Солдат

ГЛАВА 29 МОНТГОМЕРИ, ЧЕРЧИЛЛЬ И КОРОЛЕВА

В качестве верховного главнокомандующего вооруженными силами НАТО мне приходилось сталкиваться главным образом с военными проблемами, но все они, как я скоро обнаружил, имели сильный политический привкус. Вскоре после прибытия в Европу я нанес официальные служебные визиты главам государств, премьер-министрам, министрам обороны и начальникам штабов вооруженных сил всех стран — участниц НАТО. Во время переговоров с ними чисто военные проблемы всегда неразрывно переплетались с политическими, экономическими и психологическими факторами, причем некоторые из них выходили за рамки моей компетенции солдата.

Однако я должен был изучить, проанализировать и понять их как можно лучше, ибо в современной войне все эти факторы нельзя игнорировать. Они вставали в каждом разговоре с руководителями НАТО. Мы тщательно и откровенно обсуждали их, а когда затрагивались политические проблемы, я принимал решения с помощью своих советников из государственного департамента.

Во время службы в штабе верховного главнокомандующего вооруженными силами НАТО в Европе мне необыкновенно везло в том отношении, что моими политическими советниками работали чрезвычайно способные люди. Первым был Дуглас Макартур — кажется, племянник генерала Макартура. Он превосходно разбирался во всех оттенках чувств, которыми руководствовались европейцы во взаимоотношениях друг с другом и с нами, и я находил его советы очень ценными. Это был преданный и неутомимый работник с необычайными способностями к анализу сложных проблем и к строго логическим заключениям. Когда он был отозван в Вашингтон, чтобы работать с государственным секретарем Даллесом в новом правительстве, его преемником, па мое счастье» стал наш теперешний посол в Индокитае Райнгарт. Оба они были так же преданы мне» как любой армейский офицер, и я широко пользовался их советами на протяжении всей службы на посту верховного главнокомандующего. Находясь в Японии и Корее, я с не меньшим доверием полагался на Сиболда, который сейчас стал заместителем помощника государственного секретаря по Дальнему Востоку.

Кстати, здесь мне хотелось бы разоблачить предвзятое мнение о том, что сотрудник государственного департамента — это праздношатающийся хлыщ в полосатых штанах. Мне приходилось знать многих сотрудников дипломатической службы, и я могу без преувеличения сказать, что они столь же преданные и трудолюбивые государственные служащие, как л все другие.

Мне пришлось работать с сотрудниками государственного департамента еще в то время, когда я был молодым капитаном, и я глубоко уважаю их. С середины 20-х годов в государственном департаменте у меня всегда был какой-нибудь преданный друг, к которому я мог обратиться за советом, и в течение 30 лет я широко пользовался этой возможностью. Я считаю крайне вредной и опасной мысль о том, что существует непроходимая пропасть между дипломатом и военнослужащим, что они говорят на разных языках и поэтому нс понимают друг друга. Мы работали вместе так, как могут сотрудничать только люди, испытывающие друг к другу взаимное уважение.

В Европе я и мои политические советники столкнулись с такой серьезной проблемой, как недоверие, которое многие малые нации испытывали к своим более сильным соседям. Эти подозрения имели глубокие корни в истории, и европейцы выражали их вполне откровенно. Они заявляли совершенно открыто, что у французов пег ии желания, ни материальных ресурсов для обороны соседних небольших стран и что французские войска укроются за Рейном при первых признаках затруднений. Открыто высказывалось мнение о том, что англичане устремятся к портам через Ла-Манш, а американцы удерут за Пиренеи, как только начнется стрельба.

В Голландии и Бельгии — странах, наиболее подверженных опасности агрессии, — особенно укоренилось мнение о том, что мы действительно не собираемся вступать в серьезную борьбу в случае нападения. Пытаясь рассеять эти страхи, я в течение 45 минут выступал перед голландским кабинетом министров па неофициальном заседании, на котором обе стороны говорили без обиняков. Я заявил, что мы полны решимости защищать каждый метр европейской земли, но оборонять неукрепленные позиции до последнего человека не собираемся. Наши людские ресурсы слишком ничтожны для этого. Сражаясь, мы будем отходить под давлением превосходящих сил противника, ибо потерянную территорию можно возвратить, гто потерянных солдат — никогда.

В духе полной откровенности я изложил голландцам, бельгийцам, норвежцам и датчанам наш план действий, указал па наши слабые и сильные стороны и объяснил, какой помощи я требую от них. К моему великому удовлетворению, ни одно из этих чрезвычайно секретных сведений не стало достоянием общественности, хотя на закрытых заседаниях, где они были оглашены, присутствовало много людей. Это убедило меня в том, что европейские государственные деятели лучше умеют держать язык за зубами, чем наши собственные государственные деятели. А может быть, их журналисты просто менее предприимчивы?

Из всех, с кем я беседовал, датчане, по-видимому, чувствовали себя в самом безнадежном положении. Они видели, что войска НАТО находятся слишком далеко и нс смогут прийти к ним на помощь, если русские атакуют их из своей оккупационной зоны Германии. Кроме того, там нет никаких естественных преград, которые задержали бы их продвижение.

Я откровенно признал, что положение датчан действительно опасно, и еще раз заявил о своей решимости всеми имеющимися в моем распоряжении силами защищать любую страну, которая подвергнется нападению. Так же откровенно я указал, что самое лучшее для них — эго приложить все усилия, чтобы самим защитить свои собственные дома. Если они создадут такую силу в пределах своих возможностей, это намного облегчит нашу задачу. Предложенная мною линия поведения была принята как вполне обоснованная, но я думаю, что датчане уже претворили ее в жизнь. Они даже не позволили нам разместить нашу авиационную эскадрилью на датской базе, чтобы в случае необходимости помочь и в обороне. Насколько я знаю, мы еще не получили разрешения разместить там наши самолеты.[37]

Во время моей поездки по странам Европы было много таких срывов. И все же я почему-то в душе не мог порицать этих высокопоставленных лиц, которые в тяжелые послевоенные годы руководили своими народами. Я знал, что они просто выражали страх, апатию и недоверие своих народов, Ко многим из них я стал испытывать чувство глубокой привязанности и искреннего уважения. С Плевепом, например, я вскоре смог работать на основе полного взаимного доверия и понимания. Когда бы ни возникал какой-нибудь вопрос, я немедленно приезжал к нему или он ко мне, и мы наедине с полной откровенностью обсуждали все серьезные проблемы.

Я чувствовал также, что пользуюсь дружбой и поддержкой мистера Черчилля, с которым у меня было несколько неофициальных встреч на Даунинг-Стрит, 10. Первую из них я хорошо помню. Около 11 часов утра меня провели в увешанный прекрасными картинами кабинет, где меня ожидал премьер-министр.

— Добро пожаловать, генерал, — сказал он, протягивая руку. — Угощайтесь виски.

Для виски было рановато, но я не стал отказываться, а Черчилль, стараясь создать непринужденную обстановку, затронул близкий моему сердцу вопрос о воздуш-нодесантиых операциях во время второй Мировой войны. Мы разговаривали на эту тему, вероятно, в течение получаса, и я был поражен тем, как глубоко знает Черчилль операции не только английских, но и американских воздушно-десантных войск.

Последним визит я нанес ему тоже утром, перед отъездом в Соединенные Штаты ввиду назначения меня начальником штаба армии. Он приветствовал меня как и в первый раз. Но теперь я отказался от предложенного им виски, объяснив, что через несколько минут мне нужно будет проститься с ее величеством королевой. Он возразил, что ее величество ничего не будет иметь против. Но все же я отказался.

— Ну что ж, я выпью один, — сказал он и выпил.

Во время нашего разговора он выразил надежду, что я не буду возражать, если во время моей службы в качестве начальника штаба он будет писать непосредственно мне. Я ответил, что это было бы прекрасно, а затем подумал о реакции, которая могла бы последовать, если бы стало известно о частной переписке по военным вопросам американского начальника штаба с английским премьер-министром. Когда я уходил, он проводил меня до двери и снова подня. — цэтот вопрос. Тогда я попросил его проинформировать президента Эйзенхауэра о своем намерении писать мне. Черчилль обещал непременно поставить президента в известность.

Он ни разу не написал мне.

Я всегда буду помнить небольшой ужин на Даунинг-Стрит, 10, на котором я был вместе с женой. На вечере присутствовали фельдмаршал сэр Гарольд Александер с супругой, семья Черчиллей и новозеландский генерал сэр Бернард Фрейиберг, заслуживший блестящую боевую репутацию во время двух войн.

Когда мы уселись за круглым столом, лакей подал премьер-министру блюдо с кормом для собаки. Черчилль поднялся, отнес его к камину и поставил перед своим пуделем.

— Собака всегда должна получать пищу из рук своего хозяина, — сказал он.

Для дам это был довольно скучный вечер, ибо, как вспоминает миссис Риджуэй, которая сидела справа от мистера Черчилля, мужчины, едва сев за стол, начали разговор о войне и продолжали его целый вечер. Мы оба не забыли, с каким глубоким чувством вспоминал премьер-министр о военных годах. Когда он заговорил, го-лос его задрожал и слезы потекли по щекам, розовым и гладким, как у ребенка.

В другой раз я тоже был поражен абсолютной естественностью сэра Уинстона, его способностью постоянно быть самим собою. Однажды меня попросили выступить с речью на ежегодном собрании общества Пилигримов — одной из старейших и почетнейших англо-американских организаций. Мистер Черчилль, который тоже должен был выступать, сидел справа от меня. Когда было подано главное блюдо — насколько я помню, фазан, — премьер-министр взглянул на него и проворчал, повернувшись к лакею:

— Уберите это и принесите мне ростбиф.

На вечере на Даунинг-Стрит, 10 большое впечатление на меня произвел генерал Фрсйнберг, которою я до сих пор не встречал. Он был известен своим спокойствием и прямотой. Здесь я услышал, как резко он осуждал Черчилля за то, что он в свое время нс обратился к войскам с посланием после их мужественных, но безуспешных попыток удержать Крит.

— Мы сделали все, что было в наших силах, — заявил он премьер-министру. — Вы могли бы по крайней мере обратиться ко мне с посланием.

Премьер-министр ничего не ответил.

Пока Фрейнберг говорил, я вспоминал о многих моих старых товарищах из состава английских вооруженных сил — о Монтгомери, Демпси, Браунинге, Болес и Гейле, Все они были великолепными солдатами и обладали ценнейшими качествами откровенности, прямоты, честности. Никому из них не была свойственна та косность и напыщенность, которую карикатуристы так любят приписывать английскому генералитету.

Одна из наиболее деликатных проблем, стоявших передо мной как верховным главнокомандующим вооруженными силами стран НАТО в Европе, состояла в том, чтобы пресекать склонность к откровенным высказываниям моего старого друга и нынешнего моего заместителя фельдмаршала Монтгомери. Я тесно сошелся с фельдмаршалом во время второй мировой войны. Впервые я встретил его накануне вторжения в Нормандию, когда я командовал 82-й воздушно-десантной дивизией. Впоследствии, когда мой корпус дважды переходил в его подчинение, наше знакомство переросло в теплую дружбу. В послевоенные годы мы встретились и возобновили эту дружбу. Во время моей службы в Военно-штабном комитете он приехал в Соединенные Штаты с визитом и был у меня в гостях.

Став верховным главнокомандующим, я попросил фельдмаршала посетить меня. Во время нашей дружеской беседы я сказал ему, что своей новой военном должности я не домогался, но и не имел возможности отказаться от нее. Мне известно, продолжал я, о том высоком положении, которое занимает он как полководец, в о той славной репутации, которой он столь заслуженно пользуется. Поэтому я хорошо понимаю, что ему, вероятно, трудно быть заместителем у офицера значительно моложе его по возрасту и ниже по опыту, к тому же у офицера, который некогда находился в его подчинении. Поскольку Монтгомери знал, с каким уважением и восхищением я относился к нему, я хотел, чтобы между нами было полное взаимопонимание. Его взглядам, заявил я фельдмаршалу, всегда оказывалось должное внимание. Такое внимание будет уделяться им и впредь. Но во главе вооруженных сил НАТО должен стоять один человек, и его решения должны выполняться беспрекословно.

Монгомери ответил, как подобает великому солдату. Он заверил меня в своей лояльности и неоднократно подтверждал ее, пока я был верховным главнокомандующим. Но Монтгомери — человек крайне самоуверенный. Он привык высказывать свои взгляды откровенно, совершенно свободно, независимо от того, каких мнений придерживаются правительственные чиновники, премьер-министры и военачальники. В результате этого иногда возникали затруднения, если мой заместитель с присущей ему дружеской бесцеремонностью выражал взгляды, совершенно противоположные моим.

Вступив на свой пост, я изложил своим главным помощникам несколько основных стратегических принципов. Крайне важной была концепция (о ней я уже говорил), состоящая в том, что мы должны защищать всю территорию европейских стран — участниц НАТО, а не только те районы, которые легко защищать. Многие сотрудники моего штаба считали, что греческую Фракию и Македонию и турецкую Фракию защищать совершенно невозможно. Пусть это так, соглашался я, но расположенные в этих районах части должны оставаться и сражаться там как можно дольше — столько времени, сколько они смогут, не жертвуя собой. В случае нападения они должны всемерно сдерживать противника. Я разъяснял, что в неблагоприятной обстановке войска гораздо дороже недвижимости, но что мы не собираемся без боя дарить противнику пи одного клочка земли.

Греки и турки поняли это и согласились. Но затем Монтгомери отправился туда в инспекционную поездку и сделал несколько бесцеремонных замечаний в том смысле, что войска расположены неверно, а потому необхо-димо отвести их назад, ибо район, в котором они развернуты, защищать невозможно. Это вызвало целую бурю, причем греческое правительство расценило его замечания так, будто греки должны пожертвовать частью своей территории. Подобные истории повторялись не раз, но когда я говорил Монтгомери о влиянии этих необдуманных заявлений, он стоял на своем.

— О, я совершенно ясно дал понять, что это неофициальная точка зрения, — утверждал он. — Я просто выразил свое личное мнение.

Я, бывало, доказывал ему;

— Монти, человек, столь широко известный, как вы, не может высказывать личные взгляды. Вы мой заместитель. Все, сказанное вами, принимается за официальные взгляды верховного командования вооруженными силами НАТО, несмотря на все ваши опровержения.

— Вы правы, Мэт, — соглашался он, — вы совершенно правы.

А затем опять поступал по-старому.

Несмотря па эти мелкие недоразумения, мы отлично сработались. Я мог обсуждать с Монти любые вопросы в духе полного взаимного уважения и дружелюбия. И я уверен, что фельдмаршал, несмотря на склонность выражать свои взгляды независимо от несходства их с моими, всегда был совершенно лоялен.

Юго-восточный район Европы (греческая и турецкая Фракия), представляя собой наш опорный пункт на юге, имел для нас громадное значение со стратегической точки зрения. Я проводил там немало времени, инспектируя наши войска в этом районе и беседуя с премьер-министрами двух государств. Турецкого премьер-министра Мепдсреса я считал человеком здравомыслящим, способным глубоко анализировать европейские дела, а его греческую коллегу Палагоса — чрезвычайно проницательным. Я был приятно поражен, обнаружив, что, по-видимому, ни один из них не разделяет антипатий, владевших их собственными пародами. Во всяком случае, в разговорах со мной они не проявили ни тени глубоко укоренившейся враждебности, которую обычно, как говорят, турок чувствует по отношению к греку и наоборот. Древняя ненависть исчезает не сразу, и я не настолько наивен, чтобы утверждать, что ее больше не существует. Но эта ненависть определенно уменьшилась, когда оба народа признали, что их свободе грозит опасность со стороны более сильного врага — русских. Я молю бога, чтобы эта ненависть не ожила. Однако враждебные чувства по отношению к итальянцам все еще сильны. Мне кажется, было бы совершенно невозможно заставить греческие или турецкие войска служить под командованием итальянца, и я сильно сомневаюсь, чтобы итальянцы согласились служить под командованием грека или турка.

Готовность греков и турок сотрудничать в рамках НАТО проявили и их военные руководители. Во время первой инспекционной поездки по греческой Фракии я осмотрел участок по р. Струма от болгарской границы до границы с Албанией, но в тот раз мне не удалось побывать в небольшом граничащем с Турцией районе греческой Фракии к востоку от г. Кавалла. Я решил, что заеду сюда, когда закончу инспекцию турецких войск. После осмотра турецко-советской границы я спросил командующего турецкими сухопутными войсками генерала Баранселя, не желает ли он отправиться со мной в греческую Фракию, чтобы проинспектировать расположенные там войска. Оп согласился, если разрешит его правительство, а правительство Греции согласится на его приезд. Мы отправили в обе столицы две срочные телеграммы и в тот же вечер получили ответ. На следующее утро мы уже пересекли границу и были встречены генералом Цакалотисом — командующим греческими сухопутными войсками. Следующие два дня мы провели в совместном путешествии по греческой Фракии. Оба командующих сразу понравились друг другу. В первый вечер мы поужинали в Кавалде — очень древнем, славном греческом городке, близ которого родился Филипп Македонский. Ужин в тот вечер прошел великолепно, и дух дружбы наполнил мое сердце отрадой. И греческие, и турецкие офицеры говорили, что на их памяти греческие и турецкие военные впервые сели за ужин вместе.

Возможно, это мелкий факт, но для меня как командующего союзными войсками он приобрел огромное значение. Я умышленно стремился свести этих двух людей: ведь если мне удастся добиться, думал я, что при встрече они согласуют свои планы обороны, то коллективная мощь в этом небольшом, но очень важном районе необычайно возрастет.

Вспоминая о своей службе верховным главнокомандующим вооруженными силами НАТО, я с особенным удовольствием думаю о той теплоте и дружелюбии, которые я встречал повсюду — от крестьянских деревень Греции и Турции до Букингемского дворца в Англии[38].

Я особенно свято чту память о тех днях, когда миссис Риджуэй и я были приняты ее величеством королевой.

Прилетев в Лондон с первым официальным визитом, мы разместились в прекрасных апартаментах в Дорчестер Хауз. После бесконечных официальных визитов в других странах где часто приходилось разговаривать через переводчика, для нас было истинным облегчением снова очутиться среди людей, говорящих по-английски. Это напоминало возвращение домой. Когда мы сошли с самолета в аэропорту и проходили перед строем почетного караула, на меня несколько обескураживающе подействовал один небольшой инцидент, который, как я сейчас понимаю, не имел никакого значения. Какой-то молодой коммунист из толпы через головы почетного караула бросил нам под ноги листовки с надписью «Риджуэй, убирайся домой!» Я этого не заметил, но адъютант, сопровождавший миссис Риджуэй, увидел и сказал мне:

— Ну, теперь-то, я полагаю, вы уже привыкли к подобному отношению.

Как ни горько нам было от этого грубого приема, все неприятные чувства были развеяны той теплотой и благосклонностью, с которой приветствовала нас королева. Разумеется, мы с женой стремились соблюсти при этой встрече весь придворный этикет. За день до нашего визита я попросил одного служащего американского посольства проинструктировать меня, особено подробно расспрашивал относительно реверанса. Он сказал мне, что в этом отношении королева — человек свободных взглядов, и потому, если американка не захочет сделать ревера нс, ее величество не обидится. Однако, добавил он, в знак почтения его нужно сделать. От меня требовалось, разумеется, лишь поклониться. Миссис Риджуэй, несколько раз поупражнявшись перед зеркалом в Дорчестер Хауз, вскоре вполне освоила реверанс. А поклон не представлял затруднений, хотя я вспоминаю, что боялся, как бы на мое несчастье вдруг не случился приступ ишиаса. Было бы крайне неудобно, если бы я не смог поклониться или же, поклонившись, не сумел выпрямиться.

Мы отправились в Букингемский дворец в посольском автомобиле, рассчитывая прибыть туда ровно в 11.30. Помню, нас встретил адъютант в военно-морской форме.

По длинным коридорам он провел нас в приемную королевы, доложил о нас и удалился. Королева, в простом темном платье с длинными рукавами и с несколькими нитками жемчуга на шее, стояла вместе с герцогом перед большим камином. Путь через зал показался мне страшно длинным, и я почувствовал большую признательность к королеве и герцогу за то, что они пошли нам навстречу и встретили пас на полпути.

Мне запомнились легкость и грация, с которой миссис Риджуэй сделала реверанс.

Сначала разговор шел на общие темы, в частности о нашей поездке в европейские страны. Затем ее величество стала расспрашивать о положении в Корее и о ходе корейских переговоров, а миссис Риджуэй по другую сторону камина непринужденно болтала с герцогом, который впервые после выздоровления от желтухи появился на официальном приеме.

Повернувшись к миссис Риджуэй, ее величество спросила:

— Как ваш Мэтти?

Пении, пораженная, как и я, тем, что ее величество знает о нашем маленьком сыне, ответила, что он чувствует себя превосходно и очень доволен своей жизнью во Франции.

— Мне кажется, будто я давно знаю вашего сына, — заметила се величество, — я столько раз видела его фотографии.

Затем она заговорила о принце Чарльзе и принцессе Анне и о том, как они любят, прячась за занавесками, играть в прятки в коридорах дворца.

Потом разговор коснулся НАТО. Королева и герцог, казалось, крайне интересовались стоявшими передо мной проблемами и были хорошо знакомы с ними.

Перед нашим уходом ее величество королева Елизавета сказала, что королева-мать выразила желание видеть нас. И вот, покинув приемную ее величества, мы пошли в апартаменты королевы-матери.

Она приняла нас одна, встретив у самой двери, и у нас с женой мгновенно возникли одни и те же чувства. Редко доводилось встречать нам столь грациозную и очаровательную даму, как королева-мать. Она олицетворяла собой теплоту и внимание. Королева-мать пригласила нас расположиться в се уютных покоях, уставленных множеством цветов, и около получаса мы мило беседовали, обсуждая обычные семейные дела. Я ответил и на ее любезные расспросы о моих служебных обязанностях, которые я так недавно принял.

Коронация должна была состояться через несколько недель после нашего визита во дворец, и ее величество пригласила нас присутствовать на церемонии. Мое место в Вестминистерском аббатстве было рядом с местом генерала Маршалла, а Пенни оказалась на трибуне перед Ланкастер Хауз, откуда было очень удобно любоваться процессией. Мы оба прекрасно видели все это пышное зрелище.

Еще одно счастливое воспоминание о службе в штабе НАТО в Европе связано у меня с посещением района боев в Нормандии, где я когда-то высадился со своей 82-й воздушно-десантной дивизией. Вскоре после прибытия в Париж я получил приглашение присутствовать на церемониях по случаю восьмой годовщины вторжения в Нормандию. К моему удивлению, штаб рекомендовал мне не присутствовать на этих церемониях. Сотрудники штаба заявили, что день выбран неудачно, а сделанные к торжеству приготовления не соответствуют достоинству верховного главнокомандующего союзными войсками. Эти доводы не убедили меня. Вопрос об уважении или о почестях, которые следовало оказать мне, имел в данном случае самое второстепенное значение. Как один из двух командиров соединений, десантировавшихся в Нормандии до начала вторжения, я был обязан и имел право почтить память мужественных людей, которые отдали свои жизни в тех тяжелых боях.

Я рад, что решил действовать по-своему. Рано утром мы отправились из Парижа в бывший район высадки и в сумерках подъехали к Сент-Мэр-Эглизу — городку, который был захвачен моими парашютистами на рассвете в день вторжения. Я заявил сопровождавшему меня французскому эскорту, что мне хотелось бы отправиться за несколько километров на запад от города и попытаться найти то место, где я развернул свой первый командный пункт. У меня было мало надежды найти это место: ведь иногда очень трудно вспомнить, как выглядит местность, которую вы видели только в разгар боя. Но каким-то чудом мы вышли на маленькую просеку, и я сразу узнал ее. В конце этой просеки находились закрытые ворота и небольшое пастбище, окруженное живой изгородью. Заглянув через изгородь на пастбище, я мысленно перенесся в ночь накануне дня вторжения. Я открыл, ворота и вошел, чувствуя, как охватывают меня волнующие воспоминания, столь естественные для старого солдата на полях былых сражений. И честное слово, ко мне вдруг стали подходить коровы. Они остановились метрах в двух и лукаво поглядывали на меня, словно спрашивая: «Ну, где же ты пропадал все эти годы?» Миссис Риджуэй легко следовала за мной по просеке на своих высоких каблучках, и я рассказал ей, с каким чувством отнесся я тогда к этим коровам, ибо их присутствие здесь в ту ночь, восемь лет назад, означало, что поле не заминировано. Пока мы разговаривали, к нам подошел старый фермер, владелец этого участка. И вот мы уже вместе стали вспоминать о том, как на его ферме, превращенной нами в пункт медицинской помощи, наши парашютисты-медики перевязывали раненых.