ТЭЦУО МИУРА

РЕКА ТЕРПЕНИЯ Перевод Т. Григорьевой

Мы с Сино поехали в Фукагава. Это было вскоре после того, как мы познакомились.

Сино в Фукагава родилась и прожила там первые двенадцать лет своей жизни, а я только прошлой весной перебрался в Токио из самой глуши Тохоку[31], и было странно: мне везти Сино, чтобы показать ей ее родные места, — но дело в том, что к концу войны семья Сино эвакуировалась в Тотиги[32], и она не видела, как дотла выгорел этот район Токио; от прежнего Фукагава не осталось и тени. Я же исходил Фукагава вдоль и поперек и знал его лучше других мест в Токио (не считая, конечно, дороги в университет — изо дня в день утром и вечером), потому что бывал там два или три раза в месяц, а то и каждое воскресенье.

Электричка повернула у канала Судзаки, проехала еще немного и остановилась близ парка Фукагава-тоё. Сино вышла, вытянула шею, словно бы принюхиваясь, и огляделась. Стояла июльская жара. Над рядами низких бараков, раскаленных от солнца, струился горячий воздух, перемешанный с белесой пылью.

— Ничего не помню! Совсем чужой город! Только школу и узнаю, — печально сказала Сино. На той стороне улицы подставляло солнцу обгоревший остов здание трехэтажной школы. Сино проучилась в ней пять лет.

— Не огорчайся! Походим — узнаешь. Твои же места.

Сино улыбнулась.

— Да. Улицы-то, наверно, не изменились… — И, еще раз взглянув на чернеющую школу, добавила: — Мне говорили, что все дотла сгорело, но я не верила, что и школа тоже. Все-таки железобетонное здание! А теперь вижу: один остов остался.

Моргая слегка раскосыми глазами, будто делая открытие, она напряженно вглядывалась в зияющие окна школы, напоминающие соты обгоревшего улья. Наблюдая за ней, я невольно улыбнулся:

— Если ты будешь так внимательно рассматривать каждый дом, мы никуда не успеем.

Сино пожала плечами.

— Ну так пойдемте. Куда же?

— Может быть, в Киба?

— А может, в Судзаки?

Судзаки — на другой стороне канала, и мы решили пойти сначала в Киба. Перейдя через трамвайные пути, над которыми дрожало жаркое марево, мы прошли по узкой длинной полоске тени, падающей от школьного здания на обочину улицы, и направились к водохранилищу Киба.

Сино хотелось побывать там, где я в последний раз видел своего брата, а потом показать мне те места, где она родилась и выросла.

Киба — район лесопилок и каналов, здесь всегда дуют сильные ветры, нагоняя на воду рябь, отчего плоты слегка покачиваются. Ветер пахнет древесиной и сточными канавами. Кроме того, в нем мириады мельчайших, невидимых глазу древесных пылинок, от которых у непривычного человека разъедает глаза, словно от дыма. Если на Киба у вас потекли слезы, значит, вы не здешний.

Когда я в первый раз бродил по Киба с братом, он все время посмеивался надо мной. Это и в самом деле выглядело смешно: мое сердце переполняла радость, оттого что я плечом к плечу шагаю со старшим братом, а из глаз катятся слезы. Три года спустя, прошлой весной, я опять бродил по Киба, но уже без брата. Мое сердце иссушило горе, а глаза опять были полны слез. Такой уж тут ветер. То ли я никак не мог освоиться, то ли мне как-то особенно везло на самый злой ветер, но я потерял всякую надежду привыкнуть к этому району.

Киба встретил нас с Сино неприветливо. Штабеля леса, водохранилище — все было залито слепящим светом. Невыносимо визжала пила на лесопилке. Раньше я любил ходить по Фукагава пешком и потому знал многих в лицо: хозяйку табачной лавки, разносчика соба, сторожей столярных мастерских, водителей грузовиков. Когда брат пропал, я расспрашивал их о нем и все, что ни слышал, записывал в тетрадь. Эти простаки приняли меня сначала за сыщика, а потом сами смеялись. В общем, они оказались хорошими людьми. На этот раз мне почудилось, будто они поглядывают на нас недружелюбно, отворачиваются и громко о чем-то переговариваются. Даже ветер избегал меня, но всяком случае, глаза мои были сухими. В общем, Фукагава не признавал меня теперь, когда на сердце у меня было спокойно.

Мы стояли на краю водохранилища. Солнце подрагивало на поверхности воды. Вдали покачивалось несколько плотов. На противоположном берегу рыжело поле. Оттуда, словно жужжанье слепней, доносился шум каких-то машин.

— Ну вот тебе и Киба! Как видишь, ничего особенного, — сказал я и сплюнул в воду.

— Какой ветер! Теперь чувствую, что я в Фукагава.

В самую жару я таскал Сино по незнакомым мне самому улочкам, а она простодушно подставляла ветру лицо, волосы ее растрепались и прилипли к потному лбу и щекам.

— Давай вернемся? Что здесь смотреть? — предложил я, в глубине души сожалея, что согласился на эту поездку.

Но Сино и слушать не хотела:

— Но ведь мы же специально приехали, чтобы все посмотреть! Побудем еще немного.

Скрестив руки на груди, она присела на корточки и с грустью спросила:

— Это здесь произошло?

Да, это здесь мы с братом виделись в последний раз. Брат окончил техническое училище по факультету прикладной химии. Во время войны работал в лаборатории взрывчатых веществ в Военно-морском министерстве, там делали торпеды. После войны его из-за каких-то интриг перевели в компанию лесоматериалов, которой принадлежит это водохранилище. Получив визитную карточку, он с изумлением обнаружил, что назначен директором компании. В этой должности он проработал пять лет. На четвертый год его службы, закончив школу, я приехал в Токио и стал учиться в университете на его деньги. Я был шестым в семье, и отец не мог мне помогать. Он уже был плох. Для брата же, судя по всему, эта помощь не была обременительной.

Когда я приходил к нему, он с большой простотой давал мне деньги, угощал янагава и всякими вкусными вещами. Как-то ранней весной, — мы долго перед этим не виделись, — я зашел в контору, но не застал его. Сторож, прикорнувший возле хибати, сказал, что директор, должно быть, на водохранилище. Никого не встретив по пути, я подошел к водохранилищу. Наступила весна, но ветер дул по-зимнему холодный, нагоняя на поверхность прозрачной воды глубокие морщины. Брат был один. В руках он держал багор и с его помощью, но непонятно зачем, перепрыгивал с одного плота на другой. Он был без пиджака, от его белоснежной рубашки слепило глаза. Мне стало не по себе. Я громко его окликнул. Вздрогнув от неожиданности, он застыл в неловкой позе и, узнав меня, стал осторожно перебираться на ближайший к берегу плот. Я побежал по забетонированному краю водохранилища ему навстречу. По плот был довольно далеко, и нас разделяла полоса воды метров в десять. С трудом удерживая равновесие, он громко спросил меня: «Что случилось?» Я крикнул, что всего-навсего мне нужны деньги. Брат кивнул и сказал, что чековая книжка и печать в конторе, в ящике стола, и что я могу взять столько, сколько мне нужно, но сегодня он занят и встретимся как-нибудь на днях. Некоторое время мы стояли молча, смотрели друг на друга. Заходящее солнце светило ему в спину, и он казался выше ростом. Глаза ввалились, под ними лежали черные тени, и оттого голова напоминала череп. Когда, уходя, я стал благодарить его, лицо брата ожило, он крикнул: «Береги деньги!» — и в знак прощания высоко поднял багор. Больше мы с ним не виделись.

С тех пор прошло три года, и вот я и Сино стоим у того самого водохранилища, только хозяин его сменился.

— Больше вы его не видели?

— Нет, не видел.

— А что с ним стало потом?

— Умер, — не задумываясь, ответил я.

С детских лет мой язык привык к этому слову. Старшая сестра? Умерла. Старший брат? Умер. Удобное слово — «умер», и ничего не надо объяснять.

— Может быть, пойдем? Здесь нечего смотреть. Обыкновенное водохранилище. Сколько ни смотри, ничего не изменишь.

Но прежде чем уйти, Сино, сидя на корточках, сложила молитвенно руки и поклонилась воде. Из-под крепового воротника блеснула белая шея. Звуки моих шагов, как стук колотушки ночного сторожа, отдавались эхом в воде. Мы направились в Судзаки.

Судзаки, пожалуй, единственное место в Фукагава, где я не бывал. Брат меня не брал туда. Помню, как-то он гостил у президента своей компании, который с семьей временно перебрался в один из классов той самой школы, где училась раньше Сино, и я навестил его. Тогда-то с крыши школы я и увидел Судзаки.

Это было необычное зрелище. Ярко выкрашенные домики, втиснутые в узкие переулки вплотную друг к другу. На крышах и окнах развевались на ветру белые и красные полотнища. Мне, деревенскому парню, все это было в диковину. И я попросил брата сводить меня туда, но он сконфузился и обозвал меня дураком. Судзаки — район публичных домов.

Когда мы вышли к трамвайной линии, на Сино нахлынули воспоминания. Увидев бамбуковую штору знакомого ей с детства сирукоя, она даже вскрикнула:

— О, узнала наконец! — и, захлопав в ладоши, не дожидаясь меня, свернула в переулок.

Дорога шла вверх, обрываясь у массивного каменного моста. По ту сторону канала лежал Судзаки. Перед мостом стоял ларек, в котором чем-то торговали. В тени камышовой ширмы развалилась на кушетке средних лет женщина с нездоровым цветом лица. На ней было платье с глубоким вырезом. Прищуренными глазами она смотрела на проходивших мимо людей.

— Вот он, мост Судзаки! — Сино ласково похлопала по каменным перилам с черными отметинами пожара и, закинув голову, с удивлением посмотрела на возвышающуюся над мостом арку. Она вполголоса прочитала надпись из маленьких неоновых ламп: «Р-ай Су-у-дза-ки».

— Ну зачем же так назвали — «рай!» — сказала она, покраснев, и молча пошла по мосту. Я еле поспевал за нею. Сердце мое невольно заколотилось. Не то чтобы я раньше никогда не заглядывал в квартал публичных домов. Было дело — мы с приятелями под хмельком захаживали сюда и предавались дешевым удовольствиям, но мне и не снилось, что среди бела дня я буду прогуливаться здесь с любимой женщиной, идти с ней под одним зонтиком, как ходят влюбленные.

Пройдя мост, Сино свернула в переулок налево, и мы оказались в «веселом квартале». Дома здесь выцвели и выглядели убого, словно истощенная после болезни женщина. В переулках, где лежал не убранный с вечера мусор, было тихо. Раздавались только звуки наших шагов. В начале одной из улочек Сино вдруг остановилась. Здесь сгрудилось несколько домов. Сино показала на один из них — старое, обшарпанное здание, что стояло на углу, и как ни в чем не бывало сообщила:

— Вот здесь я и родилась! — Если по ее лицу скользнула тень смущения, то голос ее не дрогнул. — Мама держала здесь тир. Так что я — девушка из тира при «веселом квартале».

Сино пристально взглянула мне прямо в глаза и попыталась улыбнуться, что стоило ей немалых усилий. Ее лоб покрылся испариной. В тот же миг мне передалось ее волнение. Как будто от нее отхлынула волна и захватила меня. Каким-то странным высоким голосом (я старался говорить спокойно) я поспешил ее утешить:

— Ну и что?

Пальцы, прижимавшие ручку зонтика к черно-красному поясу, побелели. Зонтик мелко дрожал. Она с укором взглянула на меня и запальчиво сказала:

— Смотрите хорошенько, чтобы не забыть!

И я смотрел. Розовые стены дома облезли. Покрытые кафелем железобетонные подпорки, поддерживавшие нелепый балкон в европейском стиле, потрескались. Над домом, как паутина, переплелись старые неоновые лампы. Я никак не мог себе представить, что в этом странном, притихшем теперь полуразвалившемся «заведении для женщин», где по ночам загораются заманчивые фонари, могла родиться Сино.

По нашему зонтику что-то стукнуло — будто упала капля дождя. Подняв голову, мы увидели в окнах вторых этажей женщин, выставивших напоказ свои плечи и грудь. Все, как одна, подперев подбородок руками, облокотились на футоны, разложенные в окнах для проветривания. Припухшими глазами они глядели на нас. Одна из них метко выплюнула жвачку прямо на зонтик Сино, и они теперь все давились от смеха.

Сино, опустив глаза, молча двинулась дальше, но, пройдя немного, остановилась.

— Вам это странно? Извините! — проговорила она, как будто была виновата, и с грустью добавила: — Я не хочу сказать ничего плохого про этих женщин, но в прежние времена они были другими. Раньше вообще иначе относились к своим обязанностям, а теперь все делают наполовину. Я понимаю, конечно, времена переменились, но все же, когда дзёро так опускаются, это уж никуда не годится. Если бы отец узнал, очень бы огорчился.

— Отец? А чем он занимается?

— Отец? — Она наклонила голову и улыбнулась. — Отец у меня непутевый человек. Теперь он болен. Такой беспомощный, что невозможно на него сердиться. В общем, подробностей я не знаю, знаю только, что он был старшим сыном владельца красильни в Тотиги, но учился кое-как, и родители лишили его наследства. Тогда он совсем опустился, перестал заниматься, стал твердить, что он пропащий, никудышный человек, и в конце концов запил. И все же в праздник Бэнтэн[33] он расхаживал по «веселому кварталу» в своем лучшем шелковом хаори, и все величали его «Господин Меткая Стрела». «Меткой стрелой» назывался мамин тир. Он как мог помогал обнищавшим дзёро, был у них вроде советчика. Одна из дзёро, О-Нака из дома Тонэро, любила и жалела меня. Когда ей стало невмоготу заниматься своим делом, — у нее заболели легкие, а срок найма еще не истек, — она часто стала приходить к отцу за советом. День ото дня ей становилось хуже. В праздник Фудо-мёо[34] она приняла яд, засунув его в желе из агар-агара, и умерла. Эти женщины из Тонэро оказались удивительно бездушными. Ни одна не побеспокоилась об О-Нака, и отец взял на себя все хлопоты. Вечером гроб вынесли с черного хода и положили на тележку. Отец тащил, а я толкала сзади. Помню, когда мы проходили по улице Наканотё, банщики поливали улицу, они черпали воду такими большими ковшами из дождевых бочек. Увидев гроб, они стали по одному присоединяться к нам. Проводили до самых ворот. Вот, пожалуй, и все, что я помню. Я была тогда еще маленькой.

Мы с Сино вышли на ту самую улицу и направились к тем самым воротам. Улица оказалась широкой, с тротуаром, со светлыми ларьками. Переглянувшись, мы ни с того ни с сего рассмеялись.

— Ох, и находились!

— Зато теперь мне легче. Мне очень хотелось, чтобы вы сами все увидели. Теперь у меня легко на душе.

Сино шла впереди, но у моста Судзаки вдруг остановилась и, схватив меня за руку, попросила:

— Поедемте теперь в Асакуса[35].

— В Асакуса? Ты хочешь поехать в Тотиги?

Электричка в Тотиги отправлялась из Асакуса.

— Нет. Мне просто хочется немного развлечься. Я походила по Судзаки, и теперь захотелось в Асакуса. Отец любил туда ездить и часто брал меня с собой. Мы с ним ходили в кино, а потом в парке я каталась на карусели. На обратном пути мы непременно заходили в бар «Камия». Отец заказывал для меня виноградное вино, а для себя — коньяк.

— Да, но у нас не простая поездка. Не лучше ли поехать в Тотиги?

В Тотиги жили отец, младшие сестры и брат Сино.

— Вот потому, что не простая, и хочется, чтобы она не была обычной.

Я подумал о том, как мало видит Сино хорошего и как много грустного пришлось ей пережить сегодня, и, чтобы доставить ей удовольствие, согласился.

— Как я рада! — Сино схватила меня за руку, но, смутившись, тут же отпустила.

— Ты думаешь, тот бар все еще стоит на месте?

— Ну да. Я как-то ездила в Тотиги и мельком видела его. Мы сперва пойдем в кино, а потом в бар. Вы возьмете мне вина, а себе коньяку. Сегодня нельзя не выпить.

— Можно подумать, будто я твой отец, а ты моя дочь.

— Вот глупенький! Ох, извините!

Сино наклонила голову, вскинула зонтик на плечо и мелкими шажками почти побежала по мосту Судзаки.


Я познакомился с Сино весною в ресторане «Синобугава», что рядом со станцией Яманотэ. Учился я в частном университете в северо-западной части Токио, а жил в студенческом общежитии неподалеку от этого ресторана. Как-то мартовским вечером с компанией выпускников я впервые попал в «Синобугава». Сино — женщина из этого ресторана.

«Синобугава» хоть и называется рестораном, но это скорее пригородное кафе. Здесь нет ни внушительных ворот, ни зеленых кустов вокруг, оно выходит фасадом прямо на улицу. На первом этаже торгуют свиными котлетами и другими блюдами. Здесь можно выпить прямо у стойки. В углу — табачный лоток. Ресторан посещают школьные учителя с ближайших станций, служащие компаний и бывшие коммерсанты. Иногда заглядывают к женщинам молодые приказчики из мясных и рыбных лавок в голубых пиджаках. Словом, это скромный ресторанчик. Тем не менее у него, как и в первоклассных ресторанах, своя марка и своя наценка на сакэ. Так что нам он был не по карману.

В общежитии нас, земляков из прибрежных деревень северного Тохоку, человек двадцать. Большей частью сыновья рыбаков. Студенты не дураки выпить. Это здоровые ребята, и привычка пить сакэ чашками у них в крови. По любому поводу — и с горя, и с радости, — они первым делом опрокидывают чашечку сакэ. Пьют прямо в общежитии, а если не хватает, идут в одэнъя, что под мостом, или в кабачок у железной дороги. Сакэ там крепкое. А то, раскошелившись, направляются в сусия, где в придачу к вину подают суси без риса. Это называется угощением. Такие пирушки, в общем, не редкость.

В «Синобугава» мы не ходили. Рестораны нам были не по душе. Мы уверяли друг друга, что там слабое сакэ; на самом же деле — у нас частенько пустовали карманы. И ресторанные женщины нас не жаловали. Рассказывают, что Сиота, сын богатого рыбака, здоровяк, красавец парень, любимец женщин, как-то вечером тайком от всех заглянул в «Синобугава». Но с чем пришел, с тем и ушел. Какая-то двадцатилетняя красотка выставила его, как миленького. С тех пор наши простаки побаивались женщин из «Синобугава».

Но получилось так, что в прощальный вечер мы все же попали туда. Один из выпускников, наш оратор и любитель выпить, произнес проникновенную речь о прожитых в общежитии годах и, между прочим, заметил, что мы обошли все питейные заведения в районе, кроме «Синобугава». Так можем ли мы вернуться домой, не побывав там? Его речь возымела действие, возможно, сказалась затаенная обида, но все горячо его поддержали.

Итак, поздно вечером десять удальцов, выпив для храбрости, с шумом ввалились в вестибюль «Синобугава». Вечер выдался холодный, и на первом этаже у стойки никого не было. К ней мы и направили стопы, на ходу заказывая подогретое сакэ. Не успели расположиться, хмель как рукой сняло. Чувствуя себя не в своей тарелке, мы молча потягивали сакэ. Было поздно, кругом стояла тишина, и только со второго этажа доносились звуки сямисэна.

— О, слышите, сямисэн! — выпалил один из нас с таким неподдельным восторгом, что молодой повар невольно улыбнулся.

Мы вовсе растерялись и поспешили допить сакэ. Выручили нас появившиеся откуда-то три женщины в кимоно. Они подошли к стойке, и нам стало полегче. От подогретого сакэ и от теплого воздуха выпитое прежде вино бросилось в голову. Захмелев, мы начали распевать зычными, грубыми голосами деревенские песенки, чем вконец рассмешили своих дам. Кто-то заговорил с поваром о рыбах. В чем в чем, а в этом наши ребята знают толк. Вскоре почти все подключились к этому разговору.

Я же был порядком пьян. Я, не сын рыбака, не мог тягаться с ними в выпивке и в рыбах плохо разбирался. Облокотившись о стойку, я сидел неподвижно с закрытыми глазами, пока сосед не толкнул меня в бок и не шепнул мне на ухо:

— Смотри-ка! Та самая милашка, что отшила Сиоту!

Мутными глазами я уставился туда, куда он показывал. Со второго этажа медленно спускались по ступенькам белые носки и сверкающий подол ярко-синего кимоно. Наконец, откинув бамбуковую занавеску, появилась изящная невысокая женщина. Волосы у нее были уложены на затылке узлом. Поклонившись, она прошла мимо стойки, держа перед собой поднос с бутылочками сакэ.

Плохо соображая, я крикнул ей:

— Эй! Принеси-ка холодной воды!

— Да-a, сейчас! — улыбнулась она и, низко поклонившись, исчезла в глубине коридора. Это «да-а» еще долго звучало в моих ушах.

— Как?! Это она выставила Сиоту? Что-то не верится. Хотя внешность обманчива, сразу и не поймешь…

Пока, положив отяжелевшую голову на стойку, я разговаривал сам с собой, за спиной раздался женский голосок:

— Простите! Заставила вас ждать!

Обернувшись, я увидел ту самую женщину, которая неизвестно когда и откуда появилась и теперь стояла позади меня со стаканом в руках. Застигнутый врасплох, я залпом выпил воду, но стакан почему-то не захотелось отдавать.

— А вы слышали, что я тут говорил?

Она улыбнулась уголками губ, — нижняя губка у нее была толще верхней, — и простодушно призналась:

— Слышала только, как вы сказали, что внешность обманчива.

— Это я про вас.

Она посмотрела на меня удивленно.

— Ведь это вы прогнали Сиоту!

— Ах, вот вы о чем. Ну да. Очень уж он назойливый!

— А если бы не назойливый, не прогнали бы?

Она лукаво улыбнулась:

— Смотря кого!

— Меня, например.

Не знаю, как сорвалось у меня с языка, но хмель сразу как рукой сняло. Она засмеялась и, слегка наклонив голову, ответила:

— Я ведь вас впервые вижу. Откуда мне знать?

— Тогда я приду завтра.

— Милости прошу. Только позовите, и я спущусь.

— А как позвать?

— Сино.


На следующее утро не успел я проснуться, а перед глазами уже стояло ее лицо. Умываясь холодной водой, я смеялся над своим вчерашним дурачеством. Но вечером, когда зажгли фонари, мне было не до смеха. У меня сильно билось сердце. Я кружил по комнате и сам себя уговаривал: «Раз обещал, зайду на минутку. Только услышу, как она говорит „да-а“, и уйду. Ну что тут такого! А с завтрашнего дня ни шагу».

В конце концов я тихонько проскользнул под занавеску в «Синобугава» и уселся в углу у стойки.

— Сакэ и Сино! — сказал я женщине тихо.

Сино не заставила себя ждать. Я извинился за вчерашнее и, не зная, о чем говорить, опустил глаза, молча потягивая сакэ.

Сино же вела себя просто и непринужденно. Посматривала на меня и улыбалась. Раз или два за ней приходили сверху, но она отвечала, что занята.

Дальше молчать было просто неприлично. Я назвал ее по имени:

— Сино-сан!

— Да-а.

Услышав заветное «да-а», я сбежал. Так продолжалось дней десять. А когда я очнулся, то увидел, что со мной творится что-то неладное. Меня терзали сомнения. Днем я не мог поверить Сино, не мог избавиться от мысли, что ее благосклонность ко мне всего лишь профессиональная привычка. А по ночам не мог не верить ей, не мог не думать, что она привечает меня от чистого сердца. По ночам душа моя успокаивалась, и я засыпал, смеясь над своими дневными сомнениями. А утром просыпался совершенно разбитый и ненавидел себя за свои ночные грезы. Я разрывался между этими двумя чувствами, меня все больше затягивало в трясину любовных мук.

Как-то июньским вечером, разговаривая с Сино, я обмолвился, что в Фукагава навсегда потерял брата. При упоминании о Фукагава у Сино заблестели глаза, и она сказала, что Фукагава — ее родина, она не была там уже восемь лет и очень хотела бы туда съездить. Не долго думая, я предложил ей поехать вместе. Мне самому хотелось хоть раз увидеть Сино днем.

Но у Сино было много постоянных посетителей, и ей никак не удавалось вырваться. Прошел месяц, прежде чем мы выбрались в Фукагава. Тогда я впервые поверил в искренность Сино. Ее отпустили в Дни поминовения умерших.

В тот вечер, когда мы вернулись из Фукагава, я чувствовал себя перед Сино виноватым. Днем она вела себя так же просто и непринужденно, как и вечером, а я по-прежнему был скован и замкнут. В этот вечер я написал Сино первое письмо. Не для того, чтобы извиниться, а для того, чтобы ответить откровенностью на откровенность.

«Из этого письма Вы узнаете, что я утаил от Вас, когда в Фукагава рассказывал Вам о брате. Я шестой в семье, у меня было два брата и три сестры. Но когда мне исполнилось шесть лет, средняя сестра покончила с собой, как раз в день моего рождения. Она любила одного человека, он не отвечал ей взаимностью, и, не выдержав мучений, она утопилась в море, в Цугару. Летом того же года отравилась старшая сестра, решив, что виновата в смерти средней сестры. Она легла головой на кото и приняла яд. А осенью пропал бесследно старший брат. Он был очень впечатлителен и, видимо, не мог пережить гибели двух сестер. Наверное, он умер, потому что следы его до сих пор не обнаружены. Средний брат был сильным, деловым человеком, и мы очень надеялись на него. О нем я и рассказывал вам сегодня. Он жил в Фукагава, и благодаря его помощи я мог учиться в университете. Но три года назад, поздней весной, он заявил нам, что хочет открыть собственное дело — лесопильную контору, а для этого ему нужны деньги. Заручившись нашим согласием, он поехал в деревню, распродал наше скромное имущество, одолжил денег у родных и исчез неизвестно куда. (В Киба я сказал вам неправду, извините меня.)

Вероломство брата чуть не загубило всю семью. У отца сделался инсульт, и он свалился. Все были в отчаянии. Казалось, мы уже не оправимся от этого удара. Но постепенно боль утихла. Теперь я заменил им братьев, и к ним вернулась надежда.

Я никогда не отмечал свой день рождения. Мне казалось, что с ним как-то связана гибель сестер и брата. В прошлом году в этот день у меня было так скверно на душе, что я отправился бродить по Фукагава. У меня появилась привычка — бродить в таких случаях по Фукагава. Во время этих прогулок я как бы избавляюсь от воспоминаний о брате и мне становится легче.

Вот, кажется, и все».


Я попросил продавщицу в табачном лотке, услужливую Токи, передать письмо Сино. На следующий день через нее же получил ответ. В записке была всего одна фраза: «Как бы мне хотелось побывать на Вашем дне рождения в следующем году!»

Я был влюблен в Сино без памяти.

Это произошло в конце июня. Мне сообщили, что у Сино есть жених. Рассказал мне об этом Сиота. Он бросил учебу. Его родители разорились, и он должен был вернуться домой. Перед отъездом Сиота и сказал мне по секрету эту новость.

Я ушам своим не верил. У Сино жених! Мне казалось, что Сиота сводит со мной счеты. Но Сиота заверил меня, что знает об этом точно, и назвал даже имя жениха: Юкифуса Мотомура. Он сам видел их вместе в Асакуса.

Хотя мне все равно не верилось, тревога закралась в сердце и не давала покоя. «А что, если она меня дурачит?» Я не мог оставаться в неведении и, чтобы самому убедиться, бросился в «Синобугава». Полуденное солнце светило в глаза, а мне казалось, что кругом тьма. Я растолкал Токи, дремавшую у лотка. Перепуганная моим видом, она опрометью бросилась за Сино.

Та появилась. В темно-синем легком кимоно, перехваченном узким пояском. Она, наверно, расчесывала волосы, они рассыпались и во всю длину падали на плечи. Сино показалась мне очень красивой. Ее красота удвоила мои подозрения. Как только она приблизилась, меня бросило в дрожь. Сдвинув брови, она удивленно спросила:

— Что случилось?

— Ты знаешь Мотомуру? Юкифусу Мотомуру?

Сино растерялась:

— Кто вам сказал?

— Не все ли равно! Это правда? Этот человек, этот мужчина — твой жених?

Сино взмахнула ресницами и потупилась.

— Это правда? — не унимался я.

— Я все скажу. Все! Но не здесь же! Сегодня в семь часов я буду ждать вас на мосту. Отпрошусь у хозяйки на часик. Непременно. Только успокойтесь.

— В Судзаки ты говорила, что теперь я все про тебя знаю. Значит, лгала?

— Что вы? — Сино с обидой вскинула голову. — Я думала, так лучше — не говорить. Лгала! Сино лгала?! Легче умереть!

Она была до того взволнована, что я замолчал. Мы долго смотрели друг на друга, пока я не почувствовал, что задыхаюсь.

— Приходи раньше — в шесть. Я не могу ждать!

— Хорошо. Буду в шесть.

Я выскочил из «Синобугава», оставив Сино одну. Лицо ее было искажено страданием.

Блуждая по улицам, я перебирал в памяти события последних дней: Сино, я, Мотомура, Судзаки, письмо. Какой я идиот! Почти машинально зашел в попавшуюся на пути баню и несколько раз окатил себя горячей водой. Потом забрался в бассейн. И тут где-то в отдаленном уголке мозга возникла мысль. Мне даже захотелось выкрикнуть ее: «Отнять!» Кровь отхлынула. Как это я раньше не догадался?

Отнять Сино! Если у нее есть жених, то нужно отнять ее у него. Я плавал по бассейну, разбрызгивая воду, и то и дело приговаривал: «Отнять, отнять!..» Я решил отнять Сино, чего бы это ни стоило!

Когда в шесть часов я пришел на мост, Сино уже ждала меня. Мы молча пошли рядом, затем свернули в безлюдный переулок, застроенный особняками, и продолжали идти вдоль каменной ограды.

— Это случилось весной прошлого года, — начала она тихим голосом, глядя перед собой. — К нам зашел директор отдела по сбыту автомобилей и спросил, не выйду ли я замуж за некоего Мотомуру, агента их компании. Служащие этой компании постоянные клиенты этого ресторана. Этот Мотомура увидел меня однажды на новогоднем вечере и воспылал желанием жениться на мне. Вот и прислал посредника. Директор сказал хозяйке, что Мотомура богатый, предприимчивый человек и характер у него покладистый. В общем, лучшего не придумаешь.

Мне было девятнадцать лет. Я служила в ресторане и думать не думала о замужестве. Потому я растерялась, не знала как быть. К тому же я помогала своим и боялась, что в замужестве не смогу этого делать. И я отказала ему. Но хозяйка и директор стали меня уговаривать, прочили счастливый брак. Директор и Мотомура дали обещание позаботиться о родителях, брате и сестрах, которые живут в Тотиги. Тут я совсем потеряла голову и согласилась. Я была глупа. Так у меня объявился жених. И уже как жених он водил меня по выходным дням в кино и на чайную церемонию, но все это было мне не в радость. Я никак не могла привыкнуть к нему, а он до смешного спешил со свадьбой. Только и разговору: где устроим свадьбу, куда поедем в свадебное путешествие, и непременно на самолете. В общем, все это мне так надоело, что я потеряла к замужеству всякий интерес. Чем больше он торопил меня, тем дальше под разными предлогами я отодвигала день свадьбы. Тогда Мотомура…

Сино замолчала.

— Что Мотомура? Что он сделал?

— Стал добиваться своего…

— Ну и что? Добился? — спросил я, теряя самообладание.

— Как бы не так! — Она весело рассмеялась. — Нет, уж очень он занудный. Надоел до ужаса. Я поехала к отцу в Тотиги посоветоваться. Отец ужасно рассердился. Оказывается, он уже ездил к отцу, чтобы переговорить с ним с глазу на глаз, но отец не дал ему согласия, потому что я все время писала, что душа моя не лежит к жениху. Отец прожил жизнь безалаберно, но он человек независимый и гордый, он сказал, что Мотомура негодяй, если домогается меня. Что он, видно, хочет сделать так, чтобы я не смогла выйти за другого и вышла бы за него. А раз так — нечего выходить замуж. Иначе всю жизнь потом каяться. Замуж надо выходить тогда, когда жить не можешь без другого, кого любишь до смерти!

Я остановился. Остановилась и она.

— Откажи ему!

— Да!

— Забудь о нем! Как будто его не было.

— Да!

— Скажи отцу, что выходишь замуж по любви.

Сино смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Жаркое дыхание завихрилось между нашими лицами и соединило нас своим кружением. Сино обхватила себя руками. У меня от волнения пересохло в горле:

— А я не назойлив?

— О нет!

И она тихо улыбнулась.


К концу осени отцу Сино стало совсем плохо. Он смолоду пристрастился к вину, и после переезда в Тотиги у него все время болела печень. После смерти жены ему стало хуже. Денег, которые посылала Сино, и заработка ее брата не хватало на лечение; он совсем отчаялся.

Из писем брата Сино узнала о состоянии отца и с грустью приговаривала: «Что ни делай, ему уже ничем не поможешь. На раскаленных камнях вода не держится».

Однажды утром на ее имя пришла телеграмма: «Отец при смерти». Мне сообщила об этом посыльная. Я сразу же бросился в «Синобугава». Сино была бледна. Она уже собралась и ждала меня.

— Отцу плохо! Я еду, — проговорила она и, не спеша развернув телеграмму, протянула мне.

У меня сжалось сердце.

— Я провожу.

— Спасибо, но…

— Пойдем же!

— Прямо так?

Действительно, я был одет в домашнее кимоно из касури, наспех схваченное поясом, и небрит.

— А тебе стыдно?

— Нет, если вам ничего…

— Тогда пошли. Надо торопиться.

Мы доехали на трамвае до Китасэндзю. Отсюда шла электричка до Тобу. От Тобу до городка, где жил ее больной отец, два часа пути.

Пока мы стояли на платформе в ожидании поезда, Сино говорила с обреченностью в голосе:

— У отца, знаете, какая болезнь: печень все время сжимается, делается все меньше и меньше, потом станет совсем маленькой, как камешек. И ничего не поделаешь.

Мне очень хотелось ее подбодрить, но я не находил нужных слов.

— Зачем отчаиваться. Не падай духом, — твердил я.

В общем, пока я нес всякий вздор, подошла электричка. Сино вынула из-за пояса сложенную в несколько раз записку и сунула мне в руку:

— Когда поезд отойдет, прочитайте, пожалуйста.

— Если буду нужен, дай телеграмму.

— Хорошо.

Она легким движением прикоснулась к моей руке и исчезла в вагоне.

Поезд отошел. Не сходя с места, прямо на платформе, устало опустившись на скамейку, я развернул записку. Записка была написана карандашом, на скорую руку:

«Умоляю Вас хотя бы одним глазком взглянуть на отца. Так будет обидно, если он умрет, не увидев Вас. И тогда уж никто из моих родителей не будет Вас знать. Если он Вас увидит, то умрет спокойно, не волнуясь за свою Сино.

Простите мою навязчивость, но если бы Вы смогли выехать завтра часовым поездом, моя сестренка Тами встретила бы Вас на станции.

Да, я никак не решалась сказать Вам, что мы живем в помещении храма. Дом наш в Фукагава сгорел, и мы остались без крова, а в Тотиги у нас не было жилья, вот нам и позволили поселиться в этом храме, на веранде. Там мы и живем. Вы уж не удивляйтесь.

Умоляю Вас, приезжайте! До завтра! Только бы успели! Если не застанете в живых, посмотрите хотя бы на мертвого.

Сино».


На следующий день я отправился часовым поездом из Асакуса и через три часа прибыл в город М., префектуры Тотиги. Не успел я выйти из вагона, как ко мне подбежала улыбающаяся девчурка с коротко подстриженными волосами. По прямому носу и слегка раскосым глазам я сразу понял, что это сестренка Сино:

— Тами-тян?

Она кивнула и громко, как на уроке, произнесла мое имя.

— Отец жив?

— Врач уже давно сказал, что кончается, а он еще живет.

Девочка говорила на местном диалекте, повышая окончания слов.

— Это хорошо, — сказал я, имея в виду желание Сино.

— Сестра сказала, что отец ни за что не умрет, пока вы не приедете.

Сино, видимо, очень хотелось успокоить родных и самого отца, от которого и врач уже отказался. И все же от одной только мысли, что такой слабый человек, как я, способен хотя бы на несколько часов задержать уход в небытие другого человека, невольно обретаешь силы!

Пройдя немного по узкой тропе вдоль путей, мы свернули в поле. То там, то тут на нем виднелись островки сусуки. В небе, затянутом кучевыми облаками, носились красные стрекозы.

— Мы идем ближней дорогой? — спросил я у спутницы.

— Нет, дальней.

— Почему же дальней?

— Но ведь отец не умрет, пока вы не придете. Вот придете, тогда может и умереть.

Тами сказала это вполне серьезно, и я невольно замедлил шаг, а она бежала вприпрыжку впереди меня.

Вскоре показалась небольшая роща криптомерий, над которой взлетела стая ворон, словно горсть кунжутного семени, брошенная в небо.

— Ну вот, опять прилетели! — сердито прикрикнула на них Тами.

Но, подойдя поближе, я убедился, что это вовсе не роща, а лишь полоска рощи, внутри она была вырублена. Мы прошли через накренившиеся, полусгнившие храмовые ворота. В глубине бывшей рощи, где торчали одни пни, стояло совсем уже ветхое, хотя и довольно большое здание заброшенного храма. За храмом желтело поле.

Тами побежала вперед. Навстречу спешила Сино, она была в темно-синих с редким узором момпэ. Она сразу подошла ко мне.

— Ну вот и я!

— Прошу вас! Мы очень ждали.

Стянув повязку с головы, Сино теребила ее в руках. За одну ночь ее глаза ввалились, губы пересохли и побелели:

— Как хорошо, что вы успели!

— Боялся опоздать.

Я направился к храму. Сино стояла в нерешительности, закусив губу. Храм, видимо, давно перестал быть действующим, и из утвари ничего не осталось. Только у входа висел обрывок выцветшего шнурка от колокольчика. Я хотел было войти под веранду, откуда только что появилась Сино, но она остановила меня:

— Там мастерская брата. Сюда, пожалуйста.

Опустив голову, я поднялся по ступенькам. За дверью в полумраке светила единственная, желтая, как персимон, лампа. Комната делилась на две половины. Во второй — пол был на ступеньку выше, чем в первой. Там валялись в беспорядке деревянные ящики разной величины, в которых хранилась, видимо, храмовая утварь. В первой половине пол был застлан потрепанными татами. Возле старинного черного комода на тонком футоне лежал отец Сино. У изголовья стояли на коленях брат, сестра лет пятнадцати и Тами.

— Отец! Он приехал! Приехал! — тормошила его Сино.

Лицо отца настолько высохло, что стало маленьким, как у мумии. Даже не верилось, что это лицо взрослого человека. Сино теребила его за плечи, и голова с закрытыми глазами беспомощно перекатывалась из стороны в сторону. Сино трясла его изо всех сил, выкрикивая мое имя. Он только стонал. Ни говорить, ни открыть глаза он уже, верно, был не в силах.

— Отец, он же нарочно приехал! Ты не понимаешь? — чуть не плача, повторяла Сино и, как бы ища поддержки, оглядела своих.

И тут Тами, наклонившись к самому уху отца, закричала:

— Жених Сино приехал! Жених Сино!

Не успел затихнуть ее голос, как глаза отца приоткрылись. Улучив момент, Тами закричала еще раз:

— Жених Сино приехал! Мы здесь все около тебя собрались.

Освещенные красноватым светом лампы глаза отца медленно повернулись в мою сторону, как будто высвобождались из глазниц. Опершись руками о пол, я наклонился над ним и тихо произнес:

— Отец!

— А… это вы? А я — отец Сино, — сказал он, еле шевеля губами, но удивительно ясным голосом. Напрягаясь, он хотел приподнять голову, но я остановил его, придержав за сухие, как доски, плечи:

— Что вы! Лежите.

— Я — глупец. Не смог воспитать детей! Прошу вас, позаботьтесь хотя бы о Сино.

Не успел он проговорить, как впал в беспамятство.

— Отец, ты его видел? Видел? — всполошилась Сино. Она не могла смириться с мыслью, что отец умирает, так и не увидев меня, и в каком-то отчаянии тормошила его.

— Видел, — прохрипел он в полузабытьи, совсем уж другим голосом.

Но Сино не унималась:

— Ну как? Как он тебе показался?

— Хороший человек!

Веки отца тяжело сомкнулись. Он продолжал еще шевелить губами, но голоса не было слышно.

— Отец видел вас. Он говорит: «хороший человек».

Сино опустила глаза. На заостренный кадык отца закапали слезы.


Через день его не стало. После смерти в храме поселились другие люди. Все разъехались кто куда. Брат поступил на фабрику по изготовлению щеток. Сестры перебрались к дальним родственникам. А Сино я увозил с собой.

На пятьдесят седьмой день после смерти отца мы последовали его совету — «женились по любви».

В канун Нового года мы с Сино отправились ночным поездом с вокзала Уэно. Когда мы подъехали к станции, шел мелкий снег. Платформа была открытой, снег серебряной пылью ложился на блестящие волосы Сино.

Мать, увидев нас, не могла скрыть радости. Ее морщинистое лицо расплылось в улыбке. Она еще издали протянула к нам руки, словно обнимая нас. Сино, нисколько не смущаясь, подошла к ней и поклонилась. Мать в ответ поклонилась еще ниже и начала нараспев, как принято в наших местах, произносить слова приветствия.

— Вот, радость-то какая! Приехали в такую даль, в наши снежные края.

Приветствуя нас, мать тем временем стряхивала снег с пальто Сино. Та немного смутилась, но не возражала.

— Зря ты в такую погоду пришла встречать! — упрекнул я мать, но она только руками всплеснула:

— Что ты такое говоришь! Сын привез невесту, а я не встречу. Вот! И машину заказала!

Машина с трудом двигалась по заснеженной дороге. Переехав кое-как через промерзшую реку, мы свернули направо и стали подниматься по такой узкой дороге, что встреться нам другая машина, мы бы не разъехались. Шофер даже усомнился:

— В такой снег вряд ли проедем.

Но мать сказала:

— Постарайся. Ведь ты невесту везешь.

— Невесту? Ну тогда другое дело. Если в первый день Нового года везешь невесту, это к счастью. В пути останавливаться нельзя — плохая примета. Надо ехать.

Возле дома, у обочины дороги, под одним зонтиком «Змеиный глаз» стояли рядом отец с сестрой. Шофер, дурачась, загудел им, и отец радостно замахал деревянной лопаткой для расчистки снега.

— Приехали! Наконец-то! — обрадовался старик.

Сестра обняла Сино и, прикрывая зонтом, проводила в дом.

— Со вчерашнего вечера идет снег, и конца не видно. Всю дорогу замело, — пожаловался отец.

— А может быть, к лучшему, — пошутил я.

Я оглядел отца. По сравнению с прошлым годом он заметно сдал и еще больше сгорбился. Увидев мое беспокойство, он засмеялся и стал уверять, что все в порядке.

— Говорю ему: побереги себя, а он не слушает, — пожаловалась мать.

Стемнело рано. Мы впятером уселись в чайной комнате возле жаровни и принялись за печенье. Отец, в который уж раз, просил меня рассказать все по порядку, и его любопытству не было конца. Включили свет.

Мать с сестрой поднялись, чтобы приготовить ужин. Сино встала за ними и вынула из чемодана свой передник. Заметив это, мать переполошилась:

— Что вы, Сино-сан! Вы же невеста! А невесте положено сидеть и ждать.

— Но я только немножко помогу.

— И не думайте. Мы с Коё и сами справимся. А вы отдыхайте.

Наблюдая, как они отнимают друг у друга передник, мы с отцом расхохотались.

— Мама, ну раз Сино хочется помочь, ты уж ей не мешай.

Мать искренне удивилась и обрушилась на меня:

— Что ты такое говоришь! Жених, называется! Невеста не успела приехать, а ее заставляют заниматься кухонными делами! И думать не смей! Увидит кто-нибудь, что скажет?

— А ничего! Она же не такая, как другие невесты. Ей и в голову не придет, что невеста не должна работать. И разве не все равно, что скажут? Вы так натерпелись от всяких толков! Возьмите Сино с собой. Я думаю, вам будет приятно похозяйничать вместе.

— Ну, как хотите!

Мать засмеялась, словно заплакала, и послушно повязала Сино фартук.

Мы отправили Сино спать пораньше, — в поезде она не сомкнула глаз, — а сами собрались в чайной комнате обсудить свадебные дела. Решено было устроить свадьбу завтра вечером в семейном кругу. Родные далеко, а близких друзей в этом городе не было. Да я и не думал о пышной свадьбе. Мне просто хотелось доставить удовольствие старикам, у которых было когда-то шестеро детей, но которые впервые, хотя им уже за шестьдесят, женят сына. И потому решил ни в чем им не перечить и делать все, как они хотят.

Отец и сестра пошли спать, мы с матерью остались в чайной комнате одни. Некоторое время мы сидели молча, слушая, как булькает вода в котелке.

— Ну, сынок, тебя можно поздравить! — нежно сказала мать.

Я не возражал.

— Ты писал кое-что об этом, и я очень беспокоилась. Все-таки женщина из ресторана. Она мне даже снилась. Беспокоилась, пока не увидела. Много пережила, потому и не похожа на других. Ты уж береги ее.

Я кивнул.

— А как Коё-сан? — спросил я у матери.

— Она рада за тебя.

У меня отлегло от сердца.

Одно меня смущало в моей женитьбе — как к этому отнесется сестра. Она была болезненной, у нее было плохо с глазами, и потому она всегда носила синие очки. В этом году ей исполнилось тридцать пять. Она уже не думала о замужестве. Из шестерых нас осталось двое. Кто теперь, кроме меня, защитит ее от горестей жизни? И я не имел права загасить тот маленький огонек, который теплился еще в ее трепетной душе. Моя женитьба могла потрясти Коё. Зная о нашей склонности к одиночеству, я боялся, что сестра еще больше уйдет в себя.

Этой ночью мы с сестрой спали на втором этаже. Мать и Сино расположились на первом. Когда я проходил мимо кухни, мне показалось, что сестра как-то уж очень шумно умывается. Я знал о ее привычке умываться перед сном, но тут мне показалось, что она плакала и пыталась скрыть свои слезы. Сестра настолько чувствительный человек, что она принимала близко к сердцу и радость, и горе. Понравилась ей Сино или нет?

Если бы на моем месте был кто-нибудь из умерших братьев, он бы тихонько поднялся на второй этаж, подумал я, — и, нарочно шумно ступая, подошел к ней сзади и окликнул: «Эй!» Она обернулась, ее мокрое лицо было красным. Словно бы полушутя я спросил у нее:

— Ну, как моя невеста?

Моргая ресницами, на которых повисли капельки воды, сестра улыбнулась:

— По-моему, хорошая.

— Вот у тебя и сестренка. Будь с ней ласкова.

Она ничего не ответила и, засмеявшись, как кошка лапой, похлопала меня по груди. Такое могут позволить себе только близкие люди.

— Ну, спасибо!

Я подумал, что с женитьбой мне повезло.

На следующий день снегопад прекратился. Вечером вышла луна «тринадцатой ночи»[36].

Я надел старинное праздничное платье. Мать и отец были в кимоно с фамильными гербами. Отец лет десять не надевал праздничного платья, поэтому воротник хаори помялся, и он попросил отгладить его. У Сино не было свадебного наряда, и она надела свое единственное выходное кимоно. Сестра повязала его праздничным оби, расшитым по белому золотыми нитками.

Сквозь стеклянную дверь гостиной виднелось заснеженное поле. Мы с Сино сидели в центре, по бокам — отец и мать, рядом с матерью — сестра. На маленьких столиках красовались крупные запеченные окуни. Ни посредников, ни гостей — это была совсем скромная свадьба. Наверное, во всем мире не было более скромной свадьбы, но не было, наверное, и более теплой, более сердечной.

Мы троекратно обменялись чашечками сакэ[37]. В нашем доме водилась красивая посуда — остатки прежних прекрасных времен, предназначенная для гостей, но свадеб в нашем доме не бывало, и поэтому для церемонии троекратного обмена мы воспользовались обыкновенными чашками. Сестра разливала сакэ. Она плохо видела, и, переливая каждый раз через край, она смущенно охала, а мы прыскали со смеху.

Когда кончилась традиционная церемония, отец, раскрасневшись от выпитого сакэ, вдруг, всем на удивление, предложил:

— А не спеть ли нам «Такасаго»?[38]

Мы никогда не слышали, чтобы отец пел, и подумали, что он шутит. Но он не шутил. Приняв торжественную позу, отец громко откашлялся. Его сжатая в кулак правая рука, лежавшая на колене, дрожала так сильно, что край столика вибрировал ей в такт. Это у него началось после одного из приступов: стоит ему понервничать, как пальцы начинают дрожать.

— Таа-каа-саа-гоо, — тряся головой, пел отец. И не то чтобы пел. Язык его заплетался, голос застревал где-то в горле, и лишь свистящее дыхание прорывалось сквозь редкие зубы.

— Отец, отец, довольно, перестань! — умоляла его мать со слезами на глазах.

Но отец не унимался. Сестра попыталась придержать его дрожащую руку, а он все продолжал петь, и край столика сотрясался все больше.

Я молча наблюдал за ними. Отец и мать, которые тихо пережили измену своих детей, — каждый из них по-своему обманул их надежды, — были до смерти рады этой встрече. Все наконец собрались, и по такому радостному случаю. Может быть, впервые они были по-настоящему счастливы. Мне было больно смотреть на них. Сино же, ничего не подозревая, смеялась до слез.

На сей раз второй этаж был отведен для нас с Сино. Я быстро убрал один из футонов, оставил только подушку.

— В нашем снежном краю есть обычай — спать нагишом. Так гораздо теплее, чем в ночном кимоно.

Сбросив кимоно и нижнее белье, я, как есть, быстро забрался под футон.

Сино аккуратно сложила свое кимоно, щелкнула выключателем, присела на корточки возле моей подушки и робко спросила:

— А мне тоже нужно так?

— Конечно! Ведь ты теперь жительница снежной страны.

Сино прошуршала в темноте одеждой:

— Извините!

Что-то светлое прильнуло к моему боку.

Я впервые обнимал Сино. Она была полнее, чем я ожидал. До сих пор я видел ее в кимоно, и она казалась худенькой. Когда я прикоснулся к ее груди, она не уместилась в моей ладони. Тело было упругим, но податливым. Кожа настолько нежная, что, припав к ней, я почувствовал, как течет кровь в ее жилах. Она пылала, и меня заволакивал ее огонь. Вскоре мы оба горели…

Этой ночью Сино была легко управляемой куклой, а я — неопытный кукловод, потеряв голову, наслаждался ею.

Мы лежали, прижавшись друг к другу, и не могли уснуть.

— Ну как, тепло? — спросил я тихо.

— Очень. Давай и в Токио будем так спать, — попросила Сино, не отрываясь от меня.

Мы стали вспоминать сегодняшний день — нашу свадьбу. Ей понравилась моя семья.

— Ты знаешь, мне стыдно признаться, я ничего не умею делать. Но я научусь. Только теперь я поняла, как глупо провела свои двадцать лет. Я никогда не думала о себе. Все думала о других, и когда мне этого хотелось, и когда не хотелось. Все терпела, терпела…

— Сино-сан — с берегов Реки Терпения[39].

— Нет, нет! Забудь об этом. Я теперь не та Сино. Теперь я буду думать только о тебе и о себе. Все будет хорошо.

Когда она замолчала, в снежном краю настала глубокая тишина. Вдруг послышался чистый звон колокольчика. Он медленно приближался.

— Колокольчик? — удивилась Сино.

— Это сани.

— Сани?

— Да, лошадь тянет сани. Какой-нибудь крестьянин возвращается из кабачка.

— Ой, мне хочется посмотреть!

Мы выскочили в коридор, накинув одно кимоно на двоих. Когда я немного раздвинул ставни, холодный, как клинок, свет упал на голое тело Сино. По белой от снега дороге медленно двигалась черная тень. На санях, закутавшись и одеяло, дремал возница. Лошадь, видно, сама везла его домой. В лунном свете сверкали подковы.

Мы смотрели, как завороженные, пока я не почувствовал, что Сино дрожит.

— Пойдем быстрее! Завтра ехать. Поспим хотя бы немного.

— Уснем, пока не смолк колокольчик.

Забравшись под футон, Сино, все еще дрожа, прижалась ко мне, и я чувствовал плечом, что у нее зуб на зуб не попадает.

Колокольчик замер, и лишь в ушах оставался звон.

— Слышишь?

Сино не ответила. Я прикоснулся к ее губам. Она спала.

На следующее утро мы отправились в свадебное путешествие.

У меня не было желания ехать в это путешествие только потому, что так принято, но мать стояла на своем. Она уговорила нас поехать хотя бы на один день. Нужно было кое-что сделать по дому. Поехали мы к горячим источникам К. Это небольшая деревушка в долине, немного севернее наших мест. Там в далекой юности, разочаровавшись во всем и забросив школу, я проболтался без дела целый год. Теперь мне захотелось, чтобы в мутно-белой воде источника, где я когда-то смывал с себя горечь душевных метаний, омылась и она.

Утренний поезд был битком набит торговцами. К счастью, нам удалось сесть друг против друга. Сонными глазами Сино смотрела на утренний пейзаж за окном. Но не успели мы отъехать, как она вдруг встрепенулась и, тряся меня за колени, вскрикнула:

— Смотри! Смотри! Видишь?

За окном, куда я должен был смотреть, пробегали невысокие дома, запорошенные снегом, обледеневшая река, мост, пожарная каланча, храм, за ними — невысокие отроги Китаками.

— Куда смотреть?

— Как — куда? Вон же наш дом!

И в самом деле среди снега, у самого края реки, в лучах утреннего солнца белела стена нашего дома.

— А, вижу.

— Видишь! Это мой дом!

Сино все трясла меня за колени. Мне была понятна ее радость: с тех пор как она родилась, она никогда не жила в настоящем доме, и вот теперь увидела из окна поезда, увозившего ее в свадебное путешествие, «свой дом».

Я вдруг заметил, что по-новогоднему разодетые торговцы, впервые в этом году вывозившие товары, с интересом молча наблюдают за нами. Я закивал Сино и почувствовал, что краснею.

1960

Загрузка...