Советский рассказ. Том второй

Пауль Куусберг Ржавая лейка

Так и есть, набит битком. День воскресный, все только и знают, что разъезжать. В будни еще хуже — одни туда, другие сюда, и так без конца. Была б еще цель какая или дело. Нет, просто мотаются, лишь бы время убить… В автобусе и то не умеют вести себя по-человечески. У двери собьются в кучу, вперед пройти и не догадаются. Все ноги тебе оттопчут, на спину навалятся, вежливости никакой. На такси тоже народу уйма, стой и жди, еще и ругайся в очереди. Ладно, двадцать минут в автобусе вытерпеть можно. Двадцать или двадцать пять. Свежего воздуха глотнуть хоть раз в неделю. Да разве на Пирите воздух чистый? Из города от заводов, от электростанции сажу несет. В городе и вовсе задохнуться можно — дым, чад от перегретых моторов. Для рака легких — самое милое дело. Автоинспекция проверяет тормоза да фары, а вонь от машин их не интересует. А должна бы.

Дальше Пириты ехать нет смысла. На Пирите сойти, маленький круг по лесу, аппетит нагулять. Через лес и до Мяхе недалеко, Кристьян, наверно, дома. Он-то времени зря не теряет. Давно уже звал посмотреть его парники, хвалился, что тысячи две в год дают свободно. Ранние огурчики, помидоры, а сейчас еще и цветы. Цветами торговать выгодно. Пенсионер, чего ему не возиться потихоньку. Пенсионеров так легко не трогают. Редко-редко кто попадется. Законов и правил издают кучу, а контроль слабый. Проверка исполнения, как сами твердят. Умный человек что захочет, то сделает, и собака не гавкнет…

Ну и мадам, навалилась, как гора. Пудов пять, не меньше. Гладкая, ничего не скажешь. Небось в корсет затянута, в постели все расползется. Щеки нарумянены, ресницы приклеены, волосы фальшивые. Самой не меньше пятидесяти. Официантка, или парикмахерша, или певица, или еще какая барыня. Барынь сейчас не меньше, чем в старое время. Господ поменьше, а барынь столько же. Начальников тьма-тьмущая, и у каждого супруга. У генералов и полковников тоже… Ишь, глаза скосила, такая небось еще и за парнями гоняется…

А этот верзила едет, как барон. Какой там барон, просто дикарь. Космы до плеч, на воротнике перхоти полно. Ему наплевать, что женщины стоят. Культура! Воспитание! Культуры и воспитания хоть отбавляй, а вежливости ни на грош. А тот нализался, дышит тебе в лицо сивухой и глазом не моргнет. Скажешь слово, в ответ получишь десять. Где же еще злость сорвать, как не в трамвае или автобусе? Перед всякими деятелями держи язык на привязи… Ну да, с утра уже наклюкался. Деньги больше девать некуда, только пропивать. Куда их поместишь? Ни у кого цели нет в жизни, потому и лакают. Все заранее предписано — что ты такое, что тебе делать. Домишко, машина — а дальше стоп! А что эти нынешние дома, только что сам живешь. Кабы от жильцов доход иметь, тогда дело другое… Вот и не остается ничего, кроме бутылки. У кого деньги есть, хлещет, у кого денег нет, опять-таки пьет. Потому что всю жизнь из кулька в рогожку перебивается. Все тянут — и учителя, и врачи, и директора, и всякие важные шишки. Не говоря уже о художниках и актерах, те всегда зашибали…

Ох как швыряет! Водить не умеют. А кто и умеет, едет как попало. Машина казенная, что ее беречь. Рессора или ось — пополам, поставят другую. Рубли летят на ветер — государственные, не из своего кармана. Раньше в «Моторе» такого шофера не держали бы и дня. Хозяйского глаза нет, вот что. На автобусной базе гонятся за премиями, им на пассажира начхать. Давай жми! Улицы тоже точно свиньями изрыты. Один асфальтирует, другой вслед за ним ломает, а отцы города речи держат да гостей встречают. Гости — это все, гости — это боги, а свой гражданин живи как придется…

Опять остановка, на каждом углу остановка. Ну и давка, ну и толкотня! Еле душа в теле, совсем расплющили. И никто не выходит, только лезут и лезут. Ясное дело, билета не берет. Пятака жалко. С виду рабочий, может, даже передовик, на Доске почета красуется. А что тут мудреного: не щади ни себя, ни станок, на качество наплюй, гони только проценты — вот ты и передовик, тебе честь и хвала. В кабаке напился до чертиков, дома избил жену — это не в счет. Только по процентам смотрят, кто ты есть… Чего ж не проехаться на дармовщинку, контроля нет, воскресенье, кому охота на работе париться…

«Русалка» — красивый памятник, теперь таких не делают. Кристиана Рауда[50] осрамили — взгромоздили две гранитные глыбы одна на другую, испещрили со всех сторон всякой всячиной. Гляди и удивляйся. С Эдуардом Вильде[51] то же самое — только голубям есть, где гадить. Крейцвальда[52] в Кадриорге[53] в кресло усадили, глупо просто. Ни красоты, ни торжественности.

Ну и толкается! Посмотришь, вроде нежная барышня, а плечи и локти твердые, как… Да что уж тут «извините», когда ребра чуть не трещат… Господи помилуй, даже здесь еще садятся. Надо было все же стать в очередь на такси.

А, ничего, вытерпим. Всю жизнь терпим, что уж эти пять минут. Хоть бы люди стояли спокойно, так нет же! Лезут, жмут, пробираются на лучшее место. Закон жизни, ничего не поделаешь…

Вообще глупо было ехать. Через неделю машина будет готова, тогда другое дело. Кристьяновы парники никуда не денутся. Да и что там за диковина, видел такие и раньше. Каркас и рамы со стеклами, от центрального отопления обогреваются. Во всех пригородах парников полно. Что с того, что он сам сделал. Теперь все делают сами. Халтурщики последнюю шкуру сдерут, да еще и литровку им ставь… Лучше бы остался дома крылья полировать. А теперь тебя тут каждый давит, толкает. Глупость какая…

На рейде кораблей полно, не удивительно, что на воде нефть. Насчет коллектора, который протянется за остров Найссаар, разговоры идут уже двадцать лет. Языком чего не построишь…

Только начало мая, а уже так много народу едет. А летом и не думай. В автобусах битком, на Пирите ступить некуда. У каждого киоска очередь в десять завитков. В Клооге не лучше. Тихого местечка нигде не найдешь. В Пярну и Нарва-Йыэсуу и не суйся, там заграница…

Следующая остановка за мостом, дальше ехать нет смысла. Это еще что? Разве так тормозят? Сапожник, а не шофер! А-а, старуха переходила дорогу? Эти старые бабы хуже всего, всегда норовят в последний момент. И куда таким спешить? Помереть все равно не удастся. Смерть косит людей в расцвете сил. Аугуст умер, а много ли ему было лет? Шестьдесят один, не больше, он на три года моложе меня. Да что мне до Аугуста, мне от его смерти ни холодно, ни жарко. В «Вечерке» было два извещения. Некролога не дали. Не тот масштаб.

Ну вот! Нечего на голову лезть! Конечно, выхожу, и так видно. Хоть рви пуговицы с мясом. Теперь чемодан под ногами, разве так полагается? Что за люди, каждый спешит, как на пожар. А после растянется где-нибудь под кустом, поллитровка рядом, тогда торопиться некуда, тогда не знают, куда время девать. Стадо баранов… Изволь теперь вылезать прямо в лужу, надо бы на такого шофера жалобу написать.

Слава богу, пуговицы на месте. Одна, две, три — все. Обратно лучше такси взять. У Лесного кладбища, может быть, и на автобус удастся сесть. У какого Лесного кладбища, чудак? На Мяхе! Против Кристьянова дома остановка автобуса, там всегда можно даже свободное место найти. А где на Мяхе возьмешь такси? Они вечером ни Пирите, около ресторана… Впрочем, рано еще о поездке думать, там будет видно. Может, зайти в бар? Нет, опять толпись у прилавка, да и место паршивое… С моря ветер дует, на берегу можно простудиться. Что сейчас на берегу увидишь хорошего, еще ничего не прибрано. Лучше к реке поближе… Уже мороженщица на месте. Теперь мороженое и зимой продают. Величайшая глупость. А какое мне дело, пусть едят, кто хочет застудить зубы или получить ревматизм сердца. От гланд ревматизм и начинается… За пивом очередь до самой монастырской стены. Вечная очередь. Обязательно очередь. Как это в свое время умели торговать без очередей? Город слишком разросся, или же на каждого продавца такой огромный план наложен? Пусть бы разрешили частную торговлю, очереди мигом исчезли бы. А впрочем, кто его знает…

Так, значит, поближе к реке. Да и там что хорошего? Может, подождать следующего автобуса и прямо на Мяхе? А черт их знает, какой идет в Меривилья, какой в Мяхе. Всегда на своей машине ездил. Старенькая, уже триста тысяч километров прошла, а ходит лучше не надо. Никто не верит, что «Москвич» может столько пройти. Не ухаживают как полагается, да и ездить не умеют. Сразу на полные обороты, жмут на последнюю скорость, а потом тормозят так, что покрышки визжат. Газ — тормоз, газ — тормоз, долго ли цилиндры и мосты выдержат! А без машины — как без рук. Жди тут… Сразу на Мяхе было бы правильнее. Сейчас уже смотрел бы теплицы. А потом сели бы за шахматы. Кристьян готов целыми днями играть. Прямо как чокнутый. С Кересом сделал ничью. На сеансе одновременной игры. Если б один на один, Керес его мигом обставил бы. Керес самую малость не дотянул до чемпиона мира. Жалко…

Хватит сидеть, надо идти! От монастыря будет ближе. Песок, правда, но ничего… Мощные стены, силикальцит так долго не простоял бы. Ни силикальцит, ни блоки. Плитняк и известь, два-три года выдержанная в земле, — вот это прочнее всего. А что мы знаем хотя бы и про железобетон? Надо ждать несколько веков, тогда только будет видно… Здесь и не приходится по песку идти. Кругом, правда, песок, но есть утрамбованные дорожки. Гляди-ка, даже асфальтовая дорога на холм проложена! Денег убито немало. Кому нужны этот канал и стоянка для машин? Помешались на парках отдыха, больше ничего. В городе на улицах ноги поломаешь, зато здесь асфальт. Этого газеты не замечают. А стоит частному застройщику раздобыть малую толику, чтоб залить дорожку у себя в саду, так сразу… Черт побери, неужто будут сносить бульдозером домишки в Лиллекюла? «Индивидуалы», видите ли, встали поперек дороги этим здоровенным жилым казармам! От Мустамяэ пятиэтажные нажимают, девятиэтажные тоже. Ничего, что местность низкая. Кто мог двадцать пять лет назад это предвидеть! Надо было в Пяэскюла строиться. Да ничего, так скоро не доберутся. И домик должны будут купить. И дать квартиру… Квартира от государства — это уж последнее дело. Но зачем заранее нервничать. Кто знает, что еще может быть. На деле не все так гладко получается, как в планах. Городские власти сами виноваты. Зачем разрешили строиться? Даже кредит дали. Об этот орешек многие отцы города себе зубы поломают. Так и Аугуст, бывало, посмеивался. Мир его праху.

Уже двенадцать часов. Аугуста хоронят в час дня. А пусть хоть сейчас. Что мне до Аугуста…

Чуть выйдешь на открытое место, сразу ветер. У моря совсем продуло бы. По открытому идти недолго. У реки не должно быть ветрено, лес защищает. Хорошо, что сюда повернул.

На красивом месте был построен монастырь. Церкви и монастыри всегда стоят на красивых высоких местах. Попы толк знали. Наобум ничего не делали. Сперва все обдумывали основательно. Уж они бы не разрешили целый район города застроить, чтоб через двадцать лет снести. Что построено, стоит нерушимо. Монастырь сожгли в Ливонскую войну. Люди Ивана Грозного подожгли. А не мужики из Харьюмаа, как в кинофильме показано. «Князь Гавриил» — прекрасная повесть,[54] а вот поди же… Порядка нет нигде…

Земля еще мокрая. На кустах почки. Южный склон уже зеленеет. Природа весной хороша. Как молодая женщина… Калужница. Кто называет калужницей, кто мать-и-мачехой. На сырой земле растет. Калужницу не ценят. Потому что ее много. Чего много, тем не дорожат. Людей тоже много. На земном шаре три миллиарда или даже больше. Поэтому и человека не ценят. Умрешь — и нет тебя, два извещения в газете, вот и все.

Смотри-ка, берег укрепили бетонными плитами. Когда? Наверно, уже несколько лет назад: бог знает, сколько времени здесь не был. Бетон и железо, только и видишь бетон и железо. Цивилизация… Даже реки портят. Прямо как искусственный канал. А красивая все-таки река… Вода размывает берег, наверное, поэтому укрепили. Ну и пусть бы размывала, земля казенная… Берег из бетона, а рыболовы все равно расселись. И откуда столько свободного времени берется? Пятидневная рабочая неделя. Дома лень чем-нибудь заняться. Одно сплошное безделье. Что государство может сделать, если все лодырничают? Государство-то, конечно, могло бы, но…

Тут подъем порядочный. Когда был мальчишкой, взбежать на горку ничего не стоило. Да и сейчас сердце не колотится. С таким сердцем можно до ста лет прожить. Врач прямо удивился. Но ведь не только сердце важно. И печень, и желудок, и легкие, и почки. Аугуст умер от рака печени. К водке привержен не был, редко когда выпьет чуть побольше. У пьяниц разрушается печень. Аугуст не был пьяницей, а от рака и он не спасся. Бывает ли рак печени у непьющих? Или у таких, которые иногда лишь опрокинут рюмку? Как я, например?..

Что ты скажешь! Уже загорают! Берег от ветра загораживает, песок чистый, плохо ли тут на солнце жариться? Бутылка вина, разумеется, рядом. Современность! Кто это в прежнее время ходил загорать с бутылкой? Девчонка — как жеребеночек. Ну да, под деревом мотоцикл. На «Яве» прямо к самой воде. Чтоб от бензинной вони и тут спасения не было. Сами, может, еще и комсомольцы. Да что с того, теперь каждый парнишка и девчонка — комсомольцы, комсомол уже ничего не значит. Название одно. На заводе комсомольцы больше всех хнычут и больше всех требуют. Понял ли это Аугуст? Едва ли. К концу жизни разве кто меняется. Для Аугуста комсомол так и остался: авангард, будущее революции…

Хе-хе, парочка совсем спряталась. Хорошо там посиживать, ветка — точно кресло. И шарманка, конечно, с собой. Нигде покоя нет. Звуки природы им ни к чему. А что будет дальше с певческими праздниками? Вместо людей на эстраде будут орать двадцать тысяч транзисторов. Ни тебе Эрнесакса[55] не надо, никого. Техника. Передовая техника…

Эта просека ведет, кажется, к Мяхе? Или по следующей ближе? Третья к Кристьяну ближе всего. Спешить некуда…

Тискай, тискай девчонку, она согласна. Прямо у самой дороги, и не стесняются! А у кого в нынешнее время стыд есть? Даже по улицам ходят, друг друга за задницу обнявши. Детей нет. Дан всем парочкам квартиры, тогда приплод появится. Впрочем, поможет ли и квартира? Ребенок — обуза. А кто забот боится, у того нет будущего…

Чертов корень! Чуть из-за него не грохнулся. Человек может где угодно себе шею свернуть. Кристьянова теща упала со стула, бац — и готово. Кристьяну повезло. Теща вела все хозяйство. Оставила в наследство пять тысяч. Кристьян ждал трех, получили пять. Однако жена его вся в мамашу, держит мошну в своих руках. Теперь Кристьян сам на парниках прирабатывает. Боится, как бы денежной реформы не было. Все равно будет. Рано или поздно. И сберкасса не спасет…

Повернуть сюда, что ли? Шагай себе напрямик. Да и тише тут, на реке полно молодежи… Воздух все-таки совсем другой, не то что в городе. Но бензином и тут несет. Ветер со стороны шоссе, поэтому. Что такси, что автобусы — разницы нет. Был бы еще высокооктановый бензин. На западе, например, только на девяностом и ездят… Моторы тоже изношенные. Вон там чихает такой, сзади синий хвост тянется. Только и годится на свалку. А где новый возьмешь? Деньги легче напечатать, чем хорошую машину сделать. Кто за границей станет растачивать цилиндры или затевать капитальный ремонт? Новых хоть завались. Конкуренция хорошая вещь. Конкуренция и хозяйский глаз. Плановое хозяйство имеет свои большие плюсы, но раз нет личного интереса, результат не тот. Американцы научились у Союза плановому делу, а Союз у них перенял только торговлю в кредит. Раньше и слышать не хотели — это, мол, грабиловка, а теперь, вишь, годится…

Слева идет «Волга», пропустить ее… Спешить некуда… Ну и шпарит! За рулем баба. Обычно женщины бывают осторожнее. А эта рано или поздно сыграет в кювет. Не место бабе за баранкой. Гнались женщины за равноправием, вот и взвалили себе на шею еще больший груз. И на работе вкалывай, и дома. Много ли таких мужей, что возятся с горшками да сковородками? Стиральную машину включить, это еще куда ни шло. Женское дело — держать в порядке дом. Пусть платят мужчинам столько, чтобы семья могла жить в достатке. Тогда и дети будут, и молодежь не станет сбиваться с пути. Браки были бы прочнее. А сейчас? Оба на работе, усталые, нервные, долго ли до ссоры. Но откуда взять рабочую силу, если замужние женщины останутся дома? Да и захотят ли они сами дома сидеть? Женская душа — потемки. Вечная загадка, как говорится. Революция тоже с женщин началась… Духовой оркестр? Печальный мотив. С кладбища слышится, откуда же еще. Вдруг это Аугуста с оркестром хоронят? А что за диво, в похоронной конторе можно заказать. Всего-навсего несколько десятков рублей.

Пойти, что ли? Поглядеть вроде. Это же не значит участвовать в похоронах. Кладбище близко, ограда уже видна. Разве мало людей бывает на кладбище? Некоторые любят даже просто так между могилами прогуливаться. Кто может сказать, вот, мол, на похороны пришел? Не пришел, просто так случилось. К Кристьяну идти рано, он любит до обеда в саду копаться. Придешь, помешаешь, еще рассердится. У всякого свои капризы и привычки…

Актеры себе красивый уголок устроили. А впрочем, что за красота — все в ряд, как солдаты. При жизни тоже — многое ли они могут делать по-своему? Играй, что велят, кто тебе даст самому роль выбирать. Вечно в шеренгу — и при жизни и после смерти. Только хозяин, который ни от кого не зависит, делает что хочет. И не всякий хозяин. Тот, кто силу имеет. В Америке даже крупные фирмы разоряются, один пожирает другого. Сперва люди один другого жрут, а потом их самих жрут черви… Жизнь чертовски коротка…

Оркестра больше не слышно, наверно, речь говорят. Пастора, конечно, нет. Товарищи выступают. Или же платный оратор. Их теперь хоть пруд пруди. И в похоронном бюро, и со стороны. Пять или десять рублей — и речь журчит. Служба есть служба…

Далеко идти и не надо — вон там стоят люди вокруг могилы. Толпа порядочная, человек сто. Друзья и знакомые, значит, все-таки были. Прямо туда идти не стоит, кто их знает, что еще подумают. Потихоньку, как будто невзначай. Попал сюда случайно. Да так ведь оно и вышло. Не сюда собирался, а к Кристьяну в гости. Странно иной раз получается…

Лейка. Ей-богу, лейка! Кто ее у колодца оставил? И в самом деле без хозяина. Номер на ней. Кладбищенский инвентарь. Мусор, а не вещь. Ситечка нет, дно проржавело, потому и валяется. Взять с собой, что ли? Лейка в руке — кто посмеет сказать, что Сээдри Арвет пришел на похороны. Никто не разглядит, какое у нее дно. Прямо-таки повезло. Не то пришлось бы к часовне идти доставать. Теперь можно смело… Люди злы, они бы…

Уже расходятся? Похороны кончились? Да оно и лучше. За кустами никто не заметит. Анете сейчас и не до этого. Дочери тоже, наверное. У женщин сердце нежное. Сын — дело другое. Сына десять лет не видел и не хотел бы видеть. Весь в отца… Сейчас хорошо бы закурить. Всего вторая сигарета. Потом у Кристьяна еще одну и вечером — последнюю. Присесть на скамью, что ли. Ничего, что чужая могила, хозяин из-под земли не выйдет, не прогонит. Теперь живая изгородь еще лучше закрывает. Где же зажигалка? Удивительное дело, в кармане брюк. Зажигалка что надо. Аугусту бы на нее посмотреть. У него их было немало, чуть ли не десять, разных фасонов. Собирал их. У каждого свой конек.

Уже и последние собираются уходить, из-за кустов хорошо видно. Анете как сгорбилась… или это не Анете? А что мне до нее, сама знала, кого выбирала. Сын идет впереди, на Аугуста похож. Никакой докторской солидности. И какие теперь врачи! Бумагомаратели. Отцу не помог!

Спешить некуда, докурить спокойно…

Альберт Рахунийт, Мария Рахунийт. Дожили до старости, одному семьдесят девять, другой восемьдесят пять. Жена на шесть лет старше. Наверно, с хорошим приданым была, иначе молодой не женился бы. Бывает, что и любовь в голову ударит. Но если одна только любовь, то с женщиной, которая годами старше, долго не живут. Во всяком случае, не до самой смерти…

Ну вот, теперь все разошлись. Свечей не зажгли. Наверно, Аугуст не велел. Принципиальный. Иногда прямо до чудачества доходил. На свой день рождения не позволил затянуть «Веселого пивовара», это, мол, немецкая пьяная песня. Такая принципиальность — сущая беда. Она его и свела в могилу…

Пора подниматься. Окурок хорошенько затоптать в песок. Каблуком сделать ямку, потом подошвой заровнять. Супруги Рахунийт пусть не беспокоятся, у могилы прибрано. Во всем должен быть порядок. Порядок — основа жизни. Чем больше порядка, тем лучше жизнь. Лейка больше не нужна, комедия кончилась. Это барахло надо отнести обратно, как полагается. Руку испачкала, зараза! Ржавая, потому и мажет… История прямо-таки комичная. Вот бы Аугуст поиздевался. Над Сээдри Арветом… Местечко хорошее досталось. Сосны, желтый песок. Венков целая копна. Невероятно. От завода тоже? На лентах можно прочесть, это никому не запрещается. «От со…труд…ни…ков…» От завода венок! «Вик-то-ру Ууэ-мый-за». Что это значит? Черт побери. Это, оказывается, не Аугуст. Совсем чужой. Вот ведь оплошал! Ну да, часа еще нет. Похороны Аугуста в час. Хорошо, что Аугуст этого не видел…

Где же его хоронят? Да стоит ли теперь?.. Где тут будешь искать, кладбище огромное. Хватит дурака валять. А может, все-таки? Раз уж пришел. Где-то же он должен быть. Так что… Наверно, там, подальше. Кто его знает… Памятник жертвам Клоога.[56] От него под горку… А этот ржавый хлам куда девать? Оставить у первого попавшегося колодца, ведь у колодца и взят. Чего это барахло таскать! Барахло-то барахло, однако… Не подумавши, ничего решать не следует. Аугуст вечно лез на рожон, а что от этого выиграл? Потешная история: ждешь, покуриваешь, а похороны, оказывается, не те! Вообще глупо было сюда ехать. Парься в автобусе, а потом… И все эти Кристьяновы парники, будь они неладны. Путают только.

Блуждай тут, как в лабиринте, дорожки и так, и сяк, и вкруговую. Надо, наверно, держаться правее. Бредешь, бредешь. Ну ничего, свежий воздух полезен. Упарился. Тише стало, или же лес защищает от ветра… И лейку неси как дурак. Надо бросить. Тяжести-то в ней никакой, может, еще пригодится…

Там под горкой вроде бы кучка людей. Да, как будто какие-то похороны. Время совпадает. Поближе, поближе… Второй раз глупо было бы попасть впросак. Оркестра нет, народу поменьше. Наверно, так и есть. Все стоят спиною, кто меня заметит? Может, это и впрямь Аугуст?

— Аугуст Хаабвески, которого мы сегодня здесь под сенью вековых сосен…

Правильно, на этот раз правильно. Получше спрятаться за куст. Хорошо все же, что лейка… Что он говорит? Что Аугуст Хаабвески ушел от нас, но остался его большой и честный труд? Трудяга был, это верно, но что он сам за это имел? Умер в наемной конуре, была бы хоть своя крыша над головой. Большой и честный труд забудут завтра же. Сам виноват, мог бы… После войны многое бы мог.

Зря все-таки пришел сюда, еще подумают… И пускай думают, что с того. Аугуст уже не узнает. Он уже, можно сказать, только пища для червей…

Иной человек совсем жить не умеет. Толчет воду в ступе. Упрямый, неуступчивый. На одном упрямстве далеко не уедешь. Говорил ему еще в тридцатых годах: зачем соваться в профсоюз? Политикой пусть политики занимаются, а простой человек, коли начнет возиться с политикой, только по загривку получит. Он на хорошем месте работал, надежном, не то что нынче тут, завтра там. Пусть бы те бунтовали, кому нечего терять… Ну и показали от ворот поворот, а через два года и вовсе волчий паспорт получил. Дурак дураком. Работать умел, новый котельщик по сравнению с ним портач был. Потом еще задним числом начали дознаваться, что за человек Хаабвески, подстрекал ли против властей… Еще бы, конечно, подстрекал, но об этом приходилось помалкивать, зачем впутываться в такие дела. К тому же приятель, вместе выросли, вместе спортом занимались. Отличный был левый крайний, удар сильный, на тридцать метров, бывало, как двинет! С углового бил крученым. Даже тренер удивлялся. Таллинский футбольный клуб звал в свою команду, но Аугуст остался в рабочем спорте. В то время разумный человек от рабочего спорта держался подальше. Упрямец, что он выиграл? Такого, как он, только могила исправит.

Венки все же есть. Штук пять-шесть, даже семь. От жены и детей, от соседей, знакомых. А завод о нем вспомнил? Едва ли. Будь это бывший директор, или парторг, или начальник цеха, или хотя бы мастер… Простой котельщик. Он, чудак, пожалуй, и в самом деле верил, что рабочий…

— Уже с самой ранней юности Аугуст Хаабвески посвятил себя борьбе за дело трудящихся…

Хватил через край. Как и положено в надгробной речи. Августу было двадцать девять лет, когда вступил в профсоюз. Я как раз в то время начал дом строить. Куда он тратил свой заработок? Котельщикам платили хорошо… Что он сказал? А-а, что Аугуст Хаабвески участвовал в работе какого-то общества учащихся. Детская забава. Вообще эти восхваления задним числом ничего не стоят. Только, может, Анете не так тяжело слушать… Да они, должно быть, все сами заранее рассказали. Оратор из похоронного всегда спрашивает все сведения, иначе откуда ему знать. Да, это из бюро, он же хоронил и Виллема. Говорит складно, не хуже пастора. Голос бы погромче… А завод даже никого не прислал сказать надгробное слово. Этого надо было ожидать. Или кто-нибудь уже выступал? Из-за тех, чужих похорон сюда опоздал. Вообще глупо было ехать. Отполировал бы крыло, вместо того чтобы…

Кто-то вроде всхлипывает. От той сосны было бы видно кто. Наверно, Анете или дочка, слышно, что женщина. Конечно, грустно, столько лет прожили вместе. Большого счастья Анете не знала. Со мной… Может быть, даже жалела потом. Нет, едва ли, гордая, как и Аугуст. Хорошо, что я надел нейлоновую куртку. Пускай видит… Мальчишка! Что ей твоя нейлоновая куртка? Пожилая женщина, лет пятьдесят пять — пятьдесят шесть. Тоже была красная. Вступила в союз молодых социалистов. Позже-то их не уважали. Звала и меня, но я на удочку не попался. Ходил на танцульки в рабочий спортивный клуб, а больше ничего. Человек не должен кидаться куда попало. Осторожность — мать мудрости. Анете голодала в концлагере, нужно ей это было? Если бы не состояла у молодых соцев и не работала в народном комиссариате финансов, не пришлось бы голодать. Разве за сидение в концлагере ее потом больше ценили? Пенсия небольшая, кажется, семьдесят. В сберкассе ставки низкие, из гордости не пошла просить должность, где зарплата побольше. Аугуст получал девяносто, ему еще не было шестидесяти лет, когда отправили на пенсию. Если бы еще персональная, так нет: либо считался мелкой сошкой, либо сам не стал хлопотать. Оба гордецы. И директорский пост его из-за гордости лопнул — собирались назначить, однако не назначили. Сам будто бы рассказывал, что разругался в министерстве. Очень может быть, на Аугуста это похоже. Дурак и есть дурак. Дураков и в церкви бьют.

За туйкой лучше стоять, не так тебя видно. А если кто и заметит, лейка выручит. Человек пришел полить цветы на могиле, случайно попал на похороны… Даже милиционер поверил бы… Та, стройненькая, наверно, дочка. Дочка, да. Какая худая. А вдруг и у нее… На отца похожа, от отца могло по наследству передаться. Рак, говорят, передается. В нашем роду рака не было. Живи Аугуст более разумно, тогда… Предупреждал его летом сорокового года: будь осторожен, так это все не останется. Засмеялся в ответ. А самому уже за тридцать перевалило. Кто в тридцать лет не образумился, тот уже никогда за ум не возьмется. Выбрали его в профсоюзный комитет, он не возражал. Заделался великим стахановцем. Сейчас о Стаханове уже и не вспоминают. Хотел из меня ударника сделать. Бери, мол, повышенные обязательства и вызывай других. Как будто завод — это футбольное поле! Сказал ему, пусть ищет дураков. А вообще-то с малых лет были друзьями. В школе меня слушался как старшего. Книжки, которые Анете давала ему читать, взбудоражили парня. Книги всегда сбивают с толку. Разве по книгам можно жить! А он, видно, книгам верил. Но драться не бросил. И читал и дрался. Чуть что, сразу даст сдачи. Силы на двоих хватило бы. Однажды его хлыщи ножом пырнули. Очень нужно было вмешиваться в чужую драку! Какое тебе дело, что трое бьют одного? Впутался, ему и всадили нож в спину. Из-за ерунды чуть ли не отдавай богу душу. Но урок ему впрок не пошел. Он, видите ли, стоит за правду и справедливость! Правды и справедливости вообще нет на свете. Не было раньше, нет сейчас и не будет никогда. Каждый сам себе правда и справедливость, а всеобщей нечего искать…

Если бы гроб стоял открытый, подошел бы поближе. Говорят, так исхудал, что… Рак — жестокая болезнь, наверно, и не узнал бы его. Несколько лет не видались, лет пять, не меньше. Он ко мне дорогу забыл, почему я должен был идти первый? Случайно встречались — здравствуй и прощай… Что на него надели? Выходной костюм, что же еще. Он щеголять не любил. Да и как будешь щеголять, когда только концы с концами сводишь. Получал сто сорок в месяц, а вместе с премией, может, набиралось полторы сотни. На стороне не подрабатывал. Каждый, у кого котелок варит, подхалтуривает на стороне. Он вечно торчал на собраниях. Ходил в театр и читать любил. Это, кажется, Анете помешана на театрах. Собрания и театр доходов не дают, а книги время отнимают. Таким, как он, никто мозгов не вправит. Аугуст не стал бы, как я, менять место работы, не пошел бы на ремонт автомашин. А много ли сейчас котельщик зарабатывает! Глупец, не сумел. На авторемонте совсем другое дело. Запчасти и… Даже домой ходят, клянчат — будьте добры, выручите. Было бы с запчастями полегче, не приходилось бы так много комбинировать, хоть открывай ремонтную мастерскую! В ГДР, говорят, разрешено. Там еще и частные лавки… Там понимают, все-таки почти что западный мир. Сто тридцать — сто сорок рублей в месяц, наемная квартира! Вот тебе и революция. Аугусту, может, и хватало, в чужую душу не заглянешь…

Гроб начинают опускать… Грустно, хотя и… Жизнь ужасно короткая. Только начнешь, как уже… Ветер несет пыль в глаза. Хорошо, что спрятался, никто не заметит, а то бы подумали бог знает что… Три горсти земли. Пойти тоже, что ли… Нет, пусть близкие… Никогда бы не поверил… Анете и детям тяжело, а чужим что…

Вот так — был человек и нет… Не хотел и он умирать, разве кто-нибудь спешит покинуть этот мир. Но если сильные боли и страдания… Смерть от рака — это долгие муки. Боялся ли он смерти? В сорок первом жизнью не дорожил. Вступил в рабочий полк. Осколком снаряда ранило, уже тогда чуть на тот свет не отправился. Говорят, без сознания доставлен был на корабль. Анете осталась. На третий день после прихода немцев увели под конвоем: жена коммуниста и сама красная. Из-за любви не захотела эвакуироваться, тоже дурочка. Какая там любовь, просто привязаны были друг к другу. Любовь — это выдумка. За любовь получила три года концлагеря. Хельмут умер, второй мальчик все-таки выжил, сестра Анете его кормила. Позже у них родилась еще дочка. Разве со мной у Анете не было бы детей…

После войны Аугуст мог бы жить припеваючи. Для такого человека, как он, должностей было великое множество. Кадров не хватало, а у него орден и партбилет. Но Аугуст, как одержимый, пошел опять на завод! Хотя б еще каким-нибудь начальником. Нет, опять в цех. Одно время казалось, что поставят директором или освобожденным парторгом, однако дальше разговоров дело не пошло. Сам виноват, зачем вечно критиковал. Ему бы помалкивать. А он никому спуску не давал. У меня спросил, почему я уклонился от мобилизации. Я ответил, что мне дали бронь. Черт знает из-за чего пришлось соврать. Брони у меня в сорок первом не было, в сорок четвертом была. В сорок первом не знал даже, как ее просить. Не посмел ему признаться, что действительно уклонился. Только дурак полезет в огонь… Я боялся Аугуста. Аугуст тогда был способен на все. Не считался ни со старой дружбой, ни с чем. Разодрал весь мир пополам: на одной стороне свои, на другой враги. Прямо сумасшедший. А разве мне при немцах было легко? На жизнь кое-как хватало, но они начали, в свой черед, нажимать насчет легиона. Хорошо, что был уже не такой молодой. Весной и летом сорок четвертого прятался у брата в деревне. Слава богу, брат был человек с весом, как-никак бывший волостной старшина, издавна имел свою усадьбу, вот «омакайтсе»[57] и смотрела сквозь пальцы. К тому же самогон давал приличный доход. Если б сразу после прихода Красной Армии не раздобыл бронь, попал бы в конце концов под ружье. У брата нельзя было больше оставаться, на потомственных хозяев начали посматривать косо. Еще до того, как стали в кулаки записывать и в Сибирь высылать, он успел переехать в город. Сообразил… В городе рабочих мало осталось, это и спасло мою душу осенью сорок четвертого. Когда Аугуст возвратился из Курляндии, я имел уже бумагу, которую мог ему показать. Но для него бронь ничего не значила, мы крепко поругались. Обозвал меня шкурником. Каждый толковый человек бережет свою шкуру! Человеку и нечего больше беречь, кроме своей шкуры. Зря он меня обвинял, разве мало я пострадал в войну? Дом сгорел во время мартовской бомбежки! Малая потеря? Для него-то, конечно, а у меня полжизни на этот дом ушло. Аугуст таких вещей не понимал, может, даже злорадствовал. У коммунистов тогда ничего за душой не было. Теперь сами строят индивидуальные дома, дачи. Но какой-нибудь чудак, вроде Аугуста, и сейчас обзывает владельцев домов новыми богачами, советскими буржуями, нэпманами, толстяками и еще по-всякому. Аугуст ухмыльнулся, когда узнал, что я начал строить новый дом. После войны человеку оборотистому было легко соорудить себе жилье — государство давало кредит, завод помогал привезти материалы, газеты расхваливали. «Рахва Хяэль» и мою фотографию поместила. Возражать было трудно, хотя я даже ходил к редактору на прием. Сказали, я слишком скромный человек, ведь каждый квадратный метр новой жилой площади в разрушенном городе — государственно важное дело, прямо-таки патриотическое. Разве можно было им объяснить, что осмотрительный человек всегда предпочитает остаться в тени. Неизвестно, какие еще повороты могут быть в будущем. Этот помер газеты, наверно, уже забыт. А впрочем, кто знает. Когда они в пятидесятом году выкапывали все старые дела, Анете за то, что была у молодых соцев, уволили из министерства. Ни концлагерь, ни орден и партбилет Аугуста ничего не значили. Может, и значили бы, но Анете была гордая, не пошла ни объясняться, ни просить. В этом они с Аугустом подходящая пара.

Со мной Анете жилось бы спокойнее. Но ее тянуло к Аугусту. Аугуст приносил ей цветы. А я разве не мог бы подарить ей гвоздики, если б знал? Принес бы даже пионов, крупнее и цветов нет. Что она, бедняжка, плачет, слезы не помогут. Женщинам, может, и помогают, на сердце легче. Опять ветер несет пыль… Или песок летит из-под лопат… Прямо в глаза. Странно… Да будет ему земля легка. Кто знает, найдет ли Аугуст покой хоть теперь. Тело сожрут черви, а душа? Как с душой будет? Нет ни души, ничего, что на земле получишь, то и все. Тут ты жив, тут тебя уже нет. Несправедливо, страшно несправедливо. Все останется. Анете оставил бы охотно…

Аугусту нужен покой, в жизни покоя не было. Ездил на коллективизацию. Мог бы заартачиться — человек насквозь городской, дети маленькие, жена больная. Анете после лагеря болела ревматизмом, дети учились в школе. Аугуст поехал. Как подумаешь, до чего неистовый, неразумный был человек. Мог бы и пулю заработать, тогда активистов и уполномоченных убивали почем зря. Аугуст еще хвастался, что ночевал у кулаков, там безопаснее. Досадовал только, что пистолета с собой не дали, с голыми руками в темном лесу жутковато. Потом ругал меня — я, мол, зажиточный середняк, который все время чего-то выжидает, потихоньку поругивает власть и копит жирок. А чего всюду совать свой нос и с какой радости ликовать? И кто не копит? Одни только «преобразователи мира», да и из них те, что поглупее. Муж внучки моей тетушки более важный деятель, чем Аугуст, работник какого-то высшего комитета, а гораздо смекалистее. На работе суровый, требовательный, лозунгами так и сыплет, делает, что велят, ни себе ни другим поблажки не дает. А после работы такой же человек, как все. Не толкует ни о политике, ни об очередных задачах. Копается в тетушкином саду, добывает откуда-то всякие кусты и розы, знает, что сад потом достанется ему. Ездит на казенной машине на рыбалку. Из универмага ему звонят, когда на склад поступают меховые шапки, или чешские ботики, или нейлоновые гардины. Деловой, практичный человек… Образования у Аугуста не хватало, что ли, только ума так и не прибавилось. Уже болен был, а на уборку картофеля потащился — шефство, видите ли. Самого же с завода выкинули, а он все-таки поехал… Да будет ему земля пухом…

Еще кто-то речь говорит. Да это старик Воодла! Завод, значит, вспомнил, прислал. Наверно, и венок. «Дорогие товарищи и друзья!» Так Воодла всегда начинает, будь то на производственном совещании, на юбилее или похоронах. Уже пятнадцать лет не работает, только речи держит. Он-то знает что к чему, куда башковитее, чем Аугуст. После войны выжидал десять лет, смотрел, что дальше будет. Останется все как есть или… Только потом начал. Да так, чтобы и себя не обидеть. Машина, садовый участок… Завком устроил толоку — поможем, мол, старой гвардии… Квартира в новом доме, три комнаты, кухня, коридор, ванна, горячая вода, газ, центральное отопление. Выхлопотал персональную пенсию, год отдыхал дома, сейчас опять на зарплате. Персональным пенсионерам разрешается прирабатывать. Этак можно и политикой заниматься, и общественные дела вести. А что выгадал Аугуст? Начальника цеха критиковал, завком критиковал, директора критиковал, министерство критиковал. До тех пор шумел, пока не сказали: милый человек, здоровье у тебя никудышное, иди-ка ты на заслуженный отдых. А Воодла все хвалит, он-то соображает. Если уж критикует, так в меру, в дозволенных границах… Гладко говорит, научился, без складной речи не выдвинешься. «Наш коллектив никогда не забудет Аугуста Хаабвески, который…» Врет. Кто это может всех помнить, на заводе полторы тысячи рабочих да еще сотни служащих. Анете и дети будут помнить и оплакивать, а другие… Может, я… Да что я, долго ли и мне… Кое-какие вещи Аугуст, правда, точно насквозь видел. Подтрунивал: теперь строишь дом на окраине, думаешь, если опять будет война, туда бомбы не полетят. Новая война — новые бомбы, от них свою хибару никуда не спрячешь. Надо бы ему ответить: а ты, стало быть, не веришь в победу сил мира и прогресса? Такая мысль сразу пришла в голову, однако… Поди знай, чего ждать от такого психа, для него дружба детских лет не в счет. В то время мы уже друзьями не были. У него для меня не отыскалось доброго слова, с какой стати я…

А показать ему нашлось бы что. Такое жилье не у всякого министра есть. Уже одна баня на пять с плюсом. На полке шестьдесят градусов. В доме у камина кресла, крытые лосиной кожей. Брат достал, у них там, в охране природы, свои возможности. Теперь жалеет, что в город переехал, в колхозах живут хорошо. Самый умный человек и тот всего не предусмотрит… От медной настенной лампы тени, подсвечник такой, что даст сто очков вперед изделиям «Уку», пуда полтора кованого металла… Да как знать, поразился бы Аугуст всему этому? Он таких вещей не умел замечать. Еще высмеял бы…

Каждый живет по-своему. Аугуст жить не умел. Неугомонный был, быстро сжег свою свечу… Кто-нибудь должен гореть. Без таких людей мир стоять не может. Господи боже мой, это же мысли Аугуста!.. Видно, и у меня нервы начинают сдавать…

Рак — это игра нервов. Рак и сердце, и то и другое. У Анете сердце и ревматизм, скоро уйдет и она. Ей принесу от Кристьяна цветов…

Больше речей, видно, не будет. Некролога в газете не дали. Только два извещения. Чего же он достиг: два извещения, венок от завода и речь старого Воодлы. Аугуст его терпеть не мог…

Сын и дочь остались.

Анете будет скорбеть до гроба… Аминь…

Пора, чего еще ждать. Потихоньку смыться, никто и знать не будет, что Сээдри Арвет… Вдруг заметят! Так и есть, дочка видела. Теперь не годится уходить. Влип! Шепчет что-то матери. Надо было хоть горшок цветов принести, два-три рубля всего, если бы у Кристьяна гортензий не нашлось. Меня не приглашали, значит, никто упрекнуть не может. Наверно, Аугуст запретил. Если бы даже пригласили, я бы и тогда не пришел. Самолюбие тоже кое-что значит. Анете надо выразить сочувствие, раз уж…

— Здравствуй, здравствуй, детка… Осталась без отца… Жаль, очень жаль… Случайно, случайно, поливал тут цветы на могилке родственника… Нет, газета не попалась на глаза, разве простому человеку есть время читать… Жаль, да, жаль… Хорошо, что оказался случайно здесь… С детства дружили… Нет, нет, мне еще тут полить нужно, на поминки никак не могу… Знать бы хоть с утра… И Кристьян ждет, шурин, обещал ему прийти… А-а, говоришь, этой лейкой поливать нельзя, вся проржавела? Она и правда протекала, дрянь… Нет, нет, премного благодарен… До свидания, Анете, мужайтесь, как-то надо пережить…

Ух, черт, дьявол!

Словно сам Аугуст из могилы через свою дочку осмеял: этой лейкой поливать нельзя…

Проклятое ржавое барахло.

Притащился из города дурака разыгрывать.

Черт, дьявол.

1970

Пауль Куусберг. «Ржавая лейка».

Художник Г. Филипповский.