Современная швейцарская новелла

© 1980 by Jörg Steiner

ИСКУШЕНИЕ СВОБОДОЙ Перевод с немецкого В. Седельника

В двадцать они уже совершеннолетние. — Директор вздохнул. Фройляйн Кемп подняла глаза от пишущей машинки, когда он, едва не задев ее, прошел к окну. — Что вы думаете о погоде?

— Думаю, удержится, — ответила фройляйн.

Он плюхнулся в кожаное кресло у стены, вытянул ноги; сюда директор пришел прямо из свинарника и не успел переобуться.

— Кто сегодня дежурный?

Секретарша опустилась перед ним на колени и вцепилась в верх голенища. Нет, к каблукам она не прикасалась: не хочет же он, чтобы она вымазала руки этой вонючей жижей. Она подняла раскрасневшееся лицо.

— Молодчина! — Он стряхнул с ног сапоги, швырнул их под стол для посетителей и стал смотреть, как краснота на ее лице отливает к скулам.

Она теребила пальцами брошку на блузке, застегнутой на все пуговицы. Он не против, если она откроет окно? Погода пока вполне приличная; она робко улыбнулась ему. Он сидел за столом и не спускал с нее потемневших глаз. Сильный, здоровый мужчина!

— Так кто же сегодня дежурный?

Она сверилась с расписанием.

— Мартин Кнехт, — сказала она.

— Мартин Кнехт, — повторил он.

— Да вы же и так знаете.

Директор встал, оперся руками о подоконник и стал смотреть в окно, во двор, покрытый галечником. Пусть она вызовет его, этого Кнехта; ключ лежит в сейфе. И пусть она ему скажет, что после ужина он может поиграть во дворе в вышибалу. Надо дать ему первое ощущение свободы, сейчас это очень важно.

Она неслышно прикрыла за собой дверь. Он постоял еще немного у окна, потом — все еще в носках — сел за письменный стол, взялся за телефонную трубку, помедлил.

Предстояла рядовая, обычная в детских колониях операция. Но где уверенность, что тебя не подслушивают? В таком деле надо заручиться поддержкой извне, на всякий случай. Трубку на другом конце сняла женщина, и он назвал себя:

— Келлерман, директор исправительной колонии в Брандмоосе. Да, вы не ошиблись, я его брат. Жду.

В трубке послышался голос Андре.

— У меня опять назревают события, Андре, — сказал он. — Опять критический возраст.

— Если бы ты мог просто задерживать их подольше, — сказал Андре и хохотнул: — У настоящей тюрьмы все же есть свои преимущества, тут воспитательные заведения не могут с ней тягаться.

— Только научатся как следует работать — и на тебе, отпускай, — вздохнул директор. — На сей раз речь идет о Мартине Кнехте, три года назад его в колонию доставил отец, собственноручно. Да, да, ты не ослышался, отец, а не полиция. Так сказать, в целях профилактики. Отец парня — трактирщик.

Секретарша стояла за дверью и слушала телефонный разговор. Она не решалась тихонько открыть дверь, взять из сейфа ключ и на цыпочках выйти из кабинета. Но куда прикажете девать чистые вещи, эти сапоги и носки? Она робко постучалась и вошла.

— Минуточку, Андре, — сказал директор. Прикрыв ладонью левой руки трубку, он смотрел, как секретарша набирает комбинацию цифр на дверце сейфа. Потом попросил ее присесть и снял с трубки ладонь. — Андре, я звякну тебе потом, денька через два-три. Это дельце мы непременно обтяпаем. Нет, уже не один, до скорого.

Он откинулся на стуле. Ну, что она слышала? И давно она этим занимается — подслушиванием под дверью? Зачем ей это надо? Он ей и так все растолкует. Пусть она раз и навсегда усвоит, что у него нет от нее секретов. А у нее от него? С ней можно быть откровенным?

Она кивнула, сделала глотательное движение, вид у нее был недоуменный. Ей и в голову не приходило подслушивать, она только хотела принести ему сапоги и взять забытый в сейфе ключ. Он может ей доверять, она целиком на его стороне. Она в курсе всех его забот, знает о неприятностях с воспитанниками и надзирателями, о зависти подчиненных и ненависти местных крестьян. Она же понимает: он у всех на виду! Стоит не выполнить плановое задание по сельскохозяйственным работам, стоит осведомителям не донести вовремя об очередной выходке колонистов, стоит угодить в подстроенную недоброжелателями ловушку — и расхлебывать кашу приходится ему одному. Жестокое обращение с животными, гомосексуализм, поджоги, доходящая до поножовщины вражда между подростками — кому же, как не ей, знать обо всем этом? Она покорно согнулась в кресле.

Директор кивнул, взял сапоги и носки, которые она оставила у дверей. Он верит ей, она и в самом деле понимает его, разделяет его заботы. Он предчувствовал, что они поладят, и благодарен ей. В сочувствии он не нуждается, для него важнее ее душевное расположение… Но они забыли о Мартине Кнехте. Есть трудности, с которыми ему, директору, не справиться в одиночку. Ему придется выпустить Мартина на свободу, если тот ничего не натворит до своего совершеннолетия. И вот тут ему пришла в голову одна мысль. Или, может, Регина Кемп считает, что Мартин созрел для освобождения? Можно ли вот так, ни с того ни с сего, вытолкнуть в жизнь парня, которого приволок сюда его собственный отец, причем по своей воле, без решения суда? Жизнь — тонкий, обманчивый слой цивилизации, а под ним вулкан, который в любую минуту может заговорить. У таких, как Мартин Кнехт, нет даже этого слоя. К тому же, если его освободить, он так и не успеет выучиться на механика. Скорее наоборот — станет официантом. Но разве официант подходящая профессия для швейцарца?

Фройляйн Кемп достала носовой платок: так директор еще ни разу с ней не разговаривал — проникновенно, почти страстно. Этого ему не следовало бы делать. Как ей теперь за обедом глядеть в глаза его жене? Скоро десять, пора пить кофе. Сегодня она сама за ним сходит.

Но она осталась в кресле. Ей надо было выяснить, что он имел в виду, когда говорил о первом ощущении свободы.

— Вы сказали, что Мартину Кнехту сегодня разрешается поиграть в мяч… — И она представила, как подростки, пыхтя и отдуваясь, носятся по двору в клубах пыли и в сумерках кажутся огромными привидениями.

Директор зажег спичку и, раскуривая трубку, наблюдал за фройляйн Кемп; с каждой затяжкой огонь все глубже вгрызался в табак. В дверь постучали, он попросил ее открыть.

На пороге стоял воспитанник. Воспитанник не сдвинулся с места, пока секретарша брала у него поднос и относила к столу. Она вернулась и закрыла дверь. Господин директор будет пить кофе как обычно — со сливками и кусочком пиленого сахара? Сама она сегодня предпочитает черный — вчера на кухне ей бросилось в глаза, что бидон для сливок не выдраен как следует.

Директор положил трубку на пепельницу. Очень хорошо, он благодарит ее за информацию, об этой неряшливости станет известно старшему скотнику. Нет, никаких ватрушек, только кофе и сахар.

Он снова подошел к окну.

Во дворе обе группы скотников, построившись в колонну по одному, готовились идти на полдник. Они знали, что он наблюдает за ними из окна, поэтому никому и в голову не приходило взять из корзины два яблока.

Разве это легко — сделать из них полезных членов общества? Почти невозможно. И знают об этом только те, кто изо дня в день занимается перевоспитанием. Не так ли? В известном смысле сотрудники колонии — это заговорщики, члены тайного союза, и она, секретарша Регина Кемп, никак не может стоять в стороне. Кто хоть раз столкнулся с этой работой, пусть даже мимоходом, тот уже не может от нее отказаться, разве что станет отступником. Да, да, пусть она нальет ему еще чашечку.

По кабинету клубами плавал табачный дым, в лучах солнца плясали пылинки.

— Сегодня тепло, — сказала фройляйн Кемп, — теплее, чем вчера. Можно я открою окно? Только одну половинку?

Она встала рядом с ним. Когда она распахнула створки, директор пронзительно свистнул. Подростки во дворе опустили головы, колонна подровнялась.

Его беспокоят приближающиеся ночи, теплые майские ночи, когда учащаются побеги. Сколько их было в прошлом году?

Регина Кемп вспомнила: восемь. Господин директор тогда сам присоединился к одной из поисковых групп. В дело были пущены овчарки. В сентябре судебные власти прислали им счет: две кражи со взломом на дачах у озера; материальный ущерб; воровство продуктов и одежды; украден мотоцикл марки «веспа», но вскоре обнаружен без каких-либо повреждений. У беглецов нет практически никаких шансов, тем не менее колонисты снова и снова решаются на побег; этого она никак не может взять в толк.

Большинство попадается на вокзалах, сказал директор. Кстати, счет судебных властей адресован ему, директору, — как порицание, если хотите, как невысказанный упрек.

Фройляйн Кемп поставила чашки на поднос: стоит ли принимать все близко к сердцу? Ему просто прислали копию, для сведения.

Да, может, она и права. Он стал мнителен на этой работе, стал видеть все в черном свете… Но они опять отвлеклись от Мартина Кнехта. Попытка к бегству, даже подстроенная им, директором, имеет и свои положительные стороны. Она может оказать услугу воспитанию, если последующее наказание рассматривать как воспитательную меру. Ведь что такое наказание, как не воспитательная мера? Именно это он имел в виду, когда говорил о первом ощущении свободы!

Если уж что-то должно произойти, то происшествие надо готовить, и так, чтобы оно воспринималось как сцепление обстоятельств, взаимосвязей и случайностей. Как сцепление, к которому закон, в свое время тоже выведенный из таких же сцеплений, увы, не может подступиться. Демократия! В демократическом государстве закон не должен опережать развитие событий; отсюда вытекают определенные выгоды. В общем, это сложное сплетение элементов свободы и насилия, чутко реагирующее на действительность, которая все время меняется. Директор пристально посмотрел секретарше в глаза.

Вновь пойманного беглеца уже нельзя выпускать на волю, даже если к этому моменту ему случайно исполнится двадцать лет и он достигнет совершеннолетия. Для отбытия наказания его переведут в Штаделегг, в тюрьму для взрослых. Теперь ей ясно? Такого беглеца надо ловить не сразу, а дня через два-три. Без денег он далеко не уйдет, с деньгами, впрочем, тоже. Но он попытается их раздобыть, и к обвинению в побеге добавятся другие. Ей все понятно?

Фройляйн Кемп откинулась в кресле для посетителей, поправила на коленях юбку. Да, теперь ей все ясно. Это… Она искала, но не находила подходящее слово, ей не давала покоя одна мысль. В конце концов, к бегству никого нельзя принудить, даже подстрекательством. Разве не так?

Директор окинул ее взглядом и расхохотался. О каком принуждении идет речь? Как она себе все представляет? Разве ж он изверг какой-нибудь! Он только создает возможность побега, а уж бежать им или нет, пусть решают сами. Два месяца он не выпускал Мартина на улицу, весь март и весь апрель. Использовал на чистке овощей, на уборке помещений, на кухне. Она что, не заметила?

Секретарша кивнула.

— Вы только представьте себе, что произойдет, — сказал директор, — если завтра или послезавтра, в зависимости от сводки погоды, я пошлю его в Брахцельг, на наш самый отдаленный участок, подпаском к овчару! Его поднимают с постели в половине пятого; еще не расчухавшись, он никак не может понять, что с ним происходит и чем он заслужил самую желанную из всех льгот в колонии. Но для выяснения нет времени, надо торопиться. Совершенно ошеломленный случившимся, он достает рюкзак, укладывает в него бутерброды с сыром, термос, туалетные принадлежности, фонарик, спальный мешок. И вот, едва успев перекусить, он уже за воротами. Над предгорьями Альп тают легкие облачка. Он шагает по длинным теням елей, навстречу прохладному утреннему солнцу. Под ногами сухая дорога, подсохла даже глинистая колея, пробитая колесами тачек. И вот он идет как во сне, вдыхая невообразимый запах озона, ослепленный голубизной неба. Нет, вы только представьте себе все это!