Современная новелла Китая

ЦЗЯО ЦЗУЯО ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ © Перевод Н. Демидо

Окошко величиной с ладонь, к нему длиннющая очередь — за зерном.

В самом конце стоит горняк лет пятидесяти, долговязый, чуть сутуловатый, лицо изможденное, заросшее щетиной, глаза в сетке красных прожилок, неторопливый взгляд. Зима только наступила, а на нем зимний черный ватник, который отслужил не один сезон, руки втянуты в рукава. Под мышкой несколько мешков, связанных веревкой.

Очередь чуть-чуть сползает с места и вновь останавливается. Кто-то пытается протиснуться вперед. Горняку часто приходится стоять за зерном, и он знает, что главное — набраться терпения, спешить некуда. Он во всех делах терпелив. Никогда не сердится. Вот и сейчас он молча плетется в хвосте, то устремляет тяжелый взгляд на крошечное окошко, то в спину стоящего впереди.

Вдруг внимание его привлекло что-то блестящее, словно отполированное. Это были резиновые сапоги. И он исподтишка стал разглядывать их владельца: горняк лет двадцати, над губой — нежный пушок, лицо круглое, почти детское, спокойные, ясные глаза. Втянув голову в плечи, он снова уставился на сапоги и погрузился в воспоминания…

Лет тридцать тому назад он был таким же наивным, круглолицым, с таким же пушком над губой и таким же спокойным ясным взглядом. Он тогда только приехал из деревни на шахту, и ему выдали новенькую рабочую форму, сплетенную из ивовых прутьев шахтерскую каску и пару блестящих резиновых сапог. Великолепных сапог. Таких он ни разу не видел за все двадцать лет жизни. Он даже не решался их надеть и в первый день спустился в забой в сшитых матерью матерчатых туфлях, какие носят в горах, с черными кожаными мысками и толстой, многослойной, простеганной подошвой. Кто-то обозвал его дураком, объяснив, что в шахте сплошь вода и без резиновых сапог нельзя. Он простодушно рассмеялся: «Не страшно!» Да, слова были именно эти. Ему доказывали, что сапоги — казенные, износятся — заменят на новые. А он продолжал улыбаться: «Зачем мне новые?» За спиной прозвучало: «Вот дурень!» Он не рассердился, даже не перестал улыбаться. Но на следующий день ему пришлось обуться в сапоги — столько воды было в забое. И все-таки ему сапоги прослужили гораздо дольше, чем остальным.

С тех пор минуло двадцать восемь лет. Всю жизнь, все силы отдал он работе.

В забое он грузил уголь на вагонетки. Подхватит лопатой двадцать — тридцать цзиней, больше не умещалось, — и так раз триста — четыреста, лишь тогда переведет дух. Крепь скрипела и скрежетала, камни с грохотом катились вниз. Он первым бросался спасать рабочее место, подпирая потолок круглыми деревянными опорами диаметром с умывальный таз. Как-то завалило проход, надо было вытащить наверх электродвигатель. Вагонетка пройти не могла, вдвоем было не протиснуться. Он присел на корточки, попросил взвалить электродвигатель ему на спину. Его отговаривали — в двигателе триста цзиней. Он, как всегда, широко улыбнулся, потом засмеялся, бросил: «Я попробую». И ползком, на четвереньках, ко всеобщему удивлению выволок эту махину…

Все двадцать восемь лет он так работал. Был уверен, что иначе нельзя, ведь столько добра он видел от партии и государства. На всю жизнь запомнился год пятьдесят четвертый, третий год его работы на шахте, когда душевые оборудовали кварцевыми лампами. Поднявшись из забоя и приняв душ, рабочие надевали темные очки, садились рядком и сидели так минут десять. Говорили, что шахтерам не хватает солнечных лучей, а от лампы исходили ультрафиолетовые и инфракрасные лучи, способные заменить солнечные, все это делалось ради здоровья рабочих. Еще ему запомнилось, как летним воскресным днем секретарь парткома, директор шахты и остальное начальство пришли в рабочее общежитие морить клопов. Опрыскивали и проверяли каждую щелочку, поливали кипятком. Какой-то увалень случайно пролил кипяток прямо на ногу секретарю парткома, но секретарь велел ему молчать об этом и продолжал работать вместе со всеми. С того дня клопы исчезли бесследно. И разве один такой случай был? Государство — все равно что семья, думал он. Как же не трудиться на совесть? Каждый человек ест, растет, набирает силы, куда же их девать? После аграрной реформы члены его семьи хоть смогли разогнуть спину. Предки его — крестьяне, каждое зернышко поливали потом, и если он будет плохо работать на шахте, как посмотрит в глаза родным и землякам, которые трудятся под изнуряющим солнцем, на собственных плечах таскают на поля воду для орошения. В те годы ему было единогласно присвоено звание ударника, и это заставляло его работать еще усерднее. В период «культурной революции» передовиков производства причислили к «черным элементам», призывали критиковать их, бороться с ними, но он, рядовой ударник, человек скромный, даже робкий, никому не перечивший, мало кого интересовал, хотя и его несколько раз прорабатывали, правда за компанию с другими, но великодушно дали возможность исправиться и оставили в покое. Он и прежде не отличался словоохотливостью, а теперь вообще замолчал. Мало того, что придурковатый, как могло показаться, так еще и немой.

Чей-то радостный смех вернул горняка к действительности. Это у входа в магазин детвора окружила юношу и девушку, которые несли в каждой руке что-то красное и зеленое.

«Жених и невеста! Жених и невеста!» — галдели ребятишки.

«Красавица сорока, длинный хвост, взял в дом жену, не забывай родную мать!»

А! Это молодожены! Разрумянились, так и светятся счастьем, полнотой жизни. Как не порадоваться за них! Он смотрел им вслед, мысленно желая счастья. Он не какой-нибудь чурбан, тяготы жизни не лишили его чувства прекрасного, его всегда волновали и будоражили появившийся на свет младенец, ребятишки, читающие по складам, молодые влюбленные. Он ощущал какую-то связь между всем этим и своим трудом на шахте.

А сам он? В двадцать восемь женился, конечно, на деревенской, а не на городской, которая «принесла бы в приданое талоны на зерно». От его дома до шахты было девяносто ли, добираться трудно: более тридцати ли пешком до города, потом автобусом, и еще пешком до шахты восемнадцать ли. Ему было около тридцати, когда один за другим умерли родители, со старшим братом он не поддерживал отношений. Жена родила ему подряд троих детей — двух дочек и сына. Рабочих рук в доме не было. Каждую весну в счет неиспользованных выходных дней отпрашивался с работы и отправлялся в деревню засадить приусадебный участок. В начале лета он приезжал красить дом, в разгар лета и пору «малой жары»[60] взрыхлял землю, осенью собирал урожай. Обычно он добирался до дому глубокой ночью, работал весь день, а на следующее утро возвращался на шахту. Ни разу не задержался. Бывало, что опаздывал на автобус, и тогда всю ночь шел пешком.

Нелегкой была жизнь, но он не жаловался. Хотя после двадцати с лишним лет работы в забое стали мучить желудок и ревматизм. Он нуждался в заботе, нормальном питании и сне, но приезд жены все оттягивал, боясь осложнений. Так прошло несколько лет. Боли в желудке и ревматизм все больше давали себя знать, и жена твердо решила приехать на шахту. Он не противился больше. Но где жить? Соседи по общежитию советовали построить домик. А стройматериалы откуда взять? Его высмеяли, ведь бревен на шахте полно, вон сколько домов построено! «Достать» стройматериал — не проблема. Тем более что он возьмет второсортный, а не первосортный, как начальство. Он поморщился, думал полдня, потом, растянув, как обычно, в улыбке рот, засмеялся и отрицательно покачал головой. Сосед по комнате, проходчик, проживший с ним вместе лет десять, хорошо его понимал; в выходной они пошли в лесничество, отыскали там какого-то родственника и купили сухостой — вполне сойдет для стропил; для такого домика вовсе не обязательно иметь бруски или бревна. Ежедневно после смены он шел к террикону собирать камни, на спине перетаскивал их на солнечное, защищенное от ветра горой место справа от железной дороги, у флажков, и складывал там, очищал налипшую землю. Вопреки ожиданиям, с помощью еще нескольких пар рук он все же выстроил однокомнатный домик. Жена оставила хозяйство на попечение дочерей, а сама с маленьким сынишкой перебралась к мужу. Теперь и у него наконец рядом была семья.

Очередь еще немного продвинулась вперед. Он все продолжал смотреть на блестящие, глянцевые сапоги, вспоминая свою, уже наполовину прожитую, жизнь, благо сейчас у него было свободное время. Обычно, вернувшись с шахты измученный, он валился на кан и сразу же начинал храпеть. А раз силы не те, значит, и голова не та, впрочем, головой он никогда особенно не умел работать.

Чего ждал он от жизни? Чего добивался? Он нечасто задавался такими вопросами. Почти никогда не испытывал обид или же недовольства. Многие считали его недотепой, на самом же деле он просто был человеком с открытой душой. Добрым и чутким. У окошечка снова началась перепалка, кто-то опять пытался влезть без очереди, стоявшие позади стали возмущаться, кричать. Такое здесь часто случалось. Видимо, пережив «великую культурную революцию», люди стали раздражительными, из-за любой мелочи, величиной с горошину, вспыхивают ссоры, перебранки — нет чтобы просто так уступить. Ему вдруг захотелось успокоить людей, вступиться за парня, у которого, может быть, срочное дело или случилась беда, позарез нужно зерно, а стоять он не может.

Надо научиться прощать друг друга, быть терпимее, тогда и жить будет легче. Он был уверен, что у каждого свои трудности: у народа — свои, у начальства — свои. Каждый может ошибаться, у каждого свои слабости, и если на все обращать внимание, на дело не останется ни сил, ни времени. Он уже готов был пойти к окошку, утихомирить ссорящихся, но вдруг передумал. «Ладно!» — сказал он себе. Но почему «ладно»? Дело в том, что в последнее время (а может, уже довольно давно) он стал сомневаться в своей правоте, в самом дальнем уголке души появилось «что-то», а что, он и сам не мог понять. Это «что-то» все росло и росло, лишало его покоя. Он вспомнил годы тяжелой борьбы и гонений. Лишь те преуспевали, лезли наверх, кто мог обвести вокруг пальца и начальство, и подчиненных, у кого язык хорошо подвешен, а кто честно работал, на того все валили, как будто так и надо.

Он душой болел за государственную казну: взять хотя бы шахту! Металлическая опора, к примеру, стоит больше ста юаней, как наручные часы, а сколько их валяется! И никому дела нет: начальство спрашивает с рабочих только количество, чтобы в срок отрапортовать об успехах, вносит беспорядок, мешает делу, а качество никому не нужно. Учета никто не ведет, ежегодно на одной только шахте пропадает больше ста тысяч тонн угля!

Каждый начальник прежде всего заботится о собственной выгоде. А производственные проблемы норовит спихнуть на другого… Сын помощника директора шахты женился на дочери начальника диспетчерской, живут друг против друга, а разъезжают на казенной машине, причем дальней дорогой, ну и, разумеется, бензин государственный. Говорят, будто начальники все перессорились между собой. Он только и слышит, как все охают да ахают, говорят, если и дальше все так пойдет, шахта превратится в бардак. Осуществляются ли «четыре модернизации»?[61] Чем они там наверху заняты? Обычно он всегда и всех мог понять, но тут едва ли найдешь оправдание. Общее положение, как эпидемия, сказалось и на нем. Уже не было прежних сил, что-то очень важное ушло из души, и там теперь пустота. Словом, трудно. Ох, как трудно. Сколько хлопот, например, с покупкой зерна!

У жены и сынишки временная прописка, поэтому нет продовольственной книжки, зерно, получаемое от производственной бригады, а также выращенное на приусадебном участке, невозможно притащить на себе в город — приходится сдавать на приемный пункт в обмен на продовольственные книжки, а книжки отоваривать в магазине. Но в магазине не всегда все бывает. Горожанам в один раз можно, например, купить пшеницу, ржаную, кукурузную муку, гаолян или чумизу, если их нет — разрешают купить в другой раз, достаточно сделать соответствующую запись в книжке; те же, у кого временная прописка, должны выкупать все за один раз. Бывало, подойдет его очередь, а зерно все распродано. Через некоторое время снова надо идти и снова стоять в очереди. С временной пропиской около ста семей. Но это мало кого интересовало. Шахтеры, человек тридцать, с трех участков писали, говорят, в Управление шахты, просили решить как-нибудь этот вопрос. Прошло пять месяцев, но ответа не было. Самые настойчивые пошли узнать, как обстоят дела, к заместителю директора шахты по быту (тому самому, чей сын взял в жены дочку начальника диспетчерской). Только тогда стало ясно, что письмо ушло в неизвестном направлении. Оказывается, замдиректора слышал об этом деле, письмо читал, но выхода не нашел — ведь продовольственный магазин относится к финансово-торговому ведомству, к шахте не имеет ни малейшего отношения. Замдиректора еще и отчитал рабочих, сказав, что сейчас все заняты проведением в жизнь «четырех модернизаций», организацией труда на шахте, еще надо начислять заработную плату, премии — вот о чем прежде всего следует думать, а с бытовыми трудностями пусть сами справляются. Мало того, что написали письмо, так еще бегают, пристают со всякой ерундой, отвлекают начальство. Где же тут взять силы на модернизации! Временная прописка — проблема не новая, тут много сложностей. Рабочие замялись, мол, они сами-то городские, просто сочувствуют другим и пришли выразить общее мнение. Но замдиректора стоял на своем: вопрос о снабжении людей с временной пропиской — мелочь в сравнении с другими важными проблемами, и он надеется, что рабочие правильно поймут руководство… Так ничего и не решилось, и ему по-прежнему приходилось по нескольку раз в месяц стоять в очереди за зерном. Из молодого, пышущего здоровьем, статного парня он превратился в сгорбленного, изможденного старика и лишь теперь стал понимать, как тяжела жизнь, как непросто строить социализм.

Кто-то легонько толкнул его в спину — значит, надо продвинуться вперед. Но тут он застыл на месте, ослепленный на миг блеском резиновых сапог в лучах заходящего солнца. Этот блеск проник в самое сердце, затопил его горячей волной, в груди стало жарко, он словно парил в воздухе. Он вдруг распрямился, ощутив прилив сил. Ему вспомнился случай, происшедший несколько дней назад.

Где-то через полгода после приезда жены сломалась кухонная доска, а в ближайшем магазине их не было. Почему? На этот вопрос продавец ответил, что примерно год назад завезли партию, но покупателей не нашлось, товар провалялся и был отправлен в другие магазины. Затребовать обратно нельзя, тем более для одного покупателя. В выходные дни он раз-другой сгонял в уездный город. Увы! В первый раз товар не завезли, а во второй — был переучет. Он только напрасно потратил время, туда и обратно — это шестьдесят ли. Куда проще как-то приспособить старую, сломанную. Но жена воспротивилась, пригрозив, что перестанет готовить, если он не найдет доску.

— Где же я ее возьму? — пробурчал он себе под нос.

Жена подсказала:

— Разве мало в забое деревяшек? Другие вон мебель делают, а ты даже кухонную доску не можешь!

На шахте в самом деле было немало отходов дерева. Если кругляк оказывался слишком длинным для опоры, лишний кусок спиливали и бросали. Обрубки уносили на растопку печей, бревна растаскивали на мебель. Каких только безобразий не творили в дни разгула цзаофаней. Но никому до этого не было дела. Вот до чего доводит анархия! У него не было образования, поэтому он с трудом выговаривал политические термины и всякие новые, непривычные ему слова, но «анархизм» почему-то запомнил с одного раза и сразу понял, что от него один вред и людям, и государству.

За всю свою жизнь он ни разу не усомнился в том, что закон надо соблюдать неукоснительно, и ни за что не принял бы сторону анархистов. Само собой, ему и в голову не пришло бы вынести с шахты деревянный брусок. Однако жена слышать ничего не хотела. Она сразу все поняла, переехав на шахту. У других и на крыше, и под крышей — везде доски, деревяшки, а у них кухонной доски и то нет. Она, плача, его ругала, что он-де сам тупой, хуже деревяшки, дубина стоеросовая. Кончилось тем, что жена забастовала, перестала готовить еду. Он не спорил — в самом деле, не проводить же с ней воспитательную работу, вздохнул и улегся в постель. Ничего, можно поспать и на голодный желудок. Надо надеяться, что к утру она прекратит забастовку, пожалеет его, больного.

Но жена мало того что продолжала «бастовать», так еще мучила его полночи, спать не давала, плакала, всхлипывая, обзывала нерадивым хозяином, грозила забрать сына и вернуться в деревню; пусть помирает от своих болячек, что ей за дело? Нет, дальше тянуть нельзя, он поглядывал на жену, борясь сам с собой. И вот едва забрезжил рассвет, у него созрело грандиозное решение: он совершит поступок во вред государству, вынесет с шахты какой-нибудь кусок дерева. Но как это сделать? Его терзали сомнения. Вытащить потихоньку наверх — стыдно, да и боязно, просто беда. Другим это раз плюнуть, а для него — мучение. Сказать начальству — а вдруг не поймут, начнут снова критиковать? Как же быть? Никогда прежде не приходилось ему сталкиваться с таким трудным делом, вот уж поистине голова раскалывается! Утром он спускался в забой все так же мучимый сомнениями. Лишь после смены принял решение. Подошел к бригадиру и, заикаясь, промямлил:

— Начальник, я… у меня в доме нет кухонной доски…

Он повторил это несколько раз, и когда бригадир наконец понял, то расхохотался до слез и махнул рукой, мол, нужна тебе деревяшка — нечего начальству докладывать, выноси, и дело с концом. От неожиданности он остолбенел, потом, испуганный и растерянный, пошел в транспортную траншею. Там был свален в кучу хороший крепежный лес и множество деревяшек. Он поднял кусок дерева длиной около двух чи и тут же бросил — еще сгодится на крепеж, если распилить. Поднял другой кусок, покороче, — и этот в дело пойдет. Снова бросил. Наконец нашел совсем маленький, ни на что не годный, разве что на кухонную доску. Он обвязал деревяшку бракованным бикфордовым шнуром, пятясь, выбрался из забоя и, низко опустив голову, пошел прямо домой, у него даже не осталось сил на душевую. То ли из-за раскаяния, то ли из-за страха, деревяшка весом всего в несколько цзиней казалась целой глыбой, тяжелее, чем электродвигатель, который ему как-то пришлось тащить на себе. Он даже весь согнулся.

Вдруг сзади засигналила машина. Он оглянулся — джип. Наверняка начальство. Надо бежать, спрятаться. В смятении он поднялся на железнодорожные пути. По одну сторону — шоссе, по другую — обрыв. Укрыться негде. Сердце бешено колотилось, его обдало жаром, мысли путались, словно в бреду. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он побежал.

Но разве убежишь от автомобиля? Джип затормозил совсем близко. Из машины вышел человек лет сорока, внушительного вида. Следом за ним — шофер. Они поднялись на железнодорожные пути и остановились прямо перед ним. Он бросил деревяшку, опустил голову, сник весь, ожидая выволочки. Раз виноват, пусть воспитывают.

— Товарищ, как вас зовут? — вежливо спросил мужчина, голос его звучал мягко, располагающе. Не ослышался ли он, не сон ли это? Он промолчал.

— Директор спрашивает, как твое имя, отвечай же! — совсем не мягко и не вежливо обратился к нему шофер, даже мурашки побежали по телу.

— Зачем вы так? — в голосе мужчины слышалось недовольство.

Словно очнувшись, он поднял голову и взглянул на говорившего. В сумерках ему удалось разглядеть только крупные, правильные черты лица и мягкую улыбку, эта улыбка была, бесспорно, адресована ему. Теперь он начинал понимать. Недавно прошел слух, что на шахту прислали нового директора, в прошлом шахтера, перевели из Управления, и что у этого директора свои методы управления производством, — об остальном, что касалось директора, он имел весьма смутное представление — начальство его мало интересовало.

— Товарищ, как ваше имя? — повторил мужчина так же вежливо.

Набравшись храбрости, он назвал наконец свое имя.

— Вы из какой бригады?

Он назвал участок, бригаду.

— А где живете?

На этот вопрос он не знал, как ответить. На доме не было ни номера, ни названия улицы. Он мог лишь указать в сторону темнеющего обрыва в двух ли от дороги.

— Там. Мы с временной пропиской.

Директор сделал водителю знак и повернулся к нему:

— Садитесь в машину! — а сам поднял с земли чурбак.

В машину? Зачем? Куда ехать? Он ничего не понимал. Тут шофер, кивнув на деревяшку в руках директора, бросил на него свирепый взгляд, видимо означавший: да возьми же ты ее сам. Он не понял, чего хочет шофер, и продолжал стоять как вкопанный. Водитель сам было попытался взять у директора деревяшку, но тот не отдал и снова пригласил:

— Садитесь же!

Он догадался, куда его повезут. Ну конечно же, в отдел охраны! Вместе со злополучным чурбаком, который он украл. Обижаться не на кого, сам виноват — самому и отвечать.

В полной растерянности он сел в машину. Директор — рядом.

Дорогой директор расспрашивал его о семье, о зарплате, о том, как ему живется, и наконец — зачем ему понадобился чурбак. Он отвечал все честно, без утайки.

— До «культурной революции» вы два года подряд были ударником труда, верно? — Вопрос был неожиданным. Застал врасплох. Откуда директор знает? Он грустно усмехнулся, кивнул. Хорошо, нечего сказать, со значком передовика воровать государственное добро!

Директор вздохнул. Он понял, что означает этот вздох. Печально, когда ударника труда приходится везти в отдел охраны! Сердце у него заныло.

Стало так горько. Вряд ли когда-нибудь удастся оправдаться перед директором. Шахта огромная, несколько тысяч рабочих, дел по горло, а тут еще приходится везти, и кого — ударника труда — в отдел охраны. Сказать бы директору, что никогда этого больше не будет, чтобы не переживал, так ведь он и говорить толком не умеет. В этот момент он ненавидел себя.

Директор вынул сигареты, предложил ему. Он поблагодарил и замялся — люди его поколения редко курили. Директор зажег сигарету, и при ее слабом отблеске его лицо казалось озабоченным, напряженным. И все из-за него. Беспокойство росло, хоть бы водитель прибавил газа, ему хотелось скорее доехать до отдела охраны и честно во всем признаться.

Машина остановилась.

— Здесь, что ли? — обернувшись, спросил шофер.

Высунувшись в окошко, он увидел знакомые флажки у железнодорожного полотна, а за полотном, через сотню шагов, его дом. Зачем его сюда привезли? — подумал он.

Директор вышел. А он не двинулся с места.

— Выйдите. Машина дальше не пройдет, нет дороги, так что придется выйти здесь, — сказал директор.

Указывая на тусклые огоньки у подножия горы, директор поинтересовался, не там ли его дом. Он кивнул. Директор сказал, что сегодня он занят на совещании, а в следующий раз непременно зайдет, еще он велел взять завтра в столярной кухонную доску, сказать, что директор его прислал, а чурбак оставил в машине.

Он долго провожал взглядом исчезающий в темноте джип, не в силах понять, что же произошло. Едва волоча ноги, он вернулся домой, до полуночи пролежал на кане, не сомкнув глаз.

На следующий день, купив в столовой пампушки и жуя на ходу, он спустился в забой. О вчерашнем никто и не вспомнил. Он нашел бригадира, признался в своем проступке. Бригадир покосился:

— Взял так взял, чего толковать о вчерашнем дне!

Не успокоившись, он догнал бригадира и стал говорить, что виноват и перед страной, и перед начальством, слова шли от самого сердца. Бригадиру это порядком надоело, он бросил несколько фраз и отвернулся.

В сумерках он поднялся из забоя, совершенно забыв и о кухонной доске, и о столярной мастерской. Дойдя до памятного места на железной дороге, он присел на край полотна и долго сидел, глядя, как солнце опускается за гору; снова вспомнил, что произошло с ним вчера в это же время, и никак не мог найти этому объяснения.

Наконец он встал и поплелся домой.

Не успел прийти, как явился секретарь партячейки бригады. И к его изумлению принес широкую кухонную доску. Оказалось, это директор ему поручил отнести доску в подарок. Секретарь покритиковал бригадира за равнодушие к членам бригады, выспросил, какие у него трудности, что он думает о работе на шахте и в бригаде.

А он молчал, прижимая к груди новую доску, вдыхая нежный аромат ивы, из которой она была сделана, и две скупые слезинки скатились на спецовку.

После ухода секретаря он еще долго сидел на кане, погрузившись в раздумья. Где он видел это лицо, эту улыбку? Ведь с директором они прежде никогда не встречались. Ну конечно, он видел такую улыбку. И тоже у начальников. Но это было десять лет назад. В его омертвевшей душе словно забил родник.

На следующий день, когда в ожидании вагонетки рабочие, как обычно, весело переговаривались, пользуясь выдавшейся свободной минутой, он не принимал участия в разговоре, перебирая в памяти события вчерашнего дня. Вспоминал директора, его добрую улыбку. Вдруг кто-то сказал:

— Ну, наш директор и впрямь строг! Вчера секретарю партячейки второй бригады Вану, как говорится, пришлось отведать горелого петуха.

— А ты не спросил, бригадир, вкусно? — поинтересовался один из рабочих.

— И остро, и горько, — ответил зычным голосом бригадир.

— Что же это Ван сплоховал? — опять спросил кто-то.

— Вчера в диспетчерской обсуждали идеологическую работу и проблемы быта, — громогласно объявил бригадир, приняв позу оратора, — отчитывались все бригады. Секретарь второй бригады, уважаемый Ван, доложил, сколько у них учебных групп, сколько досок почета для отличников соревнования, долго говорил, сыпал прибаутками, рассказал об идеологическом воспитании каждой рабочей семьи, о борьбе за «преумножение хорошего и сокращение плохого». И вдруг директор постучал ручкой по чашке.

— Он, видимо, хотел, чтобы Ван говорил помедленнее и можно было записать прибаутки, распространить опыт?

— Распространить опыт? Хм, как бы не так! — бригадир повысил голос. — Он спросил Вана, известно ли ему, что в его бригаде есть старый рабочий, который живет у самой горы напротив железнодорожных флажков, он проработал на шахте двадцать восемь лет и три месяца, а у него временная прописка, из добытого им угля можно насыпать небольшую гору, а в доме у него нет даже кухонной доски и из-за этого скандалы с женой. За все двадцать восемь лет этот рабочий и щепки не вынес из шахты, а вот вчера унес домой чурбак. Директор спросил, знает ли Ван, ответственный за идеологическую работу, о чем думает этот рабочий, какие у него трудности. Есть ли у него хоть какая-то надежда, или он совсем отчаялся? Потом директор обратился ко всем:

«Вот мы с утра до вечера призываем рабочих не щадя сил трудиться на шахте, а что мы знаем о них? Мы — кадровые работники? Мы видим лишь уголь и то, что связано с его добычей. А интересуют нас вопросы быта рабочих? Легко сказать: „Будьте активными“. А что мы для этого сделали? Идеологическая работа, — сказал директор, — как раз и нацелена на то, чтобы каждый осознал свою ценность, занял свое место в жизни и обществе. Лишь тогда, словно родник из земли, прорвутся наружу его способности, его талант! И никакие „учебные группы“, никакие стенгазеты не решат проблемы. Хватит прибауток! Хватит фальши, пустословия, краснобайства, слишком много вреда и горечи принесли они нам. Будьте внимательны к людям, идите к рабочим, служащим, делайте настоящее дело!» Затем директор снова обратился к секретарю Вану: «После собрания пойдете в столярную, найдете там кухонную доску, которую по моему заказу должен был сделать мастер Чжан, и отнесете в подарок старому рабочему, деньги я за нее заплатил. От имени руководства шахты поинтересуйтесь, как живется его семье, скажите, что руководство не проявляло достаточной заботы о них. Конечно, проблем сейчас много, все сразу не решить. И рабочие это прекрасно понимают. Особенно старшее поколение. Они скромны, даже чересчур. Никогда ничего не требуют. Дают много, а просят мало! Китайский горняк — это великий человек!» В глазах директора блеснули слезы…

Наступила тишина, даже любители почесать языки молчали, тронутые до глубины души рассказом бригадира, прислушиваясь к голосу собственного сердца.

— Ха-ха, не один секретарь Ван «отведал горелого петуха», — бригадир понизил голос. — Всем досталось по кусочку… На всю жизнь запомним!

На площадке, где рабочие дожидались вагонетки, было полутемно, и никто не видел главного героя этого рассказа — он забился в угол и шарфом утирал слезы.

В тот день, неизвестно только откуда силы брались, круглые опоры, весом в сто цзиней каждая, он перетаскивал с необыкновенной легкостью; лишь к концу смены, когда пришло время выбираться наверх, он вдруг почувствовал, что ногам мокро и неудобно идти, — сапоги не то чтобы прохудились — намокли от пота…

Вымывшись в душе, он отправился в клуб, где каждый месяц проходило собрание по распределению премий. Но только успел он примоститься в углу в последних рядах, как сразу увидел на сцене знакомое красивое лицо.

— Попрошу главную силу нашей шахты, тех, кто трудится на переднем крае, занять первые ряды! — громко сказал в мегафон директор.

На собраниях он всегда сидел в последних рядах. Идти вперед или оставаться на месте? Идти!

Директор повторил свою просьбу. Он выпрямился впервые за все эти долгие годы. И пошел вперед.

Теперь он отчетливо видел мягкую улыбку директора. Эта улыбка относилась ко всем, кто был в зале. И к нему тоже. Не отрывая глаз, он смотрел на это лицо, ставшее ему родным.

Вдруг улыбка исчезла. Директор нахмурился. Он заметил, что на длинном столе перед каждым начальником лежат сигареты. Из третьего ряда хорошо было слышно, как директор сказал своему заместителю по быту: «Чтобы больше этого не было!» Он ссыпал все сигареты в коробку, подошел к краю сцены и громко объявил:

— Подходите, товарищи, берите сигареты, курите, закоптим как следует этот зал! — и стал раздавать сигареты прямо со сцены, приговаривая: — Побольше назад передавайте. Не жадничайте!

Люди смеялись, хватали сигареты, одну на несколько человек. Затягивались по очереди, с такой жадностью, словно у сигарет был какой-то особый аромат.

Он не курил, и потому разинув рот смотрел, как курят другие. И вдруг (даже для него осталось загадкой, как это произошло) он выхватил изо рта у соседа сигарету, глубоко затянулся, закашлялся до слез…

Очередь за зерном потихоньку ползла.

Скоро он подойдет к окошку, но его это мало волнует, все мысли перепутались в голове, ни одной не ухватишь. В его опустошенной душе, обогретой после суровой зимы лучами весеннего солнца, все потихоньку возрождалось, оживало. «Хозяин шахты» — ему и прежде нередко доводилось слышать эти слова. Но тогда это были призывы: «Не будь рабом показателей, будь хозяином шахты!» И именно в те времена, он сам это видел, люди не только уносили домой бросовые деревяшки, но распиливали и хорошие бревна себе на мебель. Уносили взрывчатку и капсюль-детонаторы глушить рыбу на запруде. В рабочее время обрабатывали свои участки на склонах горы. Он был в отчаянии, бросался то к одному начальнику, то к другому, но в ответ слышал лишь нравоучения, мол, «рабочий должен сам освободить себя», что же в таком случае значит «хозяин шахты»? Он не понимал. А сейчас, кажется, начинает понимать. Он — частица рабочего класса, такой же, как все остальные (в том числе и начальники), ничуть не хуже других. И у него тоже должны быть свои требования к жизни, свои желания. Чувство собственного достоинства. Эти мысли заставили его распрямить спину. Он ощутил себя молодым, полным сил и энергии, ему еще так много надо сделать. Солнце наполовину скрылось за горой, но даже последние его уже слабые отблески, игравшие на резиновых сапогах стоявшего впереди парня, казались ему ослепительно яркими. Надо поговорить с парнем, сказать, что сапоги выданы для работы в забое, зачем же трепать их без дела? Надо ему объяснить, что значит «хозяин шахты». И еще заняться вопросом продажи зерна. Пойти прямо в министерство финансов и торговли, пусть подумают, как избавить рабочих от очередей. В шахте, в старом забое, где уже нет породы, все еще стоит более тридцати опор, надо бы пойти туда с молодыми ребятами, вытащить опоры, все до единой, чтобы снова пустить их в дело. Вот куплю зерно и пойду поищу бригадира, поговорю с ним об этом… Ему опять вспомнилась мягкая улыбка на красивом лице. Да, много есть дел, о которых надо беспокоиться самому.

— Эй, твоя очередь! — раздался громкий голос из окошечка величиной с ладонь.

Он поспешно сунул в окошко деньги и книжку и тут же окликнул владельца сапог, которому выписывали чек:

— Эй, парень! Получим зерно, пойдем вместе!