Современная японская новелла 1945–1978

ВОДА И ДРАГОЦЕННОСТИ _{Перевод Е. Маевского}

На кровати Дзиро Тооямы теперь спит Ёко. Комната, по японскому счету, около шести дзё, и, кроме кровати, вся мебель в ней встроенная. И гардероб, и книжные полки, и даже стол — все спрятано в стенах за раздвижными дверцами. Когда они закрыты, в комнате остается только односпальная кровать. Обои бледно-голубые, в мелких ярко-зеленых папоротниках; двери благородного ровного синего тона. Занавески на окнах голубовато-зеленые, и когда ранним утром сквозь них пробивается слабый свет, воздух в комнате голубеет, и кажется, будто ты на дне морском.

Ёко безмятежно спала. Ее ночная рубашка горела посреди голубой комнаты ярким красным пятном. Девушка лежала, раскинув смуглые худощавые руки; одна была брошена на простыни, другая закинута за голову и по локоть скрыта распущенными волосами. Невыбритые подмышки (одеваться по-летнему еще не пришла пора) густо чернели, забавно контрастируя с рыжими обесцвеченными волосами.

Да и вся она, спящая, была так забавна. Ёко всегда рассуждала как взрослая, говорила на равных с Масаё, своей теткой, которая старше ее раза в три, но сейчас, во сне, с беспомощно приоткрытым ртом, она выглядела совсем еще девочкой. И груди у нее кажутся зрелыми только в лифчике, а так едва заметны и даже под красной ночной рубашкой не слишком обольстительны.

«Да, совсем еще ребенок», — беззвучно прошептала Масаё и тихонько закрыла дверь. Очутившись в собственной вдвое большей комнате, она расположилась на диване у стены, за которой была комната Ёко. В своем темно-пурпурном халате, который так шел к фиолетовым прядям в ее седых волосах, она была очень хороша. Часы на столике возле дивана показывали, что до прихода горничной оставалось немногим более часа.

Проснувшись и стремительно вскочив с постели, умывшись и причесавшись, словом, покончив с утренним туалетом, Масаё непременно ложилась на диван и проводила на нем этот оставшийся час с небольшим. Отсюда она любовалась расставленными напротив зелеными аквариумами.

В противоположность спальне Ёко, комната Масаё была плотно заставлена всевозможной мебелью и украшениями. Прежде всего здесь бросалась в глаза роскошная двуспальная кровать в стиле тех, что стояли в опочивальнях знатных дам времен Людовиков, с мохнатым лиловым покрывалом, расшитым ослепительными перламутровыми блестками. На темно-фиолетовом диване пестрели разноцветные подушки. Потолок был украшен решетчатой лепкой и расписан цветами, с него свисала люстра, скучновато-белесая при выключенном свете. Прямо под ней лежал круглый бежевый ковер, а возле кухни — еще один, толстый, с персидским орнаментом. В эпоху Мэйдзи так, пожалуй, могло выглядеть гнездышко содержанки иностранца где-нибудь в Иокогаме. Нарочито заморская обстановка создавала какую-то гнетущую атмосферу: казалось, будто это она распоряжается своей хозяйкой, не позволяя ей повышать голос.

Под стать началу лета в этой комнате был только утренний воздух, льющийся с балкона, и аквариумы с тропическими рыбками — предмет созерцания Масаё. Эти стеклянные сосуды с каркасами из нержавеющей стали были изготовлены по ее особому заказу: все шесть были одного и того же размера и стояли в ряд, словно в океанариуме. При них имелись и кислородные баллоны, и термостаты; раз в неделю приходил «наставник», который проверял состояние рыбок. Сама Масаё только кормила их. Но этого было довольно, чтобы прагматичные рыбки привязались к ней. Они подплывали к толстому стеклу и разевали рты, как будто здоровались с хозяйкой.

— Доброе утро, Дзиро-тян, — ответила Масаё одной из рыбок, постучав кончиком указательного пальца по стеклу. Рыбка, вяло прикрывая и снова открывая глаза, присосалась губами к стеклу и не уплывала. Рядом с ней то же самое проделывали еще несколько маленьких рыбок.

— Что случилось, Дзиро-тян? Отчего ты такой невеселый?

У тощеньких гуппи непропорционально большие, вылупленные черные глаза. В точности, как у Дзиро Тооямы. Наверное, в память о нем Масаё и начала разводить тропических рыбок. Новичкам полагается начинать с разведения гуппи, но Масаё быстро освоила это искусство и поспешила завести рыбок более высокого класса, от морских ангелов до неоновой тетры. Гуппи же все это время размножались с чудовищной быстротой. Иногда их получал в подарок «наставник», так что обеспечить некоторый отток удавалось, но еще и теперь десятка два рыбешек сновали в воде туда и сюда. Как и положено при столь миниатюрных размерах, они не знали покоя.

— А ведь и правда — Дзиро-тян! Точнее не скажешь, — как-то раз восхищенно заметила Ёко. Очевидно, ей показалось подходящим само звучание этого имени: ей и в голову не могло прийти, что гуппи получили его в честь Дзиро Тооямы, того молодого человека, который еще год назад жил с ее тетей.

Ластившиеся к пальцу Масаё гуппи вдруг отлипли от стекла и уплыли прочь, мелко подрагивая хвостиками: их распугал самец-петушок. Красновато-коричневый, весь в изумрудных пятнышках, петушок становится еще краснее и красивее, когда его охватывает любовная горячка. Изящный профиль рыбки портили только налитые страстью глаза — совсем как у первого мужа Масаё.

Его звали Тодзо Синоки. Он был владельцем старинной антикварной лавки, но лучше всего разбирался в драгоценностях и бойко ими торговал. Знал он толк и в чайной посуде, располагал тысячелетним танским фарфором, и его не раз приглашали на чайные церемонии к принцам крови и другим титулованным особам, однако, увлекшись новомодными веяниями двадцатых годов, он заставлял свою девочку-жену одеваться по-европейски и охотно знакомил ее с иностранцами. Жили они в доме европейского типа с подчеркнуто иностранной обстановкой. Это было не по душе Масаё, но Тодзо всецело подчинил ее себе, и она не смела противиться.

В один прекрасный день с ним случился удар, и он шесть лет пролежал наполовину парализованным. Все это время Масаё заменяла его в лавке и вела дела. Правда, в антикварной керамике и фарфоре она при всем старании так и не научилась разбираться как следует. Зато оказалась тонким знатоком драгоценностей и, пожалуй, превзошла в этой области своего мужа. С болезнью владельца дело не пошатнулось только потому, что Масаё превратила антикварный магазин в ювелирный. Масаё была хороша собой, и то, что она, такая молодая, с головою ушла в скупку и продажу драгоценностей, только привлекало к ней внимание. На нее смотрели по-разному: одни сочувствовали жене старого, прикованного к постели человека, другие восхищались ее супружеской верностью, были и ловеласы, тайком искавшие ее расположения, — но Масаё жила только делом и ни на что не отвлекалась.

Масаё отнюдь не была образцом добродетели (о чем, правда, никто не догадывался), однако при жизни мужа она ему не изменяла. Но дело было в том, что до женитьбы у Тодзо было много связей с девицами сомнительной репутации, и кое-кому из них он даже сделал ребенка. И вот когда Тодзо слег, к ним внезапно зачастили неизвестные ей родственники. Они явно охотились за наследством Тодзо и неусыпно следили: не оступится ли молодая жена.

До самой смерти Тодзо она ни разу не оступилась — но, вероятно, лишь потому, что жила под этим надзором. Во всяком случае, оставшись вдовой в тридцать лет, Масаё тут же сделала две вещи: перевела магазин на свое имя и пустилась во все тяжкие.

Начало было положено блестящим романом с только что вернувшимся из-за границы элегантным Дансаку Мориситой.

Масаё вспоминала Мориситу, когда, увлекшись рыбками, купила жемчужных гурами. Голубоватые, все в сверкающих белых пятнах, они были украшены черной линией, тянувшейся от губ до хвоста и пересекавшей глазные яблоки. А под жабрами у них были тонкие оранжевые усики. Точь-в-точь как под носом у франта Мориситы. Миниатюрные, изящные, они тем не менее спаривались мощно и с отнюдь не рыбьей чувственностью. Когда самец возбуждался, у него вздымался спинной плавник, грудь окрашивалась в яркий оранжевый цвет, он начинал то и дело всплывать на поверхность, чтобы глотнуть побольше воздуха, и вода покрывалась пеной. Жемчужные гурами относятся к макроподам, и у них есть лабиринт — вспомогательный орган дыхания, поэтому они могут дышать воздухом.

Вчера вечером жемчужных гурами осматривал наставник по рыбкам. Уходя, он сказал:

— Завтра утром будут метать икру.

Собственно, Масаё предвидела это и раньше. С годами она стала мало спать, просыпалась с рассветом и не раз видела, как рыбки спариваются при слабом свете зари. Не раз видела, но не могла насмотреться. Сегодня она долго ждала этого момента с замиранием сердца.

Жемчужных гурами, похожих на Дансаку Мориситу, у нее была только пара. По сравнению с нарядным самцом самка выглядела маленькой и гораздо менее эффектной. Самец, возбудившись, резко изменил окраску и стал еще красивее, самка же оставалась спокойной и цвета не меняла; самец подплыл к ней и призывно растопырил плавники и жаберные крышки, а она лениво увернулась, даже не шевельнув хвостом, и с равнодушным видом спряталась в корнях зеленоватой водоросли. Он снова погнался за ней, она снова убежала. Безразличие самки начинало сердить самца. Рассвирепев, он принялся тыкать самку губами. Самка продолжала убегать и постепенно теряла голову от восторга убегания. Наконец, она, млея от страха, но и от страсти, подплыла к красавцу самцу в ожидании соединения.

Под собравшейся на поверхности пеной две рыбки начали, извиваясь, повествовать друг другу о своей любви. Вскоре самец резким движением сложился пополам, голова к хвосту, и сжал самку в своих объятьях. Чарующе вспыхивали белые пятна на брюшках. В упоении самка чуть приоткрыла рот. И вдруг она и он одновременно начали содрогаться, словно сквозь них пропускали ток. В воду изверглись икра и моло́ка.

Однако рыбки не торопились расставаться. Самец распрямился и выпустил самку, но еще какое-то время оба оставались недвижимы. Они лишь слегка перебирали брюшными плавниками, не шевеля ни спинкой, ни хвостом, почти не работая жаберными крышками. Они отдыхали.

В результате спаривания на свет появилось около двадцати икринок, правда, таких крошечных, что их едва удавалось разглядеть. Только чуткий наблюдатель увидел бы, что здесь происходит священная акция продолжения рода, потому что выглядело это просто инстинктивной любовной игрой. Отдохнув несколько секунд, рыбки вернулись к действительности; они стали собирать ротиками разбросанные в воде икринки и прилеплять их к плавающим на поверхности пузырькам пены. Когда с этим было покончено, нарядный самец и маленькая самка снова сошлись и возобновили блаженное содрогание. В особенно страстные моменты они повторяли это полтора десятка раз подряд и все не могли насытиться. Не зная устали, расходясь и тут же снова возвращаясь в объятия друг друга, они сновали между пышно разросшимися водорослями.

Масаё зачарованно всматривалась в сложные движения жемчужных гурами и до отупления перебирала в памяти подробности своего окруженного светскими сплетнями безумного трехлетнего романа с Мориситой. Но воспоминания не пробуждали в ней прежнего трепета. Ее кровь давно перестала кипеть, она напоминала теперь аквариумную воду, в которой всегда двадцать пять градусов по Цельсию.

— Здравствуйте! — Голос горничной оторвал Масаё от воспоминаний.

— A-а, здравствуй.

Горничная скрылась в кухне, и Масаё поднялась. Она была довольно высока, хотя, по теперешним понятиям, особенно не выделялась, и не страдала излишней полнотой ни в плечах, ни в талии, так что со спины казалась значительно моложе своего возраста. Когда Масаё сказала своей приходящей горничной, что она старше ее на двадцать лет, та приняла это за шутку, рассмеялась, да так и не поверила. Вероятно, этой женщине, несчастливой в браке, обремененной постоянными заботами о вечно больном ребенке и нелегкой работой прислуги, вся роскошная жизнь Масаё представлялась чем-то необъяснимым.

Налюбовавшись спариванием рыбок, Масаё уселась перед трюмо, выбрала из многочисленных баночек с косметикой гормональный крем, намазалась им и начала легонько массировать лицо. В юности у нее была белая, даже слишком белая кожа; когда она стала возлюбленной Дансаку Мориситы, кожа засветилась розовым цветом зрелой женственности, но позже снова побелела, теперь уже строгой фарфоровой белизной, и это было еще красивее. Масаё следила за кожей, и на ней до сих пор не было ни пятнышка. Один из знакомых Масаё сказал ей, что ее гладкая, чуть желтоватая кожа цветом напоминает какой-то редкостный апельсин, растущий в провинции Кии. И она такая же соблазнительная, говорил он, лаская Масаё. Облик этого человека тоже был теперь воспроизведен в одной из рыбок — гвианском морском ангеле, который ждал, пока Масаё покончит с косметикой и собственноручно покормит его.

— Вот, сударыня. — Масаё увидела в зеркале, что горничная держит наготове горячее мокрое полотенце. Оно предназначалось для снятия крема после массажа.

Масаё молча взяла полотенце, развернула его, дала остыть до нужной температуры, осторожно наложила на лицо и почувствовала запах духов: полотенце было надушено. «Герлэн». Вот уже сорок с лишним лет она пользуется только этими духами. Сильный, сладкий запах, ощутимый даже на расстоянии.

Она сняла крем, протерла лицо прохладным лосьоном и очень тонким слоем начала накладывать заграничный грим. Лоб, нос, щеки, подбородок — все нужно красить по-разному. Белые пальцы быстро двигались, как у музыканта, играющего Листа, равномерно распределяя грунт. Особого тщания требовали морщинки у глаз.

Поверх грунта следовало густо положить тон, причем так, чтобы ярче всего он был над глазами и на скулах. В качестве тона Масаё применяла старомодные румяна. Их нужно намазывать, растерев на нескольких каплях оливкового масла. Коричневатые тона для бровей отвергались, брови красились иссиня-черным, а потому и глаза подводились голубым. Закончив всю эту черновую работу, можно было приступать к отделке, то есть к пудре: несколько сортов пудры, подобранных в единой розовой гамме, наносились пуховкой путем легкого прикосновения к коже.

Лицо запылало и расцвело — а каким блеклым и холодным оно было еще несколько минут назад, когда она наблюдала за рыбками… Горячие, черные глаза, в них появились глубина и влажность. Красивой формы нос, вызывающий в памяти изображения старинных красавиц, — кончику не мешало бы быть чуть более вздернутым, но это ничего; полные губы, которым нужна лишь толика помады, чтобы стать орудием могущественных чар женщины. Никто не посмел бы сказать об этом лице: остатки былой красоты. Эта женщина и сейчас красива.

Завершив косметические процедуры, Масаё направилась к умывальнику и вымыла руки с мылом. Смыв с них грим, она вернулась к трюмо, обильно смочила ладони одеколоном и сосредоточенно протерла руки от запястий до плеч. Комнату наполнил все тот же аромат — «Герлэн». Обнаженные руки, высвободившиеся из рукавов темно-пурпурного халата, были белые и пухлые, как у тридцатилетней, и только в сгибе локтей, там, где выступали вены, виднелись синеватые пятнышки. Такие же следы уколов были заметны на запястьях и больших пальцах. Но Масаё вовсе не была наркоманкой. Это были следы гормональных инъекций, которые она постоянно делала уже около десяти лет.

— Можно подавать завтрак?

— Подожди немного. Сначала надо разделить рыбок. Гурами метали икру.

— Да-да, конечно. — В голосе горничной не было ни удивления, ни интереса. Для нее, привыкшей работать ради хлеба насущного, дорогие тропические рыбки были просто-напросто рыбами. Ей хватало человеческих забот. Ну что ж, она права: прежде чем кормить рыб, нужно накормить детей.

Под слоем пены с прилепившимися к ней икринками самец жемчужной гурами, казалось, напряженно озирался по сторонам, готовый дать отпор врагу. Когда к нему подплывала самка, мать будущих рыбок, он сердито прогонял ее, совершенно забыв о столь недавней любви. Жемчужные гурами, как и другие макроподы, славятся полным отсутствием материнских инстинктов у самок. Они пожирают собственную икру и мальков. Поэтому любителям рыбок приходится пересаживать этих опасных матерей в другой аквариум.

Вынимая самку гурами и перенося ее в другой аквариум, Масаё вспоминала о собственных, единственных в ее жизни, родах. Аборты в ту пору строго преследовались, но при положении и деньгах Мориситы закон легко удалось бы обойти. Тем не менее Дансаку Морисита обрадовался беременности Масаё и велел ей рожать. Масаё приняла это за проявление его любви и с восторгом готовилась стать матерью. Дансаку стал появляться все реже, но она не сомневалась в его верности, ведь он хотел ребенка. Из дома Мориситы была прислана служанка, чтобы ухаживать за Масаё, и тогда она уверилась, что в скором времени Дансаку женится на ней. Он и в самом деле как-то раз, лаская ее, обещал жениться, к тому же с законной женой, происходившей из графского рода, он почти не жил. Правда, объяснял он, аристократу не так-то легко развестись, на это потребуется время. Масаё верила.

Родился мальчик. Морисита бурно радовался, служанка то и дело принималась поздравлять роженицу. От законной жены у Мориситы была только дочь. Как Масаё узнала позже, у него был еще и ребенок от какой-то девицы легкого поведения, тоже девочка. Масаё родила ему наследника. Через неделю ребенка забрали в большой особняк семьи Морисита в респектабельном районе Адзабу. Подыскали и кормилицу: все приготовления для воспитания отпрыска знатной фамилии были сделаны заранее. Для семейства Дансаку Мориситы имело значение только одно: продолжение рода. Масаё всего лишь послужила для этого средством. Ради рождения наследника супруга Дансаку великодушно простила ему измену.

Самец гурами остался в аквариуме один, всецело поглощенный родительской любовью. Он неустанно трудился: всплывал на поверхность и разевал рот, глотая воздух и покрывая воду все новыми пузырьками пены, чтобы икринкам было к чему пристать; не давал икринкам падать в воду, ловко подбирал упавшие губами и снова прилеплял их к пузырькам. Через двое суток икринки лопнут, а на пятый все эти хлопоты увенчаются появлением мальков.

Масаё проверила, в порядке ли термостат, и вымыла руки — не столько по необходимости, сколько по привычке. Это послужило сигналом для горничной, которая начала накрывать на стол у дверей балкона. Чашка свежего фруктового сока. Тоненький кусочек поджаренного хлеба с маслом и медом. И три сырых желтка, прижавшиеся друг к другу на дне белой мисочки. Она единым духом выпила сок, тщательно прожевала хлеб и проглотила желтки, ощущая, как скрупулезно отмеренная пища минует глотку, проходит по пищеводу и опускается в желудок. Таков был неизменный завтрак Масаё в течение последних десяти лет.

— Сударыня, барышню будить или нет? — молниеносно убрав со стола, спросила горничная, словно ей не терпелось приняться за новую работу. «Что говорить, и работящая, и чистюля», — сказала себе Масаё, но все ей не сидится, все пристает. И, как обычно, распорядилась:

— Пока не надо.

Балкон выходил на улицу. Сейчас она была полна народу: все спешили на службу. Но многоэтажный дворец из бетона и стекла, в котором жила Масаё, только начинал свое неторопливое утро. Центр не слишком близко, много зелени, чистый воздух. Не удивительно, что в один прекрасный день здесь поднялись жилые дома для весьма состоятельных людей. В округе их втихомолку называли домами содержанок: среди жильцов было много красавиц из ночных заведений где-нибудь на Гиндзе. Роскошная жизнь красавиц, разумеется, была предметом всеобщего любопытства. Сами они, однако, не выказывали никакого любопытства к жизни остальных. Масаё принадлежала к числу старожилов этого дома, — она въехала сюда сразу по окончании строительства, — но за все это время никто ни разу не интересовался ее прошлым.

Правда, Масаё и сама не проявляла ни малейшего интереса к жизни других женщин. После того как в итоге самозабвенного увлечения Дансаку Мориситой она лишилась сразу и любви, и ребенка, она махнула на все рукой и стала жить как придется и с кем придется. Теперь, когда Масаё вспоминала ту пору, у нее не хватало духу осуждать своих красивых соседок, каким бы любовным утехам они ни предавались в этом доме с мужьями, любовниками или случайными знакомцами.

— Сударыня, постирать ничего не нужно? — снова пристала к ней неугомонная горничная. Масаё уютно устроилась на диване с газетой на коленях, хотя читать ей не хотелось. Вопрос горничной вывел ее из задумчивости, она раздраженно нахмурилась.

— Когда что-нибудь понадобится, я скажу. Если тебе нечего делать, посиди просто так. А то скоро состаришься.

Так и не разобравшись, всерьез это сказано или с издевкой, горничная неопределенно улыбнулась и ушла в кухню. Безделье, этот вид роскоши, казалось ей мучительным. Она привыкла все время убирать, стирать, латать, словом, как-то действовать, и сидеть просто так, вероятно, было для нее тяжелой работой.

Однако Масаё, вынуждавшая горничную томиться от скуки, при всей своей склонности к бездействию вовсе не была бездельницей. У нее была своя работа. Она разрабатывала эскизы драгоценностей. В дни, когда она потеряла голову от любви к Дансаку Морисите, ее ювелирный магазин пришел в упадок. Но позже, невзирая на свой беспорядочный образ жизни, она нашла в себе силы начать все сызнова и стала дизайнером ювелирных изделий. Вскоре благодаря отличному знанию драгоценных камней, смелым идеям и дару рисовальщика она сама стала чем-то вроде редкостной драгоценности в глазах прежних собратьев-ювелиров. И вот уже тридцать лет этот талант неизменно поддерживал Масаё во всех житейских треволнениях.

Руки Масаё могли быть ничем не заняты, но в ее воображении сотнями оттенков сверкали сотни драгоценных камней, ожидая прикосновения ее пальцев. В моменты задумчивого бездействия она бессознательно подбирала их один к другому. В ее шкатулках для драгоценностей хранилось множество камней, взятых из собственного магазина. Бриллианты, рубины, изумруды, нефриты, гранаты, опалы, аметисты, бирюза, сапфиры, аквамарины, топазы, жемчуг. Она составляла из них брошки в виде тропических рыбок, которые пользовались большим успехом, — на них непрерывно поступали заказы.

— С добрым утром, тетя. — В дверях показалось заспанное лицо Ёко.

— С добрым утром. Что так рано?

— Тучи ушли за ночь. Солнце. Свет в глаза бьет.

Ёко вышла непричесанной и, кажется, неумытой, разве что почистила зубы: изо рта у нее не пахло. Но от ночной рубашки исходил отнюдь не благоуханный запах пота. Судя по всему, ее ничуть не беспокоил собственный неряшливый вид, а ведь могла бы, живя у тетки, научиться у нее приводить себя в порядок по утрам и не показываться на глаза такой растрепой.

— Маки-сан, подайте-ка завтрак.

— Будете кушать прямо сейчас?

— Ага. Прямо сейчас.

Такой аппетит в столь ранний час свидетельствовал о прекрасном здоровье. Не дожидаясь, пока горничная подаст на стол, она забежала в кухню, выпила молока, ухватила ветчины. Завтраки Ёко представляли полную противоположность тетиным. Тарелка мяса с яичницей. Чашка супа с пряной приправой и отборным рисом. Сладкий паштет из морского мха.

Наблюдая, как племянница наскоро разделывается с третьим, Масаё не выдержала:

— Жуй как следует. И потом, острое вредно для кожи, не увлекайся. А то скоро состаришься.

Племянница весело отпарировала:

— Ну и прекрасно, на что мне слишком долго быть молодой.

— Что ты говоришь, это такое счастье — молодость.

— Это верно. Вы-то, тетя, у нас счастливая.

Опешив, Масаё вскинула было голову, но племянница как ни в чем не бывало потянулась к миске с соленьями. Раздался звучный хруст маринованного огурца.

— Спасибо. Уф! — Не успев перевести дух после сытного завтрака, Ёко уже летела к дверям. Одеться, причесаться, накраситься, обуться, схватить тетрадки и выбежать на улицу — на все хватило мгновения.

Дзиро Тоояма отличался аккуратностью и обставил свою комнату так, чтобы все было спрятано, на виду оставалась одна кровать. Комната идеально подходила для Ёко, но девчонка оставила за собой страшный беспорядок. Дверцы шкафа распахнуты настежь. Платья, костюмы сорваны с вешалок и разбросаны по постели, — очевидно, выбирала, что надеть. Красная ночная рубашка вместе с покрывалом валяется на полу. Выдвижные ящики торчат как попало, словно в доме побывали воры, а если уж задвинуты, то непременно так, что снаружи торчит краешек розового белья.

— Да, ничего не скажешь, — вздохнула Масаё, но тут горничная, наконец-то найдя себе дело и воспрянув духом, энергично раздвинула занавески и ловко принялась за уборку. С тех пор как Ёко поселилась в этой комнате, и одежда, и белье у нее были с иголочки, и, как она их ни швыряла, ничто еще не успело как следует запачкаться. Было межсезонье, одеваться приходилось всякий раз по-разному, смотря по погоде: требовались то вещи на подкладке, то короткие рукава, а иной раз можно было смело выходить совсем по-летнему. Ёко остановила свой выбор на голубой юбке в обтяжку, бумажной блузке и голубовато-зеленом шерстяном джемпере. Самый что ни на есть студенческий вид. Длинные рыжие волосы хорошо смотрелись на фоне белой блузки и создавали ощущение опрятности, не то что эта красная рубашка.

Пока горничная убирала комнату Ёко, Масаё уселась в плетеное кресло на балконе, установила на подлокотниках нечто вроде столика, поставила на него черную шкатулку и откинула крышку. Изнутри шкатулка и крышка были обтянуты прекрасным черным бархатом. Но внимания заслуживало совсем другое: сияние нескольких больших драгоценных камней, засверкавших всеми цветами радуги, как только шкатулка открылась. Среди них выделялись первоклассные изумруд и рубин. Оба около пятнадцати карат, стоят дороже бриллиантов. Рядом с рубином розовый маникюр на ногтях Масаё совершенно поблек. Масаё знала, что цветные камни, в отличие от бриллиантов, не идут женщинам старше сорока, но она любила их и не хотела с ними расставаться. Сейчас она решила снова взглянуть на них потому, что ей не давали покоя только что сказанные без всякого особого значения слова Ёко. «Это верно. Вы-то, тетя, у нас счастливая. Вы молодая. Вы-то, тетя, у нас счастливая. Вы молодая».

Молочно-мутный рубин впитывал солнечные лучи, и на задней, округлой его стороне горела звездочка. Нежный розовый цвет, густой и глубокий, был сама чистота. Оправить этот камень мелкими бриллиантами и приколоть Ёко на грудь — пожалуй, ей пойдет, размышляла Масаё. Все равно он только молодым к лицу. Девчонка надерзила: «На что мне слишком долго быть молодой». Может быть, подарок на нее подействует. Ёко была для нее чем-то вроде приемной дочери. Масаё не пожалела бы для племянницы камня ценой в восемьсот тысяч иен, но мысль о том, что ей самой этот камень уже не пригодится, а Ёко молода и ей он подойдет, была невыносима. И даже не позавидуешь: кто завидует родным?

Когда горничная навела порядок в комнате Ёко и вернулась, Масаё собиралась уходить. Сбросив пурпурный халат, она надела длинное нижнее кимоно из полупрозрачной переливающейся ткани, бледно-желтой с красным отливом, за которым последовало голубовато-серое верхнее кимоно с мелким узором цвета морской волны. Пышная европейская нарядность сразу сменилась изысканной строгостью. Горничная уже не впервые наблюдала, как одевается Масаё, но каждый раз приходила в восхищение.

— Я вернусь только вечером, подай обед для Ёко.

— Слушаюсь. Счастливого пути.

Масаё изящно повязала поверх кимоно широкий пояс оби с красным рисунком на белом фоне и спустилась к выходу на автоматическом лифте. На улице щедро, хотя и нежарко сияло летнее солнце. Выйдя к проезжей части и остановившись в ожидании такси, она достала кружевной платочек и не успела поднести его к лицу, как проходивший мимо мужчина с заинтригованным видом оглянулся, возможно, потому, что кругом разнесся сильный аромат «Герлэна». Масаё подняла руку, остановила такси, а он, не сбавляя шага, все продолжал оборачиваться на нее, пока она не уехала. Вероятно, облик отлично сохранившейся и явно многое повидавшей красивой старухи производил странное впечатление даже на прохожих.

— Куда ехать?

— Нихонбаси. Помедленнее, пожалуйста.

Водитель деловито орудовал баранкой. Он был молод. На нем была опрятная голубая рубашка с открытым воротом, очевидно, форменная. Длинные волосы застилали ему глаза: надо полагать, работа и развлечения не оставляли времени на парикмахерскую. В зеркале заднего вида отражалось его лицо, довольно симпатичное, но чересчур неухоженное, и Масаё, не удержавшись, спросила:

— Молодой человек, вам сколько лет?

— А сколько дадите?

— Ну, двадцать два, двадцать три примерно.

— Ой, что вы!

— Неужели меньше?

— Да нет, двадцать шесть.

— A-а… Извините.

После этого Масаё умолкла и забыла, что собиралась посоветовать ему сходить постричься. В молчании она доехала до Нихонбаси и сошла. С некоторых пор она увлекалась отгадыванием возраста людей, и ей было досадно, что сегодня она так ошиблась, но дело было не только в этом. Двадцать шесть лет было Дзиро Тоояме, когда он ушел.

В подземных этажах универмага Марудзэн есть дорогой ресторан, где и днем кажется, будто сейчас вечер. Масаё взглянула на часы: у нее в запасе оставалось еще много времени. Она зашла туда и заказала свежего фруктового сока.

— Обязательно добавьте лимон.

В ожидании напитка она достала из сумки маленький бумажный сверток. Это был тот самый рубин. Масаё собиралась отнести его к ювелиру вместе с другими заказами и сделать брошь. Подарить его Ёко или нет, она еще не решила. Она развернула белую тисненую бумагу; камень был здесь другого цвета, чем дома, на балконе, он приобрел холодный красно-фиолетовый оттенок. Масаё сразу поняла, что виной тому горящие в ресторане люминесцентные лампы, но в этом все-таки было что-то неприятное. Ей подумалось, что женщинам не следовало бы мириться с таким освещением: оно губит и румяна, и губную помаду. Правда, скажут, что кожа при этом свете выглядит лучше, чем при желтых лампах накаливания, и в конце концов выходит так на так, но Масаё придерживалась старых взглядов и была убеждена, что румяна занимают среди прочей косметики особое место: они оживляют.

Принесли сок, она опустила соломинку в стакан, чуть отпила и тут же ощутила во рту эту вечную приторность. Очень аппетитно, но отнюдь не полезно для внешности. В соке было много сахара и искусственного сиропа. Что за день сегодня, — забыла предупредить официантку, чтобы не клали сахар.

На третьем глотке она поняла, что пить не станет. Заказывать снова не хотелось. Масаё почувствовала, что начинает раздражаться, и, чтобы взять себя в руки, пошла в туалет. Она надеялась, что с помощью воды и одеколона удастся смыть с себя дурное настроение. Масаё была уверена, что, сохраняя спокойствие, человек сохраняет молодость, и следовала этому правилу вот уже два десятка лет. Бессонница и раздражительность — главные враги красоты.

Сделав все, что нужно, она задержалась перед зеркалом и основательно надушилась сквозь прорезь кимоно. Пока она поправляла воротник, все тело начало источать благоухание. Масаё принялась за тщательную доводку косметики. Возиться перед зеркалом с собственным лицом представлялось ей самым приятным занятием. Не то что Ёко, — та убегала, едва успев умыться. Всюду, где было зеркало, Масаё должна была посмотреться в него. А посмотревшись, должна была накраситься.

В туалете она пробыла долго. Надо было спешить. Выйдя из ресторана, Масаё торопливо перешла улицу и через пять минут уже входила в скромную с виду лавку ювелира. За неброским фасадом располагалась старинная фирма, ведущая надежную торговлю. В магазине стояла тишина, покупателей не было видно. В глубине помещения сидел молодой продавец; он заметил Масаё, но не встал, а лишь поклонился. Масаё, в свою очередь воздержавшись от покровительственной улыбки, прошла мимо него во внутренние комнаты. Там, в специальной приемной для крупных заказчиков, ее уже ожидали владелец магазина и мастер.

— Простите, я опоздала. — Поздоровавшись, Масаё тут же извлекла из сумки небольшую шкатулку, щелкнула крышкой и стала развертывать свои чертежи. Оба собеседника, склонившись над ними, выслушали ее объяснения, потом начали уточнять подробности и обмениваться мнениями. Чувствовалось, что и старый мастер, и средних лет владелец магазина понимают и любят камни, и в диалоге слышалась какая-то странная значительность, но в то же время и воодушевление, как будто речь велась о чем-то гораздо более важном, чем технология ювелирного дела.

— Вот только как быть с этим бриллиантом. Хорош, но желтоват.

— Ничего, для рыбьего глаза вполне подойдет.

— Ну как же, это ведь самое важное место, некрасиво будет.

В разговор Масаё с мастером вмешался владелец магазина:

— Давайте сделаем побелее.

— Да, но вдруг сударыня не захочет ставить другой камень?

— Да нет, камень менять не надо, надо этот отбелить.

Старый мастер недвусмысленно нахмурился. Масаё восприняла предложение точно так же.

Бриллианты промывают в спирту. Он хорошо удаляет пыль и придает камням красивый блеск. Если добавить к спирту немного особой краски и промыть этим составом желтоватый камень, тот преобразится в бесцветный бриллиант чистейшей воды. Это явление основано на свойствах флюоресцентных красителей. Торговцы сомнительной репутации часто прибегают к этому способу, чтобы обмануть покупателя и получить незаконную прибыль.

Владелец лавки, конечно, не собирался позорить свое доброе имя: он действовал согласно заказу и поставил бы в точности те самые камни, что выбрал заказчик. Но Масаё и мастер отвергали его вариант не по соображениям престижа, а из любви к бриллиантам. Производство искусственных драгоценных камней процветает, из окрашенных кристаллов научились делать такие изумруды и сапфиры, что с первого взгляда их не отличишь от настоящих. Именно поэтому Масаё не могла позволить подкрашивать подлинный бриллиант, хотя бы и с желтым оттенком. Это означало бы просто осквернить красивую вещь.

— Пожалуй, попробуем все-таки сделать как есть. Ну, а уж если не выйдет, будем отбеливать, — высказался мастер, и было решено оставить бриллиант желтым. На этом работа закончилась.

— Знаете, я просила бы вас сделать еще кое-что. Это уже для меня.

— Слушаю вас.

— Хочу похвалиться.

Масаё действительно хотела похвалиться и, не смущаясь присутствием владельца магазина, потянулась в сумку за рубином.

— Ах…

Масаё побледнела. Все содержимое сумки было поочередно выложено на стол, но бумажного свертка не обнаружилось и в бесчисленных косметических футлярчиках. Его не было. Рубин пропал. Масаё почувствовала, что кровь отхлынула от лица, но предаваться смятению было некогда.

Она ворвалась в ресторан и ринулась к столику, за которым сидела; столик был занят, она извинилась и, не обращая внимания на взгляды посетителей, начала искать.

Однако ни под стульями, ни в туалете не было ничего похожего на рубин. Она спросила официантку, обратилась к администратору, но никто из персонала ничего не видел. Немедленно позвали полицейского; он озабоченно наморщил лоб, узнав, что пропажа стоила восемьсот тысяч иен, но, будучи весьма далек от мира драгоценностей, не осознал как должно масштабы потери.

За несколько десятков лет Macao ни разу не теряла драгоценностей, ни своих, ни чужих, и для нее это был жестокий удар. Состарившись, она так привыкла время от времени доставать свои камешки из шкатулок и любоваться ими, а теперь одного из них не стало. Масаё почему-то вспомнилась безвременная смерть ребенка, которого отобрал у нее Дансаку Морисита. Она рассталась с ребенком, едва отметив седьмой день его жизни, и с тех пор его не видела, ничего о нем не знала, разве только слышала краем уха, что здоров. Она даже старалась забыть о нем, а потом и правда совсем забыла, запутавшись в бесчисленных любовных приключениях, — и вот внезапно этот ребенок умер от пневмонии, и ей сообщили об этом лишь через несколько дней. «И это все мое материнство?» — потрясенно думала она тогда. Обезумев, она побежала в Адзабу, в особняк Мориситы, но столкнулась там лишь с высокомерием знати. Даже после смерти ее ребенок, сын аристократа от безродной наложницы, стоял на социальной лестнице так высоко, что родной матери не позволили проводить его в последний путь.

Когда она кое-как добралась из дома Мориситы к себе домой, ее ждал там человек, предложивший ей стать его женой. Добрый и понимающий, он все-таки не мог утешить ее. Масаё вышла за него замуж и несколько лет жила спокойно, но в конце концов опять предалась разгулу, и он лишь беспомощно взирал на все это, не в силах что-либо изменить. Он не проклинал жену и не жалел ее. Он просто заболел и умер, успев нажить большое состояние игрой на бирже в период японо-китайского «инцидента». Масаё получила огромное наследство.

С тех пор она вела вдовью жизнь, находя отраду в работе над драгоценными украшениями, и даже к концу войны не испытывала недостатка ни в вещах, ни в деньгах. Будучи вдовой с вещами и деньгами, а самое главное — с прошлым, она могла позволить себе все, что угодно, и при этом не притворяться, будто неохотно уступает домогательствам мужчин. Прошлое служило ей своего рода лицензией, и никто не смел ее осуждать. Ее неувядающая красота вызывала всеобщее восхищение: поговаривали даже, что тайна этой красоты как раз и кроется в ее любовных историях. Ну, а после войны настали новые времена, теперь можно было жить свободно, невзирая на любые пересуды. У Масаё сгорел дом, но ей на редкость повезло: она не только спаслась сама, но спасла драгоценности. И вот уже второй десяток лет она живет полной хозяйкой в этой роскошной квартире.

Но к чему ее шестидесятилетнему телу эта затянувшаяся молодость?

Горничная радостно приветствовала рано возвратившуюся хозяйку, но та молча сняла кимоно, переоделась в нарядное домашнее платье с цветочным узором и без сил упала на диван.

— Маки-сан, можешь идти домой. Я уже ложусь.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Нет. Просто устала.

— Приготовить ванну?

— Не нужно, я сама.

— А как же Ёко-сан? Она не обедала.

— Успокойся. Я сама ее покормлю.

Горничная славная, заботливая женщина, но быть с ней вдвоем невыносимо. Не потрудившись даже смыть косметику, Масаё легла в постель, но заснуть не могла. Просто отдыхала и не мигая смотрела на расписанный цветами потолок. Пообедать она не успела, но голода не ощущала. Диету Масаё соблюдала только по утрам, за обедом и ужином ела обильно, не хуже Ёко, но сейчас она была не в состоянии думать о еде. Она вообще ни о чем не думала. С утратой камня в ней словно возникла пустота величиной во многие тысячи камней.

Так продолжалось до позднего вечера. Так могло бы продолжаться и до утра, если бы Ёко почему-нибудь не пришла. Без движения, с открытыми глазами, Масаё лежала словно мертвая. С трудом верилось, что она дышит — так было тихо. Тело ее, такое пышное по утрам, когда она вставала и одевалась, сейчас, в постели, казалось крохотным.

Ёко вернулась к полуночи. Тетя давала ей на карманные расходы вполне достаточно, но она все равно подрабатывала по вечерам. Впрочем, нередко это был лишь предлог, чтобы не приходить домой допоздна. Она встречалась с мальчиками, приучилась к виски с содовой. Вот и сегодня пришла раскрасневшаяся, довольная.

— Добрый вечер!

— Наконец-то. Проголодалась?

— Ага. Ничего не ела, только нигири. Ужасно вкусные были. Я две штуки съела, вот таких здоровых. Все прямо рты поразевали.

Даже не заметив, в каком состоянии находится тетя, Ёко прошла в свою комнату. Некоторое время было слышно, как она напевает себе под нос модную песенку и чем-то громыхает, потом все стихло. Ёко всегда легко засыпала, а сейчас она была еще и под хмельком, и ее мгновенно сморило.

Масаё поднялась, пошла на кухню, порыскала в холодильнике и буфете. Аппетита не было, но Ёко сказала что-то про нигири, и это навело ее на мысль перекусить: что-нибудь в этом роде она еще, пожалуй, съела бы. Убедившись, что рис в плошке еще не остыл, она сполоснула руки и посолила его. Острые приправы к рису были ей не по вкусу; отвергнув даже обычный листочек сушеной водоросли нори, она ограничилась тем, что достала приготовленный на завтрак маринованный огурец и положила его на тарелку. Но приготовленные своими руками нигири показались ей невкусными. Масаё без всякого аппетита пережевала зернышки риса, которого не пробовала уже несколько месяцев, почистила зубы, стерла косметику и легла. Когда свет погас, стало видно, как в аквариуме, вспыхивая, плавают неоновые тетры.

Следующие три дня Масаё жила как слабоумная. Она не сознавала, что делает, двигалась машинально. Из нее словно воздух выпустили, и Масаё содрогалась при мысли, что это уже старость.

Ёко, разумеется, тоже заметила, как переменилась тетя, но когда та объяснила ей, что потеряла рубин, она просто-напросто расхохоталась.

— Всего-то? И из-за этого вы так расстроились? На вас не похоже!

— Да ведь я этот камень любила, Ёко-сан, лет двадцать с ним не расставалась. И стоит он дорого, сказать сколько — ты тоже нос повесишь. Восемьсот тысяч иен.

— Ого! Дорогая вещь рубины.

Цифра, однако, не произвела на Ёко особого впечатления. Наверное, она просто не ощущала как следует ее масштаба: всего, что ей на сегодняшний день хотелось иметь, можно было вдоволь накупить и на десятую часть этой суммы. Масаё решила не говорить Ёко, что рубин предназначался ей. Тогда бы она скорее всего действительно расстроилась.

— Тетя, а я вот что хотела спросить: вы знаете такого Тоояма-сана?

— Тоояма? Кто это?

— Имени он не назвал, а фамилию, он сказал, тетя знает. Пучеглазый такой, с виду совсем мальчишка, но он говорит, ему уже двадцать восемь.

— А откуда ты его знаешь?

— Подруга познакомила. Шепнула мне, что он порядочный негодяй. А вы-то откуда знаете?

— Да так просто, а что он тебе говорил?

— Все намекал на что-то.

— На что же именно?

— Ваша тетушка, говорит, красавица, но вы, мол, тоже ничего себе, и так пристально на меня посмотрел. Вы думаете, это все? Он потом вот еще что говорил: я, говорит, люблю, когда женщины не красятся, потому что это опрятно, но все-таки гораздо больше люблю, когда красятся, это так женственно. Ах, думаю, нахал. А он говорит, — вы бутон, а цветком будьте красным. И когда провожал меня, положил мне руку на плечо и говорит: поклонись тетушке, но знаешь, ты расцветешь в чудесный красный цветок. Противный какой-то.

— Нечего тебе с ним встречаться. Впрочем, если еще раз увидишь его, можешь пригласить сюда.

— То есть как? То не встречайся, то пригласи! — рассмеялась Ёко, не подозревая, что творится в душе у тетки. Откуда ей знать, что рыбка гуппи получила прозвище Дзиро-тян в память об этом самом Тоояме.

Когда Масаё услышала от племянницы имя Дзиро Тооямы, она моментально вышла из своего полузабытья и долго не могла найти себе места. На следующий день, побывав в ювелирной лавке и в мастерской, она в одиночестве отправилась бродить по Гиндзе. Утомившись, она зашла в кафе, отдохнула, потом пообедала в ресторане и снова пошла бродить. Когда загорелись огни рекламы, она почувствовала страшную усталость. Собравшись с силами, Масаё зашла в ближайший бар. Не только бары, где она бывала с Дзиро, но и любые заведения вызывали у нее в эти дни какой-то странный трепет предчувствия, и сейчас она страстно хотела, чтобы в этом баре ей случайно встретился Дзиро. Она уселась в углу и заказала бренди.

Официантка и бармен с любопытством поглядывали на пожилую даму, которая не пила, а только тихо смаковала аромат напитка. Масаё с независимым видом, не торопясь, разогрела бокал ладонями и втянула сильный запах бренди сразу через нос и рот. Сегодня это был уже не первый бар, и ей достаточно было запаха, чтобы раскраснеться и опьянеть. Ожидая мужчину, который не придет, она с горьким облегчением убеждалась, что ей больше нечего ждать от жизни.

Когда она вернулась домой, Ёко, видимо, только что пришедшая, принимала ванну. Дверь ванной комнаты была распахнута настежь. Был двенадцатый час, и горничная, конечно, уже ушла.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, тетя. Что это вы так поздно сегодня? — как ни в чем не бывало отозвалась Ёко, ничуть не стесняясь своей наготы. Она была аккуратного сложения, с тоненькой талией. Сквозь мыльную пену проступала загорелая кожа. На животе пена застыла большими хлопьями. Энергично намыливая бедра резиновой губкой, Ёко напевала танцевальную мелодию. Очевидно, она сегодня много танцевала, и возбуждение еще не улеглось.

Масаё и не думала отчитывать племянницу, она лишь молча смотрела на нее. Простодушная молодость. Теряет голову от избытка сил. Подобно тому как опытный гранильщик видит в грязном куске породы будущий блеск драгоценного камня, Масаё угадывала в грубоватом облике Ёко обещание женственности. Через два десятка лет и эта девочка воспоет свое тело. При этой мысли Масаё вдруг почувствовала щемящую нежность.

— Ёко, — позвала она.

— Что такое, тетя?

Ёко растянулась в ванне и смывала с себя пену, но голос тетки заставил ее удивленно привстать: Масаё в первый раз назвала ее просто по имени.

— Нет-нет, ничего. Ты такая веселая, вот и я как-то так…

— Уф. Я что-то пьяная совсем. Бренди пила, в первый раз. До чего крепкое.

Ёко подняла руку, чтобы привести в порядок волосы, и на пальце сверкнуло что-то красное. Девушка с плеском поднялась, потянулась за банным полотенцем, завернулась в него и вылезла.

— Ёко-сан! Что это за кольцо?

— Это мне подарили. Рубин, говорят.

Прозрачный красный камень выглядел карат на семь. Если это настоящий рубин, он стоит не меньше миллиона иен. Пока Ёко снимала кольцо, чтобы показать тете, Масаё успела оценить его. Искусственный камень, к тому же золото от силы четырнадцатой пробы.

— Что, тетя, дорогой, наверно?

Хоть Ёко и жила у тетки-дизайнера, но драгоценностями совершенно не интересовалась. Разве что знала, сколько стоил пропавший рубин.

— К сожалению, имитация.

— A-а, стекляшка.

Ёко ничуть не огорчилась. Даже напротив, отставила руку и стала любовно разглядывать камень на пальце.

— Ёко-сан, кто тебе его подарил?

— Не скажу! — Глаза племянницы лукаво заблестели. Но Масаё уже настаивала, охваченная мучительным подозрением:

— Говори! Это Тоояма-сан, да?

— Тоояма-сан? — удивленно переспросила Ёко. Дзиро Тоояму она с тех пор не видела и даже фамилию эту почти забыла.

Ёко так и не сказала, кто подарил ей кольцо. Она объяснила тете, что это просто один знакомый мальчик и что ничего такого тут нет. И недоуменно спросила, почему тетя вспомнила про Тоояму. Масаё убедилась, что Дзиро Тоояма тут ни при чем, и, устыдившись собственных подозрений, скрылась от любопытства Ёко у себя в комнате.

Один из аквариумов выглядел пустым. Она подошла поближе: в нем плавали мальки жемчужных гурами. Их было штук двадцать. Очень мало для такого количества икры. Тут Масаё вспомнила, что все это время она совсем не смотрела за рыбками. Сегодня полагалось ожидать наставника, но в ее отсутствие он, судя по всему, не приходил. Наверное, если хозяин рыбок перестает о них заботиться, то и наставнику незачем проявлять особое рвение. Рыбки двигались медленно, были какие-то вялые. Вода заметно помутнела: очевидно, в ней расплодился планктон. Разноцветная галька на дне тоже была грязная, вся в экскрементах и остатках корма.

Завтра надо будет наконец почистить аквариумы, а то рыбки без хозяйского глаза совсем истоскуются. Но мысль о завтрашних хлопотах не доставила ей радости. И ведь не пила, только нюхала, а совсем опьянела, и до сих пор рукой не шевельнуть — что же это было за бренди? Сил едва хватило, чтобы снять косметику; даже не приняв ванны, она рухнула на постель.

Когда на следующее утро Масаё, как обычно, проснулась на рассвете, в комнате что-то было не в порядке. Старческий дальнозоркий взгляд ясно видел, что дальняя стена, которой положено быть голубой, сделалась какой-то беловатой. Не в порядке были аквариумы. Она немедленно вскочила и, как была, растрепанная, подбежала к ним. Рыбки уже не просто вяло двигались: они явно были больны. Некоторые вдруг перевертывались вверх брюшком. Часть рыбок окрасилась в белесый цвет. Сомнений не было: рыбки заболели ихтиофтириасом.

Телефона у наставника не было. Старичок разводил своих рыбок на воле, за городом, связаться с ним можно было разве что телеграммой. В качестве первой помощи Масаё сумела придумать только одно: сменить воду в аквариумах и добавить в нее немножко соли. Но по утрам вода сильно пахла хлоркой. Кроме того, быстрое перемещение в холодную воду могло оказаться для рыбок смертельным. Масаё вся в слезах побежала на кухню, зажгла газ и начала кипятить воду.

Между тем ихтиофтириас делал свое дело: рыбки умирали прямо на глазах. Первыми погибли суматранские барбусы. Эти маленькие желтые рыбки с черными полосками, носившиеся по аквариуму, словно регбисты в форме, переставали двигать жабрами и всплывали кверху брюшком. Одна за другой погибли все шесть.

Остальные рыбки уже давно вызывали тревогу, было заметно, что им не по себе; барбусы же погибли мгновенно. Масаё вынимала рыбок сачком, и они окончательно переставали понимать, что происходит.

Она разводила рыбок уже почти три года, но все это время ей помогал наставник; если рыбки заболевали, он обнаруживал это немедленно, и все шло хорошо. Бывало, конечно, что какие-нибудь рыбки заболевали и умирали, но чтобы все аквариумы сразу за одну ночь охватил ихтиофтириас — такого еще не случалось. Впрочем, нет, вовсе не за одну ночь. Если бы она была внимательнее, болезнь можно было бы предотвратить еще три-четыре дня назад.

Все кастрюли и банки были мобилизованы на кипячение воды. Пока вода остывала, Масаё встревожилась за жемчужных гурами: рыбки явно мучились. Потом и ярко разукрашенные в золотую и синюю полоску зебры-данио стали терять чувство равновесия. Петушки, обессиленно выпучив хищные глаза, начали опускаться на дно и цепляться за гальку.

— Доброе утро.

— А, это ты. Налей сюда воды. Скорей. Поставишь на плиту. Потом пойди в аптеку и купи сернокислого хинина.

— Сернокислого чего?

— Хинина. Если нет, можно красной настойки. Быстрей, быстрей.

На охлаждение воды ушел весь лед из холодильника. Масаё решила измерить температуру воды, сунула в нее градусник и загнала ртуть на самый верх. Горничная принесла настойку и тут же была отправлена за термометром.

Тазики, блюда, вазы — все сосуды, какие были в доме, пришлось вытащить из кухни и расставить на полу в комнате Масаё. В них остывал кипяток. В аквариумах в красной от настойки воде беспокойно плавали рыбки.

— Ух ты, что творится! — вырвалось у Ёко, когда она заглянула в комнату. Возглас был не столько испуганный, сколько заинтересованный.

— Барбусы погибли. Ох, и гурами тоже!

— А что случилось, заразились чем-то?

— Да. Видимо, ихтиофтириас.

Ёко, не выказав к болезни рыбок особого интереса, потребовала у горничной завтрак.

— Вчера так напилась, а сегодня хоть бы что. Голодная только очень, наверно, потому что не ужинала. Поскорей, ладно?

— Понимаете, ваш завтрак еще не готов.

— Черт-те что. Рыбки, значит, важнее. Ну ладно. Обойдусь тетиными сухариками. Потерплю.

Горничная была занята: мыла освободившийся аквариум. Ёко, поворчав, сама достала молоко, масло, начала резать хлеб.

Раздался вскрик и звонкий грохот бьющегося стекла. Ёко задела широкую спину горничной, и огромный аквариум полетел на пол.

— Что еще у вас там такое? — взвилась Масаё.

— Простите, сударыня…

— Что «простите»? Что мне проку в твоих извинениях? Аквариум я ими не склею. Неужели не видишь, что я тороплюсь? И ты тоже, Ёко-сан, как можно быть такой невнимательной? Ну, не позавтракала бы разок, от этого не умирают.

Ёко вдруг взорвалась.

— А рыбки вот умерли?

— Да, ты же видела.

— И хорошо, что подохли! Что рыбки, что камни ваши: роскошь жуткая, а толку-то что? Пользы от них никакой. Пускай все подыхают, все равно никому не нужны.

Масаё побелела как полотно, у нее задрожали губы. Ёко пришло в голову, что она еще не видела тетю такой непричесанной и совсем без косметики. Смотреть на останки ее красоты было страшно. Ёко, затаив дыхание, проскользнула мимо тети, влетела к себе в комнату, сбросила ночную рубашку и стала натягивать первый попавшийся на глаза костюм. Сначала ей захотелось тут же навсегда уйти из этого дома, потом подумалось, что было бы жестоко оставлять и без того одинокую тетку; она то дрожала от страха, то снова закипала гневом и никак не могла прийти в себя.

Когда она выглянула в дверь, Масаё сидела на кровати с безучастным видом.

— Тетя, я пошла.

— A-а, счастливо.

Дверь закрылась, шаги пробежали по коридору. Масаё не прислушивалась, но слышала их, и ей вспомнился стеклянный рубин, сверкнувший на пальце Ёко. Поддельный камень, безусловно, шел ей, такой молодой. Он был на своем месте. Ёко не привыкла прощаться, когда уходила, и Масае поняла, что, заглянув к ней, девушка как бы просила прощения за недавнюю резкость, но она расслышала в словах Ёко и кое-что еще: желание поддержать и утешить старую тетку. Она ощутила это желание девушки всем своим телом.

Словно стряхнув с себя все происшедшее, Масаё поднялась. В воде, багровой от красной настойки, большая часть рыбок по-прежнему почти не подавала признаков жизни, и только маленькие гуппи почему-то были полны энергии: такие же смешные, как и всегда, они подрагивали хвостиками и все мельтешили, мельтешили перед глазами.

1959