Советский рассказ. Том второй

1

Предки оставили нам в наследство тысячи бессмертных пословиц. Рушатся дома и дворцы, желтеют и превращаются в прах страницы древних фолиантов, а пословицы вечно живут в устах народа, уча мудрости, добру и справедливости.

Пословицы бывают разные. Есть такие, что имеют только один смысл, и как бы ни старались любители демагогии, умудряющиеся по-своему толковать любое понятие, переиначить смысл этих пословиц им не удается. Но встречаются и другие пословицы — эти можно толковать по-разному, примерно так, как делают это некоторые политические деятели нашего времени, оперируя такими понятиями, как «гуманизм», «справедливость», «свобода». Они разглагольствуют с самых высоких трибун, бесстыдно искажая смысл этих великих понятий, и даже не краснеют при этом.

Одна из таких многозначных пословиц, смысл которых, словно форму восковой свечи, можно менять по собственному вкусу, гласит: «Лучше умереть, чем прославиться». Мы потому вспомнили эту пословицу, что герой нашего рассказа очень любил ее и часто употреблял, не особенно вдумываясь в ее смысл.

Однако пора познакомить вас с нашим героем. Вам, конечно, интересно знать, как он выглядит, какой у него характер. Высокий он или маленький, смуглый или белолицый, злой он человек или миролюбивый. Должен честно признаться: толком этого никто не знал; внешность нашего героя была настолько неопределенна и изменчива, что трудно было что-либо сказать наверняка. Лицо его мгновенно могло стать и белым, и смуглым, и красным, и серым. Глаза, только что огромные, как пиалы, вдруг суживались и превращались в косые щелочки. Даже рост я не решился бы определить точно. Иногда он казался таким рослым, что среди сотен людей тотчас бросался в глаза, а то вдруг съеживался, горбился и совершенно исчезал в толпе. Единственно, что можно указать вполне достоверно, — это его имя: Кальби Кальбиевич Кальбиев.

Ну, а если попытаться определить его характер? Добрый он или злой? Честный или бессовестный? Старательный или ленивый? Тоже ведь не поймешь! Но вовсе не потому, что и натура его была столь же неопределенной, как лицо, рост или глаза. Просто Кальби Кальбиев был еще, как говорится, тем самым сундуком, от которого ключ потерян. Поди узнай, что внутри!..

У Кальбиева было только одно, но зато совершенно очевидное качество, и о нем упоминали каждый раз, когда речь заходила об этом человеке. Скромность. Скромный человек Кальбиев — с этим мнением были согласны все. Сам Кальбиев поначалу не возражал против такого определения, считая, что репутация скромного человека — надежный трамплин для рывка, который он рано или поздно намеревался осуществить.

Правда, терпеливо ожидая своего часа, Кальбиев иногда уставал от ожидания, терпение его истощалось, и он уже не мог без отвращения слышать это слово: «Скромный!»

Ну в самом деле! Почему обязательно скромный?! Пусть говорят: «способный», «энергичный», «старательный»!..

Очень может быть, что именно в этом смысле Кальбиев и повторял: «Лучше умереть, чем прославиться…» — и каждый раз произнося эту пословицу, давал себе слово во что бы то ни стало заслужить другую репутацию.

И вдруг Кальбиева осенило. К черту пословицу! Пословица эта — чушь, абсурд, придумали ее неудачники, те, кому ничего не удалось добиться в жизни.

И вот, с того самого дня, как мысль эта осенила Кальбиева, его словно подменили. Такой прежде скромный и незаметный, Кальбиев теперь все время лез вперед. На всех собраниях он непременно брал слово, причем, всякому его выступлению предшествовал зачин: «Товарищи! Я не имею громкого имени, не занимаю высоких постов, не отмечен наградами и орденами. Как говорится, немного дано, немного с меня и спросится. А потому, товарищи, я могу позволить себе говорить все, что думаю!» Однако говорил Кальбиев отнюдь не то, что думал, а то, что выгодно было в данный момент сказать. Но зато как говорил!.. С надрывом, со слезой! Сослуживцы его горячо аплодировали. «Молодец, Кальбиев! Какая энергия! Какая заинтересованность! И ведь абсолютно бескорыстно — Кальбиеву не нужна популярность!»

Все чаще раздавались такие слова за спиной нашего скромною Кальбиева, и он, окрыленный успехом, все больше и больше воодушевлялся — даже сквозь опущенные веки видно было, как сияют его глаза.

Случилось так, что в обеденный перерыв, во время чаепития, один из сотрудников стал горячо хвалить Кальбиева. «Удивительный человек Кальбиев, — говорил он, — скромный, мягкий, никому лично не желает зла, никаких личных целей не преследует — и такая безоглядная, беззаветная смелость!» Разумеется, Кальбиев просветлел от таких слов, однако тотчас же нахмурился.

— Перестань, — сказал он. — Ты знаешь, — я терпеть не могу подобных разговоров!

— А врешь, Кальби! — Окюма-хала, старый опытный инженер, женщина, известная независимостью характера, с усмешкой взглянула на Кальбиева. — Дурачишь людей! Говоришь, не по душе, когда хвалят, а сам из кожи вон лезешь, чтоб только тебя похвалили!

И что вы думаете, Кальбиев нимало не смутился.

— Брось, Окюма-хала! — Он устало махнул рукой. — Кто я такой, чтобы меня захваливать? Не начальник, не депутат, не орденоносец. Простой труженик, такой же, как ты. А что похвале радуюсь, это ты точно подметила — грешен! Каюсь. Радуюсь, а чего радуюсь, и сам не знаю. Такая уж это вещь — словно водка — в голову ударяет! — И Кальбиев с сокрушенным видом развел руками.

Вы прекрасно понимаете, что подобное чистосердечие не могло не разоружить даже скептически настроенную Окюму-халу. Она взглянула на Кальбиева, усмехнулась и шутливо погрозила ему пальцем.

— Эх, Окюма-ханум!.. — Кальбиев укоризненно покачал головой. — Ну что ты мне пальцем грозишь? Ему погрози, если ты такая смелая! — Кальбиев показал рукой назад, за свою голову, туда, где темнела обитая дерматином дверь директорского кабинета. — Пригрози, а то его только и знают, что хвалить, который год в похвалах купается!.. Сгубили человека похвалами! — И Кальбиев сделал неопределенное движение, как бы указывая на виновников гибели директора. — Ты не хуже меня знаешь: пускай он не бог весть какой специалист, но хоть человечность в нем была! А как попал за этот стол — подменили! А почему? Потому что, куда ни повернется, кругом сладкие речи!

— Ладно, Кальбиев, кончай! Здесь тебе не собрание. Будет собрание, сунь его в воду, прополощи как следует, и пусть сохнет до следующего собрания.

— Нет! — Кальбиев покрутил головой. — Себе дороже стоит… Не буду я выступать.

— Ой, врешь, Кальбиев! Мыслимое ли дело — собрание будет, а критики твоей не будет? Да мы ж со скуки подохнем! Разве не замечал: пока ты не выступишь, никто даже с собрания не удирает — ждут, когда ты за директора примешься. Между нами говоря, ты его иногда зря…

— Зря? А это что? Что это, я вас спрашиваю! — Кальбиев подошел к умывальнику и выразительно постучал по крану.

Сослуживцы закивали, выражая Кальбиеву полное свое согласие и поддержку. Только бухгалтер Тахмазов, слывший доверенным человеком директора, никак не выразил своего отношения к сказанному.

Но в чем же дело: почему Кальбиев стучал по крану, почему сотрудники согласно кивали, а бухгалтер Тахмазов не кивал? Чтобы объяснить все это, мне придется сделать некоторое отступление, а вам, дорогой читатель, извинить мне его.

Учреждение, в котором трудился Кальбиев, находилось в той части Баку, где летом, особенно в нестерпимую июльскую жару, в водопровод перестает поступать вода. Вынужденные в любой зной отбывать из учреждения по различным делам, сотрудники возвращались разомлевшие, мокрые от пота и не имели возможности ни напиться, ни помыть руки, ни плеснуть в лицо водой. Обругав виновато молчавший кран, люди ни с чем возвращались на место. В такие дни воду можно было добыть только у уборщицы, тети Фатьмы. Но давала она ее отнюдь не всем. И не потому, что, подобно Шумру,[48] хотела уморить несчастных жаждой, просто ей приходилось беречь воду. Воды было всего одно ведро, и женщина делила ее, как делят в пустыне: попить да чайку вскипятить.

Однажды в солнечный августовский день, когда небесное светило жгло так, словно решило испепелить Баку, Кальбиев, выполнив какое-то поручение директора, весь взмыленный, вернулся из города. Он бросился к крану, надеясь ополоснуть лицо, но, как ни вертел, как ни крутил его, — воды не было.

— Тетя Фатьма! — взмолился Кальбиев. — Дай, ради аллаха, хоть стаканчик!

Тетя Фатьма оглядела его мокрую от пота рубашку, красное вспухшее лицо и сжалилась. Привела Кальбиева в кухню, зачерпнула из стоявшего под столом ведра немножко воды и полила ему на руки.

— О-о-х!.. — блаженно пропыхтел Кальбиев, платком вытирая лицо. — Словно родился заново! Я не я буду, если не превращу твое ведро в райский источник Земзем!..

— Да вон он, Земзем-то, глянь! — И тетя Фатьма показала в окно: посреди двора виднелся старый колодец. — Воды в нем полно. А какая вода — что твой нарзан!.. Почистишь немножко, цены ему не будет!

— Так чего ж ты нас не поишь вдоволь, тетя Фатьма?! — воскликнул Кальбиев и испугался — таким гневным стало вдруг лицо женщины.

— Спасибочки вам! — тетя Фатьма недобро поджала губы. — У меня сердце не купленное, чтоб с такой глубины ведра тянуть да на четвертый этаж таскать!.. Пускай мотор поставят, он и будет вам воду гнать!

— Да… — задумчиво произнес Кальбиев. — Идея хорошая. Боюсь только, что с нашим директором не сговоришься… Во всяком случае, я этот вопрос подниму!

Вот эту историю и имел в виду Кальбиев, когда в знойный августовский день, в ту пору, когда пересыхают источники и лишь джейраны способны отыскать воду, выразительно постучал по крану. Высохший кран наглядно свидетельствовал, что директор безразличен к насущным нуждам сотрудников и что Кальбиев отнюдь не напрасно критикует его на каждом собрании. Тут все были согласны с Кальбиевым, отмалчивался только бухгалтер.

— Что, не нравится про начальство такие слова слушать? — ехидно спросил его Кальбиев. — Еще бы тебе понравилось! Ты ведь у меня в списке бюрократов прежде директора значишься!

— А ты меня не запугивай! — бухгалтер с угрожающим видом повернулся к Кальбиеву.

Не переставая иронически улыбаться, что позволяло скрыть некоторый трепет, Кальбиев снизу вверх поглядывал на Тахмазова. Ну и чудище! Толстый, лицо словно топором рубленное, нос кривой, длинный… И как этот бегемот, этот кабан умеет подчинять себе людей! Чем он их берет? Глаза? Пожалуй… Глазищи у него огромные, черные-черные. Не только женщины, не всякий мужчина выдерживал взгляд бухгалтера Тахмазова — в дрожь бросало. И Кальбиев предусмотрительно не глядел бухгалтеру в глаза, он рассматривал его огромное, бесформенное, безобразное тело. Особенно нехороша была у бухгалтера шея. Собственно, у него вообще не было шеи, впечатление было такое, словно Тахмазова трахнули по макушке чем-то тяжелым, шея сплющилась, и голова оказалась сидящей прямо на плечах. Впечатление это усиливалось от того, что, разозлившись, Тахмазов, прежде чем заговорить, задирал подбородок и еще выше поднимал плечи. Вот и сейчас под насмешливым взглядом Кальбиева бухгалтер вздернул подбородок и поднял свои саженные плечи.

— Ты меня не пугай, Кальби. Не такие пугали, не тебе чета, и то цел остался. Ты ведь чушь несешь. Языком болтать любая баба может, — ты вот попробуй сделай! Подумаешь — вода не идет! Мы, что ли, одни без воды сидим?! Полгорода!

Но Кальбиева на мякине не проведешь, он свое дело знает.

— Допустим, — сказал он, — что наш глубокоуважаемый Ахмед Рагимович (Кальбиев нарочно назвал директора по имени-отчеству — всем известно, что бухгалтер иначе к нему не обращался) не в состоянии наладить водопровод — это от него не зависит. Но колодец! Неужели, имея во дворе прекрасный колодец, нельзя поставить мотор и решить вопрос с водой?!

Сидевший в стороне высокий худощавый инструктор Керем внимательно прислушивался к спору, не решаясь, однако, вставить слово. Он лишь поворачивал голову то к Кальбиеву, то к бухгалтеру. У Керема были золотые руки: моторист, столяр, слесарь. А потому, услышав слово «мотор», парень не выдержал:

— Послушайте, — сказал он бухгалтеру. — Дело-то ведь пустяковое! Достаньте какой-нибудь списанный мотор, насосик, пятьдесят метров труб! Мотор я переберу, налажу насос — и будем с водой!

Тахмазов недовольно взглянул на инструктора.

— А деньги где я возьму? Нет же этого в смете. Что может сделать Ахмед Рагимович, раз в смете нет?

— Что, говоришь, сделать может?! — На Кальбиева словно кипятком плеснули. — Побеспокоиться о людях может! Поставить вопрос перед вышестоящими инстанциями! Любое начинание губите, бюрократы! Что бы он ни сказал, ты сейчас: «Правильно, Ахмед Рагимович! Совершенно верно, Ахмед Рагимович!» Ты ляпнешь любую глупость, он с тобой соглашается! Простых вещей сделать не хотите! Больной женщине до сих пор путевку не предоставили! — Кальбиев обличительным жестом указал на сидевшую поодаль тетю Фатьму. — За столько лет нельзя было отправить рабочего человека на курорт?!

— Пусть обращается в местный комитет! Сметой расходы на путевки не предусмотрены!

— Прекрасно! Путевка — это местный комитет. Ну, а отремонтировать человеку домишко, пол перекрыть?.. Сырость такая стоит, а женщина еле ходит! У нее от ревматизма все суставы опухли!..

Тахмазов еще раз пробурчал: «Сметой не предусмотрено», — выразительно взглянул на часы, напоминая, что обеденный перерыв кончился, и демонстративно вышел из комнаты.

Кальбиев проводил его насмешливым взглядом.

— И это называется человек!.. Смета ходячая!

2

Какой-то мудрец сказал однажды, что не будь случайностей, история оказалась бы невыносимо скучной. Причем, он вовсе не имел в виду одни только приятные случайности. Отнюдь нет. Так вот, через несколько месяцев после описанной нами беседы в учреждении, где работал Кальбиев, произошла случайность. Разумеется, совершенно неожиданная.

Совершенно неожиданно бухгалтер Тахмазов сообщил, что директор Ахмед Рагимович подал заявление об освобождении — он переходит на научную работу. Полгода тому назад Ахмед Рагимович защитил диссертацию и получил ученую степень кандидата технических наук — все было законно.

Обстоятельство, неприятно поразившее Кальбиева, было не то, что, уйдя из их учреждения, Ахмед станет ученым. Это, разумеется, отнюдь не радовало Кальбиева, напротив, усиливало его ненависть к бывшему директору. Но мучило нашего героя другое — то, что директор ушел сам, по-хорошему, что никто его не выгнал с позором, и, стало быть, напрасно Кальбиев потратил на него столько сил.

Кальбиев не знал самого интересного — пройдет две недели, и на освободившееся место назначат его, Кальбиева. Дело, которому он посвятил чуть ли не десять лет жизни, решилось легко и вроде бы без всякого его участия.

«Подумать только… — размышлял потрясенный Кальбиев. — Поистине, неисповедимы пути господни. Ну что ж, пусть будет так! Стало быть, я родился под счастливой звездой!» Другого объяснения столь неожиданному выдвижению Кальбиев найти не мог. Родственников среди начальства у него не было, покровителей — тоже, следовательно, назначение его — чистая случайность. В конце концов, большие начальники — всего лишь люди, они тоже устают, надоедают им их бесконечные дела. «Видно, некогда было вникать, вот меня и назначили!» — шутил Кальбиев, шутил публично, при всех сотрудниках. Но, как говорится, шутки шутками, а дело делом — Кальбиев приступил к исполнению новых обязанностей.

Деятельность свою директор Кальбиев решил начать с того, чтобы исправить недочеты, за которые он в свое время так резко критиковал прежнего директора. Но для этого совершенно необходимо было очистить учреждение от бездельников, лентяев и подхалимов. Прежде всего, разумеется, от бухгалтера Тахмазова. Если его не убрать, ничего невозможно будет сделать, он, как цепной пес, всех за ноги хватает.

Кальбиев весело усмехнулся и нажал звонок. Вошла секретарша.

— Попросите ко мне бухгалтера Тахмазова!

— Сейчас, — сказала женщина. — Кальби Кальбиевич! Вас Ахмед Рагимович хотел видеть.

«Ахмед Рагимович? Любопытно… Ну что ж, посмотрим, какое у него будет выражение лица!»

— Просите, пожалуйста!

Как только секретарша закрыла дверь, она снова отворилась, и вошел Ахмед Рагимович. Особых изменений заметно в нем не было. Такой же элегантный костюм, белоснежная сорочка, яркий галстук… Лицо чисто выбрито, глаза ясные, доволен. «Видно, неплохое местечко отхватил! — мгновенно сообразил Кальбиев. — Работы мало, а оклад — дай бог всякому! А может, и мне тему взять? Чем черт не шутит…» Все эти мысли успели пронестись в голове Кальбиева за то недолгое время, пока он вылезал из-за стола, чтобы приветствовать бывшего директора.

— Прошу, прошу, заходите! — И он указал посетителю на кресло.

Ахмед Рагимович садиться не стал, только сказал просто и дружелюбно:

— Мне компенсацию нужно получить за отпуск. Прикажите Тахмазову, пусть оформит.

— А что? Не дает?

Ахмед Рагимович неопределенно пожал плечами.

— Ну, видите ли… Так или иначе ваша виза необходима…

— Хорошо, я распоряжусь. Скажите, чтоб позвали Тахмазова.

Бухгалтер появился в кабинете сразу же, как только ушел Ахмед Рагимович. Держа под мышкой большую папку, он почтительно остановился в дверях, всем своим видом показывая, что разногласия разногласиями, а деловые отношения — это деловые отношения.

— Разрешите, Кальби Кальбиевич?

Кальбиев вскинул голову, взглянул на бухгалтера и глазам не поверил. Насупленные брови, горящие ненавистью глаза — куда все это делось? Взгляд у бухгалтера был ласков до приторности. Однако Кальбиев, твердо решив проводить свою линию, коршуном набросился на Тахмазова:

— В чем дело?! Почему не выплачиваешь человеку отпускные?!

Тахмазов уже вздернул подбородок, но Кальбиев не дал ему ответить.

— Я говорю об уважаемом Ахмеде Рагимовиче…

Последние слова Кальбиев произнес с явной насмешкой, даже с издевкой. «Да, да, я говорю о бывшем твоем начальнике. О том, перед которым ты на брюхе ползал!» Он ожидал, что Тахмазов взбеленится, выйдет из себя. Ничуть не бывало, бухгалтер, словно бы не заметив ехидного тона, ответил спокойно и учтиво:

— Как прикажете, Кальби Кальбиевич… Я хотел знать ваше мнение.

В том, как Тахмазов это сказал, было спокойное достоинство опытного, знающего свое дело человека и просто доброжелательность. В первый раз в жизни Кальбиев заметил, что это довольно приятно — когда тебя называют по имени-отчеству.

— А почему без меня не можешь? — уже тоном ниже спросил он. — Разве это незаконно?

— Незаконного тут ничего нет, Кальби Кальбиевич, — мягко сказал бухгалтер. — Но финансовые вопросы — вещь деликатная, точность любят, стало быть, вы, как руководитель, всегда должны быть в курсе.

Интересно! Кальбиев слушал бухгалтера и с удивлением отмечал, что от Тахмазова словно бы исходит какое-то тепло, и лед в его груди плавится, тает… И нет у него к этому человеку ни злобы, ни ненависти, напротив, растет уверенность, что он хочет тебе помочь, что он — твой искренний доброжелатель.

— Садись! — Кальбиев указал бухгалтеру на кресло и сам сел за стол. — Поговорим!

Тахмазов понял, что попал в точку.

— Понимаете, Кальби Кальбиевич, — доверительно начал он, — уж очень наше дело деликатное… Чуть где слабинку дашь, сейчас же ревизор акт настрочит, и доказывай, что ты не верблюд. И так и эдак пробуешь, бьешься, как рыба в сети, а акт проклятый, словно удавка на шее!.. — И Тахмазов выразительно обхватил свое горло толстыми волосатыми пальцами. — Так иной раз прижмут, дыхнуть нечем!..

Кальбиев содрогнулся — на мгновение ему показалось, что короткие темные пальцы сжали его, а не Тахмазова, глотку. Он сглотнул слюну, повел головой и сказал неуверенно:

— Так не надо… Беззакония допускать не надо.

— Именно! — обрадовался Тахмазов. — Ведь и я о том, Кальби Кальбиевич! Все должно быть законно, мало ли кто чего просить будет!.. Люди ведь как: законно, незаконно — им это ни к чему. Он выпросил, получил свое и пошел!.. Ему что? Ему перед ревизорами не стоять! А иной раз ведь как бывает? Мало того что вытянет все, что ему нужно, — еще и посмеется, когда тебя ревизор прижмет! Да, да, бывали такие случаи…

Бухгалтер привел ряд убедительных примеров. Кальбиев узнал, что несколько директоров только в этом году были сняты с работы за нарушение финансовой дисциплины, а один — и того хуже — попал на скамью подсудимых. Тахмазов говорил, а Кальбиев слушал и мотал на ус. И думал. Думал о том, как, в сущности, легко вылететь из кресла, в котором он столь неожиданно оказался. Тахмазов прав. Абсолютно прав. Именно так и следует поступать, как он говорит.

Кальбиев слушал бухгалтера, согласно кивал, время от времени задавал ему вопросы и сам приводил примеры, подтверждающие их общие мысли. Этот первый их разговор совершенно неожиданно для Кальбиева, готовившегося к жестокой — не на жизнь, а на смерть — борьбе с Тахмазовым, привел к их полному и абсолютному взаимопониманию.

— Хорошо, но как все-таки будем решать с колодцем? Надо же поставить насос и дать людям воду! Как ты считаешь?

Тахмазов ответил не вдруг, помолчал. Он прекрасно понимал, что насос — это для Кальбиева вопрос престижа, вопрос самолюбия. И проверка для него, Тахмазова. Если он после стольких лет ожесточенного сопротивления так вот сразу согласится, это будет выглядеть скверно, новый директор сочтет его самым примитивным подхалимом.

Пока Тахмазов размышлял, как лучше ответить, Кальбиев думал о том, что бухгалтер считает его злобным, мстительным человеком, а ему совсем не по душе такое о нем, Кальбиеве, мнение. И вдруг озадачил бухгалтера вопросом:

— Скажи, как ты думаешь, что такое счастье?

Тахмазов недоумевающе глядел на нового директора.

— Ну, что смотришь, скажи! Что ты называешь счастьем? Когда человек счастлив?

— Ну, ей-богу, не знаю… Счастье… Ну, чтоб жизнь хорошая… Чтоб все удачно было, жена, дети… Чтоб врагов поменьше…

— Жена, дети, врагов поменьше… Нет, Тахмазов, не то! Одно личное благополучие еще не делает человека счастливым. Гораздо важнее создавать благополучие для других. Приносить пользу людям! Это счастье. Великое счастье!

Кальбиев протянул бухгалтеру толстый журнал.

— Вот, возьми, тут очень убедительно про счастье написано. Вам, финансовым работникам, не вредно иногда поинтересоваться и философскими вопросами… Кругозор расширяет.

— Это конечно… — неуверенно пробормотал Тахмазов. — Кругозор — это да… Я вечерком почитаю…

— И вот теперь я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я, Кальби Кальбиев, хоть немножко почувствовал себя счастливым? Хочешь? Ну так давай займемся этим колодцем!

Тахмазов почувствовал, что больше тянуть нельзя.

— Так я разве против, Кальби Кальбиевич? Дайте указание, состряпаем смету, получим разрешение, включим в план, и все будет в ажуре!

— Очень тебя прошу, займись этим делом! — проникновенно сказал Кальбиев. — Некому ведь поручить-то, сам знаешь… Подготовишь смету, сразу давай на подпись!

— Понятно. Сейчас же и займусь. Других указаний не будет, Кальби Кальбиевич?

— Пока все, можете идти!

Кальбиев говорил главбуху то «ты», то «вы». И не случайно: Тахмазов то вырастал в его глазах, то вновь становился мелким и незначительным. То он располагал к себе начальника, то снова вызывал у него активную антипатию. Однако сейчас, после разговора с Тахмазовым, Кальбиев был настолько уверен, что это исключительно ценный и совершенно необходимый ему человек, что еле удерживался от смеха, вспоминая, с какими намерениями вызвал бухгалтера в кабинет.

3

В Управлении по поводу неожиданного назначения Кальбиева можно было услышать самые различные мнения. Одни одобряли такое решение начальства, другие недоумевали. Одни утверждали, что ничего тут нет удивительного, Кальбиев опытный, добросовестный работник, другие только пожимали плечами. Однако, когда стало известно, что Кальбиев решил всерьез приняться за сооружение насоса, число его сторонников резко возросло. Когда же и с тетей Фатьмой дело вроде сдвинулось с места, даже самые заядлые скептики умолкли: ясно было, что на пост директора назначен достойный человек — деловой, чуткий, внимательный к нуждам трудящихся. Еще больше повысился авторитет Кальбиева, когда стало очевидно, что он отнюдь не третирует Тахмазова, напротив, относится к своему бывшему неприятелю в высшей степени терпимо и уважительно. Вывод мог быть только один: Кальбиев — человек благородный, и чувство мести ему совершенно чуждо.

Популярность Кальбиева росла, и все больше и больше людей приходило к нему с различными просьбами. Только по поводу ремонта подано было одиннадцать заявлений. Сотрудники просили отпустить средства, выдать стройматериалы… Конца этому не было видно.

— Опять?! — взмолился Кальбиев, когда бухгалтер принес ему на подпись очередное заявление. — Опять эти доски!.. Да что ж это за напасть?!

Бухгалтер пожал плечами.

— Я вам говорил. Это такие люди… Вы думаете, он не понимает, что вы не имеете никакого права выписывать ему доски? Прекрасно понимает. Но он знает: сердце у вас доброе, одному дали, почему бы и ему не попросить?.. Вот вы мне как-то про счастье толковали. Ничего, мол, нет слаще, как чувствовать, что пользу людям приносишь… А они как же?.. Ведь ни один из них даже и в голову не берет, что вам-то все это боком может выйти! Гнать их всех надо!

Кальбиев внимательно слушал бухгалтера, но соглашаться с ним не спешил. Он не прогонял людей, приносивших заявления, — Кальбиев выработал свой особый способ отказывать. Одни заявления он передавал в местком, другие отсылал в райисполком, третьи просто откладывал в сторону. С легким сердцем избавлялся теперь Кальбиев от заявлений: и от вздорных, и от абсолютно правомерных, которые только сам и обязан был рассматривать. Если же ответ — как ни крути — оказывался положительный, Кальбиев создавал комиссию и мурыжил заявление до тех пор, пока проситель не терял к нему всякий интерес.

Шло время, затихали хвалебные голоса, и все громче слышно было теперь тех, кто при назначении Кальбиева отмалчивался и пожимал плечами. «К Кальбиеву попало — пиши пропало!», «У Кальбиева не стол, а яма: положил, как зарыл!» Эти и подобные им высказывания по временам достигали ушей директора. Первое время Кальбиев огорчался, морщился, потом привык. «Что мне — больше всех нужно?» — постепенно эта простая мысль стала для Кальбиева целой философской системой, удобной и спокойной. Ни одного из своих обещаний Кальбиев не выполнил. Мало того, он завел в учреждении такие порядки, при которых получить самую обычную справку или характеристику стало целым событием.

Месяца через два после первого их разговора о колодце Тахмазов положил перед директором смету и небольшой проект.

— Вот, Кальби Кальбиевич, подпишите. Но должен предупредить: в общей нашей смете эти расходы не предусмотрены. Придется проводить по другой статье.

— А мы имеем на это право?

— Ни у кого, Кальби Кальбиевич, нет права нарушать финансовую дисциплину! Ну да ничего, авось проскочит!

Кальбиев взял ручку, хотел было подписать, потом внимательно просмотрел смету, несколько раз вслух прочитал итоговую сумму и отложил перо.

— Ладно, возьми пока…

Что это значит, Тахмазов понял сразу. А значило это следующее: «Забери ты эти бумажки и никогда мне их больше не показывай!»

Тахмазову только этого и нужно было. Как ни мала была стоявшая в итоге сумма, чтобы получить ее, не предусмотренную общей сметой, надо было добиваться, хлопотать, ездить в министерство… Едва только Кальбиев произнес: «Ладно, возьми пока», — он тотчас забрал смету и унес — не дай бог передумает!..

Итак, Тахмазов унес бумажки, связанные с судьбой колодца. Но он был слишком хитер, чтобы унести и на этом кончить. Зачем же — время от времени Тахмазов напоминал директору про насос и даже клал ему на стол смету и проект. Он знал: Кальбиев их уже никогда не подпишет, а поиграть у директора на нервах доставляло ему немалое удовольствие. Сначала Кальбиев лишь ворчал при виде ненавистных документов: «Потом, потом!..» — но один раз не выдержал и накричал на бухгалтера: «У тебя что, других дел нет?! Пристал с этим проклятым насосом, чтоб ему пусто было!..» Все. Больше Тахмазов не приносил ему «водяные» документы — с насосом было покончено раз и навсегда: смета и проект положены были в самый дальний угол шкафа, а оттуда перекочевали в архив.

Однако сотрудников Кальбиева такое решение вопроса не устраивало. Первыми к Кальбиеву явились Окюма-ханум и Керем.

— Как с насосом? — спросили они. — Будет у нас вода?

— Ничего не выходит! — Кальбиев развел руками. — Смету составили, проект сделали, а денег взять негде. Не предусмотрены эти расходы. Деньги изыскать невозможно!

— Невозможно?! — взвилась Окюма-ханум. — И это говоришь ты, Кальби Кальбиев, борец за правду и справедливость?! Когда у тебя не было ни прав, ни ответственности, ты на каждом собрании орал: «Сделать!», «Построить!», «Добиться!». Чего же теперь пошел на попятный?

Нечто подобное, не так, правда, категорично, высказал Кальбиеву и Керем. Но Кальбиева уже было не прошибить. И если в начале его директорской деятельности при упоминании воды и насоса сразу заходил разговор о человечности и верности слову, то теперь речь могла идти только о трусости, лицемерии и вероломстве.

Все это, разумеется, доходило до Кальбиева и очень его раздражало. Наконец он вызвал к себе Тахмазова, приказал секретарше никого к нему не пускать и плотно прикрыл дверь.

— Ну вот что, Тахмазов, этот насос уже в печенках у меня сидит? Что делать будем?

Тахмазов пожал плечами. Он, правда, не знал, что делать.

— Не знаешь?! Тогда я скажу. Колодец надо засыпать!

Тахмазов вытаращил на него глаза.

— Не понимаю!

— Чего тут не понимать? Кончать надо. Колодец должен пропасть, исчезнуть с лица земли! Раз и навсегда! Понятно?

— Понятно… Но…

— Как это сделать? Я кое-что придумал. Потому и вызвал тебя.

В прошлом году в управлении производили ремонт, и чуть не половина двора завалена была различным строительным мусором: щебнем, битым кирпичом, кусками окаменевшего цемента. Вот этот материал и надумал использовать Кальбиев для окончательного решения «водяного вопроса». Засыпать колодец и на его месте построить гараж. Директорская «Волга» не должна стоять под открытым небом…

Работа по засыпке колодца обошлась учреждению не дорого — всего двадцать рублей. Наняты были двое рабочих, в пятницу вечером они принялись за дело, в воскресенье к вечеру закончили.

Утром явились на работу сотрудники. Сначала было тихо — все вроде растерялись от неожиданности, потом начался скандал. Больше всех, как обычно, возмущались Окюма-ханум и Керем. Вне себя от ярости ворвались они к Кальбиеву.

— Ты уже знаешь?! — хриплым от волнения голосом выкрикнула Окюма-ханум.

— А что такое? — удивился Кальбиев.

— Колодец засыпали!

— Это преступление! Самое настоящее преступление, — стараясь казаться спокойным, дрожащими губами сказал Керем. — Преступник должен быть наказан!

— Да как у него, проклятого, рука поднялась! — чуть не плача, воскликнула тетя Фатьма.

— Ну вот что, товарищи. — Кальбиев с решительным видом поднялся из-за стола. — Довольно болтовни! Займитесь своими делами!

Может быть, вас интересует, чем кончилось дело с путевкой для тети Фатьмы и с ремонтом у нее в доме? Лучше не спрашивайте, потому что дело обернулось так, что тетя Фатьма и путевки никакой уже не хотела — она теперь хотела только одного — как-нибудь дотянуть до пенсии. Что касается Окюмы-ханум и Керема, они вынуждены были уйти по собственному желанию. Подписав приказ об освобождении их с работы, Кальбиев вызвал к себе Тахмазова и торжественно объявил:

— Вот что, дорогой: довольно ты поработал бухгалтером, с завтрашнего дня назначаю тебя своим заместителем! Нужно наконец научиться ценить добросовестных, знающих дело людей!..

Как мы видели, Кальбиев в свое время весьма произвольно истолковал прекрасную и мудрую пословицу — точно так же, как делают это некоторые господа, когда с высоких трибун произносят «гуманизм», «справедливость», «прогресс»… Но Кальбиев и ему подобные забывают другую не менее мудрую пословицу, которая гласит: человек предполагает, а бог располагает. Когда тетя Фатьма в присутствии Кальбиева сказала однажды эту пословицу, он долго отчитывал ее за отсталость и непросвещенность. Ему и в голову не пришло, что в наше время пословица эта имеет совсем другой смысл, и бог, судьба и прочие потусторонние силы тут решительно ни при чем. Человек правит миром, но умный, честный, сильный и добрый человек — Человек с большой буквы. Несколько таких вот людей взялись за дело, и случайность, в результате которой Кальбиев оказался за столом директора, довольно быстро сменилась закономерностью — Кальбиев вылетел из своего кресла. Вот так.

Через несколько дней в министерство вызвали Окюму-ханум и сообщили ей о назначении ее директором на место Кальбиева. Когда же потрясенный Кальбиев задал свой единственный вопрос: «Почему?!» — ему ответили: «Ты не честолюбив, чины тебе ни к чему. Иди и работай инженером!..» Кальбиев хотел сказать подходящую к случаю пословицу, но язык не послушался его. Сгорбленный, придавленный, незаметный, вышел он из министерства и пошел… Нет, не в управление — домой.

Кальбиев занемог. Он слег в постель и пролежал больше месяца. Когда через месяц он вышел на работу, это снова был тихий, незаметный человек — «скромный» Кальбиев…

1969