Солдат

ГЛАВА 3 ВОСПОМИНАНИЯ ПОТОМСТВЕННОГО СОЛДАТА

Через две недели после выпуска из Уэст-Пойнта, получив звание второго лейтенанта, я был на пути к фронту. По крайней мере так мне казалось. К моему великому удовлетворению, я был назначен в 3-й пехотный полк, стоявший на мексиканской границе. 3-й полк с его славной историей, восходившей к 1782 году, был одним из немногих полков регулярной армии, организованных по штатам военного времени. Ходили слухи, что мой полк в скором времени перебросят во Францию.

Первые две-три недели пребывания в 3-м полку достались мне нелегко. О своем прибытии я сказал старшине штабной роты, ибо адъютант полка был слишком важной персоной, чтобы тревожить его в связи с появлением какого-то лейтенанта. Старшина встретил меня с вежливостью и почтительностью, обычными в то время в отношениях между кадровыми солдатами и офицером, как бы молод и зелен он ни был. Назначение ошеломило меня. Должность командира взвода казалась мне верхом мечтаний. И вдруг мне дают пехотную роту полного состава! Командир батальона принял меня тепло. Он ощущал такой острый недостаток офицерских кадров, что вынужден был командовать, кроме своего батальона, еще двумя ротами. Я освобождал его от одной из них.

Свои первые шаги я делал с большой осторожностью, нередко прибегая к советам старшины моей роты Уэйта., Все же ответственность лежала на мне, и я знал, что этим от нее не избавиться. Уж если я собирался стать военачальником, начинать следовало сейчас, хотя, прекрасно ощущая свои недостатки, я знал, что и для солдат они не секрет. Второму лейтенанту трудно обмануть старых солдат. Они отлично понимают, сколь мало посвящен он в искусство управления людьми. Не забывают они прощупать и его характер. Я не мог, казалось мне, создать в своей роте ту атмосферу взаимопонимания и уважения, которая, как я уже успел узнать, служила критерием настоящего руководства.

Не одну ночь провел я без сна, стараясь разобраться в своих ошибках; Наконец, я пришел к заключению, что виновником моих неудач чаще всего был один сержант. Может быть, мне просто не удалось раскрыть и использовать его способности. Не знаю. Но я заметил, что стоило мне отдать ему приказание, как он неизменно начинал волокиту. В крайне вежливой форме он выкладывал дюжину благовидных предлогов, доказывающих, что выполнять приказ так, как хотелось бы мне, невозможно. В конце концов я решил задать сержанту основательную взбучку и заменить его другим. Когда я сообщил о сбоем намерении старшине, он весело взглянул на меня и согласился с моим решением. При этом у меня возникла мысль, что он уже давно с интересом наблюдал, нанду ли я, где, как говорится, зарыта собака. И вот я вызвал этого сержанта и сделал все, как обещал. С тех пор дела заметно пошли на лад.

Так, я скоро понял, что одно из основных качеств военачальника — способность своевременно освободиться от нытика или волокитчика. Склонность к волоките —. верный признак подчиненного, не соответствующего занимаемой им должности, и с ним необходимо вовремя распрощаться. Это правило применимо во всех инстанциях. Если на вас возложена ответственность командира, нельзя допускать примирения с офицерами, которые не вкладывают в дело все свои силы.

Вскоре мой старшина уехал в школу младших офицеров, и я был вынужден произвести в своей роте целую серию новых назначений. В те времена командиру роты, даже совсем юному лейтенанту, стоило лишь убедить полковника в необходимости новых назначений, и рекомендованные им люди получили сержантские должности. Таким образом, командиру роты предоставлялась большая власть, а его авторитет повышался. В последние годы в соответствии с недостаточно продуманными предложениями ряда комиссий командира почти лишили права свободно распоряжаться своим личным составом. Ограничение власти командира роты явилось, по моему мнению, основной причиной ухудшения дисциплины в армии наших дней. Офицер, достойный вести людей в бой, должен обладать сильным характером и трезвостью мышления, необходимыми и в мирное время для поддержания среди солдат дисциплины.

Только совсем недавно нам удалось устранить недостатки, в которых виновны некоторые доброжелатели, стремившиеся стереть все степени различия именно там, где постоянное и беспрекословное признание принципов субординации и авторитета — дело первостепенной важности как в мирное, так и в военное время.

Право командиров рот свободно распоряжаться своими младшими командирами не должно распространяться на ротных старшин. Они являются старшими среди сержантского состава роты и потому должны иметь определенные гарантии. Чтобы над ними не висела угроза потери нашивок по прихоти какого-нибудь молодого офицера, для их назначения на эту важную должность одной его рекомендации недостаточно. Однако ниже этой ступени права командира роты должны быть полностью восстановлены.

В течение года, проведенного на мексиканской границе, я постиг премудрости, которые всегда приходится осваивать молодому офицеру: смело браться за любое дело независимо от того, известно ли тебе о нем что-нибудь или нет; отдавать приказы в такой форме, словно ты не сомневаешься в их исполнении; тщательно взвешивать каждый случай применения дисциплинарной власти; во взаимоотношениях с подчиненными быть твердым, но справедливым. Вскоре стало ясно, что слухи о переброске полка во Францию были не более чем плодом фантазии, разгоряченной жаркими ветрами Игл-Пасса. Прошло лето, но приказа выступать все не было. А в это время во Франции не прекращались жестокие сражения. Я не терял надежды побывать па войне, пока в сентябре вдруг не пришел приказ, в котором ясно и скупо извещалось, что мне надлежит прибыть в Уэст-Пойнт и занять должность преподавателя. Для меня это прозвучало как погребальный звон, предвещавший близкий конец моей военной карьере. Последняя из величайших в мире войн подходила к концу, и другой такой не бывать. Гунны разбиты, а следовательно, мир уже не будет нарушен на протяжении всей моей жизни. Солдат, не разделивший этой последней грандиозной победы, может быть списан со счета. Конечно, я сделал все возможное, чтобы избежать столь незавидной судьбы. Я попытался добиться изменения приказа. Был лишь один человек, который мог бы помочь мне и к которому я осмелился обратиться, — подполковник, ветеран 3-го полка, служивший в Вашингтоне в управлении генерального адъютанта. Я написал ему длинное письмо, изливая свои горести и протестуя против назначения во время войны на унылую преподавательскую работу. Ответ не приходил довольно долго. Наконец, мне вручили телеграмму. Ее подписал офицер, сменивший в Вашингтоне моего друга. Тон ответа был отрывистым и непреклонным. Мне предлагалось немедленно выполнить приказ, а в дальнейшем держать себя скромнее.

Я направлялся вверх по Гудзону в настроении, слишком мрачном для того, чтобы размышлять о своих будущих обязанностях. По моим предположениям, мне могли поручить преподавание английского языка или права, так как я был довольно силен в этих дисциплинах. Я мог преподавать также испанский язык, которым теперь неплохо владел» получив хорошую практику во время службы па мексиканской границе. Прибыв в Уэст-Пойнт, я представился начальнику кафедры современных языков полковнику Уилкоксу. Его распоряжения повергли меня в уныние. От него я узнал, что изучение испанского языка прервано в связи с войной. Мне предстояло преподавать французский язык группе, изучавшей его уже второй год. Я напрямик заявил профессору Уилкоксу, что с моими знаниями я не смог бы заказать во французском ресторане даже яичницу. Если не считать занятий в детские годы, я не произнес по-французски ни единого слова. Да и тогда я был не слишком силен в нем. Словом, я просто не представлял, что смогу справиться с подобной задачей. Профессор Уилкокс молча выслушал меня.

— Первое занятие состоится завтра, — сухо проронил он, погружаясь в лежавшие перед ним бумаги.

Так много и упорно я не занимался с тех пор, как сдал вступительные экзамены по математике. После трех недель непрерывных занятий, когда я просиживал ночи напролет, забивая себе голову грамматическими правилами и разучивая классные лекции, я, наконец, почувствовал себя несколько увереннее. Постепенно я нагнал своих учеников, которые вначале знали больше, чем их преподаватель.

К счастью, через какие-нибудь три месяца война закончилась, испанский язык был восстановлен в своих правах, и меня переключили на этот предмет. Я преподавал испанский более года, упорно занимался и полюбил этот музыкальный и выразительный язык. Вскоре я стал разбираться в испанской грамматике более свободно, чем в английской. Это достижение, как я узнал позднее, оказало существенное влияние на мою дальнейшую карьеру.

В Уэст-Пойнте я проработал шесть лет, сначала преподавателем языка, затем — тактики и, наконец, помощником начальника факультета по физической подготовке. На последнюю должность я был назначен генералом Макартуром, который был тогда начальником училища.

Первые месяцы войны прошли довольно безрадостно. На факультете все были подавлены. Каждый знал, что нас никуда не отправят, что мы высидим войну здесь, не услышав ни одного выстрела, не осуществив своей мечты — повести людей в бой. На протяжении всей войны каждый кадровый офицер горел желанием попасть во Францию, на поля сражений. Боевой дух, которым были охвачены офицеры в то время, резко отличался от настроения многих знакомых мне лиц в годы второй мировой войны. Эти люди не проявляли искреннего стремления попасть на боевые позиции. Их вполне удовлетворяло спокойное местечко где-нибудь вдали от переднего края. Над этим фактом стоит задуматься.

Преподавая испанский язык, я серьезно опасался утратить связь с моей настоящей профессией. Из этих соображений я добровольно вызвался преподавать тактику, заинтересовал новой идеей других офицеров, и мы организовали факультативные занятия по тактике, проводившиеся дважды в неделю в вечернее время.

Эта сверхурочная работа была особенно полезной для меня, так как благодаря ей я познакомился с офицерами — участниками первой мировой войны, обладавшими богатым боевым опытом. Я очень хорошо помню одного прекрасного офицера майора Каллоха. Он получил тяжелое ранение в битве у Boгya, за участие в которой был награжден крестом за боевое отличие. Позднее он пострадал от газовой атаки. Калл ох был абсолютно бесстрашен и обладал замечательными качествами руководителя, не проявляя при этом ни высокомерия, ни хвастовства. Его доброта и умение держать себя завоевывали симпатии всех окружающих. Для меня он был олицетворением чосеровского «безупречного и благородного рыцаря», и мое восхищение Каллохом возрастало с каждым годом.

К моему глубокому сожалению, года через два после войны он ушел в отставку, переехал в Нью-Йорк и занялся коммерцией. Однако старый боевой конь сам устремляется туда, где звучат выстрелы. Когда разразилась вторая мировая война, он пожертвовал великолепной деловой карьерой и вернулся в армию. Мы встретились во Франции. К тому времени он имел чин полков-, ника и служил в управлении начальника военной полиции. Сейчас он живет в Альбукерке, штаг Нью-Мексико, и я при каждом удобном случае навещаю этого выдающегося и простого человека.

Ни одна работа, даже в армии, не продолжается бесконечно. И вот, после шестилетнего пребывания в Уэст-Пойнте, меня направили в Форт-Беннинг на курсы командиров рот. Я давно уже не служил в войсках и многое забыл, но благодаря преподаванию тактики находился в курсе всех новых проблем в этой области и, помнится, сдал экзамены в числе первых. После окончания курсов я получил назначение в 15-й пехотный полк, находившийся в то время в Тяньцзине, Там я впервые удостоился высокой чести служить под руководством генерала Маршалла, тогда подполковника, командовавшего 15-м полком. Позднее его дружба и вера в мои силы оказали большое влияние на мою карьеру.

В Северном Китае в то время создалась напряженная обстановка, В центре событий находились военный диктатор Маньчжурии Чжан Цзо-лин и «христианский генерал» Фэнь Ю-сян, командовавшие крупными воинскими соединениями. Задача 15-го полка и наших английских союзников была проста — охранять коридор, соединявший Пекин с морским побережьем, чтобы в случае необходимости наши миссии могли воспользоваться этим коридором.

По соглашению, подписанному в 1901 году, китайским, войскам запрещалось вторгаться в зону нескольких квадратных миль вокруг Тяньцзиня, и мы должны были охранять этот район. Конечно, не обошлось без нескольких тревог, но за весь период моего пребывания там не раздалось ни одного выстрела.

Очень хорошо помню одну из таких тревог. Поступило сообщение, что в направлении запретной зоны движутся войска Чжан Цзо-лина, насчитывающие 12 тысяч человек. Мне приказали взять столько солдат, сколько я считал необходимым, чтобы отвлечь китайские войска. Поскольку даже всех американских и английских войск, вместе взятых, вряд ли хватило бы для «отвлечения» двенадцатитысячного полчища, если бы оно намеревалось вступить в зону, я взял с собой лишь двух человек. Их, на мой взгляд, было достаточно для выполнения полученных инструкций, которые гласили: пустить в ход все — запугивание, увещевание, уговоры, но ни в коем случае не прибегать к оружию.

Стояла ясная, пронизывающе холодная погода. Закутавшись в меховую одежду, мы отправились в путь верхом на косматых лошадках, вроде тех, на которых носились всадники Чингиз-хана.

Вскоре на севере мы заметили клубы пыли, поднятой приближавшейся колонной. К счастью, колонна обошла запретную зону. Целый день мы следовали за колонной, держась на почтительном расстоянии, но не упуская ее из виду. Китайцы не трогали нас, и мы не подходили к ним. Я был поражен высокой дисциплиной походной колонны. Отставших не было даже тогда, когда войска проходили через небольшие деревеньки. А каждому командиру хорошо известно, как трудно провести через населенный пункт группу солдат, временно не оставив там хотя бы нескольких. Позднее, когда я остановился, пропуская мимо себя, хвост колонны, мне стало ясно; почему у них не было отставших. Колонну замыкал взвод полевой жандармерии, вооруженный длинными саблями!

Служба проходила более или менее спокойно. В нашу обязанность вменялось охранять американских граждан и их собственность. Мы не поддерживали связей с местным правительством и не осуществляли над ним контроля. Иная обстановка сложилась позднее иа Филиппинах.

Из Китая я возвратился в Соединенные Штаты и принял роту в 9-м пехотном полку, стоявшем в Сан-Антонио. Там у меня состоялась встреча с одним крупным военачальником, расширившая мои возможности и ставшая значительной вехой в моей военной карьере. Как я говорил, я не проявлял выдающихся способностей ни в одном виде спорта. Но настойчивой тренировкой я добился неплохих результатов в некоторых военных видах спорта, и мне представилась счастливая возможность подготовить команду по современному пятиборью для участия в Олимпийских играх 1928 года. Служба в Китае и Техасе закалила меня, и поэтому, несмотря на свои тридцать три года, я надеялся отличиться в пятиборье, включавшем конные скачки, стрельбу, фехтование, плавание и бег;

Приказ о начале тренировки олимпийской команды был уже подписан, когда меня вызвали к генералу Фрэнку Маккою, командовавшему 3-й бригадой, в которую входил мой полк. Он сообщил мне, что направляется в Никарагуа во главе американской миссии, призванной обеспечить свободу выборов[9] в этой крохотной республике, раздираемой противоречиями. Он предложил мне сопровождать его в поездке.

Мне было очень трудно принять решение. Я любил спорт и мог бы подготовить хорошую олимпийскую команду. В то же время я понимал, что моя спортивная карьера, каких бы успехов и ни достиг, была бы очень краткой, так как молодость уже прошла. Предложение же генерала Маккоя таило в себе неограниченные возможности в новой области, с которой я не был знаком, — в области военной дипломатии. И хотя интересы мои к тому времени ограничивались почти исключительно кругом военных вопросов — вооружением, личным составом и тактикой, я чувствовал, что характер международной политики претерпевает изменения. Моя страна неумолимо, хотя и не без внутреннего сопротивления, выдвигалась на положение ведущей мировой державы. И мне казалось, что не следовало упускать такой прекрасный случай подготовить себя к возможному в будущем выступлению на военно-дипломатическом поприще.

Я не сожалею о принятом тогда решении. Я видел, с какой легкостью и спокойной уверенностью генерал Маккой разрешал все сложные вопросы, и этого урока никогда не забуду. И я уверен, что позднее, когда мне пришлось выступать в роли не только, солдата, но и дипломата в Европе и на Дальнем Востоке, я, возможно, бессознательно старался быть похожим на него.

Мы отправились в Никарагуа вскоре после встречи нового, 1928 года. По дороге мы остановились в Панаме, пережидая, пока выяснится обстановка в Никарагуа. Известный американский государственный деятель Генри Стимсои уже подготовил перемирие на условиях, приемлемых для обеих враждующих партийных группировок, превративших эту маленькую страну в кровавую бойню. Один из пунктов соглашения предусматривал проведение свободных выборов под наблюдением нашей миссии. Однако, находясь в Панаме, мы узнали, что вряд ли в Никарагуа окажется правительство, наделенное полномочиями для участия в переговорах с нами. Весь кабинет министров угрожал отставкой, и страна, лишенная кормчего, неслась по воле волн. Нам было приказано в кратчайший срок прибыть в Никарагуа, Самым быстроходным средством передвижения, которым мы располагали, оказалось потрепанное суденышко, с трудом делавшее около девяти узлов. Но зато у нас было время обсудить план действия до прибытия па место.

В нашу группу входили: генерал Маккой, его личный адъютант лейтенант Хэсброук, известный вашингтонский дипломат Вальтер Хоу, полковник Ф. Паркер и я. На борту корабля генерал Маккой собрал нас для обсуждения обстановки. Поставленный им вопрос был прост: какой образ действий мы должны избрать в условиях безвластия, царившего в Никарагуа. Кик младшему по званию, мне предстояло высказаться первым.

0 том, что мы должны делать, я знал не больше, чем житель луны. Но я постарался дать по возможности здравый ответ. Мы посланы правительством наблюдать за выборами и обязаны сделать все возможное, чтобы, пустив машину в ход, провести выборы.

Я никогда не забуду, с каким тактом и предупредительностью генерал Маккой предложил мне, младшему офицеру, высказать свое мйение по этому вопросу наряду со старшими и более опытными людьми.

Обязанности секретаря комиссии по выборам не помешали мне совершить несколько поездок по этой прекрасной стране и увидеть в действии своих собратьев по оружию — американскую морскую пехоту. Бандит Сандино[10] причинял еще много беспокойств в северных районах страны, и подразделения морской пехоты стремились вытеснить из гор и разбить повстанческие «армии».

При каждом удобном случае я посещал позиции морской пехоты, расположенные в джунглях. Их боевые действия восхищали меня. Здесь я впервые познакомился с капитанами Шилтом, Ламсон-Скрибнером и Пуллером, с которыми позднее мне пришлось встретиться в Корее, где я командовал 8-й армией. К тому времени они стали генералами, но ни один из них не утратил сил и энергии.

Чтобы добраться до боевых позиций, мне приходилось пользоваться самолетами. Тогда это был еще очень ненадежный вид транспорта. Время от времени то один, то другой из одномоторных самолетов-разведчиков падал в джунгли. Это было равносильно смерти как для летчика, так и для пассажира — наблюдателя за выборами. Ведь если бы они и выжили после катастрофы, их бы выследили и разорвали на части повстанцы.

Охота в Никарагуа была занятием не менее рискованным. Озера там кишели громадными крокодилами — существами осторожными, но опасными для человека, когда он один. Охотясь ка крокодилов, я по грязи подползал к ним вплотную и стрелял, стараясь попасть ему в голову между бугорками глаз: все остальное скрывалось под водой. Такая охота была прекрасной проверкой меткости стрелка, ибо стрельба велась без подготовки, цель была очень маленькой, расстояние до нее определялось на глаз, а выстрел должен был оказаться смертельным. Я пользовался винтовкой с-необычно большой мушкой и широкой прорезью прицела, так как охота в большинстве случаев велась на исходе дня, в сумерках. За день я убил семь крокодилов. Это были четырехметровые животные, весившие до пятисот килограммов каждое.

В конце 1928 года наша миссия закончилась, и я попросил генерала Маккоя разрешить мне возвратиться в Соединенные Штаты по суше. Не в пример многим высшим офицерам, способным изыскать десятки причин, чтобы не допустить внеслужебных путешествий их подчиненных, генерал сразу же согласился и даже направил письма в посольства стран, находившихся на моем пути, с просьбой оказывать мне всяческое содействие. Я отправился в путь вместе со своим однополчанином лейтенантом Ирвином Александером. За три месяца на мулах и каноэ; на автобусах и поездом мы пересекли весь Сальвадор, Гватемалу и Мексику.

Это было незабываемое путешествие. Отправились мы с Коринга в середине декабря 1928 года. Вначале наш путь лежал в Ла-Либертад, расположенный на тихоокеанском побережье Сальвадора. Далее мы двигались по суше, иногда уклоняясь от оживленных дорог и посещая небольшие деревушки, гнездившиеся на крутых склонах гор. Часть пути мы покрыли на допотопных автобусах, которые бешено, с оглушительным грохотом неслись по горным дорогам, делая головокружительные виражи, в то время, как мы и наши попутчики — босоногие крестьяне — поглощали невероятное количество жареных цыплят, фруктов и прочей снеди. Предполагалось, что эти автобусы должны ходить но расписанию, но здесь, как и в других сферах латиноамериканской жизни, царил дух неторопливости. Помнится, на протяжении всего изумительного пути к Гватемале через каждые_: шестьдесят километров автобус останавливался у какого-нибудь домика, и шофер скрывался в нем, обрекая нас па томительное безделье. Когда через полчаса он, наконец, выходил к нам, в дверях на мгновение показывался край яркой юбки и поблескивали черные глазки. Это повторялось неоднократно, и никто из пассажиров не заявлял протеста. Наконец, после особенно продолжительной стоянки, я осведомился у шофера о причинах этих остановок. С обезоруживающей любезностью он объяснил, что навешает сестер, живущих вдоль нашего маршрута. Синьор, очевидно, не станет возражать против этих невинных про-явлений родственных чувств? У него было столько сестер, сколько ни у кого из моих знакомых. Причем все они были очень миловидны и, что удивительнее всего, почти одного возраста.

В этом путешествии через Центральную Америку выяснилось одно обстоятельство, важность которого я оценил позднее, уже на посту председателя Межамериканского совета обороны. Я понял, что население Центральной Америки не собирается перенимать у нас столь характерный для Северной Америки стремительный образ жизни. Например, иногда казалось, что для осуществления ваших желаний вполне достаточно шести часов или шести недель, но если на самом деле на это уйдет целых шесть месяцев, вы не должны отчаиваться. Таков их «обычай» и нам не изменить его. Сказать по чести, я не берусь утверждать, что их образ действий хуже нашего.

Благодаря этому путешествию я проникся глубокой симпатией к нашим южным соседям. Помню, в Мексике мы прервали нашу поездку и три недели провели в мексиканской семье, питаясь тем, чем питались хозяева, и живя у них не как гости, а скорее как близкие родственники. Когда мы умывались, кареглазые ребятишки с любопытством подглядывали из-за дверей за странными гринго [11], чьи лица и руки были такими же коричневыми, как у них, а тела — столь необычно белыми.

В Мексико-Сити я получил извещение, в котором мне предлагалось явиться к нашему послу. По дороге к нему я перебирал в памяти последние дни, пытаясь найти хоть один поступок, противоречащий духу добрососедских отношений с этой страной, Я не припомнил ничего, если не считать маленькой стычки с шофером, любившим навешать своих родственниц.

Опасения оказались напрасными. Посол передал мне письмо от генерала Маккоя, В нем говорилось: «Вы мне потребуетесь в начале марта. Я включен в комиссию по урегулированию боливийско-парагвайского конфликта. Приедете?»

Над ответом задумываться не приходилось. Он был генералом, я капитаном. Генерал заявил: «Вы мне потребуетесь». И я отправился.

В марте я прибыл в Вашингтон и проработал в комиссии до осени. В сентябре меня направили на высшие офицерские курсы при пехотной шкфге в Форт-Бемнинге.

В это время я уже пришел к тому, что в конечном счете постигает каждый военачальник: простота — ценнейшее качество любого тактического плана. Поэтому на полевых занятиях я обычно предлагал по возможности самое простое решение. Я избрал верный путь и кончил курс, насколько помню, первым в группе. На этих курсах я опять встретился с генералом Маршаллом, который, на мой взгляд, занимает второе после Джорджа Вашингтона место в военной истории нашей страны. Под его руководством (он был заместителем начальника) пехотная школа превратилась в одно из лучших в мире военных учебных заведений. Кафедру тактики возглавлял беспокойный, но одаренный Винигер Стилуэлл.

После окончания курсов меня снова направили в Никарагуа для работы в американский комиссии по выборам. Я опять имел возможность поохотиться на крокодилов. Но вскоре меня перевели в Панаму и зачислили в состав 33-го пехотного полка, располагавшегося в зоне канала. Я пробыл там до весны 1932 года, а затем был направлен на Филиппины в качестве советника по военным вопросам при генерал-губернаторе Теодоре Рузвельте — младшем. Здесь началась наша крепкая дружба, которая прервалась лишь смертью Тэда. Он умер от сердечного припадка вскоре после получения Почетного Ордена Конгресса[12] за отважные действия в Нормандии. В день высадки десанта, стараясь поднять дух солдат, он сам повел их вперед под ураганным огнем со спокойствием человека, совершающего послеобеденную прогулку.

В 1932 году, после избрания Франклина Делано Рузвельта на пост президента, Тэд был смещен, и я уехал вслед за ним. Между этими двумя известнейшими ветвями рода Рузвельтов были не слишком теплые отношения, вернее, их сердечность была показной. Поэтому, когда Тэд заявил новому президенту об отставке, что в таких случаях являлось простой формальностью, отставка была с готовностью принята.

Домой Тэд отправился через Дальний Восток. Последовав его примеру, я выехал из Манилы в Гонконг, добрался до Гамбурга, пересек Атлантический океан и прибыл в Америку как раз к началу занятий в командно-штабной школе в «Ливенуэрте.

В 1935 году, после окончания этой школы, я опять попал к своему старому наставнику генералу Маккою, штаб которого находился в Чикаго. Он командовал 2-й армией, дислоцировавшейся в северной части района Великих озер.

Маккой великодущно предложил мне на выбор любую из двух вакантных должностей в его штабе: начальника тыла или начальника отдела оперативного и боевой подготовки. Последняя была ближе к войскам и тактике, поэтому я предпочел ее. Итак, я возглавил отдел оперативный и боевой подготовки.

Когда я в 1955 году приступил к своим обязанностям, в воздухе уже пахло войной. Япония продолжала свою агрессию в Маньчжурии, Муссолини развязал авантюру в Абиссинии, по улицам немецких городов маршировали штурмовики, и Гитлер, порвав Версальский договор, призвал в армию молодежь, которой предстояло погибать на полях сражений в Африке, Франции и Голландии. В этой атмосфере возраставшей напряженности наша армия проводила учения и штабные игры.

В качестве первого задания мне было поручено составить план крупных учений, намеченных на лето 1936 года. Оглядываясь сейчас назад, я могу с уверенностью сказать, что это была одна из труднейших работ, когда-либо порученных мне. К концу учений я дошел почти до полного физического изнеможения. Начальники остальных отделов штаба по возрасту годились мне в отцы. Долгие годы мирной жизни ослабили их интерес к военным играм, и в результате иа меня свалилось множество обязанностей, не имевших ко мне прямого отношения.

Больше всего беспокоило меня то, что для учений была отведена слишком ограниченная территория. В операциях принимали участие четыре дивизии и 7-я механизированная кавалерийская бригада, положившая начало нашим мощным бронетанковым войскам периода второй мировой войны. В 1935 году эта бригада была единственной боевой единицей, отвечавшей современным требованиям. Всем этим войскам предстояло действовать на территорий, где был обработан каждый кдочок земли, и к тому же весной, когда поля должны были зазеленеть от всходов.

Я приступил к планированию учений зимой 1935 года, выбрав по карте наиболее удобные, как мне казалось, участки местности. В феврале, чуть не замерзнув насмерть, я провел рекогносцировку избранного района в открытом двухместном самолете. Затем я вдоль и поперек изъездил и исходил весь район учений. Даже тогда, когда подготовка зашла столь далеко, что изменение планов стало практически невозможным, я нередко просыпался ночью в холодном поту, представляя себе толпы разъяренных фермеров, размахивающих передо мной вилами, так как их поля были потоптаны войсками. Я доказал, что могу быть неплохим солдатом за партой, но здесь речь шла не об учебных разработках. Я понимал, что допусти я малейшую оплошность, она повлекла бы за собой колоссальные неприятности, и мне осталось бы только сиять мундир и заняться поисками гражданской специальности. Моей военной карьере пришел бы конец.

К счастью, все обошлось благополучно, хотя я так переутомился, что едва не угодил в госпиталь. Помню, когда учения уже приближались к концу, ко мне подошел командир бригады генерал Маршалл. Он сказал, что представляет, какую нагрузку я выдержал, ибо помнит, как много лет назад он, тогда еще молодой офицер, попал в такое же положение. По мнению генерала, я вполне справился со своей задачей. Его внимание польстило мне больше, чем если бы я был представлен к награде.

Однако отдохнуть после учений мне не пришлось: меня направили в армейский военный колледж в Вашингтоне, который был тогда высшим учебным заведением сухопутных войск.

Я окончил колледж в 1937 году и был направлен в Сан-Франциско на должность начальника отдела оперативного и боевой подготовки штаба 4-й армии. К тому времени пламя войны уже полыхало во многих частях земного шара. Гражданская война в Испании превращалась _?в кровавую бойню; в Китае японцы продвигались к Нанкину, Кантону и Шанхаю, а па р. Янцзы американская канонерская лодка «Пэиэй» была потоплена японскими бомбами. Почти каждый день мы видели из окон штаба, выходивших на бухту Сан-Франциско, как японские танкеры и грузовые пароходы уходили на запад, к Золотым воротам. Они вывозили авиационный бензин и металлический лом. Мы понимали, как это следует расценивать, но были бессильны что-либо предпринять. В Европе назревала большая война. Она разразилась в сентябре 1939 года. Однажды мне сообщили, что в шифровальном отделе находится крайне важное донесение. Около получаса я нервно строил различные предположения относительно содержания — этого совершенно секретного документа. Наконец, шифровальщик стре мительно вошел ко мне с листком бумаги. Я прочел: «Гитлер вторгся в Польшу. Примите все необходимые меры».

Последняя фраза вызвала недоумение, ибо мы совершенно не представляли, какие меры, принятые в Сан-Франциско, могут оказать воздействие на ход событий в Польше.

Правда, мы уже кое-что сделали, и это основательно помогло нам в дальнейшем при переброске армии через континент для участия в войне на Тихом океане. Летом 1939 года, будучи начальником отдела оперативного и боевой подготовки, я планировал большие штабные игры, исходя из предположения, что наш тихоокеанский флот нейтрализован, а три армии вторжения высаживаются на различных участках западного побережья. Мы хотели установить, сколько времени займет переброска войск на запад для обороны тихоокеанского побережья.

Я хорошо помню обрушившуюся на меня жестокую критику, когда впервые был оглашен план штабных игр. Предположение, что флот может быть нейтрализован или уничтожен, — фантастично, говорили мне, и поэтому его нельзя класть в основу игр. Однако при поддержке высших инстанций первоначальный план был утвержден. Мы привлекли к играм руководящих лиц из Ассоциации американских железных дорог. Некоторые из них были офицерами запаса, остальные не состояли на воинском учете, но все они из чисто патриотических побуждений не пожалели для игр ни сил, ни времени. Буквально каждый эшелон с войсками и техникой был теоретически проведен через все места, ограничивающие пропускную способность нашей трансконтинентальной железнодорожной сети, — через железнодорожные узлы в Спокане, Огдене и Сан-Бернардино. Мы многое узнали, обнаружили массу недостатков и исправили их. Поэтому двумя годами позже мы выиграли не один дорогой для нас день при переброске войск и снаряжения к западному побережью по тем же самым маршрутам. Игры проводились в июне — июле 1939 года. Через два года тихоокеанский флот в самом деле был временно нейтрализован, и опыт, полученный нами в штабных играх, которые, как нас уверяли, были построены на «фантастическом» предположении, мы использовали в обстановке самой суровой действительности.

Этот урок истории должен служить для нас серьезным предупреждением. Я содрогаюсь, слушая благодушные рассуждения наших крупных государственных деятелей — как военных, так и гражданских — о характере будущей войны, если она разразится. Кладбище истории усеяно могильными памятниками нациям, руководители которых «знали» намерения противника в войне и, пренебрегая его «возможностями», строили оборонительные планы, на песке.

Вскоре после штабных игр я был вызван в Вашингтон в управление военного планирования. Генеральный штаб военного министерства состоял в то время из пяти управлений: личного состава, разведывательного, оперативного и боевой подготовки, тыла и, наконец, управления военного планирования, занимавшегося исключительно разработкой различных вариантов боевых действий в случае тех или иных шагов, предпринимаемых нашим потенциальным противником — в то время Германией или Японией. Четырнадцать офицеров управления военного планирования, включая меня, занимались увлекательнейшим делом. По крайней мере для меня оно было поистине захватывающим, так как мне впервые представилась возможность участвовать в планировании операций, осуществляемых в мировом масштабе. Для офицера, который на деле никогда не командовал подразделением, превосходящим по размерам пехотную роту (я был и командиром батальона, но недолго), переброска целых армий была занятием крайне интересным, хотя она осуществлялась только на бумаге.

Однако перед вступлением на свою должность в генеральном штабе мне пришлось еще раз вторгнуться в в область военной дипломатии. Генерал Маршалл отправлялся в Бразилию со специальным заданием и предложил мне сопровождать его. Цель нашей миссии заключалась в установлении более тесного сотрудничества между США и нашим старейшим, лучшим и сильнейшим южноамериканским союзником, на случай если мы будем втянуты в войну. Нас серьезно тревожило проникновение немецких колонистов в Южную Америку, а особенно немецкая авиационная компания «Авианка», сеть авиалиний которой охватывала северную часть Бразилии, Колумбию и Венесуэлу. Мы понимали, что во время войны нейтралитет Бразилии свяжет нам руки, и-были заинтересованы в том, чтобы бразильское правительство предоставило в наше распоряжение свои аэродромы и морские порты, необходимые для переброски наших войск в Европу и Африку, а также для базирований нашего флота и авиации, предназначенных для борьбы с немецкими подводными лодками, которые разбойничали на морских коммуникациях в Южной Атлантике.

Мы были тепло встречены президентом Варгасом и начальником штаба бразильской армии Гоэс-Монтейро, и за какой-нибудь месяц генерал Маршалл договорился об использовании аэродромов на севере Бразилии. Эти аэродромы сослужили нам хорошую службу в период Африканской кампании. Когда началась война, бразильское правительство, по предварительному соглашению с нами, взяло под строжайший надзор лиц немецкой и японской национальности.

Во время моей службы в управлении военного планирования никаких существенных событий не произошло, если не считать трудностей, с которыми нам преходилось сталкиваться при разрешении различных серьезных проблем. Отчетливо представляя себе возможное развитие японского наступления на Дальнем Востоке, мы неотрывно следили за продвижением японских конвоев в направлении Малайи. Но, несмотря на нашу разностороннюю военную информацию, мы знали ничуть не больше, чем все остальные, о подготовке японцами нападения на Пёрл-Харбор[13]. Мы не ожидали и не предполагали этого и были так же ошеломлены, как и команды кораблей, подвергшихся нападению 7 декабря.

Для меня это было тем большей неожиданностью, что в тот момент я временно не работал в управлении военного планирования. Вместе со своим сослуживцем полковником (позднее генерал-лейтенантом) Ральфом Хюбнером я отбыл на краткосрочные курсы в Форт-Беннинг, питая большие надежды на уход со штабной работы и возвращение в войска. Я искренне надеялся, что после недельной подготовки в пехотной школе мне дадут полк.

В Форт-Беннинг мы прибыли в полдень того самого воскресенья 7 декабря и ждали сигнала к обеду, как вдруг кто-то — я сейчас не помню его фамилии, но легко узнал бы в лицо — сообщил, что Пёрл-Харбор подвергся бомбардировке. Конечно, теперь нам было не до занятий. Началась война; и мы были втянуты в нее. Помню, как я был рад, что меня уже предназначали для службы в войсках. Наконец-то я смогу стереть пятно в своем послужном списке, вернее, заполнить ту графу, в которой раньше стояло: «Служба в действующей армии — не служил». Из-за нее я всегда ощущал неловкость в присутствии ветеранов первой мировой войны.

Однако счастливый день еще не настал. После полудня я был вызван по телефону в Вашингтон.

Потекли дни напряженной работы, которая, правда, по-прежнему оставалась бумажной. Благодаря моему личному знакомству с генералом Маршаллом, который занимал тогда пост начальника генерального штаба, на меня была возложена дополнительная обязанность составления ежедневной сводки боевых действий за последние сутки, карт и схем. Чтобы подготовить ее, я вставал в пять часов утра, приходил в отдел в шесть, просматривал все донесения, полученные ночью со всех уголков мира, и в нескольких абзацах обобщал наиболее важные сведения. В восемь часов утра экземпляры этой сводки должны были лежать на столах у президента Рузвельта, Стимсона[14] и генерала Маршалла. После этого я приступал к своим непосредственным обязанностям , за которыми засиживался обычно до десяти — одиннадцати часов вечера. Такая работа отняла у меня немало сил.

Во время службы в управлении военного планирования я испробовал все возможности уйти из отдела в войска. Незадолго до событий в Перл-Харборе начальник управления пехоты вызвал меня к себе. Он предложил мне командовать полком, находившимся на Филиппинах.

Я быстро обдумал предложение. Филиппинские скауты — прекрасные, хорошо обученные солдаты, и для меня было бы великим счастьем получить такой- полк. Но на Филиппинах формируются из новобранцев новые полки, и я подозревал, что мне придется командовать одним из таких полков. Поэтому я поблагодарил за предложение и отказался. Я всегда буду благодарен провидению, что поступил именно так. Если бы я принял предложение, я бы почти наверняка был убит или захвачен в плен на Батаане или Коррегидоре. И мне всегда казалось, что только по воле всевышнего я предпочел переждать.

Однако мое нетерпение возрастало. Генерал Маршалл хорошо знал о моем желании стать строевым командиром и обещал мне свое содействие. Каждый день я заходил к начальнику секретариата генерала Маршалла Беделлу Смиту справляться, нет ли чего-нибудь нового для меня. Беделл сочувствовал мне, но не так уж интересовался мною, потому что и сам мечтал покончить со штабной работой и уйти на фронт.

Однажды, когда я, просунув голову в кабинет Бе-делла, спросил: «Новости есть?», — он кивнул головой.

— Сегодня утром, — сказал он, — генерал Маршалл заявил мне буквально следующее: «Передайте Риджуэю, что мне надоело видеть, как он слоняется около моего кабинета. Если у меня что-нибудь будет, я сообщу».

Это значительно охладило мой пыл, и, удрученный, я нехотя возвратился к своим бумагам. Наконец, во второй половине января меня вызвали к генералу Маршаллу. Он сообщил мне, что воссоздается 82-я дивизия, прославившаяся в годы первой мировой войны. Ее командиром назначается генерал Брэдли. Мне же предлагается должность его заместителя. Эта новость окрылила меня. Предстояли бои. Меня ждала первая большая звезда и звание бригадного генерала, пусть даже временное[15]. Впереди было все то, о чем я мечтал с тех пор, когда еще на мексиканской границе впервые несмело предстал перед строем своей первой роты.

Через два часа я помчался в Кэмп-Клейборн, где создавалось ядро 82-й дивизии. Прослужив в армии двадцать пять лет, я, наконец, отправился на фронт.