Современная швейцарская новелла

СТЕНОГРАММА ОДНОГО НЕСЧАСТЬЯ Перевод с немецкого Е. Кацевой

Преимущественное право проезда было у него, стало быть — он невиновен. Грузовик с прицепом въехал на дорогу слева вблизи Монпелье. Был полдень, светило солнце, машин было мало…

Она коротко стриженная блондинка, фиолетовые ультрасовременные очки, на брюках широкий пояс с металлической пряжкой. Ей тридцать пять лет, она из Базеля, остроумна. Знакомы они уже год.

Ее вопрос: «Не сесть ли за руль мне?» — не последние слова перед аварией (как ему, вероятно, потом будет казаться); этот вопрос она часто задавала во время поездки.

В Авиньоне, в ванной, где он заперся, хотя она уже спала, он решает: так больше невозможно! Он скажет ей за завтраком (не ссорясь): вернемся! Так будет разумнее.

Они познакомились в городской больнице. Он врач, которому она, так сказать, обязана жизнью; ради него она развелась с мужем.

Ночи у больничной койки, за которыми последовали осмотры архитектуры — готики или романского стиля; каждый день как экзамен: раз ты в Авиньоне, подавай историю пап. Она настырно расспрашивает о том, чего он не знает или знает только приблизительно, и он теряет веру в себя. Если ее действительно интересует, почему папа римский в XIV веке эмигрировал в Авиньон, можно ведь справиться в путеводителе. Но дело не в папах. Потом в постели она возвращает ему веру в себя.

Он холостяк.

Поездку она считает удачной. Об этом она твердит от Генуи, где дождь лил не переставая. Потом погода улучшилась. Она говорит: «Ты совсем не смотришь на окрестности». В особенном восторге она от Прованса; порой она даже поет в машине.

У него лысина, он знает.

Он соглашается: Экс-ан-Прованс — это, конечно, красиво, даже очень. Но она ему не верит, потому что смотрит он не туда, куда, по ее мнению, следует смотреть.

Название городка не Кавийон, а Кавайон, знаменитые спаржевые плантации. Кстати, об этом она сказала ему еще вчера. Она права. Городок действительно называется Кавайон, вскоре они видят указатель: Кавайон. Он молчит, затем едет на красный свет.

Гостиничный номер с грандиозным ложем, на котором она потом читает газету — «Фигаро литерер», в этом, они оба знают, он не разбирается. Она специалист по романской филологии, д-р фил.

В Ницце они ужинают с друзьями, приятный вечер, но потом она заявляет, что весь ужин (Bouillabaise[70]) он говорил только о еде. Близкому человеку ведь можно сделать такое замечание. Он решает впредь не заикаться о еде и, впадая в другую крайность, демонстративно молчит, когда Марлис за обедом говорит о еде, как это обычно принято, в особенности во Франции.

Это не первое их путешествие. Раньше у него хватало юмора, он всегда подшучивал над тем, что она восхищается им как врачом. После ее выздоровления их первым путешествием была поездка в Эльзас.

Он никогда еще не попадал в серьезную аварию, тем не менее он был бы рад, если бы Марлис пристегнула ремень. Она этого не делает, так как боится, что он будет ехать с еще большей скоростью. Он заверяет, что будет ехать, как обещал. И делает это. От Канн. Но если он замечает, что она, хотя и молчит, все равно поглядывает на спидометр, у него пропадает охота что-то рассказывать. Он понимает, что скучен.

В Авиньоне, выйдя из ванной, он сказал: «Я жду внизу». Что случилось? Она в самом деле не знает. Может быть, он переутомился.

Она восхищается умными людьми, в особенности мужчинами, потому что считает мужчин умнее женщин. Говоря о ком-нибудь, она замечает: «Он умен». Или: «Умным его не назовешь». Притом она ни одному человеку не дает понять, что не находит его умным. Если в обществе она высказывается умнее, чем Виктор, она огорчается и считает это огорчение еще одним свидетельством своей любви.

Жениться он не собирается.

«Теперь ты едешь со скоростью 140!» Он ожидал, что она это скажет. «Не кричи на меня, пожалуйста!» Во-первых, он не кричит, а только говорит, что ее замечания ожидал. Она ведь вечно смотрит на спидометр. Во-вторых, как показывает спидометр, он едет со скоростью ровно 140. Это-то она и говорит. Вчера он ехал со скоростью 160 (на автостраде между Каннами и Сен-Рафаэлем), один раз даже 180, тогда у Марлис слетела косынка с головы. И они договорились: максимум 140. Теперь она говорит: «Слишком быстро». Хотя их обгоняет любой «фольксваген». Она говорит: «Я попросту боюсь». Он пытается пошутить: «Вчера максимум 140, сегодня максимум 120, таким образом у Бильбао максимум будет 30. Прошу тебя!» Ему самому шутка кажется глупой, но он не хотел бы, чтобы Марлис сочла его шутку глупой. Она больше не поет, он больше никого не обгоняет, они молчат.

Ее муж, первый, был (есть) химик.

В Марселе она не купила туфли потому, что, ожидая ее, он потерял терпение; она не сердится, только говорит, что туфли ей жмут, а в Арле, где он проявил терпение, подходящих для нее туфель не было.

Вообще-то говоря, он охотнее завтракал бы один. Он не понимает, в чем, собственно, дело. Он ведь не знает женщины, которую мог бы охотнее ждать к завтраку, чем Марлис. Это она знает.

Насколько умна Марлис?

Он знает, что дело в нем.

Кажется, просыпаясь, он уже предчувствовал, что день закончится катастрофой; выходит, под платанами Авиньона он уже просто знал это.

Она по-детски радуется покупкам; даже если ей ничего не нужно, она останавливается перед витринами, прерывая разговор. Правда, другие женщины вели себя примерно так же.

Он сын железнодорожника, родился в Куре, закончил институт с отличием, вскоре должен стать старшим врачом.

Знаменитое место, где собираются цыгане, называется не Saintes Maries sur Mer, a Saintes Maries de la Mer. Она не говорит ему этого. Она даже не произносит названия, чтобы не поправлять Виктора, может быть, он сам заметит.

Она называет его Вик.

Она не хочет в чем-либо превосходить его, мужчины этого не выносят, тем более Виктор; он хирург, стало быть привык, что люди полагаются на него, Марлис в свое время тоже полагалась на него.

У Марлис привычка повторять: «Ты уверен?» Она интересуется, не гомосексуалист ли К., их общий знакомый в Базеле; стоит ему высказать свое мнение, как Марлис тут же спрашивает: «Ты уверен?»

В Авиньоне, ожидая ее под платанами, он вдруг чувствует себя как прежде, когда у него еще было чувство юмора. Все ему кажется скверным сном. Солнце в платанах, ветер, вероятно мистраль. Может, сегодня будет лучше. Нет, он не предложит вернуться домой. В сущности, это смешно. Он сидит под платанами за круглым столиком и изучает Guide Michelin[71], чтобы узнать, как лучше ехать до Монпелье.

Ему 42 года.

Однажды, студентом, Виктор провел в Провансе неделю. Когда они подъезжают к Арлю и Марлис зачитывает из Guide Michelin сведения о диаметре арены, количестве мест, высоте фасада, времени сооружения и т. д., он говорит, что знает арльскую арену. Она читает по-французски. Книга написана по-французски, Марлис не виновата, что он, слыша французский, всегда чувствует себя как на экзамене, хотя язык он понимает. Читая путеводитель, она не смотрит на спидометр. Тогда, студентом, он был здесь с девушкой из Гамбурга; от всего этого осталось воспоминание о том, как они сидели наверху на венце стены, и очень точное воспоминание об этой арене в Арле. Он описывает ее. Славный вечер в Арле, Виктор рассказывает больше и оживленнее, чем обычно. Ей нравится, когда он вот так рассказывает. Они пьют вино (чего он обычно, когда ходит на работу, не делает). На следующее утро они осматривают арену в Арле — он убеждается, что описывал арену в Ниме, чего Марлис не замечает, зато он замечает.

Она стройна. У нее крупные зубы и полные приоткрытые губы, поэтому зубы видны даже тогда, когда она не смеется. Тот, кто говорит ей, что она красива, успеха у нее не имеет; но она не щадит усилий, чтобы быть красивой в глазах мужчины, считающего ее умной.

Спустя час после того, как они покинули Арль, он признается, что спутал арену в Арле с ареной в Ниме.

Она знает, что Виктор ждет. Но считает, что время еще есть. Почему он всегда выходит раньше? Вот и приходится ему ждать. Она не может собраться быстрее. Всегда одно и то же. Сидя под платанами за круглым столиком, он сам себе признается: дело в нем, он всегда выходит раньше. Она права: он ведь может наслаждаться Авиньоном. И он делает это. Солнце в платанах. Увидев, что Марлис снова остановилась у витрины и не может оторваться, хотя знает, что Виктор ждет, он решает: потерплю. Она говорит, что, видно, и в Авиньоне не сможет подобрать себе туфли. Потом: что она слишком легко одета. Будет ли в Испании теплее? Он полагает, что будет, но не говорит этого, чтобы не ошибиться — а вдруг они все-таки попадут в Испанию. Говорит же он, напротив, следующее: «Хочешь бриошь?», а предлагает рожок. Он успевает это заметить, но не поправляет себя, так как вопрос она все равно не расслышала. Он теперь замечает любую совершаемую им ошибку. Так ему кажется. При этом он, к примеру, не замечает, что она ждет, чтобы он поднес огонь к ее сигарете. «Извини!» — говорит он и подносит огонь. «Извини». Повторение излишне.

В Базеле она живет не у своего мужа, но и не у Вика: это, как известно, чревато осложнениями при разводе.

Как он смотрит на нее, щелкнув зажигалкой: не зло, а безразлично, так смотрят на предмет. Она спрашивает, разве ему не нравится ее цепочка? Он вдруг зовет: «Гарсон!» Когда он рукой касается ее щеки, неясно, что означает его жест. Гарсон, всего лишь в пяти шагах от них протирающий столик, к сожалению, не подходит. Жест Вика сбил ее с толку. Он полон решимости быть бодрым и раскованным. Он говорит: «Прекрасная погода!» Она спрашивает: «Ты все еще не расплатился?» Это не упрек. Он стучит монеткой по столу, тогда Марлис зовет «Гарсон!..» Теперь он подходит. Его не должно раздражать то, что, пока он расплачивается, она подробно расспрашивает гарсона, как ехать в Монпелье; не может ведь Марлис знать, что он уже внимательно изучил карту. Когда гарсон исчез наконец, она спрашивает: «Ты понял?»

Чего он боится?

Однажды (не во время этой поездки) она полушутя сказала: «Ты уже не мой хирург, Вик, с этим тебе придется свыкнуться».

В гараже, наедине с мойщиком машины, он говорит «бензин» вместо «масло»; неважно, что Марлис здесь нет. Он получает то, что требуется.

В Базеле все по-другому.

Единственный раз за время путешествия, в Каннах, она сказала: «Идиот!», потому что вопреки ее предупреждению он въехал на дорогу с односторонним движением. Почему это так задело Виктора? Потом он ждет следующей оценки.

Она радуется поездке в Испанию.

В конце концов, она филолог-романист, и, если она иногда поправляет его французский, Виктору следует быть только благодарным.

В Авиньоне, пока она делает кое-какие покупки, он ждет в машине с открытым верхом, курит. У них есть время. Отпуск. Он курит, решает быть внимательным. Когда она наконец возвращается, он встречает ее, как кавалер: выходит из машины, открывает перед нею дверцу и говорит: «Я нашел твои очки. Они лежали под сиденьем». Марлис говорит: «Вот видишь!» — словно это он потерял ее солнечные очки, вторые в этой поездке. Марлис хотела купить другую пилочку для ногтей, но не нашла; зато купила босоножки, которые он находит забавными. Почему у нее плохое настроение? Ей всегда кажется, что Виктор вот-вот потеряет терпение. Как в Марселе. У нее полчемодана обуви, и он не понимает, почему с Марселя она все время носит только те туфли, что жмут. В его предложении поехать еще раз через Марсель вовсе нет иронии, но она этому не верит. Теперь у обоих плохое настроение.

Жаль, что ночи у больничной койки уже в прошлом.

То, что Манча находится не на север от Мадрида, как утверждала Марлис, знает всякий; тем не менее он еще раз заглянул в карту до того, как она вышла к завтраку. Не за тем, чтобы сказать об этом! Просто для собственной уверенности.

После его твердого обещания не мчаться они едут с открытым верхом. Все же есть разница, сидишь ты за рулем или рядом. В самом деле смешно, что он уже вообще никого не обгоняет (как между Каннами и Сен-Рафаэлем), а тащится позади любого грузовика; позднее он сам считает, что был невыносим.

Он ненавидит свое имя: Виктор, но ему и не нравится, что она называет его Виком, в особенности если это слышат люди за соседним столом.

Он считает, что Европа должна ввести и введет единую валюту; Марлис сомневается, но выслушивает его доводы и ничего не отвечает. Почему он раздражается? То, что он ее не убедил, еще не причина.

Она полностью выздоровела.

Когда она молчит, он сам себе ставит очередную оценку за поведение. Почему он сейчас говорит о спарже в Эльзасе (то есть опять о еде!), а не высматривает дорогу в Монпелье? Она надевает солнечные очки, говорит: «Здесь поворот на Лион!» — и, так как он молчит, добавляет: «Я думала, ты хочешь в Монпелье». Он опускает левую руку за окно машины, чтобы казаться непринужденным. Вскоре указатель: «Toutes les directions»[72]. В Эльзасе, тогда, во время первого путешествия в начале их любви, она просто ему верила. Еще один указатель: «Toutes les directions». Он все еще не признает ошибки.

Когда он уверен, что сострил, она чаще всего не находит этого; зато бывает, что она смеется по поводу какой-либо его фразы, которая ему совсем не кажется смешной.

Она повязывает голову новой косынкой, которую купила вместо пилочки для ногтей; Виктор замечает косынку, лишь когда она спрашивает: «Тебе нравится?» Вдруг он говорит: «Ты права!», словно она что-то сказала в ответ на его слова, что однажды он уже ездил без нее через пустыню из Багдада в Дамаск и добрался до цели. Вдруг он говорит: «В заднице, вот мы где!» Марлис удивлена, такие выражения не в его манере. Он смеется, словно они стоят на знаменитом мосту в Авиньоне, который разламывается посредине; в действительности же они оказались перед воротами заводской территории, на которых табличка: «Passage interdit»[73]. Он включает задний ход, она говорит: «Не нервничай». Когда после целой серии ошибок Виктор по шуму движения нашел дорогу, которую нашел бы любой идиот, он все еще не сказал, нравится ему ее новая косынка или нет.

Она умна, это ясно и без доказательств.

Если бы он сейчас мог надеть свой белый больничный халат, все сразу же изменилось бы; представить бы себе, что он в белом больничном халате едет через Прованс в Испанию…

Почему он ни о чем не рассказывает?

Неверно, что он никогда еще не попадал в аварию. Но Марлис этого не знает, это было давно. Все обошлось. Он сам, так сказать, забыл о ней. Вспомнив теперь, он взглядывает сбоку на Марлис — он только что обогнал трейлер, и своим молчанием она будто напомнила о той аварии.

Что означает plexus — сплетение? Он хирург, и было бы смешно, если бы он этого не знал. Тем не менее он ждет, что она скажет: «Ты уверен?» Но она молчит. Лишь когда Виктор говорит, что кратчайшая дорога — через Эгю-Морт, она спрашивает: «Ты уверен?»

Марлис сидит в машине босиком, туфли жмут, но она об этом не говорит. Он сочувствует ей, а надо бы о чем-нибудь рассказывать.

Почему он кладет руку ей на колено?

В Антибе он наорал на нее, но не помнит, из-за чего. Потом он как будто извинился, бледный от ярости, не считая, что не прав: «Ну ладно! Прошу прощения!»

Собственно говоря, ведь все равно, называть плоский ландшафт, восхищающий Марлис, Провансом или Камаргом. Почему он настаивает на Камарге? Возможно, он и прав.

Ни слова до Эгю-Морта.

Вопреки ее предупреждению, которое он попросту пропустил мимо ушей, он действительно въезжает на маленькую стоянку. Без царапины и даже с ходу. Молча. В ста шагах сплошь пустые стоянки, притом в тени. Но этого и Марлис не могла знать. Она и не говорит ничего.

Он в одиночестве пьет под платанами аперитив, пока она осматривает городок. Вдруг он чувствует себя как в отпуске. Этот свет под платанами, этот свет и т. д.

Он, Вик, никогда не считал, что она обязана ему жизнью. Операция была из тех, что, как правило, удаются. Вероятно, так считала она…

Здесь можно было бы остаться. Одиннадцать часов, обедать слишком рано. Тем не менее можно было бы здесь остаться. Старые крепостные стены не пропускают мистраль. Когда Марлис вернется, он преобразится: будет веселый, спокойный — ведь все дело в нем.

Иногда ему хочется ребенка от нее.

Она не знает, почему Виктор устраивает такие сцены, как в Антибе. Сперва орет на нее, потом предлагает пойти в ресторан «Bonne auberge»[74] с тремя звездочками. Она не верит в эти звезды. Он настаивает. Рассердившись, что его предложение не вызывает ее восторга, он предоставляет ей целый час шататься одной по Антибу. А что делает сам? Когда же они снова встречаются, опять идут бесконечные переговоры о том, где пообедать; она возражает: зачем эти «три звездочки», раз поблизости есть рестораны попроще и т. д. Не похоже, чтобы там, куда он едет, были рестораны; когда она наконец спрашивает: «Ты уверен?», он молча едет дальше, поворот, снова поворот, и тут возникает вывеска: «Bonne auberge». Старший официант ведет их к столу на террасе, который господин самолично выбрал час назад. К сожалению, сейчас на прекрасной террасе слишком прохладно: внутри — кулисы, официантки в национальных костюмах, еда посредственная, хотя и дорогая, но все это не имеет значения. Марлис мила, несмотря на то что час назад он наорал на нее; ей его жалко.

Мистраль — так звали одного поэта, Виктор это знал. А ветер, тоже называемый мистралем, не с моря, как думает Марлис. Это так, между прочим. Права же она, что «Письма с моей мельницы» написал, конечно, Альфонс Доде, а не Мистраль, он читал их в школе. Это так, между прочим. Собственно говоря, она сказала лишь: «Мистраль поэт, как ты знаешь».

У него «порше».

Под платанами Эгю-Морта: он сунул руку в карман куртки, чтобы удостовериться, что не потерял своего паспорта. Виктор еще никогда его не терял. Как он испугался, не найдя в куртке паспорта; но тут же вспомнил: да он в машине, его паспорт. Он уверен, он точно помнит, что засунул паспорт в ящичек для перчаток, но надо посмотреть. Он не уверен.

Если бы он осуществил свое решение, принятое в ванной: сегодня же вернуться домой, они теперь были бы в Лионе, вечером в Базеле, но здесь так прекрасно: этот свет под платанами, этот свет… Когда она вернется, он предложит: прогуляемся к морю.

Надо надеяться, она найдет себе туфли.

Под платанами Эгю-Морта: за час до несчастья ему хочется черного кофе. Не слишком ли он устал, чтобы вести машину? Он восхищается светом под платанами, этим светом… Голуби воркуют вокруг памятника Сен-Луи. Марлис хочет ехать дальше, она действительно не голодна, она не хочет и аперитива. Но Виктор считает, что у них есть время. Старик с тремя длинными французскими батонами под мышкой.

Испания — это была ее идея.

Он не считает себя эгоистом. Он счастлив, когда думает, что может кого-нибудь осчастливить. Если это не удается, он отчаивается; он все принимает на свой счет.

Тот, кто видит их со стороны, ничего особенного не находит в том, что она читает «Ле провансаль», а он, вытянув свои длинные ноги на тротуаре, пьет кофе и ждет чуда — оно должно явиться сбоку, от воркующих голубей. Он готов был бы жениться. Дело в чувстве юмора. «Ты хочешь еще посидеть здесь?» — спрашивает она. «Извини! — говорит он. — Ведь это ты читаешь газету, не я». Звучит не так, как он хотел бы сказать, а к тому, что потом он несет сумку, кавалер по доброй воле, она привыкла. Стало быть, никакого чуда.

Это Виктор захотел осмотреть галерею вокруг монастырского двора. Романский стиль. Ей не хочется.

Они идут рука в руке.

Это Виктор впервые хочет повсюду останавливаться. Рынок с фруктами и овощами. Трогательно, что Виктор говорит: «Здесь есть обувь!», хотя явно все еще не знает, чего она ищет.

Почему обязательно надо ехать в Испанию?

Он ждет в переулке, Марлис забыла свою косынку; собственно, он не ждет Марлис. Что бы он делал, будь он один? Увидев, что она идет, что она снова остановилась у витрины, он покупает «Геральд трибюн» — узнать, что делается на свете. Подняв через некоторое время глаза от газеты, он видит: Марлис исчезла…

Обед туристов.

Позднее она сказала: «Извини». Она купила забавную кепку. «Нет, — смеется она, — для тебя!» У Марлис прекрасное настроение. Когда он отпирает машину, она спрашивает: «Не сесть ли за руль мне?» Поведет он. Почему всегда только он? Он настоятельно просит, чтобы она позволила ему сесть за руль. Теперь этого не объяснишь. «Она тебе не нравится?» Имеется в виду пестрая кепка. Впервые он испытывает страх перед дорогой.

Она совсем ребенок.

Его паспорт оказался в ящичке для перчаток.

«Ты забавно выглядишь!» Она надела на него пеструю кепку, чтобы он не был таким серьезным. Он удивляется, что Марлис пристегнула ремень. Без напоминания. Он не снимает кепки, когда включает мотор, глядя назад, чтобы ничего не задеть. Только бы теперь не допустить ошибки…

Значит, это вот и был Эгю-Морт.

У нее есть сын, школьник; она училась в Париже; она в разводе; она взрослая женщина, не ребенок.

Кони в Камарге. Иногда она что-то говорит, иногда он. К счастью, машин на шоссе мало. Он пытается размышлять профессионально: когда человек мертв? Проблема трансплантаций сердца. Он ловит себя на том, что говорит: «Завтра надо заменить масло!», вместо того чтобы сказать то, о чем думает. Он не осложняет себе дело.

Прежде, ребенком, она ездила верхом.

Он едет позади бельгийского жилого фургона, не обгоняя; когда же наконец обгоняет, они на волоске от столкновения. Она ничего не говорит.

Пациенты ценят его: его спокойствие, его уверенность, его оптимизм и т. д.

Теперь пестрая кепка на ней. «Тебе все к лицу!» — говорит он, но смотрит на дорогу. Слушает ли он? Она читает вслух путеводитель, чтобы он заранее радовался пещерной живописи Альтамиры, чтобы не думал о замене масла, чтобы знал, зачем они едут в Альтамиру. Она хочет лада.

Ему всегда везет по сравнению с другими людьми — в отношении здоровья, работы и вообще, не только как альпинисту (пик Буин)…

Она говорит: «Ты уже опять думаешь о еде!» Он вообще ни о чем не думает, лишь смотрит на дорогу; он только хотел что-то сказать, связанное с Монпелье, потому что увидел указатель: Монпелье, 12 км. Лучше уж ничего не говорить.

Виктор отделался легкими травмами, резаными ранами на виске, но он не помнит грузовика с прицепом. Она умерла по пути в больницу Монпелье. Он не помнит даже дороги, где это произошло, где теперь между платанами лежит опрокинутый прицеп; при осмотре места происшествия ему кажется, что он впервые на этом перекрестке, здесь его допрашивают (по-французски) и сообщают ему, что он имел преимущественное право проезда, стало быть — невиновен.

Позднее он становится старшим врачом.

Целое десятилетие он не говорит о несчастье вблизи Монпелье; он не знает, как это случилось.

Некоторые знакомые знают это приблизительно.

Он становится шефом клиники, отцом двоих детей, много ездит, но никогда — в Испанию.

Врач, накануне операции рассказывающий о себе, — это не принято, он знает; тем не менее он вдруг упоминает об аварии вблизи Монпелье во Франции: «У меня было, как мне сказали, преимущественное право проезда, стало быть — никакой вины…» Потом он спрашивает: «А почему мы, собственно, заговорили об этой аварии?» Пациент тоже не знает. Почему он попросту не пожелает спокойной ночи, не говорит, как обычно: «Постарайтесь заснуть, а если не удастся, позвоните дежурной сестре». Но это он сказал уже прежде. Затем он взял с тумбочки одну из книг, прочитал только заглавие, положил ее обратно на тумбочку. Собственно, сказать он хотел, что нет оснований для беспокойства, завтра он будет присутствовать при операции, не сам оперировать, но присутствовать будет, нет оснований для беспокойства и т. д.

У него никогда больше не было аварий.

Пациент, явно разочарованный, не решается спросить, почему шеф не будет оперировать сам.

Ее вопрос: «Ты уверен?»

Больше он никогда не рассказывал об аварии.

Марлис увидела грузовик, она предостерегла его, он видел грузовик, но не затормозил: он имел преимущественное право проезда. Возможно, он даже дал газ, чтобы показать свою уверенность. Она закричала. Жандармерия Монпелье признала его невиновность.