Современная новелла Китая

ГУ ХУА ДОМИК, УВИТЫЙ ПЛЮЩОМ © Перевод В. Семанов

Уже долгие годы в Туманных горах ходит легенда о молодой женщине из племени яо. Рассказывают, что жила она в глухих заповедных лесах Туманных гор, в Зеленом логе, и была помощницей лесника, своего мужа. Звали ее Пань Цинцин — Зеленая. В горах она родилась, выросла, вышла замуж и даже в лесничестве, находившемся довольно далеко, была всего раз. Поэтому парни из лесничества никогда ее не видели, только слышали, что она прекрасна, как фея.

Домик Цинцин, сплошь увитый зеленым плющом, был срублен из цельных стволов пихты, да так крепко, что даже кабанам не удавалось его подрыть. Лишь у самой земли бревна почернели и обросли «белыми ушками» — древесными грибами. За домом протекал чистый горный ручей, который никогда не замерзал. С внешним миром Зеленый лог связывала единственная тропинка. Правда, накануне «культурной революции» здесь начали устанавливать телефонную связь, чтобы в случае необходимости сообщить о пожаре, но вскоре провода порвались под тяжестью обильного снега, а чинить было некому: во время «культурной революции» начальники в лесничестве сменяли друг друга, точно фигурки в волшебном фонаре или блины на сковороде. Так и не проник телефон — символ современной цивилизации — в эти древние леса… Здесь всегда было тихо, и днем и ночью, будто на сотни верст вокруг все уснуло, только цветы распускались да голубой дымок вился над домиком. Сонную тишину не нарушали ни крики петухов и горных птиц, ни лай собак, ни детский плач.

Родители Пань Цинцин умерли рано, и осталась она одна с мужем — Ван Мутуном, здоровенным мужиком. Такому впору на тигров охотиться, а он за лесом присматривал, как и жена. Перед едой любил пропустить чарку-другую кукурузного самогона, который гнала Пань Цинцин, а если перепивал, ей же доставалось. Вообще-то мужем он был неплохим и по-своему любил жену. Сам ходил в горы за хворостом, жену не посылал, сам рубил его и складывал в ровные поленницы перед входом. Прорубал просеки в лесах, и в Зеленом логе уже почти двадцать лет не было пожаров. Сам обрабатывал большой приусадебный участок на берегу ручья, круглый год обеспечивая семью овощами. Пань Цинцин оставалось лишь присматривать за детьми, кормить свиней и делать всякие мелочи по дому, поэтому в свои двадцать шесть лет, имея двоих детей, она оставалась юной и красивой, как девушка.

Грамоты Ван Мутун не знал, зато был сметлив и очень самоуверен. Он чувствовал себя хозяином Зеленого лога, маленьким феодалом. Все здесь принадлежало ему: жена, дети, дом, хотя сам он подчинялся лесничеству. До рождения детей Пань Цинцин не раз просила сводить ее в лесничество, почти за пятьдесят километров, так он даже бил ее за это или ставил в наказание на колени. Боялся, что жена, увидев другую жизнь, полную соблазнов, сбежит с каким-нибудь бездельником, которых полно в лесничестве. Лишь когда родился сын, а потом дочка, он немного успокоился — дети крепко привязывают. Наконец он почувствовал, что Пань Цинцин ему настоящая жена. Теперь пощечины он щедро раздавал детям, ставил их на колени, как, бывало, жену, поддерживая таким образом порядок в семье. В домике, увитом плющом, образовалось маленькое общество, где соблюдалась железная субординация и каждый знал свое место.

Они жили оторванные от мира; такую жизнь, пожалуй, не назовешь идеальной, зато она была спокойной и привычной. Раз в месяц Ван Мутун ходил в лесничество, получал жалованье за себя и жену и покупал все необходимое: рис, масло, соль и многое другое. Кроме того, он приносил домой новости, рассказывал, что случилось в лесничестве и за его пределами. Пань Цинцин слушала мужа, широко раскрыв свои блестящие круглые глаза, с таким любопытством, словно он рассказывал ей заморские волшебные сказки. В последние годы это чаще всего были истории о хунвэйбинах и цзаофанях: как ученики, надев на своих очкастых учителей черные доски, водили их по горам, точно обезьян; как один лесотехник, проучившийся полжизни, бросился в заводь для буйволов и захлебнулся на мелководье, даже спину не замочил. Теперь критикуют каких-то конфуцианцев, охотятся за ними, как за оленями, только что не стреляют. Всех грамотных называют конфуцианцами. Эх, хорошо у нас в Зеленом логе! Земля черная, жирная, палку воткнешь — и то прорастает! Мы с тобой грамоте не обучены, никого не трогаем, и нас никто не трогает…

Пань Цинцин не все понимала, но чувствовала, что грамотным сейчас живется несладко, что культура — это несчастье. А вот они с мужем счастливы. «Хорошо у нас в Зеленом логе!» Она так привыкла к этим словам, что поверила в них и не хотела думать о непонятной борьбе в лесничестве и прочих дьявольских местах. У нее не было никаких особых желаний — лишь бы муж поменьше ругался и не так сильно бил. Едва темнело, они крепко запирали дверь и ложились спать, сжигая, таким образом, за полгода не больше четверти литра керосина. Никто не слышал, о чем говорят муж с женой ночью, только луна да звезды, глядевшие в высокие окна.

— Цинцин, роди мне еще нескольких ребятишек!

— У нас и так двое. А ты сам говорил, что сейчас нельзя много рожать. Сделают стерильным!

— Ничего, нам и семерых можно!

— Не бережешь ты меня…

— Не берегу? А чего тут страшного?

— В лесничестве заругают…

— Не бойся! В крайнем случае не дадут пайка на лишних детей. Так у нас земля есть. Разве не видишь: у меня руки — как совки для риса! Почему же не родить? Вот скоро хлопчатник посею, достанем прялку твоей матери, ткацкий станок, вымоем хорошенько…

— Вижу я, ты всю жизнь хочешь меня в горах продержать! Как фазаниху!

— А что? Ты моя!

Он крепко обнимал Пань Цинцин, и она затихала в его жарких объятиях. Да, она — его собственность, он может ее ругать, бить, а она будет рожать — так же легко, как плодоносит дерево. Ведь она здоровая, в самом расцвете, боль ей нипочем. И молоко из грудей льется так же свободно, как сок из дерева. Муж у нее сильный: хоть кабана, хоть тигра одолеет. Руки — как железные обручи, обнимет — не вырвешься. Силушку девать некуда! Но там, за горой, мужья с женами, пожалуй, то же самое делают?

Летом 1975 года в Зеленом логе появился Однорукий. Не какой-нибудь там начальник, а простой городской парень, ровесник революции 1949 года, направленный в лесничество на поселение. Звали его Ли Синьфу. Высокий, красивый, приветливый. Он хорошо умел отбирать семена и выращивать рассаду, но в 1966 году к нему вдруг стали привязываться хунвэйбины. А тут он еще, прыгая на поезд, угодил под колеса и потерял руку. С тех пор у него вместо руки болтался пустой рукав.

Несколько лет Ли Синьфу промаялся в городе и вернулся в лесничество — здесь-то его и прозвали Одноруким. Никто не знал, куда его пристроить, обзвонили все лесоповалы, все лесоводческие бригады — нигде не берут. И инвалид, и у хунвэйбинов на заметке — лучше не связываться. А то, как говорится, уронишь кусок соевого творога в золу, потом не сдуешь, не отряхнешь. В это время из Зеленого лога пришел за своим пайком лесник Ван Мутун. Завполитотделом лесничества, однофамилец Мутуна, увидев лесника, хлопнул себя по лбу: почему бы не послать Однорукого в Зеленый лог на помощь Ванам? Работа не тяжелая, к тому же на сотни верст вокруг ни души. С кем ему там вступать в сговор — с мартышками и фазанами?

Ван Мутун обрадовался было, но, узнав, что речь идет о калеке, сразу скис.

— Послушай, старина Ван, — похлопал его по плечу завполитотделом, — ведь ты давно хочешь вступить в партию? Вот тебе испытание и партийное поручение. Что калека — не так уж плохо, легче им руководить. Я лично с ним поговорю, скажу, что он должен беспрекословно тебе подчиняться, обо всех своих действиях докладывать, а на отлучки из Зеленого лога спрашивать у тебя разрешения. Ну, и ты постарайся, помоги перевоспитать этого молодого интеллигента, совершившего ряд ошибок!

Лесник кивнул. Ему даже нравилось, что он будет кого-то перевоспитывать.

Так Однорукий поселился в Зеленом логе, и в обществе, возглавляемом Ван Мутуном, стало на одного члена больше. В двадцати — тридцати шагах от своего дома, почти на самом берегу ручья, Ван с женой поставили невысокий сруб, покрыли еловой корой, и получилась хижина. Сначала лесник не испытывал к Однорукому какой-либо неприязни, наоборот, ему льстило, что тот называет его не иначе как старшим братом Ваном. А Однорукого сразу очаровала тихая красота Зеленого лога. Ван каждое утро посылал его на смотровую вышку на перевале. Ли Синьфу шагал по тропинке, змеившейся среди леса, и ему казалось, что все это сон. По долине стлался молочно-белый туман — густой и текучий, как сок, и возникало ощущение, будто не идешь, а плывешь. Таять туман начинал часов в девять-десять, когда из-за горы появлялось солнце. Ли Синьфу сидел на смотровой вышке, среди тысяч изумрудных деревьев, а под ногами по-прежнему расстилался туман. Особенно хороши были гуандунские сосны и железные ели — тсуги, их макушки торчали из тумана как волшебные островки.

Но ни о чем волшебном Однорукий не думал, если не считать того, что ему нравилась хозяйка, очень добрая и красивая. Ее черные глаза, казалось, могли говорить и даже петь. Ли Синьфу всячески скрывал свои чувства, предусмотрительно держался от Пань Цинцин на расстоянии, но молодому парню невмоготу одиночество. А с кем можно было дружить в этой зеленой долине? С обезьянами, дроздами, рябчиками?

Семилетний Сяотун и пятилетняя Сяоцин, дети Ванов, вначале побаивались Однорукого, но после того, как он поймал мальчику коноплянку, а девочке сплел венок и позволил поглядеться в свое зеркальце, все изменилось, и дети стали называть его дядей Ли. А еще через некоторое время Сяотуна уже невозможно было вытащить из хижины Однорукого. У детей горцев есть свое обаяние, есть и свои навыки. Однажды в хижину заползла большая змея, и Однорукий затрясся от страха, но Сяотун ему объяснил, что змея ни за что не нападет на человека, если ее не трогать. И еще он с видом знатока заявил, что в Зеленом логе водятся три типа змей: бамбуковая, шумливая и вертлявая. Бамбуковая очень ленивая: свернется вокруг бамбукового ствола и не двигается, только шипит, приманивая птиц. Сяотун вскинул голову, закрыл глаза и, сложив губы трубочкой, зашипел. Подлетит птица, а змея ее цап, проглотит и опять лежит — переваривает. Шумливая — та совсем другая. Она бурого цвета, и когда ползет, даже трава шуршит, а поднимется — в половину человеческого роста будет. Сяотун округлил глазенки, разинул рот и бросился вперед с криком: «Ху, ху, ху!» Третья змея, вертлявая, толщиной с топорище, а длиной с коромысло, она когда ползет, все время вертит головой, как бешеная. Боясь, как бы Сяотун не попытался изобразить и эту змею, Ли Синьфу положил ему на голову свою единственную руку и спросил:

— Откуда ты все это знаешь?

— Бамбуковую змею сам видел, а о шумливой и вертлявой отец рассказывал. Он ловит змей и продает их за горой…

Ли Синьфу вспомнил змею, только что выползшую из его хижины, подумал, что мальчику пора учиться, и ему стало грустно.

Взрослые следят за детьми, а дети — за взрослыми. Каждое утро, высунувшись из дверей, Сяоцин с любопытством смотрела, как Однорукий чистит зубы. Однажды не утерпела, подошла к нему и осторожно спросила:

— Дядя Ли, у тебя воняет изо рта?

— Нет, — с трудом ответил Однорукий, у которого во рту было полно пены.

— Зачем же ты каждый день чистишь зубы?

Однорукий захохотал, выполоскал рот, умылся и ответил:

— А ты попроси маму купить тебе и Сяотуну зубные щетки. Тоже будете каждое утро чистить, и станут у вас зубы белыми и блестящими.

Сяоцин не сдавалась:

— Мама не чистит, а у нее зубы все равно белые и блестящие!

— И изо рта не пахнет?

— Ни капельки! Мама очень любит меня целовать, сладко-сладко… Не веришь, сам ее поцелуй!

— Сяоцин! Чертова девка! Ты что там болтаешь? Живо иди в дом! — вмешалась мать.

Сердце Ли Синьфу лихорадочно застучало. Он мигом скрылся в хижине, будто застигнутый на месте преступления. Ничего особенного, казалось бы, не произошло. Но лесник, который все видел и слышал, схватил девочку и поставил на колени, явно в назидание Однорукому: мол, учти, теперь у меня и на затылке глаза, так что берегись!

В целом жизнь обитателей Зеленого лога текла тихо, как горный ручей: здесь даже на самой большой глубине было по колено, а так — по щиколотку. И все же в ручье отражались колеблющиеся силуэты деревьев, чистое голубое небо, легкие белые облака и, наконец, длинная еловая жердь, которую поставил у своей хижины Однорукий — антенна для приемника.

Небольшой черный ящик мог говорить, петь и неожиданно нарушил здешнюю вековую тишину. Сначала к нему, набравшись смелости, потянулись Сяотун и Сяоцин, а затем и Пань Цинцин, которая якобы шла звать детей домой. И леснику волей-неволей приходилось каждый вечер заглядывать в хижину и забирать оттуда свое семейство. Бывало, что он при этом пускал в ход крепкие словечки, но Пань Цинцин игриво отвечала:

— Еще рано! Ляжешь сейчас — до рассвета проснешься.

Ишь ты! Ей, видите ли, в постель неохота ложиться! Лесник мрачнел, однако придраться ни к чему не мог. Он и сам никогда в жизни не слышал таких дьявольских песенок и испытывал к ним некоторое любопытство. Ему оставалось лишь сохранять суровость, приличествующую грозному мужу, следить и ждать дальнейшего развития событий.

Вскоре Однорукий с Пань Цинцин и детьми затеяли генеральную уборку: унесли с участка мусор и помет, срыли бугры, аккуратно сложили в сторонке дрова. Однорукий заявил, что надо посадить возле дома цветы, а Пань Цинцин и детей научить читать, писать и правильно говорить, как по радио. Хозяйка от радости заулыбалась, дети же вообще с утра до вечера ходили за «дядей Ли», повторяя каждое его слово. Он стал им ближе родного отца, и Ван Мутуну это, конечно, не давало покоя, как шип в глазу. Пришелец своей одной рукой всю жизнь перевернул в Зеленом логе, всю землю переворошил, как червь!

«Мать его! Думает, что ученый, так верх надо мной возьмет!» — злобствовал Ван Мутун. А тут еще Однорукий замахнулся и на его работу, суется со своими предложениями. Теперь, видишь ли, ему подавай громкоговоритель, деревянные щиты с правилами поведения в лесу, лесные обходы в две восьмичасовых смены, да еще не ставь силки, не собирай грибы. Придумал какую-то учебную группу для изучения политики и культуры и даже детей туда хочет втравить.

А Пань Цинцин все это нравится. Глаза блестят, улыбается, словно хочет сказать: «Смотри, что значит культура! Человек и думает, и говорит красиво, не то что мы!» Но у Ван Мутуна точно колючки в сердце выросли. Бросив уничтожающий взгляд сперва на жену, потом на Однорукого, он процедил сквозь зубы:

— Да, вони от тебя много, но я тебе мозги вправлю! Слушай, ты, горожанин! Еще старики говорили, что в чужую деревню со своими правилами не ходят. Разбираются, кто гость, кто хозяин. Ты хоть и не гость, но и не хозяин! В Зеленом логе уже двадцать лет как нет пожаров, мы на все Туманные горы прославились, сколько начальников в лесничестве сменилось, никто не ругал. Каждый год меня выдвигают в ударники по охране леса, и без всяких телефонов, деревянных щитов, восьмичасовых смен и учебных групп! Наточи-ка лучше свой тесак и поработай на просеках! Лесничество давно поставило меня начальником в Зеленом логе, а тебе завполитотделом все ясно сказал, надо было прислушаться!

Лесник стоял подбоченившись, и глаза его полыхали огнем. Глядя на него, Однорукий даже побледнел и потерял дар речи. Пань Цинцин прямо возражать не посмела, лишь сказала, едва сдерживая негодование:

— Товарищ Ли, он человек неграмотный, грубый…

Она осеклась, боясь, как бы муж ее не ударил. Ван презрительно усмехнулся:

— Я, может, и грубый, зато он нежный! Но сейчас грубые управляют нежными, а не наоборот, такое время. Ты, Ли Синьфу, не забывай, что руководство послало тебя в Зеленый лог на перевоспитание!

Сказав это, он пошел, раскачиваясь всем своим грузным телом, оставляя в земле глубокие следы.

Итак, предложения Однорукого разбились словно о скалу, не оставив на ней даже царапины. И он смирился. В самом деле, его прислали в Зеленый лог на перевоспитание. Некультурные перевоспитывают культурных — таково новейшее изобретение… Ли Синьфу понял, что ничего не сумеет изменить, и стал бояться Вана. Но энергия в нем бурлила по-прежнему. Покой означал тоску, одиночество, а тогда и жить не имело смысла — уж лучше прыгнуть со скалы. У него были книги, изданные еще до «культурной революции»: «Описание деревьев» и «Противопожарные меры в лесном районе». Каждый раз, отправляясь в обход, он брал с собой «Описание деревьев» и сличал с ним все, что видел вокруг. Он лелеял мечту изучить лесные ресурсы Зеленого лога, чтобы время зря не пропало и порубки в дальнейшем носили осмысленный характер.

Чувствуя, что Пань Цинцин его понимает, он рассказывал ей о своих замыслах. Она и в самом деле хорошо к нему относилась, как к брату.

— Дурачок, — говорила она мягко, — делай, что задумал, и ни у кого не спрашивай!

— А твой муж не рассердится на меня?

— Разве ты что-нибудь плохое делаешь? Эх ты…

Он боялся смотреть в ее черные блестящие глаза.

Ее протяжное «Эх ты…» звучало как музыка, как журчание горного источника и трогало до глубины души.

К осени Однорукий собрал в старые конверты немало редких семян: и какой-то особенно красивой ели, и золотолистой смоковницы, и древесного имбиря. Решил сделать грядку с рассадой, чтобы потом отнести саженцы в лесничество и отдать специалистам для выращивания. Под грядку надо было выжечь место, но Ван этим совершенно не интересовался, поэтому пришлось попросить о помощи Пань Цинцин.

В тот день Ван отправился в горы проверять силки. Однорукий с Пань Цинцин выбрали участок за огородом, не зная, что именно его лесник присмотрел для хлопкового поля, и подожгли траву. Огонь устремился вперед, повалил густой дым, они развеселились как дети, и тут вдруг с пустыми руками вернулся хмурый Ван. Холодно взглянув на них, он вытащил из-за спины тесак, срубил молоденькую сосенку и стал забивать огонь. Однорукий попытался объяснить, для чего они устроили пал, но Ван зарычал, как тигр:

— Поменьше суй свой нос куда не надо! Это место мне для другого нужно. А раз ты такой храбрый и не спросил моего разрешения, вечером напишешь объяснительную записку!

— Кому?

— Кому? Думаешь, если я неграмотный, так не управлюсь с тобой? Помяни мое слово, будешь у меня смирнехоньким, как полагается!

Пань Цинцин от обиды чуть не плакала. Муж грозно прикрикнул на нее:

— Ты почему свиней не кормишь! Ведро и то сожгла!

Женщина не посмела ответить. Однорукий с жалостью смотрел ей вслед, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

В каждом человеке должны жить вера и достоинство. Небольшой излом трудно починить, а большой — тем более. Ван Мутун считал, что Однорукий бросил ему вызов, да и жена стала отбиваться от рук, не так послушна, как раньше.

Однажды Ван отправился в лесничество за провиантом. Обычно он там ночевал, прежде чем пуститься в обратный путь, но в тот день неизвестно какой черт его баламутил, и он чувствовал себя неспокойно. Взвалив на плечи шестьдесят килограммов риса, он решил во чтобы то ни стало вернуться тем же вечером, протопал чуть не сто километров по горным тропинкам и явился уже под ночь, весь взмокший. В домике горел свет, дверь была не заперта. Выходит, жена еще не спит? Странно! Но внутри никого не оказалось. Лесник прислушался: из хижины Однорукого доносились смех и песни. Ван потрогал печку, кастрюли — все холодное. Охваченный яростью, он выскочил из дому, подобрался к окну Однорукого и увидел жену, которая сидела, подперев руками щеки, и увлеченно слушала радиоприемник. У нее на коленях лежал Сяотун, а у Однорукого — Сяоцин, чуть не обнимавшая его. Ван Мутун узнал песню, которую передавали, это была песня народности яо «Сердца влюбленных сладки, как бананы».

— Хорошая песня! Ее всегда пела моя мать… — сказала жена, озорно поблескивая глазами.

— Да, ваше племя умеет и петь, и танцевать! — Однорукий нежно взглянул на женщину.

Вана распирало от злости, но он виду не подал и крикнул только:

— Сяотун, Сяоцин! Вы чем занимаетесь, чертовы куклы? Скоро светать начнет!

Пань Цинцин испуганно схватила детей и выбежала из хижины.

— Ой, чего же ты не заночевал в лесничестве? Смотри, пот с тебя так и льет!

Ван стиснул зубы и ничего не ответил. Он чуть не сказал: «Заночуй я там, ты осталась бы у Однорукого!»

Вернувшись в свой дом, Цинцин поспешно разожгла огонь и принялась готовить еду. Вина подогревать не стала, боясь, что муж напьется и изобьет ее. Но лесник вел себя на редкость сдержанно. Молча вымылся и, даже не притронувшись к еде, завалился спать. Жена, видимо, поняла, в чем муж ее подозревает, несколько раз примирительно коснулась его плеча, но он лежал неподвижно, в любой момент готовый взорваться как пороховая бочка.

Ван Мутун был не только силен, но и достаточно сметлив. Он чувствовал, что его власть в Зеленом логе под угрозой и источник бунта в его собственной жене и детях. Неужели он будет спокойно смотреть, как Однорукий шаг за шагом разрушает его семью? Неужели он, знаменитый лесник, ударник труда, человек опытный, бывалый, спасует перед этим жалким интеллигентишкой, сосланным в деревню, калекой, пустобрехом? Не бывать этому! Он решил восстановить свою власть в доме и, едва настало утро, с каменным выражением лица, округлив глаза, словно барс, гаркнул:

— Сяотун, Сяоцин, встаньте на колени и внимательно слушайте! Если вы или ваша мать еще раз сунетесь в эту чертову хижину, я вырву вам глаза и переломаю ноги!

Дети опустились на колени и дрожали от ужаса, как стебельки под холодным ветром, даже зубы у них стучали. Пань Цинцин побледнела.

Затем лесник зашел к Однорукому и спросил, написал ли он объяснительную записку. Тот ответил, что еще не успел.

— Ты что, не понимаешь, когда тебе говорят? Не уважаешь меня? Имей в виду: твоя судьба в моих руках. С сегодняшнего дня делай, что прикажу, и не смей самовольничать! Даю тебе один день сроку: чтобы утром была объяснительная записка! — И он потряс кулаками, напоминающими железные молоты.

— Теперь каждый вечер будешь передо мной отчитываться: что сделал за день. Я сам буду к тебе приходить, а в мой дом не смей шляться! И не соблазняй моих домашних своим дьявольским ящиком, а то отведаешь вот этих кулаков! А твою мачту я вместе с проводами одним пальцем на гору закину!

Наведя таким образом порядок в семье и за ее пределами, Ван Мутун, чтобы изолировать Однорукого, придумал еще один, весьма эффективный способ. До сих пор все пути, в том числе в лесничество и на смотровую вышку, шли мимо хижины Однорукого. Теперь лесник расчистил еще одну тропинку, в обход. Это значительно удлиняло путь, зато изоляция была гарантирована.

Однорукому пришлось смириться. В Зеленом логе Ван был своего рода князьком. Прежде он редко заходил в хижину Однорукого, теперь же каждый вечер выслушивал там его отчеты. Он вдруг ощутил вкус власти и относился к Однорукому не менее строго, чем к «пяти вредным элементам»[21].

А Однорукий жил как улитка в своей раковине, даже радио боялся включить. Он в который уже раз набил себе шишки, наткнувшись на суровую реальность, и признал свое поражение. Зеленый лог снова погрузился в сонную тишину.

Зима в тот год выдалась необычная: снега не было, один иней. Старики говорили, что бесснежная зима предвещает сухую весну. Деревья по утрам становились от инея белыми, как собачьи зубы или, выражаясь изящнее, как серебристо-нефритовые одежды. На домах вырастали нефритовые шапки. Горный ручей, против обыкновения, замерз и перестал журчать, скованный ледяным панцирем.

Пань Цинцин от нечего делать — теперь она только варила еду и кормила свиней — достала корзину со старым тряпьем и, сев у печки, принялась шить детям туфли. Временами она прерывала работу и задумчиво смотрела на огонь. Ван Мутун каждый день ходил с детьми в горы охотиться на зайцев или барсуков и потом вешал шкуры на стены, а мясо варил — запах разносился далеко вокруг. Но Пань Цинцин почему-то поташнивало от этого запаха, как во время беременности. Гнетущая тоска лежала на сердце. Муж ее часто бил, все тело было в синяках и кровоподтеках, а она смотрела на его злобное лицо и молчала, слова не смела сказать, лишь подставляла спину, чтобы в живот не бил. От этой жестокости у Цинцин слезы не просыхали. Что за несчастная у нее судьба! Только Однорукий относится к ней по-человечески, с уважением. Он тоже несчастный. Но порой в ней вспыхивала к нему неприязнь: надо же было ему появиться в Зеленом логе, смутить покой всей семьи! Цинцин с ужасом ждала вечера, когда нужно было ложиться в постель с мужем, от которого разило потом, но постепенно слезы уступили место протесту. Она отворачивалась к стене и неподвижно лежала, сколько муж ее ни ругал и ни тряс:

— Убью!

— Ну и убей!

— Мать твою, опять о любовнике думаешь?

— А ты опять хочешь избить меня? Что ж, бей, он посмеется над тобой!

— Ах ты дрянь!

— Ой, мама! Еще раз ударишь — закричу, вот увидишь!

Пань Цинцин решила идти напролом. Муж почему-то не хотел, чтобы Однорукий был в курсе их семейных дел. И она тоже. Зачем, в самом деле, видеть соседу, как муж над ней измывается!

Когда жизнь выходит из обычного русла, люди меняются. Изменилась в ту бесконечную суровую зиму и Цинцин. Только она не знала, к лучшему или к худшему. Ей теперь нравилось наряжаться, и она вытащила из сундука бог знает сколько времени пролежавшие там платок из серебристо-серой диагонали и розовую плюшевую накидку с изображением красных фонарей. И утром и вечером она ходила опрятно одетая, будто собралась в гости, то и дело наливала в медный таз прозрачной воды из горного ручья и смотрелась в него. Несколько лет назад она просила мужа купить ей в лесничестве зеркало на стену, но он каждый раз забывал или говорил, что забыл. Сейчас Пань Цинцин поняла, что он нарочно не покупал, чтобы она не видела своего лица, прекрасного, как луна, глаз с поволокой, алых, как лепестки рододендрона, губ, ямочек на щеках… Такая любому приглянется. А Однорукому? Тьфу, совсем стыд потеряла! Сердце бешено заколотилось, мысли путались, она сжала ладонями пылающие щеки и опустила голову.

В последнее время она частенько поглядывала на хижину Однорукого. Чем суровее становился муж, тем больше ее туда тянуло. Чего только у него не было: и радиоприемник, и мыло, и крем, и еще много разных вещей, не только китайских, но и заграничных. В этом человеке для Цинцин сосредоточился весь мир. Недаром его зовут Синьфу — Счастье! А сам он несчастлив.

Бледный, худой. Единственной рукой рубит хворост, стирает, готовит еду, а на нее, Пань Цинцин, взглянуть не смеет, мужа ее боится, как тигра. Она жалела парня, но к жалости примешивалась стыдливость, свойственная женщинам племени яо.

Однажды, вернувшись из лесничества, Ли Синьфу тайком дал детям несколько конфет в золотых и серебряных обертках. Ласковая Сяоцин тут же развернула одну и сунула в рот матери. Мать растроганно ее поцеловала, а потом шаловливо спросила:

— Ну что, дурно пахнет от мамы?

— Нет, нет!

— Хорошо?

— Хорошо! Мама такая сладкая!

Цинцин смутилась. Что за разговоры она ведет с ребенком? Она вспомнила, что с полгода назад у Однорукого, когда он чистил зубы, произошел примерно такой же разговор с Сяоцин, и покраснела. Конфета медленно таяла во рту, и ее волшебный вкус, казалось, проникал в самое сердце. Пань Цинцин снова начала целовать нежное розовое личико дочки. Хорошо, что муж этого не видел, иначе прибил бы.

В другой раз, когда лесник пошел ставить силки, она отправилась с ведром к ручью и увидела, что Ли Синьфу стирает в ледяной воде. Его единственная рука покраснела от холода. Пань Цинцин бросила ведро, выхватила у парня белье и сама начала стирать. Однорукий медленно выпрямился, отошел немного назад и сказал:

— Сестрица Цинцин, не надо. Увидит муж, тогда…

Женщина продолжала стирать:

— А что особенного? Я ничего дурного не делаю.

— Это верно, но муж все равно тебя побьет.

Цинцин оторопела:

— Ты откуда знаешь, что он меня бьет?

— Да ты погляди на свои руки, все в синяках!

— Замолчи, дурачок, это меня свиньи в загоне так изукрасили…

Она с трудом сдерживала слезы. Так хотелось убежать куда-нибудь и поплакать! Кое-как достирала белье, бросила в ведро Однорукого и, не оборачиваясь, пошла назад, даже воду забыла набрать. В доме она бессильно прислонилась к притолоке, чувствуя, как отнимаются руки и ноги. Сердце колотилось так сильно, что готово было выпрыгнуть из груди. Но плакать уже не хотелось, хотелось смеяться. Ведь она впервые заигрывала с мужчиной; наверное, у каждой женщины в жизни бывает такое. Пань Цинцин весь день ходила радостная, но муж, вернувшись к вечеру, ничего не заметил. Она победила…

Снега все не было, выпадал только иней. Почти со всех деревьев облетела листва, и они протягивали к небу голые ветки, словно мучимые жаждой старики — костлявые руки. Опавшие листья толстым слоем покрыли все склоны и при каждом порыве ветра, золотыми облаками взлетали в воздух, а потом с легким шелестом снова ложились на землю.

Засуха выгнала Однорукого из его убежища. Теперь он каждый день поднимался еще до рассвета и с тесаком за поясом и книгой «Противопожарные меры в лесном районе» под мышкой начинал обход. Несколько раз, набравшись духу, он предлагал Вану расчистить просеки, унести из леса сухие ветки и листья, однако Ван ничего не желал делать и со злостью твердил, что в Зеленом логе хозяин он и нечего лезть, когда не просят. Однорукий тем не менее проявил твердость и, будто предчувствуя беду, принял защитные меры. Он уговорил Пань Цинцин и детей оттащить все горючее от дома и, пользуясь каждым удобным случаем, читал им книгу о противопожарной безопасности. К чтению иногда прислушивался и Ван Мутун. Однажды он услышал, как его сын спросил:

— Дядя Ли, а что значит «бежать против ветра»?

— Это значит, когда пожар близко, прорваться через огонь на уже обгоревшее место, чтобы спастись.

— А если дом загорится?

— Надо сидеть в ручье, там, где нет больших деревьев…

— Ты чего каркаешь, паразит? — не выдержал Ван Мутун и, прогнав ребятишек, спросил: — Может, хочешь устроить пожар?

Однорукий онемел от обиды.

— Иначе зачем бы ты стал болтать каждый день, как спастись от огня?

— Товарищ Ван, стихия не шутит, она беспощадна…

— По-твоему выходит, что этой зимой у нас непременно будет пожар? — В голосе Ван Мутуна звучало презрение. Он вырвал у Однорукого книжку, полистал и швырнул обратно, потому что читать не умел. — Какой-нибудь гадальщик вроде тебя писал эту дрянь!

— Товарищ Ван, засуха ведь давно, а в горах полно сухих листьев, по радио каждый вечер передают… — Однорукий почему-то всегда пасовал перед лесником, чувствуя собственное бессилие.

Услышав о радио, Ван с издевкой захохотал:

— А что по твоему черному ящику больше не передают жалостливые песни о влюбленных?

Однорукий не знал, смеяться ему или плакать, и в конце концов заискивающе сказал:

— Товарищ Ван, у меня есть предложение… Нельзя ли все-таки попросить руководство лесничества срочно восстановить телефонную связь? А то случись что-нибудь, так даже сообщить невозможно…

— Хочешь, сам проси, даю тебе два дня! Посмотрим, как лесничество к нам бригаду пришлет! — Ван окинул насмешливым взглядом Однорукого и зевнул. — Не думай, что ты один умный. Я здесь больше двадцати лет, и ни разу пожара не видел!

После ужина лесник, по обыкновению, зашел в хижину к Однорукому, но не стал его, как всегда, поучать, считая одним из «пяти вредных элементов», а обратился вполне приветливо:

— Послушай, Ли, ты ведь пойдешь в лесничество? Так сделай заодно для меня одно дело…

Он протянул чистый лист бумаги и попросил написать от его имени заявление в партию. Не успел Однорукий опомниться от удивления, как Ван прокусил себе палец и поднял его, точно маленькое окровавленное знамя.

— Вот, макай и пиши: «Дорогие руководители лесничества, я пишу заявление кровью и прошу принять меня в партию… Человек я некультурный, неотесанный, но сердце у меня красное, партию я всегда слушаюсь…»

Ли Синьфу поспешно отыскал старую кисточку и стал быстро писать, стараясь не смотреть на кровавые иероглифы. Он весь дрожал и покрылся холодной испариной.

Когда заявление было написано, Ван Мутун аккуратно сложил его и сунул в карман. Он все же не решился доверить такой важный документ ненадежному в политическом отношении человеку.

На следующее утро лесник, даже не забинтовав палец, устроил за огородом пал, собираясь расширить приусадебный участок. Он был трудолюбивым и всегда обрабатывал не меньше шести соток. Кроме того, начальство требовало, чтобы они с женой откармливали за год трех свиней, коптили и сдавали в лесничество, а что сверх того, могли оставить себе. Ван не интересовался ни идеями, ни принципами, но верил в партию, как в самого себя, и не сомневался, что в ней достойны быть лишь такие, как он. Чтобы удобрить землю, он собрал за огородом сухие листья и прелую траву и поджег. Он делал так ежегодно и нынешний год не считал исключением.

Но Однорукого это беспокоило. Он не посмел вмешаться, однако ночью спал плохо и видел страшный сон, будто вокруг полыхает огонь, похожий на алую Зарю или на красную реку. Раза два он тихонько вставал, срубал молоденькое деревце и дежурил возле костров, зажженных днем Ваном. Лицо, руки и ноги ломило от ветра и холода, но он продолжал дежурить. Зачем ему это понадобилось? Ведь не его кровью было написано заявление в партию, а если бы и его, ему все равно никто не поверил бы.

На кострах плясали языки пламени, искры взлетали в самое небо. Достаточно нескольким искоркам попасть на сухие ветки и листья, и пожар понесется со скоростью ветра… Может, сообщить об этом в лесничество? Пусть восстановят телефонную связь и пришлют инспекцию, чтобы вправить мозги Ван Мутуну. Однорукий тихонько поделился своими мыслями с Пань Цинцин, она кивком головы выразила согласие. В последнее время глаза ее не просыхали от слез. Она питала к Однорукому самые противоречивые чувства: жалость, обиду, а порою и ненависть.

Днем, когда он варил себе еду на дорогу, к нему неожиданно вошла Цинцин, впервые за все это время открыто нарушив строжайший запрет мужа. Ли Синьфу поспешно встал и не знал, куда себя девать. Цинцин, видимо, пришла прямо с огорода. Она была в тонкой рубашке, плотно облегавшей тело, пуговица на вороте расстегнулась, обнажив часть полной, соблазнительной груди.

— Чего тебе, сестрица Цинцин? — робко спросил Однорукий, не смея поднять головы.

— Не бойся, я не горная ведьма! Ты иногда кажешься мне умным, а иногда очень глупым… — ответила женщина, видя его замешательство. Жалость в ее словах сливалась с любовью, почти материнской любовью.

— Сестрица Цинцин, ты…

— Я пришла спросить, не поможешь ли мне с одним делом в лесничестве?

Тут только Однорукий успокоился и взглянул прямо на Пань Цинцин.

— Вот сто юаней. Купи нам приемничек, как у тебя, а еще зеркало, туалетное мыло и крем, которым ты мажешь лицо от мороза. И три зубных щетки — мне, Сяотуну и Сяоцин. И антенну — я хочу поставить ее у нашего дома…

Теперь уже Однорукий не мог оторвать глаз от женщины, до того была она хороша, словно лесная фея. Крепкие ноги, сильные руки, упругая грудь — все дышало здоровьем и молодостью, было воплощением женственности.

— Ты чего так на меня смотришь? Может, что дурное задумал? — игриво склонив голову, спросила Цинцин и покраснела.

— Ты такая красивая, сестрица Цинцин, я… — точно завороженный, произнес Ли Синьфу и тут же спохватился, побагровел. — Ты хочешь истратить столько денег, не боишься, что муж…

Цинцин весело на него глядела, но при слове «муж» почувствовала себя так, будто ей в бочку с медом кинули пригоршню соли.

— Боюсь? Целых десять лет боялась! Хватит! Он каждую зиму зверей ловит, весной меха продает, да еще две наши зарплаты почти целенькими оставляет — весь сундук десятками выложил… Он деньги тратить не любит, да и не умеет… Что мне его бояться! Лучше умереть, чем жить с ним в этой дыре!

Ее глаза наполнились слезами.

— Сестрица Цинцин, — срывающимся голосом заговорил Однорукий, — не беспокойся, я тебе все куплю, только не плачь! Я знаю, ты несчастна… Мне очень жаль тебя, а себя я ненавижу — да, ненавижу! Не плачь, ладно? А то муж увидит и снова тебя изобьет, да и меня изругает…

— Ну что ты за человек! Хуже плюща на доме! — крикнула Цинцин и, с упреком глянув на Однорукого, пошла прочь.

— Сестрица Цинцин, погоди! — кинулся за ней Ли Синьфу. Он вытянул вперед свою единственную руку, словно хотел обнять Цинцин, но вместо второй руки у него болтался пустой рукав.

Когда Ли Синьфу добрался до лесничества, он увидел, что там всюду развешаны новые лозунги: «Выступим против реставрации правого уклона!», «Критиковать буржуазию внутри партии!» — и все в таком духе. В просторном кабинете политотдела шумели кадровые работники и простые рабочие, одни входили, другие выходили. Однорукий решил, что ему лучше всего доложить об обстановке заведующему политотделом Вану, потому что именно он в свое время послал Однорукого в Зеленый лог. Он долго ждал его у кабинета и лишь перед самым обеденным перерывом бочком протиснулся в комнату.

Заведующий уже собирался уходить, но при виде Однорукого остановился.

— А, это ты, Ли Синьфу! Зачем пришел? — довольно приветливо спросил он, разминая затекшую поясницу.

Однорукий постарался как можно короче и убедительнее изложить ему свою просьбу насчет телефона.

— Восстановить телефонную связь, которая бездействует уже больше десяти лет? — удивленно переспросил заведующий. — Это лесник Ван просит? Ах, ты! Вот что, Ли Синьфу. Всю ответственность за Зеленый лог мы возложили на лесника. Он хоть и неграмотен, но в политическом отношении благонадежен. Без малого двадцать лет ударник. А восстановление телефона требует средств, материалов, этого одними призывами не сделаешь. Сейчас у нас в стране разворачивается новое большое движение — борьба против реставрации правого уклона. Все силы должны быть брошены на это. Понятно?

Боясь, что заведующий уйдет и не дослушает его, Однорукий торопливо попросил хотя бы послать человека для проверки противопожарных мер в Зеленом логе и сказал, что во время такой засухи лесник устраивает палы. Заведующий снова удивился, но вскоре поскучнел:

— Я вижу, Ли Синьфу, ты изрядно прогрессировал за это время. И все-таки я вынужден повторить: лесничество полностью доверяет Ван Мутуну! А ты должен ему подчиняться и под его руководством перевоспитываться. И еще… У лесника молодая красивая жена, а ты, глядя на нее, пускаешь слюни. Опомнись, пока не поздно, а то как бы он тебе последнюю руку не обломал!

Ясно? Ты человек образованный и еще можешь подняться…

Так Однорукий не только ничего не добился, но еще и получил обидное нравоучение. Совершенно очевидно, что руководство ему не доверяет. Жить так не имеет никакого смысла, он для них хуже паршивой собаки, которую все гоняют и бьют!

Оставшиеся полтора дня Однорукий одиноко бродил по улочкам лесничества, лесопитомнику, сельпо. Он готов был возненавидеть своих родителей за то, что они дали ему образование, возненавидеть себя — за то, что не может превратиться в неграмотного мужлана и влиться в ряды таких, как Ван Мутун. Ведь в современном мире бескультурных превозносят, а культурных считают реакционерами. Лишь подобные Ван Мутуны считаются истинными революционерами, они встречаются на каждом шагу… Тут он вспомнил о Зеленом логе, о Пань Цинцин и ее детях. Хоть они по крайней мере на него не косятся, не считают преступником. Эта мысль немного отрезвила Однорукого. Он получил масло, соль и рис, которые полагались им за два месяца, купил все, что просила Пань Цинцин, взял в столовой килограмм пресных пампушек и утром пустился в обратный путь.

К вечеру он дошел до Черной балки. Еще один перевал — и Зеленый лог, он сможет добраться туда дотемна. Видимо, Ван Мутун все еще выжигал свое поле — из-за перевала валил дым. Но почему такой густой? Нет, это не похоже на обычный пал!.. Однорукий очень устал, но отдыхать было некогда. Он рвался вперед, к перевалу, и чем труднее становилось идти, тем сильнее влекло его туда страшное предчувствие. Он уже чувствовал запах паленого, слышал треск огня. О небо, неужели горит Зеленый лог? Начало смеркаться, но за перевалом что-то алело. Что это: заря, вечернее солнце или лесной пожар?!

Он бежал вверх по горной тропинке, весь взмокший, пот заливал глаза. Какая-то неведомая сила вытолкнула его на перевал, и тут он едва не потерял сознание. Зеленый лог был объят пламенем. Подхваченные ветром огненные языки, как тысячи исполинских сороконожек, бешено извиваясь, карабкались на склоны. Вековые деревья пылали словно факелы, скалы с оглушительным грохотом трескались от жара. Казалось, между ними летают огненные шары, раскаленные стрелы, красные змеи.

— Сестрица Цинцин, Сяотун, Сяоцин! — закричал Однорукий и, швырнув коромысло с поклажей, ринулся в горящую долину. Он не мог бросить их — самых родных для него людей. Он бежал отчаянно, долго, пробираясь сквозь клубы удушливого дыма, и вдруг увидел женщину, растрепанную, в рваной одежде.

— Сестрица Цинцин, это ты?! Что с тобой? Что тут случилось?

Он был вне себя от радости, что нашел ее, а она, завидев его, умоляюще протянула вперед руки и упала. Он опустился на колени, обнял ее.

— Сестрица, ты меня не узнаешь? Это я, Ли Синьфу!..

В горле у него пересохло, и он не то кричал, не то хрипел, не то плакал. Наконец Цинцин очнулась и открыла глаза.

— А, это ты? Я все-таки встретила тебя… — пробормотала она и, упав в его объятия, зарыдала.

— Сестрица, не плачь, скажи лучше: откуда этот пожар? И где твои дети и муж?

— Помоги мне встать… — сказала Цинцин и, с трудом поднявшись, заковыляла вверх по склону. Однорукий ее поддерживал. — В тот день, когда ты ушел, этот проклятый… этот злодей… полез в сундук и, обнаружив, что не хватает ста юаней, заявил, будто я подарила их любовнику… Как я ни объясняла ему, все без толку. Он чуть не до смерти меня избил, живого места не оставил, да еще запер, проклятый, в твоей хижине, двое суток без глотка воды сидела… Потом ночью оторвала одну доску и вылезла, смотрю — горы горят, все из-за его чертова пала! Теперь и звери все сгорят!

— А дети где?

— Когда начался пожар, этот проклятый, видно, схватил детей и сундук с деньгами и пошел по ручью — ты же сам ему такой способ подсказал! — Цинцин перестала плакать, пригладила волосы, затем убрала со лба Однорукого мокрую от пота прядь.

Они дошли до перевала, подобрали брошенные вещи, и тут Однорукий вспомнил, что у него есть целый килограмм пампушек и фляга воды. Цинцин с жадностью набросилась на пампушки, но Однорукий дал ей съесть только четыре, все больше поил. Она прижалась к нему и закрыла глаза.

Ли Синьфу, обняв ее, продолжал ошеломленно смотреть на языки пламени, пляшущие под горой, и думал, что там, за другой горой, есть Долина раздумий, где растет много редких елей и золотолистых смоковниц. От специалистов из лесничества он слышал, что это реликтовые деревья, оставшиеся еще со времен ледникового периода и сохранившиеся в других местах земного шара только в виде окаменелостей. В сердце Ли Синьфу неожиданно просветлело.

— Сестрица Цинцин, — сказал он. — Пока пожар не перекинулся на другую сторону горы, давай пройдем по хребту на тот склон! Если нам удастся сохранить леса в Долине раздумий, будет хоть чем перед лесничеством потом отчитаться…

Он взглянул на тропинку, ведущую к лесничеству, будто навсегда прощаясь с ней.

— Как хочешь. Теперь куда ты, туда и я! — ответила Цинцин. После еды и короткого отдыха к ней вернулись силы.

Пожар в Зеленом логе был обнаружен военными радарами. С радарного поста сразу позвонили в лесничество Туманных гор, там всполошились, послали большую бригаду спасателей, но по крайней мере треть девственных лесов Зеленого лога успела выгореть. Обугленные стволы с черными ветками стояли как грешники, вырвавшиеся из ада.

Через неделю в лесничестве объявился Ван Мутун с детьми и сундуком, неведомо где скрывавшийся. А Пань Цинцин и Ли Синьфу исчезли. Лесник, размазывая по лицу слезы, уверял, что пожар устроили его жена с любовником, а он тут ни при чем. Почти двадцать лет он ударник лесничества! И он совал начальству заявление с просьбой принять его в партию, написанное кровью. Вану поверили и послали в Зеленый лог народных ополченцев. Те много дней прочесывали долину, но обнаружили лишь останки сгоревших зверей. О судьбе Пань Цинцин и Ли Синьфу никто ничего не знал.

В то время лесничество, как и вся страна, было занято великой классовой борьбой, от которой, как утверждали, зависит будущее партии и государства. Чтобы не мешать грандиозной кампании, направленной против реставрации правого уклона, и не подрывать основы классовой борьбы, администрация лесничества доложила в вышестоящие инстанции, что классовые враги устроили в горах пожар, который уже потушен кадровыми работниками и «революционными массами». На том дело и закрыли. Правда, Ван Мутун почему-то ни за что не хотел возвращаться в Зеленый лог. К счастью, в тот момент в другом месте умер лесник, и туда направили Ван Мутуна с детьми. Там он вскоре женился на одной вдовушке и зажил, как прежде: чуть темнело, укладывался с ней в постель. Вдовушка эта тоже родила ему сына и дочь, со временем дети подросли и переженились. В новом доме Ван Мутуна воцарилась настоящая семейная идиллия.

После того как была свергнута преступная «банда четырех», в лесничестве стали поговаривать о том, что Пань Цинцин и Однорукий, если они живы и где-нибудь прячутся, могут, пожалуй, вернуться. Более того, считали, что их могут даже реабилитировать, как невинно пострадавших. А почему бы и нет? Даже обгоревшие деревья Зеленого лога пустили новые молодые побеги!