Современная швейцарская новелла

© 1983 S. Fischer Verlag, Frankfurt am Main

КУСТЕР И ЕГО КЛИЕНТ Перевод с немецкого И. Малютиной

Когда в деревне Эшенбах, расположенной на Риккенском шоссе между долиной Тоггенбург и рекой Линт, летом шестьдесят восьмого в вечер тринадцатого августа внезапно умер крестьянин Кустер, выяснилось, что почти два с половиной десятилетия он пользовался у многих большим авторитетом как травник, врачеватель и целитель; более осторожные люди утверждали, что недостаточно хорошо знали его, чтобы оценить по заслугам, а может, просто не могли этого сделать, но как раз они-то всегда считали Кустера хоть и неопасным, но законченным шарлатаном и колдуном; и лишь немногие не пустословили зря, а заявляли напрямик: он был не кем иным, как продувным мошенником, шутом, знахарем и ведьмаком, он тянул с живых, причем обеими руками.

Кустер родился в нищей крестьянской семье и был восьмым из одиннадцати тщедушных, узкогрудых детей, звали его тогда Зеппли, и имел он все что угодно, только не радостное детство и юность; зато, когда шестьдесят четыре года спустя он погиб, он был очень состоятельным, очень толстобрюхим господином Йозефом Кустером. В тот вечер в среду он уже четвертый день пребывал в глубоком запое и вряд ли протрезвел бы и на пятый.

Он переходил улицу, устремившись в близлежащий трактир «Орел», чтобы в очередной раз наполнить дешевым шнапсом опустошенную, как обычно утром, литровую бутыль, когда на него наехал грузовик братьев Кальт, «Перевозка скота и щебня», протащил по улице и, тормозя, раздавил двойными колесами.

Где-то с сорока лет, войдя в «силу», он лечил или колдовал, тогда же и начал пить, чтобы сохранить эту «силу», а может, и устоять перед ней. Поначалу он, как каждый крестьянин, мог гнать свою ежедневную дозу шнапса сам, но вскоре стал спиваться, и жена тайком обхаживала всю деревню, до тех пор пока его не лишили права винокурения и официально не запретили поставлять ему фруктовое сусло и какие бы то ни было соки, содержащие алкоголь. Поговаривали, правда, что, получив из местной общины эту бумажонку, снабженную печатью и двумя подписями, он ни дня не просыхал. Тогда он уже неплохо зарабатывал своим искусством, к тому же Кустеры, особенно жена, были экономны до скаредности. Они смогли вскоре отказаться от аренды и сделать усадьбу своей собственностью, после чего год за годом прикупали луга и пастбищные угодья, пашню, все больше скота, больше леса, больше машин и техники — одним словом, то, что требуется постоянно растущему крестьянскому хозяйству. Дом, сараи, амбары, курятники были перестроены или выстроены заново, затем Кустер нанял трех батраков, двух итальянцев и испанца, сам же ежедневно утром и вечером заходил с опустошенной бутылью в «Орел», платил наличными и возвращался уже с наполненной.

Его жене и дочери достался в наследство не обремененный долгами двор, самый большой в деревне. А всех, кто благодаря его услугам долгие годы был обязан ему здоровьем и даже жизнью, он поставил перед жгучим вопросом, как же они теперь, так неожиданно, будут обходиться без него; будут ли, к примеру, язва желудка или рак поджелудочной железы оставаться в заговоренном состоянии или снова буйно разрастаться; о всех гораздо менее опасных болезнях его клиентуры не стоило даже и говорить. За прошедшие годы у Кустера образовалась обширная практика. Основу ее составляли крестьяне, живущие в долине Линта, потом стали стекаться люди из районов Цюрихского озера и нагорья, а вскоре и из городов. О нем шли толки, в последние годы приезжало все больше богатых людей, как правило дряхлых пожилых господ, наконец, даже несколько тяжелых больных — монахов-бенедиктинцев из Айнзидельна, которых с наступлением темноты провозили по Риккенскому шоссе к целителю. Все это известно всем. Это могло бы стать предысторией к одному событию, происшедшему за три месяца до кончины Кустера, которое одни считают правдой, а другие отметают как полную чушь.

Календарь и погода указывают на то, что наступила середина мая, когда Кустеру приносят письмо от одного молодого человека, окончившего монастырскую школу в Айнзидельне и получившего затем звание офицера, а совсем недавно — степень доктора наук. «Должен Вам откровенно признаться, — говорится в письме, — что я стремлюсь к успеху и карьере. Да и кто в наше время не желает этого!» Далее молодой человек вежливо предлагает ему, Кустеру, о котором он наслышан уже со школьных лет, умеющему, как известно, не только хлеб жевать, выслушать его и помочь, по возможности, советом; для него было бы большой честью, пишет он, навестить Кустера в ближайшую субботу, восемнадцатого мая, днем, в половине второго, для первой беседы. И подписывается: с совершенным уважением и дружеским приветом доктор Альфонс М. Штрайфф, адвокат.

Кустер прячет письмо, наступает восемнадцатое мая, приезжает молодой юрист, и заклинатель Йозеф Кустер, если бы он не прочел об этом в письме, понял бы тотчас, как обстоят дела с этим молодым человеком, которого он поджидает на залитой солнцем скамейке перед домом, спокойно наблюдая, как Штрайфф проворно выходит из машины, остановившейся в пятнистой тени орехового дерева, и, улыбаясь, приближается к нему, поблескивая темными очками: он один из тех, кто пробивается любым путем, кто идет, как говорится, по трупам, подхалим и слизняк, в лепешку готовый расшибиться от усердия; у Кустера нюх на таких людей, он видит это совершенно отчетливо, продолжая сидеть, неподвижный и массивный, с одутловатым, заросшим щетиной лицом пьяницы, в латаной рубахе, незастегнутой латаной жилетке и латаных штанах.

Он медленно встает.

Сколько будет стоить их первая беседа, сразу же осведомляется Штрайфф, не забывая упомянуть, что, хотя он и задает такой вопрос, ему, как юристу, само собой, известно, что об этом, не правда ли, вообще нельзя спрашивать.

— Ведь вам запрещено законом предъявлять какие-либо требования за ваши услуги. Ну, это вы, конечно, знаете. Мне не нужно напоминать вам об этом. Не так ли?

— Нет, — говорит Кустер.

— Итак, сколько? — спрашивает Штрайфф.

— Сто, — отвечает Кустер.

— Ого! Вы знаете себе цену!

— Да, — говорит Кустер.

Он протягивает руку, молча ждет, потом берет сотенную, тщательно сложив ее, сует в жилетный кармашек и говорит: «Хорошо, пойдемте со мной» — и первым направляется в дом. Он ведет адвоката по длинному прохладному коридору с полом из песчаника, затем наверх по двум скрипящим деревянным лестничным маршам и еще через один тесный, мрачный проход с полом из узких досок; потом почти в полной темноте, перешагнув через ступенчатый порожек, они дважды поворачивают за угол и поднимаются наверх по лестнице без перил, похожей на стремянку. Дом одновременно просторен и тесен. Войдя в него, Штрайфф втянул голову в плечи и задержал дыхание, потому что в доме у Кустера стоит терпкий мужицкий дух, а пока он, слегка сбитый с толку, следует за широкой, грузно ступающей фигурой, на него неожиданно накатывает то самое жуткое чувство, знакомое ему с тех пор, когда офицеров их рода войск обязали совершать контрольные обходы подземных оборонительных укреплений, и которое он про себя называет «чувством лабиринта». В низкой мансарде с крошечным окном, через которое косо падает солнечный свет, он, все еще с неприятным чувством, неловкий и одеревеневший, садится рядом с обшарпанным столом на предложенный ему стул, оказавшийся табуретом, и украдкой оглядывается, тщетно пытаясь отыскать мешочки с травами и баночки с мазями или еще что-нибудь смехотворно колдовское, что он ожидал здесь увидеть; между тем Кустер опускает свое тяжело сопящее большое тело на старый диван, вытаскивает из неизвестно откуда появившейся бутыли шнапса пробку, прикладывается к горлышку, быстро глотает, втягивает носом воздух, наполовину пустая бутыль опять исчезает, прежде чем он говорит «итак» и потом как бы безучастно продолжает сопеть, пока Штрайфф — он просит воспринимать это не как наглое требование, а как ни к чему не обязывающую просьбу — выкладывает ему все, что он придумал и сформулировал, то есть следующее. Как он уже упоминал в своем письме, еще в годы ученичества в Айнзидельне, да и потом, он время от времени слышал о господине Кустере, поэтому сейчас не станет ходить вокруг да около, а лучше скажет напрямик. Будучи офицером, если уж начать с этого пункта, он имеет честолюбивую мечту стать по меньшей мере полковником. Что касается гражданской карьеры, то он хотел бы как можно скорее стать муниципальным советником, и желательно в Цюрихе, а одновременно депутатом Национального совета, сочетание этих двух постов очень благоприятно, ведь тот, кто в Цюрихе является муниципальным советником и к тому же заседает в парламенте в Берне, может кое-что вычислить для себя и со временем при известных обстоятельствах стать, к примеру, членом Федерального совета. Ну а, так сказать, пока, то есть очень скоро, молодой адвокат не прочь бы стать кое-где членом правления или акционерного общества, существует ведь много предприятий, много банков, страховых обществ и так далее, много благотворительных фондов, и все заинтересованы в том, чтобы постоянно привлекать новых даровитых работников. Штрайфф как раз и является таким молодым даровитым специалистом. У него есть программа — план на ближайшее будущее и на всю жизнь. Он точно знает, почему стал юристом, хотя, бог свидетель, гораздо охотнее он уступил бы другим наклонностям и стал бы, к примеру, с превеликим удовольствием садовником, точнее, цветоводом, со временем, может, знаменитым селекционером роз. Неплохо было бы стать домашним ветеринарным врачом, вообще врачом, возможно, даже врачом в необжитых, диких местах. Но в наши дни все это полная ерунда. Хочется-то жить лучше, чем родители, лучше, чем надорвавшийся отец. Штрайфф хочет достичь как можно большего, ведь живем мы только раз, он хочет, чтобы позднее помнили о нем. При всем том он, разумеется, знает, что хорошие времена для подобных планов более или менее прошли, стоит только вспомнить такие имена, как Рокфеллер, Зуттер, Хиршхорн, ну и так далее. И тем не менее он знает, чего хочет. И господин Кустер наверняка понимает, о чем идет речь.

Возможно. Но, несмотря на это, Кустер никак не возьмет в толк, он-то тут при чем: он успел тем временем перевести дух и еще разок приложиться к бутыли, теперь он вытаскивает желтый носовой платок и вытирает им лицо.

— Вашей задачей было бы… как вам сказать… — Штрайфф пытается подобрать верные слова, щелкая при этом пальцами. — Ну, скажем, вы должны создать благоприятную атмосферу. На меня должны обратить внимание. Ко мне должны чувствовать расположение. Большее, чем к другим. Я ведь не единственный, не правда ли, вы понимаете…

Да, он начинает догадываться, говорит Кустер и спрашивает:

— Вы суеверны?

— Суеверен? При чем тут суеверие?

Они смотрят друг на друга. Штрайфф слегка заливается краской.

— Нет, я так просто, — говорит Кустер и глядит на него долго, пока Штрайфф не отводит глаза в сторону, потом смотрит через окно на улицу, мимолетом на пол и лишь затем снова в неподвижное лицо Кустера.

— Оказать благоприятное влияние в целом… — Вот, наконец-то он нашел подходящее слово и может громко положить конец странной тишине и замешательству. — Ведь это вы можете, не так ли? Во всяком случае, должны уметь, у вас же есть эта особая способность, этот дар…

— Сила, — говорит Кустер. Да, она у него есть. И отхлебывает опять из бутыли.

Штрайфф снимает наконец темные очки, он опять может улыбаться, понимая, что они скоро договорятся.

— Вы просто вложете вашу силу в мою карьеру, господин Кустер. Мой успех — это ваш успех. Не правда ли? И если все будет в порядке, вы скажете мне, сколько я вам должен. О’кей? — И он делает наидружелюбнейшее лицо.

Кустер уже опять поднял бутыль.

— Не правда ли, это честное предложение, господин Кустер?!

Кустер прикладывает пробку к бутылочному горлышку, нежно вкручивает ее крепким большим и указательным пальцами и говорит, что берет он десять процентов от годового дохода.

— Что?! — восклицает Штрайфф. — Десять процентов! — Улыбка сползает с его лица, пальцы перестают играть очками.

Да. К тому же он хочет получать эту десятую часть наличными всякий раз в день Святого Мартина.

— В день Святого Мартина? А почему бы не в Вальпургиеву ночь? — говорит Штрайфф, тут же замечает, что совершил ошибку: Кустер пронзительно холодно смотрит на него внезапно сузившимися глазами, — и быстро соглашается: — О’кей, господин Кустер, как вам будет угодно, десять процентов всегда подлежат уплате в ноябре.

— Наличными. Одиннадцатого, — повторяет Кустер и, опершись на руки, поднимается с дивана, выражая опасение, можно ли действительно доверять сему соглашению.

Конечно! Само собой разумеется! Штрайфф вскочил. Это твердый мужской разговор. Джентльменское соглашение.

Кустер дает ему договорить, кивает, идет к двери, открыв ее, кричит: «Фрида! Фрида!» — и, не дождавшись ответа, закрывает дверь; жена, по всей видимости, все еще возится с остальными на картофельном поле, бормочет он и, высунув голову в окно, смотрит вниз во двор, зовет опять: «Фрида! Эй!», с улицы спустя некоторое время ему отвечает чей-то голос, он еще больше высовывается из окна: «Дора! Вы еще разве не готовы?» — и, не дождавшись ответа, кричит своей дочери, что за ужином у них будет гость, пусть Марио свернет шею дополнительной порции из курятника. И какие только отговорки ни придумывает Штрайфф — под конец он даже договорился до чрезвычайно важной, совершенно безотлагательной встречи, на которой непременно должен присутствовать, — крестьянин и заклинатель Йозеф Кустер упрямо отмахивается и настаивает на том, чтобы господин доктор отужинал вместе с его семьей: им ведь все равно нужно обсудить кое-какие детали в оставшиеся до ужина несколько часов, кроме того, господину доктору было бы, наверно, небезыинтересно познакомиться, так сказать, с его практикой, ну, например, с врачеванием руками. Или еще лучше с ворожбой. Да, пожалуй, это больше подходит для начала, есть что посмотреть. У него в руках появляется что-то наподобие маленького отвеса — никелированной штучки с блестящей зеркальной поверхностью на металлической нити; Кустер пододвигает стул, садится прямо перед Штрайффом — отвес висит между его широко расставленными ногами, чуть ниже колен, — начинает опять сопеть и, указывая на блестящий предмет, говорит: «Вот, господин доктор, смотрите внимательно сюда» — и закрывает глаза. Штрайфф, прежде чем взглянуть на неподвижный отвес, зависший между коленями Кустера, отмечает, что у того на лбу и на носу выступила испарина; у него нет ни малейшего представления о том, что сейчас произойдет, но тут предмет медленно приходит в движение, в самом деле, начинает шевелиться, оживает, он видит это совершенно отчетливо…

Вопреки установленному порядку доктор права Альфонс М. Штрайфф в том же году без проволочек был назначен капитаном подразделения, в котором до сих пор был одним из многих ничем не выделявшихся обер-лейтенантов. Одновременно началось в общих чертах то, что можно назвать совершенно безудержной карьерой молодого юриста Штрайффа. Так называемых счастливых случайностей становилось все больше, и Штрайфф приходил всегда в некоторое замешательство, когда знакомые и друзья в очередной раз получали основания поздравить его с новыми успехами.

Поначалу, и, кстати, без совета Кустера, а только лишь потому, что он держал нос по ветру, он вступил в нужное время в нужную партию. Потом он провел, как говорится, там и сям несколько совещаний, и прошло совсем немного времени, как он стал ставить условия. Никто не счел это наглостью с его стороны, напротив — для всех было очевидно: такому талантливому человеку нужно оказывать предпочтение и соответствующе его поощрять.

Первый большой прыжок из не удовлетворяющего его тесного ассистентского существования в бюро с приемной и взлет с той же попытки на второе место в списке своей партии удались молодому, динамичному, деловому специалисту столь же естественно, как и последовавшее вслед за тем избрание в парламент. Так было положено начало. Имя Штрайффа замелькало вскоре в годовых отчетах известных фирм, и с тех пор в газетах все чаще стали появляться заметки о блестящем молодом адвокате. Его называли «сверх всякой меры стремительным начинающим», он был и «блестяще одаренным младшим сыном в семье нашей законодательной власти», своего рода вундеркиндом, значит, а не прошло и пяти лет, как он большим количеством голосов вновь был избран. Ему не было еще и тридцати двух или только исполнилось, когда его в первый раз назвали возможным кандидатом в Федеральный совет, и это воспринималось не как неожиданность, а как последовательное развитие совершенно головокружительной карьеры.

Как раз в те дни к чрезвычайно удачливому молодому господину, члену Национального совета доктору Альфонсу М. Штрайффу зашел некий господин Кустер, которого не смогли спровадить ни первая, ни вторая секретарша; человек этот как пришел, так и остался, бесцеремонно ожидая, когда его примут. То, что он не позволит себя выпроводить, было видно сразу, оправдывались они перед Штрайффом, когда тот обрушился на них с упреками и раз и навсегда запретил впускать этого типа даже в приемную.

Случилось так, что в начале следующего года он благодаря счастливым обстоятельствам был избран в несколько новых, сверх ожидания прибыльных акционерных обществ и, таким образом, был в состоянии сразу заплатить свой накопившийся за шесть лет долг — даже самый глупый крестьянин мог бы понять это — и выложить в ноябре установленные десять процентов эшенбахскому целителю. Но Штрайфф не заплатил. Никогда не платил. Он годами отделывался отговоркой с одной и той же жалостливой интонацией: ведомства, обязанности, его положение и связанные с этим интриги непрерывно пожирают с трудом заработанные деньги, ему очень жаль, он весьма сожалеет, но он обязательно когда-нибудь заплатит, только, в связи с обстоятельствами, не сейчас, поскольку необходимо, слышал Кустер, необходимо построить представительный дом, приобрести то-то и то-то, потому что предстоит женитьба на дочери одного довольно состоятельного и влиятельного человека.

Неизвестно, в самом ли деле удивило целителя сие сообщение, или он только притворился изумленным, и была ли так называемая «сила», которую и сегодня еще оспаривают, замешана в том событии в карьере Штрайффа. Во всяком случае, самый молодой член парламента женился, а крестьянин Кустер и в дальнейшем снова и снова убирался восвояси без единого сантима, но продолжал тем не менее стоять на своем, поэтому у Штрайффа каждый год в начале ноября появлялся разящий перегаром повод для новой вспышки гнева и новых распоряжений: секретаршам никогда не удавалось оградить его от толстого сопящего забулдыги, воняющего коровником, от пьяницы с небритой, обрюзгшей физиономией. Но тем не менее Штрайффу удавалось, причем довольно ловко, как он сам с удовлетворением отмечал, регулярно избавляться от столь регулярно появлявшегося и постоянно говорившего о десяти процентах и о процентах с процентов Кустера. Жилось ему хорошо и с каждым годом все лучше. Жена его была не только богатой, она вообще была просто золото, она рожала ему счастливых детей; а в сорок лет Штрайфф стал самым молодым полковником в армии, в дальнейшем он был избран заместителем председателя своей партии, и, таким образом, даже наиболее заносчивым политическим противникам стало ясно, что при постоянно возникающих новых назначениях в высшие правительственные ведомства этот человек отныне будет идти в первых рядах. Благодаря прессе, радио, телевидению он давно уже стал известен в стране, у него часто брали интервью, его нередко цитировали, самым настоящим образом создавали, и решающим было то, что Штрайфф и у избирателей считался «созревшим» для прыжка на самый верх.

Ничего удивительного, что ввиду сложившейся ситуации настойчивого Йозефа Кустера больше не кормили «завтраками»; на него вылили, так сказать, ушат холодной воды и выставили за дверь. Штрайфф решил раз и навсегда избавиться от досадной нелепости. «Все! — сказал он. — Кончено! Я тот, что я из себя сегодня представляю, ибо я такой, какой я есть, если вы вообще способны понять это! Меня никто не выколдовывал наверх, и уж никак не вы! Какая чепуха! Полный идиотизм!» И он уведомил спокойно слушавшего Кустера, что если тот не прекратит свои ежегодные надоедания, то ему крепко достанется! Ого! Слышал ли он что-нибудь о нарушении неприкосновенности жилища? Имеет ли он представление о том, какое наказание полагается за попытку вымогательства? Знает ли он вообще, что следует сделать с ним и его знахарскими штучками? «Послать к чертям собачьим, господин Кустер! Катитесь-ка вы к чертям собачьим со своим колдовством!»

Кустер не знал, что ответить. По всей видимости, его никогда или, во всяком случае, давно уже не отчитывали и не долбали таким образом. Штрайфф отметил это с удовлетворением. Так! А теперь он должен заняться делами. Дверь вон там! «Прощайте, господин Кустер! И поторопитесь-ка, чтобы духу вашего здесь не было!» Таким образом, вопрос казался исчерпанным.

Некоторое время спустя Штрайфф подцепил легкую простуду и никак не мог поправиться, напротив — через несколько дней он затемпературил и серьезно заболел. Врачи недоумевали. Он стал худеть, постоянно потел, выглядел все хуже, слабел и уже через четыре недели, несмотря на таблетки и уколы, был не в состоянии даже в течение одного или полутора часов просматривать хотя бы самые важные бумаги. Ему приходилось выдумывать извинения, отговорки, он приводил в оправдание сложности со сроками, безотлагательные поездки, семейные дела, наконец, поездку на лечебный курорт, которую при всем желании никак нельзя отложить. Растерянные врачи между тем ничего не могли понять, в конце концов они заявили, что нужно делать операцию, только так есть надежда раскусить столь странную болезнь. Но Штрайффу не очень хотелось позволять неуверенной медицине разрезать ему живот или, чего доброго, и грудь только для того, чтобы узнать, что он, к сожалению, неизлечимо болен и ему, к несчастью, ничем нельзя помочь, хотя всегда, а значит, и в его случае тоже, может произойти медицинское или обыкновенное чудо. Он лежал, едва шевелясь, мало ел, почти не разговаривал, пролежал так более трех месяцев и превратился постепенно в трясущегося старика. Немногие посвященные были поражены.

Затем однажды вечером, охваченный, очевидно, страшной паникой, ведомый как будто некоей внезапной мыслью, он попросил отвезти его по Риккенскому шоссе в Эшенбах, там жена помогла ему выбраться из машины и проводила в дом Кустера; в свою очередь жена Кустера Фрида и дочь Дора провели его по полутемным коридорам и лестницам наверх в мансарду, а когда их оставили одних — только Штрайффа и Кустера да еще запах деревенского дома и несколько вьющихся в комнате мух, — тут один из них, опухший, с запахом перегара, невозмутимо осведомился о накопившихся за пятнадцать лет десяти процентах, а другой, измученный и несчастный, спросил, как можно, ради всего святого, быть таким бессердечным и спокойно смотреть, как подыхает медленной смертью его клиент.

— Клиент, значит, — промолвил Кустер и начал спокойно, очень сдержанно перечислять, как часто он, желая получить причитающуюся ему долю, со всей скромностью заходил к нему и как его каждый раз выпроваживали, а в последний раз даже обругали мошенником; он напомнил подробности, привел почти дословно все увертки и отговорки, которыми от него отделывались, вспомнил даже лица, цвет глаз и волос секретарш, сменившихся в течение прошедших лет три или четыре раза. А потом он начал подробно говорить о крутой лестнице успеха господина Штрайффа. Он превозносил усердие, с коим тот угождал всем нужным людям. Он одобрил осмотрительность Штрайффа, его выдержку и ум. Тонкий нюх доктора Штрайффа на преимущества и недостатки, на пользу, выгоду. Он расхвалил его талант так естественно, так тонко соединить, слить воедино карьеру в армии, политике и экономике… Казалось, крестьянин Кустер без труда находил нужные слова, они лились совершенно непринужденно, а может, он их просто хорошо заучил. Штрайфф был ошеломлен. Ему удалось, услышал он дальше, удалось наилучшим образом устроить все так, чтобы его женитьба, а точнее говоря, денежки жены зазвенели в нужном месте; когда такие свободные, честные, озабоченные всеобщим благом люди, как Штрайфф, задают верный тон по обе стороны дверей и дверок, музыка получается особенно веселой.

Кустер засопел. Пот струился градом по его лицу и стекал по шейным складкам под расстегнутый воротник рубашки. Он облизал губы и потом вдруг ленивым и скучным голосом сказал, что очень сожалеет об этой странной, изнуряющей болезни, столь неожиданно сыгравшей, и тут уж он ничем не сможет помочь, такую злую шутку с расчетами Штрайффа, до сих пор всегда благополучно оправдывавшими себя, а кстати, и с открытым по сей день счетом Кустера тоже. Произошло это, видимо — нет, скорее всего, наверняка, — оттого, что господин доктор Штрайфф, ныне так резко сдающий, на протяжении всех лет ни разу не сдержал своего слова и доказал этим только одно — свою дьявольскую неблагодарность.

Так говорил Кустер. Потом он подтянул к себе стул и, разведя колени, тяжело дыша, неуклюже взгромоздился на него прямо напротив Штрайффа. Тот уже давным-давно все понял. Он видел перед собой испитое и обрюзгшее лицо целителя, набрякшие мешки под глазами, покрасневшие веки, морщины, пористый нос с множеством угрей на нем, ноздри с седоватой щетиной и несколько наполненных беловатых жировиков среди серых волосков на небритом подбородке, он увидел в усталом, вспотевшем лице старость, изношенность и одиночество. Он дышал сдавленно. Спертый воздух комнаты, смешанный с запахом перегара и резковато-затхлым испарением, исходившим от тела Кустера, вызывал у него тошноту. Но он продолжал сидеть. Он заставил себя остаться, не пытаясь встать или позвать жену, он знал — почему, собрался, сконцентрировался и сказал:

— Старина! Кустер! — И совсем тихо: — Помогите мне!

Кустер взглянул на него, засопел и ничего не ответил.

— Я же заплачу! Я заплачу любую сумму! Сколько, господин Кустер, скажите мне — сколько!

— Ничего. Теперь уже ничего, — ответил Кустер.

Тут Штрайфф, который уже давно все понял, начал осознавать все еще более отчетливо; съежившись и сгорбившись, он застыл на деревянном табурете. «Сделал меня больным и смотрит теперь, как я подыхаю! Он меня в могилу сведет, окаянный знахарь, просто в могилу!»

— Колдун проклятый! Я тебе покажу! — вырвалось у него вдруг. — Я тебя прикончу! Можешь не сомневаться!

Кустер достал свою бутыль.

Штрайфф, брызгая слюной, продолжал ругаться, пока у него не перехватило дыхание. Он возбудит против него дело в суде! Ого! Не по поводу его целительных способностей, нет, он ухмыльнулся язвительно, не из-за этой чертовщины, сейчас, слава богу, не средневековье, а касательно сотенной, вот он, крючок, на этом крючке он его и вздернет, да, именно так он и сделает! Сотенная, полученная им тогда, восемнадцатого мая, в субботу, он все отлично, отлично помнит! По поводу той сотенной и всех других денег, которые он требовал и брал у своих клиентов. Он его так прижмет, что тот узнает, где раки зимуют! Он знает все пути и средства! Он поищет свидетелей и найдет их!

— Ты ответишь за каждую сотенную! Ого! А если понадобится — за каждую десятку, — угрожал Штрайфф. — Вот так я с тобой разделаюсь, Кустер! Вот так, слышишь? Одной рукой, пьянчуга вонючий! Шарлатан! Отравитель! Проклятый убийца из-за угла! — Он перешел на крик. — Ты еще не знаешь, с кем имеешь дело!

Крестьянин Йозеф Кустер сказал только: нет. Это-то он знает довольно хорошо! Он останавливает свой блестящий никелированный отвес, поднимает его, прячет, затем достает двумя пальцами сложенную сотенную из жилетного кармашка и засовывает ее Штрайффу за галстучный зажим, откидывается на спинку стула, вытирает вспотевшее лицо большим желтым носовым платком, прикладывается к бутыли, после чего берет пробку и, пытаясь подавить отрыжку, тщательно вкручивает ее в бутылочное горлышко, говорит, что приглашение к ужину все еще действительно, Марио успел уже ощипать еще одного петушка, и было бы очень жаль дать пропасть свежевыпотрошенной птичке.

Вздрогнув, Штрайфф почувствовал себя таким же молодым и здоровым, каким приехал полтора или два часа назад.

Потом он поднялся, совершенно одеревеневший, растерянный, пристыженный, и, молча, дрожа всем телом, нащупал дорогу через крестьянский дом на улицу, к своей машине, стоящей уже только наполовину в тени под ореховым деревом, а наверху, в мансарде, остались медленно сохнущие, медленно впитывающиеся в черное дерево потные следы его рук, а рядом с ними — темные очки, блестящие на матовой черноте стола.

Как уже было сказано, Кустер погиб спустя три месяца после этого восемнадцатого мая шестьдесят восьмого года под колесами грузовика — Йозеф Кустер, знаменитейший целитель и пресловутейший чародей тех мест, заклинатель болезней, врачеватель, знахарь, колдун, ведьмак, пьяница, крестьянин.