Солдат

ГЛАВА 27 ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ ВООРУЖЁННЫМИ СИЛАМИ ОНИ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ

Покидая 8-ю армию, чтобы приступить к споим новым обязанностям в Токио, я испытывал чувство гордости за ее замечательных солдат, которые на грани поражения Сумели превратить эту армию в одну из самых стойких, опытных, боеспособных и храбрых в мире.

26 декабря 1951 года, по случаю своего вступления в должность главнокомандующего, я обратился к войскам с кратким посланием.

Суровые испытания выпали на их долю вскоре после моего нового назначения, и 8-я армия стойко перенесла их. Командиры всех степеней — от взводных до корпус ных — с честью выполнили свой долг. И бог vie оставил 8-ю армию, когда она под командованием генерала Ван-Флита сражалась так же храбро, как и под моим командованием.

Моя новая должность была чрезвычайно ответственной. Как командующий 8-й армией я отвечал лишь за успешные действия войск союзников в Корейской войне. А теперь, став главнокомандующим союзными войсками ООН, я нес ответственность за один из величайших ба стонов свободного мира. Мне нужно было охватить колоссальный театр военных действий, раскинувшийся громадной дугой от Алеутских островов до Формозы.

Являясь командующим 8-й армией, я должен был руководить передвижением боевых соединений по мере изменения ритма боя. О потенциальной угрозе со стороны Советского Союза тогда думали люди, занимавшие более высокие посты, чем я. Была вероятность, что Россия нападет на Японию через северную часть острова Хоккайдо, лежавшего в радиусе действия авиации русских. Здесь сопротивление им могла оказать только 45-я американская дивизия. Па юге Хонсю стояла наготове 40-я дивизия, но на всей равнине Капто американских войск не было.

Считали также возможным, что русские, решив начать войну, могут сбросить атомную бомбу на корейские порты Пусан и Инчхон, через которые нашим войскам доставлялось пять шестых всех грузов.

Решение всех этих вопросов, в том числе и щекотливого вопроса о Формозе, откуда войска Чан Кай-ши угрожающе смотрели на красный Китай, предоставлялось раньше генералу Макартуру, а теперь ответственность за них перешла ко мне.

В полдень 12 апреля я вылетел в Токио для предварительного обсуждения всех вопросов с генералом Макар-туром. Прямо с Канадского аэродрома я направился к нему в штаб. Макартур немедленно и чрезвычайно учтиво принял меня. Я испытывал естественное человеческое любопытство и хотел посмотреть, как на генерала подействовало неожиданное отстранение от высокого поста. Он был такой же, как всегда, — спокойный, сдержанный, дружелюбный, готовый помочь человеку, который Должен сменить его. Правда, он несколько раз упомянул, что сменили его очень неожиданно, по в его тоне я не почувствовал ни горечи, ни озлобления. Выдержка этого выдающегося человека, так спокойно принявшего столь ошеломляющий удар, поразила меня.

Вопрос о том, чье мнение об этой войне было правильным, а кто ошибался, несомненно, будет предметом горячих дебатов до тех пор, пока будет вестись летопись истории. Я уже высказал свою точку зрения по основному спорному вопросу — о целесообразности преследования китайцев до р. Ялуцзяп. Я солдат и потому не подвергаю сомнению право президента как верховного главнокомандующего сместить любого офицера, с чьим мнением он не согласен, хотя искренне считаю, что отставку Макартура можно было осуществить с большим тактом.

За несколько часов мы с генералом Макартуром обсудили все вопросы, связанные с кругом моих новых обязанностей. После этой встречи я отправился обратно в Корею, чтобы покончить там со своими делами и передать командование. Мы летели туда ночью на самолете типа «Констиллейшен», принадлежавшему министру армии Пейсу. Это была машина с гораздо большей скоростью и удобствами, чем мой видавший виды В-17. Во время полета я по привычке занимался своими бумагами. Вскоре после полуночи внизу показались посадочные огни. Перед вылетом я приказал доставить меня на аэродром К-2 — главный аэродром около Тэгу. Уставший и полусонный, я был очень рад возвращению домой после долгого и трудного дня. Застегнув привязные ремни, я откинулся на спинку кресла и стал мечтать об удобной постели. Вскоре я с удовлетворением почувствовал, что мы коснулись земли, как вдруг самолет резко накренился и внутри все затрещало. Завизжали колеса, и по крыльям самолета, словно пистолетные выстрелы, застучал гравий.

Командир экипажа вышел из кабины с каким-то растерянным выражением лица.

— Вам нужен К-37, генерал? — спросил он.

— Нет, — ответил я, — мне нужен К-2.

Нс знаю, что случилось, — сказал он, показав головой, — но это К-37.

А случилось вот что. Пилот установил связь с оперативным дежурным па К-2 и получил разрешение на посадку. До этого он ни разу не был на аэродроме К-2 и, увидев в темноте К-37, принял его за К-2. Аэродром К-37 представлял собой посадочную полосу для легких самолетов, которую только недавно удлинили для приема двухмоторных С-47 и которая нс предназначалась для посадки больших четырехмоторных машин. Этот аэродром находился в той же долине, что и К-2, но километрах в восьми от него, около склонов большой горы. Даже для С-47 посадка на нем была сопряжена с риском. Позже пилот рассказывал, что он не видел этой горы и даже не знал о ее существовании. Теперь я был вынужден темной ночью трястись в Тэгу на виллисе и сообщить Пейсу, что его чудесный «Констеллейшен» оказался в ловушке на крошечном аэродроме. «Констеллейшен» вскоре благополучно взлетел, но я уверен, что его пилот надолго стал предметом шуток.

Прошло всего двое суток после моего назначения главнокомандующим, а из Вашингтона уже прибил Джон Фостер Даллес. Он прилетел — да он и не скрывал этого — взглянуть на меня и лично убедиться, что горячий боевой солдат не окажется слоном в посудной лавке. Даллес был автором мирного договора с Японией, и в то время уже шла подготовка к его подписанию.

Меня не смутила эта проверка. Я знал, в каком трудном положении я оказался, сменив прославленного генерала и дипломата, который находился в контакте с японским правительством с момента капитуляции Японии. Я не боялся проверки, так как не собирался преувеличивать свои способности, а хотел только умело воспользоваться умом, который отпущен мне богом. Будущее покажет, на что я способен, но я был совершенно уверен, что, если у меня будет возможность всесторонне рассматривать вопросы, я решу их правильно.

Прежде всего, мне предстояло решить нелегкую проблему о том, как быть с первомайской демонстрацией, организуемой вновь созданными профсоюзами Японии. Профсоюзные лидеры собирались созвать митинг на Императорской площади перед дворцом микадо. Японское же правительство, зная, что в профсоюзах активно действуют коммунисты, и боясь бунта, соглашалось на проведение митинга в другом месте. Мои советники нашли ситуацию очень сложной. Они говорили, что если я не поддержу японское правительство, то это будет плохим началом моей дальнейшей деятельности. С другой стороны, если я не разрешу провести митинг на Императорской площади, лидеры английских тред-юнионов и американских профсоюзов будут оскорблены и воспримут это как удар по так называемым интересам трудящихся… Но для меня выбор не представлял трудности. Японское правительство заявило, что митинга на Императорской площади не будет, и я согласился с этим. Митинг не состоялся, и я не получил ни единого слова протеста ни от тред-юнионов Англии, ни от профсоюзов Америки.

Большую помощь оказал мне Даллес, который дважды прилетал в Токио, пока я был там. Даллес прекрасно разбирался в японской проблеме, и поэтому его зрелые суждения были очень полезны для формирования моих взглядов. Во время своего второго приезда, через несколько недель после моего вступления в должность главнокомандующего союзными войсками, он сказал мне, что удивлен тем, как быстро я сумел завоевать доверие японского правительства.

Заслужить это доверие помог мне сам Даллес, а также готовый к сотрудничеству с нами премьер-министр Иосида. Премьер-министр и я, кажется, с самого начала нашли общий язык. Он был со мной честен, не заискивал, словом, заслуживал полного доверия. Иосида не раз приходил ко мне, и мы подолгу сидели одни, беседуя по-английски без переводчика. Я излагал ему мнения и пожелания своего правительства, о которых меня информировали из Вашингтона, а он откровенно говорил о том, как японский народ будет их воспринимать. Иосида никогда ничего не записывал, но у пего была феноменальная память, и он со скрупулезной аккуратностью выполнял все мои просьбы. Но Иосида всегда мужественно отстаивал то, на что, но его мнению, японцы имели право. Важнейшей проблемой был тогда, пожалуй, вопрос о воссоздании японских вооруженных сил. Оба наших правительства были твердо убеждены, что надо воспрепятствовать возрождению японского милитаризма. Однако для обороны Америки и для ее бюджета было весьма важно, чтобы японцы воссоздали и содержали вооруженные силы, достаточные для обороны их островов от нападения русских^[35]. Прежде всего следовало создать японскую сухопутную армию, чтобы как можно скорее отвести паши войска из Японии. Кроме того, Японии необходимы военно-воздушные и военно-морские силы, хотя бы в минимальной степени обеспечивающие сс нужды. Тогда американские ВВС и ВМС остались бы резервом, к которому мы прибегли бы лишь в крайнем случае.

Решая этот вопрос, мы скоро столкнулись с тяжелым финансовым положением Японии. Война сильно подорвала экономику страны. Многие ее заводы были превращены в груды развалин, она потеряла свой емкий рынок в Китае, а потому и без дополнительного бремени военных, расходов экономическое положение Японии было катастрофическим. В беседах с Иосида я, как мог, старался убедить его, что японцы должны взять в свои руки оборону страны.

В результате этих бесед мы пришли к определенным соглашениям, но так как Иосида вскоре вышел из парламента, они не были осуществлены, по крайней мере в той степени, на которую мы рассчитывали. Так, мы в основном согласились, что к 1954 году японцы создадут сухопутную армию численностью в 350 тысяч человек, однако к концу 1955 года под ружьем у них было меньше 120 тысяч. Воссоздание ВВС и ВМС также отставало от плана.

Как прежде, так и теперь я считаю, что как ни слаба экономика Японии, она может выдержать значительно большие военные расходы, чем те, которые были предусмотрены политическими деятелями. До подписания мирного договора мы не могли ожидать, что японцы пойдут на многое. Пока мы держали па их островах крупные сухопутные, военно-воздушные и военно-морские силы, они не видели основания для больших затрат на оборону. Теперь, когда мирный договор подписан и мы уже не являемся оккупирующей державой, мы не можем оказывать давление на страну, суверенитет которой восстановлен [36].

С императором у меня установились отличные отношения. Вскоре после своего вступления в должность я известил микадо, что буду счастлив примять его в любое удобное для него время (мне советовали ни при каких обстоятельствах не наносить ему визита первым). Император посетил меня в один из ясных майских дней. Мой штаб размешался тогда на втором этаже здания, находившегося у подножья горы, рядом с домом посла. Император приехал со своим переводчиком — неким Мацуи. Посол Сиболд, который был моим политическим советником, встретил императора в дверях. Через переводчика я сказал ему, что считаю для себя большой честью и удовольствием приветствовать его в своем временном доме, и выразил надежду, что вскоре буду иметь возможность принимать его в здании самого посольства, которое тогда ремонтировалось. Император тоже выразил удовольствие по поводу встречи со мной, и мы сели. Вначале он как будто чувствовал себя несколько связанно и неловко, но когда я перешел к обсуждению войны в Корее, он ужо держался гораздо свободнее и с большим интересом поддерживал разговор. При беседе присутствовал только его переводчик, и я, пользуясь заранее подготовленной картой, подробно описал императору положение дел на Корейском полуострове. Я рассказал ему о расположении наших войск и войск противника и сообщил наше мнение о степени готовности красных к наступательным действиям в будущем, а также о наших возможностях.

В ходе беседы микадо задал мне мне: о вопросов, судя по которым, он прекрасно понимал меня. По словам императора, его глубоко радует моя уверенность в благоприятном исходе Корейской войны. Он выразил надежду, что взаимоотношения между Японией и Корейской республикой будут успешно развиваться.

Император был удовлетворен моим решением о пересмотре введенных нами и действовавших тогда директив, согласно которым японцам, проявлявшим большую ак-тивость в японском правительстве военною времени, запрещалось участвовать в политической жизни страны. Он поблагодарил меня за то, что я поддержал японское правительство при запрещении первомайского митинга па Императорской площади. Император был доволен — и посылкой американских войск на север Хоккайдо для обороны этого острова. Безопасность Японии, ответил я на это, имеет непосредственное о г ношение к безопасности США, и потому сотрудничество Японии и Америки является одним из основных принципов нашей политики.

Затем император сказал, что, насколько ему известно, ко мне вскоре приедет миссис Риджуэй с нашим маленьким сыном. Эго замечание было мне очень приятно, и я спросил императора, не хочет ли он взглянуть па их фотографии. Ои учтиво согласился, и в течение нескольких минут мы рассматривали эти сугубо семейные снимки.

Такой была моя первая встреча с императором. С каждой новой встречей он чувствовал себя все свободное. Скоро и я стал относиться с большим дружелюбием к этому невысокому вежливому человеку, прилагавшему много усилий, чтобы вести себя с достоинством в трудном для него положении. Я считал, что Хирохито нашел правильный тон во взаимоотношениях с представителями нации, которая победила его страну.

После этого мы часто виделись с императором, а когда приехала миссис Риджуэй, стали встречаться пе только в официальной обстановке, но и на светских вечерах. Однажды император и императрица пригласили нас на завтрак в свой дворец. Изысканные блюда, приготовленные искусным поваром-французом, подавались в западном стиле. На завтраке присутствовали только члены императорской фамилии. Это была очень приятная неофициальная встреча, которая чрезвычайно понравилась миссис Риджуэй и мне. После подписания мирного договора, накануне нашего отъезда в Соединенные Штаты, мы снова были приглашены па семейный обед, устроенный в нашу честь… И когда мы покидали императорский дворец, у нас было такое чувство, словно мы прощались со старыми друзьями. В моем доме в Питсбурге стоят четыре великолепные японские вазы, две из которых сделаны из серебра и кованого золота. Эти вазы были выбраны для миссис Риджуэй личным экспертом императора по изделиям японского искусства.

Подписание мирного договора с Японией поставило меня перед проблемой жилища. Так как Япония снова становилась суверенной страной, мы, естественно, должны были прислать сюда своего посла, а единственным подходящим местом для его резиденции было чудесное мраморное здание американского посольства, в котором размешались наши дипломаты еще до войны.

Поэтому с прибытием посла мы должны были переехать в другое помещение. Это беспокоило меня, так как предстояло заново меблировать и отделать другой дом. Прилетев в Токио в первый раз после отставки Макар-тура, я заявил нашим официальным лицам, что не хочу устраивать свою резиденцию в помещении посольства. Генерал Макартур известен всему миру, он старый, заслуженный кадровый офицер, а я, как офицер с гораздо более скромным именем и опытом, прекрасно могу поместиться в другом месте. Сначала члены моей официальной свиты и даже сам генерал Макартур согласились со мной, но когда я через два дня вернулся в Токио, чтобы занять свой пост, их мнение изменилось. Они заявили, что речь идет о престиже Соединенных Штатов и я ни в коем случае не должен жить в другом месте.

Итак, я поселился в посольстве, где с трудом поворачивался среди старой мебели и ветхих безделушек. Семья Макартура, естественно, увезла с собой все чудесные вещи, приобретенные сю за годы жизни за границей, и мне осталась только тяжелая мебель, которая находилась там еще до войны.

Через несколько месяцев, захватив с собой нашу собственную обстановку, приехала миссис Риджуэй, и вскоре заново отремонтированный дом не только приобрел жилой вид, но и был великолепно обставлен и украшен с изысканным вкусом.

Подписание мирного договора означало, что всю эту работу придется повторить. Мы переехали в прекрасный дом барона Мейда, который заново отремонтировали и меблировали и где опять начали создавать домашний уют.

Наши дни в Токио скрашивались постоянными наездами туда высоких гостей из Соединенных Штатов. Одни из них останавливались у нас, другие предпочитали располагаться в чудесных комнатах американского посольства. Среди первых были генерал Маршалл и Даллес, приезжавшие на короткое время по служебным делам. Другие же, например, сенаторы Смит и Спаркмэн с женами, вице-президент Баркли и его жена, губернатор Калифорнии Уоррен (теперь он председатель верховного суда), имея больше свободного времени, успевали осматривать достопримечательности Японии. Тех, у кого было такое желание (а Оно было у большинства), мы отправляли на машинах в Никко и Пара, близ Токио, где находятся знаменитые храмы. Все дамы проявляли большой интерес к цветам и к сложной японской церемонии чаепития. Все они были восхищены японскими шелками и парчой. Японские дельцы получали немало выгод от наездов наших гостей.

Мы прожили в доме барона ровно тридцать дней. Как раз к тому времени, когда перестановка мебели была закончена и для каждой веши было найдено место, я получил приказ прибыть п Париж. Генерал Эйзенхауэр возвратился в Соединенные Штаты, где он был выдвинут кандидатом на пост президента, а я должен был заменить его в должности верховного главнокомандующего вооруженными силами НАТО.

Многие солдаты с ожесточением дравшиеся с японцами в бассейне Тихого океана, за дни оккупации прониклись к ним симпатией и с сожалением покидали эти чудесные острова и своих новых друзей. Миссис Риджуэй и я уезжали из Японии с теми же чувствами: Премьер-министр Иосида дал в нашу честь прощальный обед, на который был приглашен узкий круг лиц — всего двадцать четыре человека. В конце обеда он встал и произнес любезную речь, в которой коснулся нашей совместной работы. В его речи чувствовалось душевное волнение, столь необычное для представителя расы, гордившейся своим умением скрывать истинные чувства. На минуту мне даже показалось, что от волнения он не может продолжать свою речь. Да и у меня, когда я сам встал для ответного тоста, к горлу подступил комок. Мы много работали вместе над вопросами большой важности, и я стал испытывать к нему большую теплоту и привязанность, как к старому, дорогому другу. Очень трогательным было также прощание с японским персоналом, обслуживавшим наш дом и оказавшимся весьма преданным нам. Все слуги выстроились, чтобы официально попрощаться с нами, но когда мы если в машину, они через окно старались пожать нам руки и потом долго бежали рядом с машиной.

Из Токио в Париж мы отправились нс прямым, а кружным путем — через Соединенные Штаты. Это меня устраивало, так как перед вылетом в Вашингтон, я мог бы заехать в Сан-Диего и повидаться с матерью. Кр&ме того, мне было предложено выступить на обьедиг ней ной сессии конгресса, и это очень волновало меня. Пока мы летели над Тихим океаном, я набрасывал заметки и, прибьщ в Саи-Диего, продиктовал окончательный вариант своего выступления. Мои советники прочли и остались недовольны. Я попросил их подготовить что-нибудь лучшее, и они принялись за работу. Но то, что написали они, понравилось мне еще меньше, чем мой вариант им, и поэтому я решил воспользоваться своим текстом.

Вес сошло хорошо. Прибыв на объединенную сессию, я, к счастью, почти не волновался. Все казалось мне необычным. Жертву, то есть меня, пропустили в помещение спикера, затем ввели в зал и но длинному центральному проходу подвели к трибуне спикера. Когда мы шли по залу, мои спутники отметили, что я выгляжу значительно спокойнее своего предшественника.

— А кто это был? — спросил я.

— Королева Нидерландов Юлиана.

Должно быть, я все-таки волновался больше, чем мне тогда казалось, потому что сейчас, хоть убейте, не могу вспомнить ни имени, ни лица господина, который сказал м не это.

Когда мы летели через океан, с нами произошел случай, который несколько пощекотал мои нервы. По плану полета, составленному еще в Токио, мы должны были сделать посадку на острове Мидуэй для заправки горючим. По вот ночью ко мне зашел пилот и сказал, что все идет великолепно, ветер благоприятный, горючего еще много, и поэтому можно лететь прямо п Гонолулу без посадки для заправки. Па это я-ответил, что он волен поступать как считает нужным.

На следующее утро мы пролетали над каким-то островом. Мне объявили, что это один из Гавайских островов и что через 45 минут мы будем в Гонолулу. Я немного знаю расположение Гавайских островов, и мне показалось, что это какой-то другой остров. Достав карту, я убедился в своей правоте. К этому времени мы находились в воздухе уже часов 14–15, и я понимал, что горючего у нас оставалось очень мало. Впереди было еще три аэродрома: аэродром ВМФ па мысе Барберс-Пойнт, аэродром корпуса морской пехоты в Эва и большой аэрод ом Хикам, где мы и предполагали совершить посадку. Необходимо было сразу же принять решение: или постараться дотянуть до Хикама, или сесть на одном из ближайших аэродромов. Я поговорил с борт-инженером и увидел по его лицу, что он озабочен. Потом я спросил пилота, придется ли делать круг перед посадкой. Он сказал, что в этом нет необходимости, гак как ветер благоприятный и можно будет сразу идти на посадку. И я принял решение лететь иа. Хикам. Туда мы и прибыли, причем все четыре мотора работали па такой обедненной смеси, что давали перебои. Мы пролетели без посадки почти 16 часов и сели, когда горючего в баках оставалось всего иа 15 минут полета. Я бы не сказал, что это происшествие развеселило меня, особенно если учесть, что со мной была жена с ребенком. Правда, у всех были парашюты, но прыжок с парашютом над океаном или над горами острова Оаху вовсе не казался мне выходом из положения.