Весь день обмазывали стены внутри нового дома, возили, месили и подтаскивали на носилках глину. Из недостроенных комнат с пустыми прорезями окон слышались шлепки и женские голоса. Молодая семья доканчивала постройку нового дома, пригласила в помощники соседей.
Не заметили, как солнце понизилось и засветило через широкую лощину с пологой горы. Уже к шести часам хозяйка Валя бросила работу, растопила во дворе времянку, села чистить на ужин картошку.
В восемь кончили обмазку и остальные. Мужчины задымили, а женщины пошли умываться.
— Можно считать, кончили, — сказала слегка раскосая Зина, подруга хозяйки. — Валь, а ну слей на меня из ведерка. — Она смело стянула с себя старую мужскую рубашку.
— Ты хоть за сарай зайди, — постыдила ее Валя, — кругом мужики.
— То ли они смотрят. Они вон курят себе.
— Ну все-таки. Ты теперь не очень.
— Боюсь я кого! — сказала Зина и отошла за сарай в огород. — Я сама себе хозяйка.
— Ты, я вижу, веселая сегодня.
— А что мне — плакать? Помаленьку лей.
Она умылась. Валя ей вынесла чистое, спросила:
— Сегодня будет картина?
— Ездил, говорят, механик. Как будто привез.
— Комедию бы он привез, а то крутят одно и то же. Механик у нас какой-то.
Вскоре подоспел ужин. Зина села с краю, и Валин муж, здоровый и заросший, тотчас подвинулся к ней.
— Я уж поближе к молоденьким.
— Она у нас молодец, — похвалил кто-то. — По нынешним временам таких мало.
— Ты что ж нам ложки не подала? — вскрикнул на Валю муж.
— Ой, я замоталась и забыла.
— Да по стаканчику бы поднесла.
— Завтра, — пообещала Валя. — Потерпите. Завтра уж кончим — тогда все вам будет.
Ужинали медленно, обсуждая работу, шутили. Час спустя, когда соседки, жалуясь на брошенное дома хозяйство, засуетились вставать, Зину окрикнул с улицы детский голосок. Она вышла и с кем-то пошепталась. Потом вдруг громко, раздраженно ответила:
— Нету, скажи, ее! Ушла куда-то!
— Кто там? — спросила Валя.
Зина недовольно махнула рукой.
— Да! Делать нечего.
Стемнело, по улице уже не носились дети и невдалеке покрикивала на корову женщина. Начиналась осенняя кубанская ночь. Малое время спустя парнишка прискакал второй раз:
— Зин! Иди, что ли, тебя там ждут. Что я, нанялся бегать за тобой?
— Нету ее, скажи! — прогнала Зина парнишку. — Нету, и не приставай.
— Что, уже поругались? — тихо спросила Валя.
— Тебе обязательно знать?
Зина нервно дернулась с лавки и пропала в огороде.
— Пора и нам, — грузно отлегая от стола, сказала соседка. — Спасибо.
— Вам спасибо. За помощь.
— Ой, и мне надо, однако… — сказала другая. — Я как побросала, так, видно, и лежит. Известное дело, без бабы.
— Ну, пошли, живы будем — завтра докончим.
Валя проводила их, вернулась и вспомнила о подруге. Зина была в конце огорода.
— А я ее ищу! — весело воскликнула Валя. — Ты что это? — Ей почудилось, что подруга чуть ли не плачет. — Что с тобой?
Зина согнула голову и молчала.
— Ну, скажи, от кого ты таишься-то?
— Это я так…
— Тю-ю, дурочка. Сама не знаешь, чего тебе хочется.
— Пошли, — сказала Зина, вытирая глаза. — Уже все. Проводи меня.
Валя вывела ее за ограду.
— Посидела бы еще.
— Завтра мазать, устала.
— Ну, смотри. А то ночуй у нас.
— Ладно, пойду.
Над хутором близко сверкали звезды. Если б кто знал, как неохота возвращаться к себе. Отомкнешь — и никто тебе не откликнется, только щелкают часы на столе. С каких-то пор невзлюбила она вечера и ночи, не знала, кого пригласить из подруг, чтоб время бежало быстрее. А последние две недели куда ни пойдешь, всякий тебя допрашивает: «Ты чего одна? Поругались?»
Правая сторона улицы была выше, уютные окна желтели над головой. За первым рядом домов чернел в отдаленности деревянный клуб, из отворенной двери доносился стрекот аппарата. Запоздавшая парочка спешила на сеанс. У Зины забилось сердце. Еще немного ей лет, но с каждой осенью все ближе ее судьба, ее черта, за которой все в жизни сложнее, и когда она встречает кого-то вдвоем, горше думается о себе, о том, что пора и ей о ком-то заботиться, вскакивать и собирать на работу.
У самого края, где за кустами понижается дорожка в поле, стояла ее белая хата. У двери кто-то сидел и курил. Зина догадалась.
— Кого это ты караулишь? — строго сказала она.
Парень с грубым скуластым лицом, в солдатских брюках и расстегнутой рубашке привстал и пьяно загородил ей вход.
— Чего это ты? — вспылила Зина. — Вот еще новости!
Он небрежно повалился к ней, протягивая руки.
— Не лезь. Даже и не думай.
— А что я?
— То ты не знаешь. Прикидываешься дурачком. Ты прикидывайся знаешь перед кем?
— Перед кем?
— У-у, еще и смеешься. Так бы и заехала.
— Заедь.
— Ладно уж. Нарвешься — пусть другая заедет.
Он бесцеремонно зажал ее руками.
Вырываясь, ударяя его кулаком в грудь, Зина крикнула:
— Пусти! Тебе только это и нужно. Пусти, закричу.
— Кричи. Себя же опозоришь. Ну, кричи!
— Бе-ессовестный, — только и сказала она, и он отпустил ее.
Она прошла в комнату и засветила лампу. Парень обнял ее сзади.
— Колька! Даже и не думай, — сказала она твердо. — Даже и не пытайся. Я тебе все уже сказала, и торчать здесь да пацанов за мной слать нечего.
— Забудем это.
— Эх ты, — вздохнула она. — Если ты с этих пор так повел себя, что ж с тебя дальше-то будет?
— А что особенного?
— Не хочется, я б тебе сказала.
— Что?
— Все.
— А-а, все.
— Да, все! Уходи! Уходи и уходи! Не трогай меня. Выпил — так стой хоть хорошо.
— Стою, — тупо сказал он.
Когда он посылал парнишку, а потом сидел здесь под дверью, он был уверен: сейчас она придет, поломается, может, и переплачет, он прижмет ее — и она сдастся. Теперь он даже растерялся.
— Я тебя столько ждала, — заговорила Зина. — Ты что мне писал из армии? Забыл? А, скоро оно у вас забывается.
— Заладила.
— Когда тебя провожали, вспомни, как ты божился мне: «Зиночка, миленькая, приду из армии — распишемся, не вздумай выходить». Ладно, что ж, и без уговоров ясно. Какой парень набивался, а я все, дура, — голос ее стал высок, она заплакала, — все, дура, ждала. Думаешь, не обидно? Если б я знала, что так получится…
Она горько пожалела о времени, о парне, который переглядывался с ней и не смел подойти. Ждала, писала, и что же теперь?
Николай пробовал бурчать что-то ласковое, стесняясь своих слов, но она сказала:
— Иди, иди. Пойми, это уже не жизнь будет. Если человек замышляет что-то серьезное, а не так чтобы — переспал и дальше, — он себя так не ведет. Не трогай меня, иди куда надумал.
Николай больше не цеплялся к ней и не успокаивал. Ничего он к ней не испытывал, было лишь неприятно, что его прогоняют. Они стояли, и каждый думал о своем. Зина вспоминала прошлые дни, первое знакомство, вечера, надежды, три года одиночества; как звали ее девчата в станичный клуб погулять с морячками и она отказывалась, как всюду и везде — в дожди и весной, в клубе и в компании — она была одна, ждала его писем, а парень-киномеханик нравился ей все больше и больше, и она временами думала, что, если бы не Николай, она бы дала себе волю.
А Николай? Он опускал ей письмо и шел в увольнение на танцы, выбирал девчонку попроще.
— Давай я тебя провожу, — сказала она. — И больше ко мне не приходи.
Они подошли к полю и стали на ветерке.
— Хочешь, завтра распишемся? — сказал Николай, пытаясь вернуть ее в дом.
— Нет уж, спасибо.
— Одна будешь жить?
— Поживу одна. А попадется человек — хороший, конечно, — что ж… не хуже других, выйду. Теперь уж дурой не буду.
Была полночь, хоть бы кто-нибудь стукнул, вскрикнул или вздохнул — нет, все счастливо спали, и Зина с обидой подумала: «Приду, завалюсь на постель, наревусь и никто даже не узнает».
— Пошла я. Там свет горит, все пораскрыто.
Она ушла.
Николай потоптался, пошарил в кармане — папиросы все кончились, и он выругался.
«Подумаешь! С этих пор да расстраиваться. Почешу-ка я на ферму».
И, забываясь, вообразил, как он минует сейчас темное поле, взберется на гору и через каких-то полчаса окажется на травяном склоне со стойлами, телегами и выгоном возле леса, возле домика, где уже крепко спят доярки. Он подкрадется, влезет в крайнее окно, на цыпочках пробредет к Нюське, тронет за теплое плечо: она вздрогнет, и охнет со сна, и не узнает сперва, потом подвинется, пустит к себе. И рано-рано, когда еще холодно и росно, она разбудит его, чтоб не увидали подруги, и выпроводит на горизонт, ежась от тумана и мокрой травы, приятно ворча, что опять недоспала из-за него…
«Оно так правильней будет, — обрадовался Николай. — Сразу надо было. А вообще разбаловался я. На одну посмотришь, а всех жалко».
Хутор был все так же темен, и все так же серой полоской мерцало от звезд по горизонту. А впереди, на дороге из станицы, медленно передвигался во тьме огонек. Кто-то курил.
В эту теплую и темную ночь в хутор шел Василий Козырев. Вышел он из станицы с первыми сумерками. Торопиться ему не хотелось, хотя до хутора было не так уж мало. Дорога жалась к подножью холмов, то припадала, то лезла вверх, и с возвышений, как ни было темно и далеко, различались на левой стороне скупые очертания дубов на горе, и за ними, где обычно висела ранняя луна, скрывался на поляне хутор, в котором Василий жил два года назад всего одну зиму.
Он работал в клубе киномехаником, ездил по этой дороге в станицу за пленками, в дожди же ходил пешком, проклиная погоду, местное начальство и все на свете. Плохо ли, хорошо, но в этих местах была у него какая-то жизнь, и совсем не лишне было повидаться с людьми, передохнуть после городской суеты: ведь была осень, а осенью там все рыжело, осыпалось, становилось прохладней, свежей даже днем, а уж о вечерах и говорить нечего — вечера переворачивали душу…
В станице Василий пробыл два дня. До обеда устраивал свои командировочные дела на почте, болтал с телефонисткой, а потом шел в столовую и был свободен до вечера. Все было ему знакомо в этой станице. Так же свозили на телегах арбузы, повсюду катили велосипеды, в киоске выгорали и пылились нераспроданные журналы, в магазинах было пусто, и продавщицы закрывали и открывали, когда им вздумается. Он побрился в парикмахерской все с тем же щербатым порогом и железной скобкой для ног, с тем же мастером в углу, брившим тупой бритвой и неприятно касавшимся лица потными пальцами. В буфете около хозяйственного магазина перемывала посуду та же миловидная черноглазая женщина и, отпуская пиво и воду, поглядывала на дорогу, где ругались два пьяных станичника. Все те же белые-белые хатки с садами, сумеречно-голубая дымка далеких горных холмов, пыль, сорные от листьев дворы, и сразу же за последним огородом — ровная тишина и ветерок в поле.
Командировочное ему заверили с запасом на один день. Он вышел к вечеру за станицу, увидал пыль за последней машиной на хутор, подумал-подумал и решился идти на хутор пешком.
Стемнялось очень быстро. На половине пути круто на запад поворачивала тропа к ферме, белела и обрывалась на высоком горизонте. Василий бросил папиросу.
— Э-э, подожди, — послышалось ему с поля, слева, с той дорожки, которая бежала наискосок к хутору, поднималась вверх между дубами и через кусты выбиралась в переулок. Этим путем было ближе, но в такой темноте легко сбиться, попасть в заросли, исцарапаться. Василий стоял и все еще не видел кричавшего. Наконец из темноты возник высокий парень, подошел, близко подсунул лицо, угадывая, кто это. Запахло водкой.
— Что-то незнакомый, — сказал парень. — Напугал, наверно? Извини. Ты к нам идешь? Извини меня, конечно, но ты не дашь закурить? Кончилось. От бабы иду. Извини, конечно.
— Ничего, бывает. — Василий достал пачку, вытряхнул папиросу и дал спички. При свете он увидел сытое лицо и хмельные навыкате глаза.
— Тебя как зовут?
— Василий.
— Николай! — Он сам нащупал руку Василия и крепко дернул в пожатии. — Ты на меня не обижаешься? Если обиделся, скажи. Я тебя задерживаю, ты, наверно, по бабам отправился?
— Да нет.
— Брось скрывать! — Парень запросто стукнул его по плечу. — От кого скрываешь, я, думаешь, не такой? Все мы такие. Пошли со мной? На ферму к дояркам, а?
Он показал рукой наверх, где белела и обрывалась на горизонте тропа. Горизонт был близок и высок, чисто сверкали звезды у самой кромки, и Василий припомнил широкий травяной склон, телеги, выгон возле леса, возле дома, где бродят в полночь лошади, и девчат-доярок, которые уже спят или громко смеются в постели.
— Знаешь, какие доярки! — снова заговорил парень. — У-ух, ты меня извини! Извини подвинься. Нет, в натуре! Молоденькие, горячие, им так и хочется, чтоб пощипали. Ну? Никто и знать не будет.
— Пойду я.
— Сиди! Ты меня извини, конечно. Я выпил. А то бы пошли, правда, а? Побазарили. Я люблю базарить. У меня в армии любимая песня была: «Люблю, друзья, три слова я: «отбой», «кино», «столовая». Люблю я в увольнение ходить. И где-нибудь украдкою, с притиркою, с оглядкою грамм двести или триста заложить». Нравится? А девок любишь? Я вижу, ты скромнючий парень. Книжек, наверно, много читал. Я за всю жизнь две книжки прочел: «Родную речь» и рассказы Мопассана. И ничего, живу. Даже выпиваю. И вспомнить есть что. А что вспомнит тот, кто ничего не видел в молодости, кроме книг? Абсолютно ничего! Ноль! Так что я советую тебе не теряться. Ты надолго?
Бывают же люди, которые думают, что ты дурнее их. Начинают учить тебя жизни. Василий ушел бы, да не хотелось подниматься: было тепло и темно, и он подумал, что ему уже немало лет (двадцать пять), а никого у него нет, и вот так, чтобы ехать куда или идти и знать, что тебя где-то ждут, — этого тоже нет, всегда один, всегда был вял и равнодушен к девчатам, к вечеринкам и танцам, надеялся на какое-то позднее время, когда ему найдется простая, хорошая девушка, созданная исключительно для него.
— Так идем? — предложил опять парень. — Я тебя познакомлю, правда, там есть такие… строят из себя, — он обозвал их плохим словом, — но я знаю из личного опыта: когда раскусишь девчонку, она в душе еще нахальнее мужчины. Точно ведь?
— Не знаю.
— Только она умеет сдерживать себя. Вот заметь: бабы, допустим, живут между собой, как кошки с собакой, готовы друг дружке глаза повыцарапать, а спросишь у нее: «Люсь, ну как с Веркой, можно?» — «Хорошая девочка, честная». Какая бы ни была — все равно честная. Потому что они скрытные. И моя баба — я ее бросил! — думаешь, не такая? Да к ней завтра приди кто-нибудь, хоть ты, например, и она даст обжиматься. Я изучил их психологию. Мне двадцать четвертый год, и заметь: чем лучше к ней относишься, тем с ней чежельше. Ну что далеко ходить: я про себя могу. Я некрасивый, сам видишь. Не безобразный, но и не красивый. Средний! Но-о у меня были девчонки. Я в армии с одной гулял, так я такую политику повел: она никак не поймет — люблю я ее или нет. Э, в том-то все и дело! А если ее на руках носить: мурочка, конфеточка, — она тебе на шею сядет. Или с другим пойдет. Я вот свою бросил, она попсихует и сама прибежит. А я теперь могу водку пить, баб водить — все простит. Понял? Дай закурить.
— Мне пора идти.
— Ты идешь со мной?
— Нет, мне в хутор.
— Накормит, напоит, еще, может, и пол-литру поставит. А? Ты на меня не обиделся? Честно?
— Иди, иди…
— Ну, тогда дай мне на дорожку парочку. Не обижайся. Запоминай мои слова, еще поблагодаришь и пол-литру поставишь, если встренемся. Тебя как зовут?
— Ладно, слушай, отстань. Надо меру знать, — сказал Василий, еле сдерживаясь.
В конце пути, где приходилось сворачивать влево и идти через лощину на гору, начинался другой хутор, всегда темный и рано засыпающий. Василий вспомнил, перебираясь по шаткому мостику над сухим руслом, как часто он спускался сюда за молоком, подолгу стоял перед закатом напротив низенького побеленного клуба и шел к себе.
Хозяйка, у которой он тогда снимал комнату, уже легла спать. Он постучался, она ему обрадовалась. Сели, поужинали, расспросили друг про друга и заснули уже в третьем часу ночи. Она снова ушла рано, просила Василия закрыть дверь и занести ключ, когда будет идти мимо.
До обеда он плутал по лесу. В лесу поспевал кизил, среди опавших листьев валялись жердели, сухо шуршало под ногами. С высоты широко открывалась в просветах лощина, похожая на неглубокое ровное дно реки. По дороге, на которой он вчера разговаривал с парнем, изредка пробегали в станицу машины.
Походив, повидав знакомых, Василий надумал уезжать.
Хозяйка мазала у кого-то поблизости дом. К дому подвозили на подводе глину, в комнатах мелькали женские руки, платки. Он через изгородь поздоровался с Валей.
— Ой, боже, какими путями? — чуть не запричитала Валя и выбежала навстречу. — Опять работать?
Подошли еще несколько человек, обступили, стали расспрашивать.
— Как?
— Да ничего. А вы как?
— Да слава богу. Где работаешь? Не женился еще? Ну и правильно, еще успеешь. И уже идешь, так скоро, на какой же ты автобус, на шестичасовой?
Из глубины комнаты сквозь пустые окна смотрела на него Зина, была и удивлена и смущена, вся переменилась, а Василий тотчас потерял интерес к разговору и поспешил закурить. Зина вышла, вяло толкнула дверцу калитки, подала ему испачканную руку. Она была такая же: чуть косящие глаза, сухие твердые губы, худая и на этот раз какая-то жалкая.
— Как это вы к нам… — сказала она тихо, растерянно пряча глаза.
Василий тоже не мог долго смотреть на нее, как будто все что-то знали о них, как будто он приехал специально к ней и теперь вызвал на людях. «Что-то было у нас», — подумал он, соображая, как бы отозвать ее в сторону, боясь, что сейчас она уйдет и окликнуть ее будет трудно. Когда она вслед за другими стала медленно отворачиваться, потихоньку от всех кидая взгляды на Василия, как бы говоря: «Ну ладно, что ж… что ж сделаешь, раз помешали нам люди», — он позвал ее глазами. Она подошла и стыдливо, опять с каким-то намеком на воспоминание, с ожиданием, заранее ей известным, глянула на него.
— Что? — спросила она шепотом, таясь и близко подаваясь к нему.
Василий сказал еще тише:
— Скоро закончишь?
— Да часикам к восьми должна. Уже четыре.
— Бросай. Приходи сейчас.
— Хорошо, — пообещала она шепотом. — Куда?
— Через огород. Спустись в поле. Я буду ждать у кустов.
— Ладно, я сейчас докончу и приду.
— Смотри, я жду. Бросай, и быстрей!
Он пожал ее руку и, отойдя, крикнул, как бы уже прощаясь совсем и чтобы слышали во дворе:
— Привет там передавай.
Она оглянулась, и он ласково ответил ей улыбкой.
«Значит, что-то было между нами тогда, — опять подумалось ему, и вспомнились разные дни и вечера, как переглядывались и не смели. — Значит, и тогда у нее было что-то не ладно. Замужем она или нет? Ах, скорей бы пришла! Сам был виноват. Женщина первой не подойдет, я должен был начать. А сегодня встретил, и один взгляд ее чего стоит, и придет, ах, скорей бы уж!»
Солнце стояло еще высоко.
Василий томился. Он сидел в траве у кустов и думал о ней. Как она выйдет с огорода и появится между тополями, потом незаметно или в открытую будет переходить поле. Он привстанет и позовет ее рукой. Она осмелеет, заспешит к нему и притихнет наедине, стыдясь своего быстрого согласия на это свидание. Он сожмет ее руку, спрячет за кусты и поцелует, и она ни слова не скажет против, потому что знала и раньше, зачем шла. Вверху на улице будут подвозить, ссыпать и месить глину, шлепать раствором по стенам, разговаривать, а Зина утаится с ним здесь, и не скоро ее хватятся. Всякую минуту любой платок он принимал за ее платок, и сердце билось. «Я люблю ее, — думал он, — точно, это я влюбился, увидел и влюбился. Может быть, я ее и раньше любил, только почему-то не вспоминал в городе, как-то забыл о ней, ни с кем не ходил, все намечались дела: то экзамены в техникум, то с работой, то с квартирой. А теперь увидел ее и…»
Прошел час. Солнце уже прилегало к горе. Ее все не было и не было. Что же она там делает? Она должна уже вымыть руки и переодеться. Василий впервые почувствовал, что такое ждать женщину. Он нетерпеливо вставал, курил, вглядывался через поле и, как только между деревьями мелькало по тропе что-то женское, весь застывал: это уже она, ее походка, ее платок. Но женщина шла с ведрами, что-то выливала и уходила. Василий снова присаживался, закуривал и с еще большим волнением воображал, как она теперь идет к нему через поле, все ближе и ближе, все откровенней в движениях, торопясь, а потом с виноватостью встречаясь глазами, как бы говоря: «Ну что? Пришла я… Что теперь делать будем?» — и в то же время все, все понимая, поддаваясь его взгляду. И пусть пропадет еще один день, он не уедет и завтра, зато вечер они посидят в тишине, вдали от хутора, и он скажет ей такие слова, каких никогда никому не говорил, и она будет благодарна, радостна и счастлива с ним. В полночь она проводит его по глухой дороге к автобусу, они пойдут по рассвету в обнимку, пропустят утренний автобус, поскитаются за переправой и перед его отъездом что-нибудь придумают.
Прошел еще час. Ее все не было.
«Боится, что заметят. Да и неудобно бросать работу при всех».
И еще час прошел.
Солнце чуть брезжило из-за горы, когда он поднялся и пошел через поле к дому, где она мазала. Она по-прежнему шлепала ладошкой по стенке и кого-то добродушно ругала. Он подошел ближе. Она заметила. Как только из комнаты кто-то вышел во двор, прыгнула из окна в огород к нему, и они укрылись в тени за деревьями.
— Ну что? — сказал Василий недовольно.
— Что, что! Видишь, еще не управились. Никак нельзя уйти. Еще часок подожди.
— Бросай, бросай все! — повторял Василий, злясь, что получается не по его и эти разговоры, лишние ожидания перебьют то неожиданно тайное, о чем он думал недавно внизу. — Что они, без тебя не справятся?! Бросай, слышь?
— Сейчас.
— Не забыла, куда приходить?
— А куда?
— Прямо вниз, я тебя позову. С огорода и прямо вниз. Через поле.
— Ну иди, а то заметят.
И еще прошел час.
Стало совсем темно, над хутором мягко светлела полоска звезд. Василий то бродил от куста к кусту, то выходил на середину поля и жег спички, чтобы Зина издалека заметила место и не повернула назад. Пока он ходил по полю, ему показалось, что она уже там и ждет его, вдруг да и прошла стороной! Сердце его стучало, он так ждал ее, такая была темная и теплая ночь, и оставаться в ней одному было обидно.
«Она меня не найдет! — испугался Василий. — Не найдет, ляжет спать, и я так и не увижусь с ней. А домой к ней стучаться неудобно, да и вдруг она уже замужем, чего бы иначе таиться?»
Он загрустил, потом всколыхнулся, побежал наверх в хутор, надеясь отыскать ее. На улице играли ребятишки. Василий не знал, где она сейчас живет.
— Мальчик! — окликнул Василий. — Иди сюда. Где тетя Зина живет?
— Какая?
— Тетя Зина, не знаешь? Она дом купила.
— А-а! В конце. Спуститесь вдоль горки — и крайний дом ее, пониже.
Окна ее дома были завешены тряпицами, на дверях чернел замок.
«Значит, она все еще там или уже пришла, ждет в поле».
Он снова побежал в поле, царапаясь о ветки и чуть не падая от путавшейся в ногах ботвы. Нигде ее не было. Он хотел крик-путь и не крикнул: «Зинка, милая… где же ты?»
— Мальчик! — снова обратился он в хуторе. — Ты не видел, тетя Зина не проходила?
— Она мажет.
— Позови ее, будь добр.
— Ой, замучился я с вами. Вчера позови, сегодня позови.
«Бегаю, как дурак, а у нее, наверно, кто-то есть. Что ж, так и ждала, что ли… подумаешь, переглядывались… больше ничего такого и не было».
Мальчишка убежал вверх по улице. Василий прислонился к ограде под ветвями и ждал его вместе с ней.
— Нету ее! — прибежал мальчишка.
— Где же? Ты спросил, где она?
— Ушла.
— А не врешь?
— Хм… — засмеялся мальчишка. — Надо мне врать еще.
«Нету… — отчаянно и как-то слабо подумал Василий. — Где же она? А вдруг в поле? А вдруг она обманула, посмеялась надо мной? — И вспомнил ее заговорчивые глаза и шепот у дома. — Неужели у нее кто-то есть? Ничего не пойму. Как она смотрела, а! И что-то пережила она за это время. Что ж ты не пришла, а? Ну где ты сейчас? В поле, в поле!»
Впотьмах, не разбирая дороги, запинаясь, он перебежал огород, зажег папиросу, ходил по полю и кричал несколько раз:
— Зи-ина-а!
Как хотелось найти ее!
— Зи-ина-а-а!
Нет. Не слышит. Хоть бы шорох. Хоть бы смутная тень.
Нет. Никого. Крикнуть еще? Бесполезно.
— Зи-ина-а-а!
Нет. Никого. Только поле во тьме, высокие горки и хутор, реденький отблеск огней по низкому небу.
Он еще несколько раз был у ее дома, сидел под яблоней во дворе, все крепче тосковал по ней и, устав, разозлившись, пошел ночевать к хозяйке, выдумывая по пути причину задержки. Хозяйка еще не вернулась, а ключ он отдал ей в обед, пришлось ждать на порожке. Наконец она пришла, удивилась, накормила его.
— Не проспать бы на автобус, — сказал Василий.
Она разбудила его ровно в три. За пятнадцать минут он оделся, выпил чаю и распрощался. Ночь была темная, как зимой в дожди. На душе было досадно от вчерашнего. Все прошло, успокоилось, и была только досада. «Зачем я бегал? Почему-то прятался. Бегал, кричал, а она, может быть, принимала другого. Теперь спит», — подумал он равнодушно.
На бугре он остановился, посмотрел на белые стены ее хаты, представил ее спящей и разволновался.
«Как же я уеду? — подумал он и подошел к низким окошкам. — Разбужу ее, теперь уж нам никто не помешает». Откликнулась она не сразу и недовольно:
— Кто еще там?
— Я.
— А кто это?
— Да я, я!
— Подожди, оденусь.
«Наверное, мы вчера разминулись», — подумал Василий и решил, что сегодня, пожалуй, он не поедет. Ему показалось, что она ему рада, и стало жалко вчерашнего пропавшего вечера.
Она скинула крючок, раскрыла и молча ступила на порог. Когда она впускала его, касаясь грудью, у него захватило дыхание. Он тихонько обнял ее левой рукой и придержал. Она как бы нечаянно оторвалась и проскочила вперед, сказала:
— Темно… ничего не найдешь… Что-то второй день света не дают.
— Где ты? Я тут разобью что-нибудь… в потемках.
— Вот я… — Она протянула теплую руку.
Он приблизил ее к себе, она отодвинулась.
— Подожди… — сказала осторожно, — я лампу зажгу.
— Постоим так.
— Ну-у… — сказала она, чиркая спичками. Прижгла фитиль, поднесла стекло, но Василий успел сдуть пламя.
— Не балуйся, — сказала она мирно. Василий держал ее за плечи. Она снова зажгла, вправила стекло, села на стул и задумалась.
— Идешь на автобус?
— На автобус.
Зина глянула на будильник.
«Жалеет», — подумал он.
— Не опоздаешь?
— Успею.
Она провела ладонями по лицу и зевнула:
— Ой, так спать хочу. Сон мне весь перебил.
— Надо раньше ложиться. Загуляла где-то вчера. Почему ты не пришла?
— Так.
— Все-таки?
— Тебе интересно?
— Да.
— Опоздала.
— А домой когда пришла?
— В час, кажется.
«В половине первого я еще сидел в ее дворе. Не дождался!»
— Кончили — Валька на стол собрала, выпили, засиделись.
— Тебя вызывал мальчишка?
— Вызывал. Я хотела прийти, но… подумала, подумала…
— Что?
— Темно… да и уходить неудобно, — сказала она, и Василий ей не поверил. — Поздно уже…
«Как будто ничего и не было. А я-то думал… носился, с ума сходил. Зашел. Сидит, зевает, а как смотрела вчера у дома!»
— Как ты поживаешь?
— Потихоньку.
— Одна?
— Как видишь. А ты как сюда попал?
— В командировку. Заехал. На тебя посмотреть, — добавил он нарочно и обнял ее за талию.
Она отвела руку и усмехнулась.
— Чтоб потом в поле позвать? — И зевнула, укрылась ладошкой. — Ой, спать хочу.
— Хату давно купила?
— Перед весной. Ой, что это я раззевалась?
Они помолчали. Василий не ожидал такой встречи. Как будто ничего и не было между ними. Как будто не было вчерашнего шепота у дома, тайных взглядов и стыдливого обещания. Он хотел и не мог обнять ее.
— Ты уже пойдешь? Тебе на автобус.
— Сейчас. Сейчас пойду.
— Давай я тебя провожу, — сказала Зина и встала.
Они вышли. Василий никак не мог прижечь папиросу.
— Ты еще не женился? — спросила Зина, взяла его под руку.
— Нет.
— Пора бы уже.
— Торопиться некуда.
— Тоже правда. Чего доброго, а с этим успеешь. Это нам плохо засиживаться.
Вышли книзу, пусто чернело поле, надо было что-то говорить на прощанье. Он приостановил ее, без прежней стеснительности притянул к себе. Сначала робко, но потом все сильней и ближе она приникла к нему и положила ему руки на плечи.
— Ты не подумай только…
— А вдруг я уже подумал?
— Ой, не знаю. Ничего пока не знаю.
Василий держал ее за талию, она, отогнувшись назад, колыхалась, касаясь его коленками. Так они простояли долго. Временами глаза ее оплывали, и она не стирала слез, они высыхали сами.
— Все-таки скажи мне, почему ты не пришла?
— А зачем? Все равно ты уедешь.
— Ты бываешь в городе?
— Вот свеклу выберем — поеду.
— Заходи. Я дам тебе адрес. Зайдешь?
— Ты с матерью живешь?
— На квартире. Таманская, шестьдесят один. Заходи, в музкомедию сходим.
— Попробую.
На высоте, в просвете между акациями, желтело ее окошко.
— Забыла потушить, — сказала Зина. — Иди, опоздаешь.
— Проводи меня еще.
— Нет, я там побросала все раскрытым. Лампа горит.
— Сходим потушим?
— Ишь ты… чего захотел.
— И сразу вернемся, проводишь меня.
— Светло уже.
Поцеловала она его коротко, три раза, словно благословляя.
— Написать тебе?
— Не знаю.
— А ты ответишь?
Она пожала плечами.
Пока она удалялась вверх, поднимаясь головой к первой полоске света над черными изгибами горок, он стоял, ожидая, когда она скроется. «Что ж это со мной? — волновался Василий. — Жил, не вспоминал, случайно заехал, увидел, и…»
Снизу ему было видно, как Зина вошла в комнату, напилась, подсела к столу и задумалась.
Потом дунула на лампу.
1965