — подумал он, — даже сейчас, говоря эти слова, я ее обманываю». Ибо он знал, что тогда, когда поддался очарованию Лувейн, он держал в объятиях единственную для него женщину в мире, самую верную, самую сокровенную. — Да поможет нам бог, Хелен, но я просто не представляю, чем это может кончиться. Да, я любил ее. Это было что-то такое — настоящее, чему я не мог противостоять. Так говорят сплошь и рядом, но все же это действительно так. Для меня это было именно так. Не стану притворяться и говорить, что когда с убийством разберутся и мы вернемся к нормальной жизни, то эта любовь не завладеет мной снова. Если быть абсолютно честным перед тобой, я надеюсь, что она мной завладеет. Не могу не надеяться. Это было так прекрасно, что невозможно не желать этого вновь. — Он посмотрел на нее нежно и сочувственно. — Милая, постарайся меня понять. Не думай, что я не любил тебя, я всегда тебя любил, хотя и не всегда был к тебе ласков. Но, видимо, существуют какие-то степени любви. Эта другая любовь была совсем не такой, как наша с тобой, такой, которой мы не знали. — Лео поднял голову и взглянул на ее бледное лицо, но, поглощенный своими мечтами, не увидел, как последние отблески надежды угасли в ее глазах. — Если эта любовь вернется, — продолжал Лео, — я просто не сумею от нее отказаться. Пока же будь ко мне терпелива и постарайся не слишком переживать. — Впервые за многие дни он неожиданно улыбнулся ей по-настоящему искренней улыбкой. — По-своему я люблю тебя, если ты еще в состоянии принимать меня таким, я люблю тебя, ты мне по-прежнему нужна — так же, как всегда. То, другое… постарайся понять, что это выше и сильнее нас… оно не влияет на то, как я люблю тебя и как ты мне нужна…

— Чтобы завязывать шнурки на твоих ботинках, — закончила она.

Он склонил голову.

— Что ж… видимо, я это заслужил. Но на самом деле, моя дурацкая рука тут ни при чем…

— И мои дурацкие деньги тоже?

Лео стал чернее тучи.

— И твои деньги. В конце концов, — с неприятной самоиздевкой сказал он в тон ее циничной фразе, — Лувейн богата. А ты приучила меня жить на деньги жены, не так ли?

— На сей раз единственная неувязка в том, что курочки, действительно несшей золотые яйца, для тебя больше не существует.

— Ничего, не беспокойся, — ответил он. — Тебя мы не потревожим.

Она чуть не потеряла сознания, но удержала чемодан побелевшими от напряжения кончиками пальцев, прижавшись к шкафу. Потом сняла со стула второй чемодан и затолкала туда содержимое следующего ящика. Лео склонился к ботинкам и стал развязывать шнурки. Хелен подумала: «Когда их придется снова завязывать, он этого сделать не сможет; он пойдет к Лувейн, но Лувейн не знает, как завязать шнурки, чтобы их потом можно было легко развязать одной рукой. Ну и ладно, — с горечью признала она, — это будет удачным поводом снова зайти к Лувейн». Закрыв чемодан, она поставила его рядом с другим.

— Остальные свои вещи я оставлю здесь. Насколько я понимаю, ты потерпишь их присутствие до завтра. Если мы, конечно, завтра уедем.

— Почему же не уедем? Принц распорядился, чтобы мы отбыли завтра.

— Принц еще не побеседовал с твоей подружкой.

— Она перенервничала, — быстро заступился за Лувейн Лео. — Она просто брякнула, что взбрело ей в голову.

— Уж очень убедительно она это брякнула. Она сказала, что в тот день я пошла к ней в номер, чтобы разделаться с ней, увидела в дверях Ванду Лейн и решила, что это Лувейн и есть.

— Но не могла же ты их перепутать! Даже когда волосы Лувейн откинуты назад и затянуты в пучок, цвет перепутать невозможно. Ни на миг ты не могла ошибиться. А так, ты права, принц еще не беседовал с Лувейн об этом. Он ждет не дождется, когда мы наконец уберемся отсюда завтра утром. Тебе ничто не грозит. — Лео растянулся на кровати, закрыл рукой лицо и собрался уснуть. — Ну, если ты закончила свои сборы, то у меня начинается сиеста. Надеюсь, в пятом номере тебя никто не потревожит. Au revoir^{22}.

Хелен взяла чемоданы и вышла в коридор гостиницы. Через минуту она вернулась, открыла балконную дверь и выглянула наружу, но не вышла туда. Лео поднялся на руке и с нарочитым раздражением спросил:

— Ну, что еще?

Она поставила чемоданы и замерла. Сквозь полузакрытые жалюзи свет узкими полосками падал на ее белое платье и застывшее бледное лицо. На миг ему пришла в голову гнусная фантазия, что его жена уже стоит за тюремной решеткой.

За балконной дверью виднелась блестящая черная шляпа, темный плащ, искристая гравировка серебра и черная сталь. Страж сан-хуанской полиции стоял, подремывая на знойном солнце, не давая Хелен вырваться из клетки.