Современная японская новелла 1945–1978

ПРАЗДНИК ВЕТРА _{Перевод А. Долина}

Исаку вышел из машины перед воротами Итинэн-дзи.

Храм было трудно узнать. Старую глинобитную ограду снесли до основания, и храм почти весь, словно его раздели, оказался на виду среди узких улочек селенья. Ворота, колокольня, главное здание — все выглядело как прежде, только черепица перестилалась, должно быть, совсем недавно.

Ему бросился в глаза резкий диссонанс между благородным цветом потемневших от времени строений и неожиданно ярким оттенком свежего черепичного покрытия.

Окрестности храма были тоже не те, что раньше. Пшеничные поля, тутовые плантации, фруктовые сады и вкрапленные между ними соломенные кровли крестьянских домишек — этот классический деревенский ландшафт исчез, его поглотили тесные ряды панельных домов самой разнообразной аляповатой окраски; невесть куда подевалась роща сосен и криптомерий, чьи ветви в былые времена отбрасывали густую тень на храмовый двор за главным зданием.

Итинэн-дзи, обыкновенный маленький сельский храм, некогда выглядел тихой, укромной обителью в провинциальном вкусе. Теперь же, утратив старую побеленную глинобитную ограду и высокие деревья хвойной рощи, обрамлявшие дворик сзади, храм, казалось, маячил в ничем не стесненном пространстве, словно картина, которую вынули из рамы.

Однако справа от дорожки из белых камней, ведущей к главному зданию, виднелось более десятка персиковых деревьев. Они были в самом цвету. Исаку шел, не сводя глаз с этого великолепия. Подойдя к главному зданию храма, он молитвенно сложил ладони; затем, нажав расположенную тут же, с правой стороны, кнопку, позвонил в жилье священника.

— Это Симура из Токио. Я вчера разговаривал с вами по телефону…

Исаку вручил свою визитную карточку женщине, появившейся по звонку в прихожей, с виду жене настоятеля.

— Ах да! Добро пожаловать, проходите.

Приветливо поздоровавшись, она провела Исаку в комнату. Настоятель, худой, тщедушный человечек лет сорока с небольшим, в рубашке с длинными рукавами и отложным воротником, в черных брюках, чинно сидел, поджав колени, перед низеньким столиком. После обмена приветствиями настоятель сказал:

— Вы проделали долгий путь, и вот застаете здесь меня, с таким лицом, с затрудненной речью… — И он легонько хлопнул себя по правой щеке, дабы показать, что имеется в виду. Нижняя часть его правой щеки была жестоко изуродована огромной впадиной. Из-под нижней челюсти до самого затылка тянулась вздувшаяся рубцевидная полоса, на губах также был заметен большой шрам.

— Нет-нет, я прекрасно понимаю все, что вы говорите, — ответил Исаку. В самом деле, произношению настоятеля, — может быть, оттого, что он не мог как следует согласовать действия языка, губ и челюстей, — сильно недоставало отчетливости, однако не настолько, чтобы совсем нельзя было разобрать смысла слов.

— Простите, а чем вы были больны? — осведомился Исаку, как бы продолжая обмен малозначащими фразами при первом знакомстве.

— Это рак, — с готовностью ответил настоятель. — Хронический остеомиэлит перешел в рак, кость стала гнить, и мне удалили правую часть нижней челюсти в клинике при Токийском научно-исследовательском институте рака.

Пояснение прозвучало чересчур буднично.

— Операция была, наверное, очень тяжелая? — снова спросил Исаку, вглядываясь в спокойное лицо настоятеля. Рак был для него болезнью, которую невозможно попросту обойти молчанием. Только за последние два месяца он унес троих его старых друзей. Все это были люди, зарабатывавшие на жизнь, подобно Исаку, литературным трудом.

— Да, пришлось мне нелегко! Первая операция длилась семь часов. Затем на протяжении примерно двух лет мне сделали еще ни много ни мало шесть добавочных операций. Вот, взгляните.

Он расстегнул пуговицы рубашки с отложным воротником и резко сдвинул вниз один рукав, обнажив тело. Взору Исаку предстало отталкивающее зрелище: от правого плеча и предплечья по всей верхней правой части груди расползался глянцевый кожный покров странного бурого цвета. Под кожей видны были выпуклые жгуты набухших вен, извивающихся, словно дождевые черви.

— Когда мне удаляли кость нижней челюсти, заодно вырезали часть мышцы правой щеки. С внутренней стороны в щеку вогнали с десяток игл, толстых, как зубочистки, — облучали кобальтом. Так как лечение продолжалось целых два года, в конце концов образовались ожоги. На место изъятой мышцы кожи пересадили мышечные ткани с плеча и руки. Но тут вроде бы что-то у них не получилось, и в последний раз тогда взяли с груди. А уж потом взяли для пересадки мышечную ткань с левого бедра. Э, да ежели все так пересказывать, я получаюсь латаный-перелатаный, словно старый халат, а в общем-то ведь все довольно просто…

— Ох, да что ж это ты при госте разделся догола! — попрекнула настоятеля жена, вынося из соседней комнаты поднос с чаем и сластями.

— Да, конечно, извините…

Он торопливо натянул рукав и покорно опустил голову.

— Однако ж вид у вас, господин настоятель, вполне бодрый. Вы совсем не похожи на человека, которому пришлось перенести такое ужасное заболевание.

Слова Исаку не были вынужденным комплиментом.

— Вашими молитвами…

На лице настоятеля мелькнула улыбка.

— Да, вот человеку поставили диагноз «рак», а он уже пять лет живет себе помаленьку, никак не хочет помирать. Остается только благодарить Будду за его милосердие.

В соседней комнате зазвонил телефон. Жена настоятеля поднялась и вышла в соседнюю комнату. Вскоре оттуда раздался ее голос:

— Это Китахара-сан. Он говорит, что минут через тридцать пришлет сюда машину за гостем.

— Передай, что мы ждем! — крикнул в ответ настоятель. — Простите, я несколько забылся, только о себе и рассказываю…

Еще раз извинившись, он перешел наконец к основному вопросу. Но на сей раз Исаку не суждено было добраться до самого главного, ради чего он, собственно, и приехал сюда. Где-то в начале двадцатых годов от пожара крестьянского дома, что примыкал к задворкам Итинэн-дзи, занялось храмовое хранилище. По словам настоятеля, все старые регистры и древние книги погибли в огне. (Кстати, считается, что Итинэн-дзи был основан примерно шестьсот шестьдесят лет назад. Наверняка за столь долгий срок храм не однажды страдал от пожаров.) К тому же выяснилось, что предшественник настоятеля, родившийся и выросший в здешних местах, отлично знавший историю деревни с незапамятных времен и жизнь прихожан во многих поколениях, скончался в прошлом году, а сменивший его настоятель прибыл сюда из одного дальнего городка.

— Так что ничем не могу вам помочь… Между прочим, я слышал от жены, что вы наводите справки о неком Ёсиюки Такаминэ, родом из этой деревни, — он что, родственник вам? — задал вопрос настоятель.

— Да, у нас с Ёсиюки Такаминэ несколько необычные родственные отношения, — уклончиво ответил Исаку. Упомянув о «необычных родственных отношениях», он не добавил больше никаких подробностей.

— Кстати, тот человек, что сейчас пришлет за вами машину, Тэйдзи Китахара, — продолжал настоятель, — живет в соседнем городе. Важная персона — что-то вроде президента одной компании, связанной с энергетикой. Так вот, моя жена случайно узнала от одного из прихожан, что Китахара будто бы приходится родственником этому Такаминэ. Только вчера ей сказали…

Последние слова настоятеля долетели до слуха его жены.

— После того как вы предупредили, что завтра приедете из Токио, — сказала она, — я вчера вечером попыталась связаться с Китахара-саном по телефону. Ну, он говорит, — да, мол, действительно, я родственник Ёсиюки Такаминэ, а кто такой Симура, я ведь и сама хорошенько не знаю, так что сказала только — кажется, какой-то господин из тех, что пишут для газет и журналов. А он мне и говорит: дескать, завтра у меня такой день, что можно немного отдохнуть от работы, и я его, вас то есть, буду ожидать у себя дома. Правда, слушала я, наверное, невнимательно — так и не поняла толком, кому этот Китахара-сан с какого боку родня…

— Ничего-ничего, если он родственник Такаминэ, пусть даже дальний, я из беседы с ним, наверное, получу немало интересных сведений. Извините, что причинил вам столько хлопот…

Поблагодарив за любезность настоятеля и его супругу, Исаку прихватил бадейку с водой, черпак и направился на кладбище, расположенное позади главного здания. Кладбище тоже сильно переменилось. Некогда все здесь было овеяно подобающей старому деревенскому храму строгой печалью. Дорожки кладбища, источавшие запах влажной земли, были обрамлены сочной и густой луговой травой, пестревшей полевыми цветами. Теперь же тропки превратились в сухие пыльные асфальтовые дорожки.

Сосны и криптомерии, что отбрасывали некогда густую тень на всю не слишком обширную территорию кладбища, были аккуратно вырублены, и на их месте непонятной прогалиной зиял образовавшийся пустырь. На новом кладбище, служившем продолжением старого, правильными рядами, словно солдаты в строю, подравнялись почти одинаковые, стандартные, недавно появившиеся памятники. Однако в углу, к счастью, уцелело еще могучее дерево дзельквы. Широко раскинувшиеся упругие ветви зеленели молодой листвой. Сразу же за исполинской дзельквой открывалось взору притулившееся на маленьком пятачке земли сиротливое, словно раздетое догола, надгробие рода Такаминэ. Лишь пара старинных каменных светильников да еще каменное изваяние Будды на одной из соседних могил создавали слабое подобие ограды. Поверхность сильно выветрившегося памятника была сплошь бурого, ржавого цвета, а письмена на надгробной плите невозможно было разобрать, но тем не менее на ней должны были читаться высеченные под гербом с изображением цветка померанца слова: «Могилы поколений предков». Герб с цветком померанца был семейным гербом Такаминэ, являясь предметом гордости всех членов рода с тех пор, как одному из предков Ёсиюки, окружному старосте, было разрешено иметь собственную фамилию и носить меч за поясом.

Остановившись перед заброшенной, обветшавшей могилой, Исаку тихо произнес:

— Отец, вот я и снова пришел к тебе. Через двадцать два года…

Зачерпывая ковшом воду из бадейки, он полил могильный холм, поставил несколько курительных ароматических палочек и, возложив к памятнику цветы, молитвенно сложил руки.

Отец Исаку, Ёсиюки Такаминэ, покоился в этой могиле, давно уже превратившись в горсть истлевших костей.

— Прежде всего хочу попросить у тебя прощения. Я ведь и на этот раз явился сюда не по собственной воле. Как и в прошлый мой приезд, я только исполняю поручение матушки. Ей уже исполнилось восемьдесят пять лет. Чувствует она себя, можно сказать, неплохо. Правда, в последнее время из-за гипертонии у нее бывают приступы головокружения, и тогда, случается, она падает. Большую часть дня матушка обычно проводит в постели. Говорит, лучше бы свидание с неизбежным состоялось во время сна, — я и сам ей того желаю. Отец, ты скончался, когда тебе было всего пятьдесят шесть лет, выходит, я на целых восемь лет старше тебя. Что получается? Даже смешно как-то, а?.. — почти неслышно шептал Исаку. Потом ему вспомнился день, когда он впервые посетил эту могилу.

Однажды утром, в июне, двадцать два года тому назад Исаку, спавший у себя в кабинете на втором этаже, был внезапно разбужен голосом, доносившимся снизу. Кто-то в столь неурочное время читал нараспев молитвы. Исаку проработал ночь напролет, с самого вечера, и только под утро наконец улегся в постель. С недовольным лицом, как был, в пижаме, он спустился вниз. Там в гостиной перед маленьким алтарем Будды мать в торжественном наряде и жена в обычном домашнем платье, почтительно склонив головы, внимали словам священника, твердившего по книге молитву.

— Сегодня семнадцатая годовщина смерти отца, так что поскорее приводи себя в порядок! — напомнила Исаку его жена Сэцуко, заглянув на кухню, когда он умывался. Насколько он мог припомнить, то был первый случай, когда мать специально пригласила в дом священника, чтобы почтить память отца. Покончив с утренним туалетом, Исаку прошел в комнату и, не скрывая кислого выражения лица, уселся позади матери.

На небольшом, скромном алтаре стояло четыре поминальных таблички. Старший брат Исаку, на год старше его, младший брат, на два года моложе, погибшие во время войны первая жена и сын Исаку (имена матери и ребенка, вместе принявших смерть, мирно соседствовали на одной табличке) — все четыре покойных члена семьи были похоронены в фамильной могиле рода Симура на кладбище при старом дзэнском храме в Токио в районе Накано. Лишь один человек с помпезным посмертным именем «Благочестивый мирянин, восхвалявший милосердие пречистой обители, возлюбивший добро и следующий путем умиротворения» был похоронен отдельно, на другом кладбище. В той же могиле рядом с ним вечным сном спала его жена.

Таэ Симура, мать Исаку и двух его братьев, была «незаконной сожительницей» Ёсиюки Такаминэ. Хотя Ёсиюки и признал сыновей своими внебрачными детьми, все они в семейном регистре были записаны как приемыши из других семей, а настоящая их мать, Таэ Симура, значилась в том же документе как «кормилица и воспитательница». Это, без сомнения, была вынужденная уловка с целью замаскировать сомнительные обстоятельства появления детей на свет. Тем не менее все, конечно, хорошо понимали смысл подобной лжи, наивной, как погремушка. И более того, злополучный обман привел к тому, что несчастные дети скорее стали объектом ненависти, постоянной враждебности, унижений и презрительной жалости для своих впечатлительных сверстников в переходном возрасте, на пороге юности.

Однако пора бурь давно ушла в прошлое. Сейчас Исаку, зрелый мужчина, которому перевалило уже за сорок, воспринимал свое рождение просто как незначительный исторический факт (он сознательно отрицал вызвавшее скорбный вздох слово «фатальный»).

После того как священник, окончив чтение молитвы, удалился, мать сказала Исаку:

— В последнее время я постоянно вижу отца во сне. Так меня растревожили эти сны, что решила пригласить священника. Правду сказать, это все оттого, что очень мне хочется навестить могилу отца на кладбище в Тама, а поехать туда я не могу.

Почему, сын не спрашивал. Было совершенно естественно, что «незаконная сожительница» не могла посещать могилу, где покоился его отец рядом с законной супругой.

— Но дело не в нервах, — сказала мать, легонько поглаживая колено, — думается, все равно я хотела бы хоть раз побывать на том деревенском кладбище, где погребен прах отца.

— А где оно, это кладбище?

— Да вот ведь… Раньше-то я точно знала… Помню только, в какой-то деревне неподалеку от Кофу.

— Ну, раз и название деревни неизвестно, как ее найдешь! Если только расспросить этого Харухико… Он-то наверняка знает.

Мать была, как никогда, настойчива. Что касается «этого Харухико», о котором она упомянула, то так звучало имя единственного сына и наследника семейства Такаминэ, приходившегося Исаку сводным братом. Харухико был на пять лет старше. Но Исаку не имел ни малейшего представления о том, где может обитать в Токио его сводный братец, ибо уже само существование подобного родственника вызывало у него чувство, весьма отличное от восторга. Только чтобы успокоить мать, он пообещал:

— Хорошо, постараюсь выяснить, где служит Харухико, и попытаюсь у него узнать, где находится это деревенское кладбище.

— Правда? Ты все узнаешь?

Лицо шестидесятитрехлетней матери в обрамлении красиво уложенных седых волос осветилось мгновенной радостью.

На следующий день Исаку отправился из Йокогамы, где они жили, в Токио и там зашел к М., работавшему в справочном отделе одной крупной газеты в районе Юракутё.

М. когда-то учился в той же провинциальной школе, что и Харухико Такаминэ, хотя был немного старше, а кончали школу они, вероятно, вместе. В те годы, когда М. еще сам был журналистом и ведал в газете отделом литературы и искусства, Исаку не раз случалось давать ему кое-какие материалы для публикации и вести с ним дружеские беседы. Разумеется, М. было все известно об отношениях между Исаку и Харухико.

— Да что ты говоришь? Неужели вы так ни разу до сих пор и не встречались? Ведь вы оба в таких летах… Что уж тут упрямиться!..

— Да я особенно и не упрямлюсь. Просто до сегодняшнего дня не было никакой необходимости нам встречаться, — ответил Исаку.

Тем не менее М. был очень любезен: вынув из ящика стола целых три коробки, набитых старыми визитными карточками, он принялся тщательно просматривать одну за другой. Нужная карточка нашлась неожиданно легко. Из нее явствовало, что Харухико служит в некоей машиностроительной фирме «S-когё», входящей в систему новообразовавшихся монополистических концернов, и место службы его помещается на четвертом этаже многоэтажного здания N. в квартале Тамура-тё, в районе Симбаси.

Поблагодарив М., Исаку покинул штаб-квартиру газетной корпорации. Затем он направился в ближайшее кафе и, спросив разрешения, стал набирать номер «S-когё». Раз за разом поворачивая диск, он вдруг задержал палец.

«Напрасно стараетесь. Вам вовсе ни к чему навещать могилу отца», — представил он себе голос в телефонной трубке. Кровь бросилась в лицо Исаку. «Здорово, же я покраснел», — подумал он. Слова «законный сын» и «незаконнорожденный» нестерпимо блестящими литерами врезались в его сознание. Он оторвал палец от телефонного диска. Что же делать? Его ответ М.: «Я особенно и не упрямлюсь», — все-таки был неправдой.

В тот день за ужином Исаку сказал матери: «Так и не удалось мне узнать, где служит Харухико». Мать не пыталась скрыть огорчения.

И все же в конце концов через несколько дней Исаку нанес визит Харухико, посетив здание N. в Симбаси. Нужно было считаться с матерью, которая, как видно, хотела во что бы то ни стало почтить могилу отца. На сей раз Исаку не стал звонить Харухико по телефону, чтобы получить разрешение на личную встречу, из опасения предоставить тому простейшую возможность для отказа.

Роскошная комната, куда провели Исаку, судя по всему, служила приемной дирекции «S-когё».

— Давненько не виделись.

— Давненько.

То был первый в сознательной жизни сводных братьев обмен приветствиями.

— Иногда я встречаю ваше имя в газетах, которые вас расхваливают.

— Ну что вы!

Отвечая Харухико, Исаку подумал, что с тех пор, как он последний раз видел своего сводного брата, прошло уже несколько десятков лет. Было это в дни далекого детства, так что невозможно даже точно подсчитать, сколько минуло лет. Однако тот образ сводного брата, что долгие годы стоял перед глазами Исаку, неузнаваемо изменился: лицо отекло, налилось кровью и побагровело, живот и бедра сплошь заплыли жиром, весь облик Харухико воплощал некое тяжеловесное достоинство и самодовольство. В глазках же, притаившихся под очками в черепаховой оправе, читалась плохо скрытая настороженность по поводу неожиданного визита сводного брата.

Исаку без обиняков изложил суть дела.

— Ах вот вы зачем пожаловали, — удивленно промолвил Харухико. — Этот сельский храм называется Итинэн-дзи. Надо сойти на маленькой станции К., недоезжая две или три остановки до Кофу, а оттуда ехать на машине… Хм, сколько же там ехать-то?.. Я ведь тоже только однажды там и был, когда хоронили прах отца, а с тех пор ни разу могилы не навещал…

— Что ж, спасибо. Этих сведений уже достаточно, — поблагодарил Исаку и поднялся, собираясь откланяться.

Во встрече сводных братьев, не видевшихся несколько десятилетий, явственно прослеживалась привычка к деловым переговорам. Для обоих мужчин, уже перешагнувших середину жизни, умение скрывать свои чувства давно превратилось в органическое свойство натуры.

Прошло немного дней, и Исаку уже стоял перед могилой в храме Итинэн-дзи, выполняя волю измученной нервным расстройством матери.

— В самом деле, смешно… — беззвучно продолжал он шептать, застыв перед могилой отца. — Я, твой сын, превратился в старика, я старше тебя на восемь лет, но, по-моему, еще забавнее то, что мать, бывшая некогда твоей «сожительницей», стала древней старухой старше тебя на целых тридцать лет. Мало того, эта восьмидесятипятилетняя старуха уверяет, что сейчас снова постоянно видит тебя во сне. И будто бы во сне ты всегда показываешься только со спины. Иногда она видит, как ты, опираясь на трость, одинокий и печальный, бредешь по безлюдной улице в городе М. на Хоккайдо; иногда, задумавшись, стоишь на краю обрыва и любуешься морем; иногда, тяжко стеная, борешься с жестоким недугом в Институте рака Оцука… И во всех снах на правой руке у тебя будто бы всегда надета белая перчатка.

Заведующий больницей в районном центре, ты почти тридцать лет сам делал просвечивание пациентам, и от постоянного облучения рентгеном на пальцах правой руки у тебя образовалась раковая опухоль, так что два пальца пришлось отнять. Натянутая на руку перчатка должна была скрывать это увечье от глаз больных. Рак распространился с пальцев на кисть и запястье, с запястья на предплечье, оттуда на плечо, а затем на правую подмышку, и ты вынужден был, уже в который раз доверив заведование больницей своему заместителю, отправиться в Токио, чтобы снова лечь там в клинику Оцука. И вот настало время, когда вернуться оттуда живым тебе уже было не дано…

Но вернемся к снам матери. По ее словам, во сне ты казался таким одиноким, что ей невольно хотелось тебя окликнуть, но в этот миг она всегда просыпалась. Рассказав мне о своих снах, она все твердила: «Бедный отец, бедный отец!»

В тот момент она напоминала мать, горюющую над мертвым ребенком. Конечно, мать она только нам, своим детям, но если учесть срок жизни на земле, то она уже как бы и тебе стала матерью.

Та, что была «тайной сожительницей» некоего мужчины и не решалась показаться при свете дня, теперь, по прошествии многих лет, словно превратилась в мать, открыто оплакивающую этого мужчину. Право же, какая ирония судьбы! Вместе с тем становится понятен весь ужас женской доли. И еще, вероятно, приходит в голову мысль о преображающей силе времени…

— Наму Амида-буцу, наму Амида-буцу…

Незаметно подошедший настоятель, который уже успел переодеться в рясу, остановившись позади Исаку, бормотал слова призыва к Будде.

Монолог Исаку, обращенный к отцу, прервался.

— За вами пришла машина, — сказал настоятель.

Дом Тэйдзи Китахары находился в десяти минутах езды от храма Итинэн-дзи по дороге Аоумэ-мати, ведущей на запад. Сразу же за воротами, за стеной из черных железных листов, был разбит великолепный сад с искусственными горками, цветущими деревьями, прудом, где виднелись разбросанные там и сям валуны. Человек в элегантном кимоно, что, стоя у кромки пруда, задавал корм карпам, и был Китахара-сан собственной персоной.

Правая половина виллы, достойная эпитета «роскошная», представляла собой недавно отстроенное жилое помещение в современном стиле, а в левой половине располагались оставшиеся без изменения старые хозяйственные постройки с белеными стенами и крытые черепицей.

— Как видите, дом совсем обветшал, и вот мы его сейчас перестраиваем — сначала одну половину, потом другую, — пояснил Китахара, когда они оказались у двери в прихожую. Затем он провел Исаку в новую гостиную.

— Простите за столь неожиданное посещение, — извинился Исаку, когда они обменивались визитными карточками. На карточке Исаку не было указано ни должности, ни рода занятий, а у Китахары значилось: «Синва, акционерное общество по строительству электрифицированных линий связи в ведении Японской телеграфно-телефонной корпорации. Директор-распорядитель». Сколько же ему могло быть лет? Редеющие серебристые волосы Китахары были аккуратно расчесаны на пробор, лицо смуглое. Массивные плечи и грудь придавали его грузной фигуре внушительность.

— Я решился приехать, узнав у настоятеля храма Итинэн-дзи, что вы доводитесь родственником Ёсиюки Такаминэ, — начал разговор Исаку.

— Да, я его племянник. Точнее, моя мать была второй, младшей, сестрой дядюшки Ёсиюки.

— Ах, вот оно что!.. — Голос Исаку прозвучал громче, чем обычно. Встретиться с человеком, который состоял с Ёсиюки в таком близком родстве, был его племянником, — какая неожиданная удача!

— Здорова ли ваша матушка?

— Она скончалась уже лет десять тому назад. Ну, а вы, я слыхал, приехали сюда, чтобы навести справки о дядюшке Ёсиюки. Для дела?..

— Прошу прощенья, что не сказал об этом раньше. Видите ли, я, собственно, сын Ёсиюки. Моя мать когда-то пользовалась его вниманием…

— Вот как?..

На сей раз настал черед Китахары удивленно возвысить голос. Исаку продолжал.

— Я делаю такое неожиданное заявление, что вы, возможно, не поверите мне на слово, поэтому извольте взглянуть сюда…

Исаку вытащил из сумки, которую принес с собой, книгу и, открыв на странице, заложенной закладкой, передал Китахаре. Это была объемистая книга страниц в пятьсот, озаглавленная «История медицинского общества города М.» и снабженная прямо-таки великолепными иллюстрациями.

— В начале главы под названием «Расцвет муниципальной больницы М.» имеется краткая биография и послужной список Ёсиюки Такаминэ; в самом конце есть фраза, касающаяся отношений между Ёсиюки и мною.

Китахара бегло просмотрел главу, состоявшую из четырех страниц, и несколько более внимательно вчитался в указанную Исаку «самую последнюю фразу». Там стояли рядом имена Ёсиюки Такаминэ и Исаку Симуры с соответствующей, должно быть, пометкой, что они приходятся друг другу отцом и сыном.

— Да, я видел, все правильно, — с какой-то патетической интонацией сказал Китахара, неторопливо передавая книгу Исаку. — И все же какое странное родство!..

Слова «странное родство» в устах Китахары прозвучали с неподдельным чувством — без того саркастического оттенка, с каким их обычно употребляют в обществе.

— Что же получается, Симура-сан? Раз мы с вами дети родных брата и сестры, то, стало быть, доводимся друг другу двоюродными братьями!..

— Выходит, так, — в некотором замешательстве ответил Исаку.

Хотя перед тем он узнал, что Китахара является племянником его отца, Ёсиюки, ему по рассеянности и в голову не пришло, что таким образом он сам тоже состоит в определенном родстве с этим человеком. Тут Китахара, который был, видимо, на несколько лет младше Исаку, оказался, можно сказать, намного сообразительней.

— Между прочим, — как ни в чем не бывало продолжал Китахара, обращаясь к смущенному Исаку, — хотя то, что я сейчас скажу, похоже на запоздалое представление акций к погашению, но когда вы только входили в ворота и я впервые увидел ваше лицо, мне показалось, что идет покойный мой старший брат. Я был потрясен до глубины души. Лицом вы очень схожи с моим братом.

— Да, но, право же…

— Все-таки кровь свое берет. Страшное дело кровь!

В тоне Китахары снова появились патетические нотки.

— Верно, страшное дело — кровь, — согласился Исаку.

«Но то страшное свойство крови, о котором говорите вы, и то страшное свойство крови, о котором говорю я, наполнены принципиально различным смыслом, — подумал он. — Страшное свойство крови, которое имеете в виду вы, заключается, вероятно, лишь в том, что у двоюродных братьев, почти никогда не сталкивавшихся в жизни, так похожи лица; то же страшное свойство крови, о котором говорю я, подразумевает узы между незаконнорожденным ребенком и его отцом. Когда-то, в силу кровной связи, приходилось всячески отрицать существование таких уз, а сейчас, в силу той же самой кровной связи, я пытаюсь сердцем принять и полюбить человека, „являющегося моим отцом“. Все это творит кровь. Кровь диктует людям законы, и она же управляет судьбой индивидуума. Вот что подразумеваю я под „страшными узами крови“».

Однако вслух Исаку сказал другое.

— В книге, которую я вам только что показал, о родине Ёсиюки написано лишь одно — «префектура Яманаси». Окончив медицинский факультет Токийского университета, он стал заведовать муниципальной больницей в городке М. на Хоккайдо, а дальнейшая судьба отца известна мне понаслышке, от матери, которая редко рассказывала об этом. Мне бы хотелось узнать все, что можно: в какой семье и в какой среде воспитывался Ёсиюки, какой характер был у него в детстве, какие любопытные случаи происходили с ним в средней и повышенной школе, — словом, я хочу составить более подробное представление о Ёсиюки Такаминэ, каким он был в жизни и каким запомнился знавшим его людям. Интересуюсь я, должно быть, потому, что в последнее время, — наверное, тут сказывается возраст, — меня стал особенно занимать вопрос о том, как человек проходит свой жизненный путь.

— Я прекрасно вас понимаю…

Китахара энергично кивнул головой.

Однако он располагал лишь очень незначительными сведениями из тех, что представляли интерес для Исаку, и это было вполне естественно. Как явствовало из его рассказа, оба младших брата Ёсиюки умерли в раннем возрасте, на третьем десятке; четверо его младших сестер переехали в семьи мужей, и сейчас их уже не было на свете. Если бы Ёсиюки, родившийся в 1881 году, был сейчас жив, ему бы в нынешнем году исполнилось девяносто четыре года. Принимая по внимание такие даты, смерть его младших сестер представлялась вполне закономерной. К тому же, если верить книге, такой уж Ёсиюки был человек, что, уехав двадцати семи лет на Хоккайдо, он ни разу с тех пор не навестил родные края. Ведь в начале века на Хоккайдо, превратившемся в развивающийся район, было слишком мало врачей; к тому же Ёсиюки таким молодым, всего двадцати семи лет, занял пост заведующего городской больницей — наверняка он был преисполнен честолюбивыми стремлениями и сознанием важности порученной ему миссии. Вполне возможно и то, что ему не нравились обремененные старинными традициями, обычаями и условностями сложные отношения между людьми в провинциальных семьях. Может быть, дело было еще и в том, что зажиточный род Ёсиюки, которому принадлежала большая винокурня и глава которого исстари являлся старостой трех окрестных деревень, ко времени, когда юноша собрался уезжать на Хоккайдо, оказался на грани разорения. Фактически тогда уже и в помине не было ни земель, ни усадьбы, которые давно перешли в другие руки. Значит, правильнее было бы сказать, что не Ёсиюки покинул свою родину, а наоборот, сам он оказался всеми покинут. Исаку вспомнился жалкий вид заброшенной, обветшалой могилы рода Такаминэ при храме Итинэн-дзи.

— Если бы мать была жива, она, конечно, могла бы быть вам полезна, но увы! — заметил Китахара. И тут, внезапно спохватившись, он воскликнул: — Да, а ведь у дядюшки Ёсиюки должен быть сын по имени Харухико, не так ли? Простите, вы с ним знакомы?

— Мы встречались однажды, двадцать два года тому назад. Я сказал ему тогда, что по поручению матери собираюсь посетить могилу отца в деревне, и попросил сообщить название храма — он был страшно удивлен. С горькой улыбкой он признался, что для него все, связанное с делами божественными, слишком сложно. Поэтому, приехав хоронить прах отца, он сразу оплатил уход за могилой на вечные времена и с тех пор ни разу не навещал кладбища…

— Странный человек этот Харухико. Вот, к примеру, хотя дело-то уже давнее, помню такой случай. Когда женился мой старший сын, мы волей-неволей должны были пригласить Харухико на свадьбу, и он приехал. В день свадьбы попросили мы его сказать тост от имени родственников, а он, представьте, наотрез отказался — не могу, мол, и все! Ничего не поделаешь, пришлось попросить другого. Вот какая история.

— Наверное, все потому, что он рос единственным ребенком в семье.

— В общем, он тоже здесь совсем не показывается. Совсем, похоже, решил порвать с нами родственные связи.

— Да, но ведь и я, при том, что я все же ощущаю себя сыном Ёсиюки, — тоже всего второй раз собрался посетить могилу отца…

— Мне кажется, сейчас слово «родина» и все, что с ним связано, окончательно утратило прежний смысл.

Беседа прервалась, воцарилось молчание. Китахара бросил беглый взгляд на наручные часы. «Пора и честь знать», — подумал Исаку.

Исаку собирался отправиться в Токио с ближайшей железнодорожной станции, и Китахара снова предложил воспользоваться его машиной.

На прощанье Китахара сказал:

— У младшей дочери сегодня день рождения, и жена, к сожалению, уехала в Токио, так что я даже не могу принять вас как подобает. Если вам случится побывать в Кофу, обязательно загляните в мою фирму. Знаете, в Кофу тоже найдется местечко, где вкусно кормят.

— Большое спасибо, — поблагодарил Исаку и впервые за весь день без задней мысли вежливо поклонился своему радушному кузену.

Машина тронулась. Исаку попросил шофера отвезти его не на вокзал, а к муниципалитету городка К. Муниципалитет помещался в элегантном новом двухэтажном здании. Здесь Исаку отпустил машину. Однако, вопреки его ожиданиям, краеведческой истории городка не оказалось ни в муниципалитете, ни в кабинете краеведения соседнего Дома собраний. Он выяснил, что такого рода история сейчас готовится к изданию, но для завершения ее потребуется еще по меньшей мере четыре года. Прихватив лишь несколько туристических проспектов, Исаку покинул муниципалитет.

Он медленно направился пешком к вокзалу. Затем, свернув за угол по узкой улочке, вышел к берегу Фуэфукигава.

В этом месте река образовывала отмель, и воды было немного, но вид с глинистого берега открывался великолепный. Вдоль берегов повсюду тянулись плантации персиковых деревьев. Была пора цветенья, и мириады красочных соцветий расстилались вдали, словно пышная гряда облаков.

Исаку присел на берегу и закурил.

Двадцать два года тому назад, когда он впервые посетил это селенье, в здешних местах можно было увидеть только небольшие крестьянские хозяйства, с полосками ячменя, рощицами тутовника и маленькими фруктовыми садами. Даже лица людей на улочках поселка были какие-то невеселые. А сейчас поселок превратился в процветающий туристический городок, с персиками, виноградом и бурлящими лечебными источниками. А какие жизнерадостные лица у молодых парней, что гоняют по улицам на своих автомобилях!..

Исаку вдруг вспомнились слова одного человека: «Ешьте тофу, жаренное в масле, и морскую капусту! Ешьте тофу, жаренное в масле, и морскую капусту — станете здоровыми и сильными!» Человек имел обыкновение повторять эти слова, придя в их дом и за ужином обозревая стол, вокруг которого шумно рассаживались трое сыновей и дочь. А сидевшая рядом бабушка говорила в ответ неправду: «Тофу, жаренным в масле, и морской капустой я их вчера кормила». И тогда человек, удовлетворенно хмыкнув и кивнув, поднимался на второй этаж.

Но однажды, когда с его уст, как всегда, слетела знакомая фраза, ребята дружно рассмеялись. После этого он изменил свой призыв: «Ешьте тэмпура, ешьте тэмпура и тертую редьку не забывайте!»

Вероятно, в детстве он был совсем слабеньким и отец или мать постоянно донимали его теми же словами, насильно заставляя есть жаренное в масле тофу и морскую капусту. Да и вообще в бедном крестьянском доме, где бережливость была основой основ, жаренное в масле тофу и морская капуста, наверное, считались редкостными яствами.

«Подальше от лица, подальше от лица! Близорукими станете!» — говаривал еще этот человек, когда четверо ребятишек, собравшись в гостиной, читали журналы и книжки с картинками.

У этого человека была привычка дважды повторять одно и то же. Должно быть, в привычку перешла профессиональная манера речи, которая появилась у него за годы работы в качестве городского врача, вынужденного увещевать и взывать ко вниманию несознательных пациентов.

Исаку обратился к этому человеку, которого сейчас уже не было в живых.

— Вот ты лежишь, заброшенный, всеми забытый, в земле родного селенья. Надеюсь, хоть эти чудесные персиковые сады утешают тебя… Знаешь, когда придет день смерти матери, я привезу сюда ее прах и еще раз навещу твою могилу. Урну с ее прахом я похороню неподалеку от тебя, — ты ведь позволишь, правда?

Поднялся ветер. С ближайшей персиковой плантации донесся щекочущий ноздри, сладкий, с чуть горьковатым привкусом, аромат. Исаку встал с земли и медленно побрел прочь от берега.

Прошло еще недели две, прежде чем Исаку решил, что ему следует снова наведаться к сводному брату, Харухико. И снова он шел на это свидание не по собственному желанию, а лишь во исполнение воли матеря.

Был поздний вечер. Исаку, только что вернувшийся из путешествия на Хоккайдо, сидя в гостиной за бокалом виски с содовой, рассказывал жене, Сэцуко, о поездке. Мать уже спала в соседней комнате. Воспользовавшись случаем, Исаку на Хоккайдо навестил родной городок М., где не был уже несколько лет. Когда-то, лет десять тому назад, Сэцуко тоже съездила туда вместе с ним. Порт М., который в прошлый их приезд был весь забит судами, теперь опустел, — должно быть, сказывалась экономическая депрессия. Внезапно, прервав на полуслове его повествование, Сэцуко воскликнула:

— Ах, как же, как же! Вспомнила! В тот вечер, когда ты уехал на Хоккайдо, мы с матушкой долго беседовали, она все вспоминала М. … Разговор шел о Цугару, о тех местах, откуда она родом. Матушка вся прямо светилась улыбкой, а как заговорили о Хоккайдо — тут, значит, стала она рассказывать только про еду. Ну, о мороженой соленой селедке во льду, о том, как готовить суси с кетой, о том, что ведро с уловом свежей каракатицы, только что из воды, стоило всего десять сэнов, и все такое прочее.

— Наверное, потому, что у матери не осталось больше никаких приятных воспоминаний о тех местах.

— Однако же в тот вечер она еще много мне порассказала. И об отце твоем… Долго рассказывала, а потом, когда уж закончила, говорит: «Я вон до каких лет дожила, всегда старалась людям зла не делать. Только перед женой его, — говорит, — я грешна…»

— Что?!

— «Только перед женой его, — говорит, — виновата я».

— Вот глупости! — воскликнул Исаку, чуть повысив голос. — Виновата вовсе не мать. Это перед ней все виноваты.

— Вот и я ей в ответ: вы-то, матушка, ничего плохого не сделали. Ежели кто скверно поступал, так это отец…

— А она что?

— Ничего не ответила, только голову опустила. А потом опять будто бы про себя говорит: скоро, дескать, доведется нам встретиться. Только, боюсь, мол, за тот грех не попасть мне в рай.

— Какая чепуха! — снова громко воскликнул Исаку. По мере того как начинал сказываться алкоголь, он обычно говорил все громче и громче. — Неужели мать задумывается о таких вещах? О грехах, о рае?..

От матери, какой ее знал Исаку, этого трудно было ожидать. Мать была не слишком набожна. За то время, что семья их жила в Йокогаме, мать самое большее раз или два в месяц ездила поклониться святыне в Кавасаки. И никогда за свою долгую жизнь она даже не пыталась, например, войти в компанию с другими старушками, чтобы совместно предпринять паломничество по знаменитым храмам страны.

А с тех пор как несколько лет назад они переехали в многоэтажный кооперативный дом в юго-западном предместье Токио, у матери стало плохо с ногами. К тому же в переполненном транспорте ее сразу же начинало мутить, так что сейчас уже не могло быть и речи о посещении каких-то святынь. Для матери в ее нынешнем состоянии все счеты с божественным ограничивались тем, что каждое утро она ставила ароматические палочки да меняла воду на маленьком алтаре Будды, украшавшем комод в ее комнате. Но дважды повторенное признание матери, которое Исаку услышал в тот вечер из уст жены, глубоко запало ему в душу.

В особенности неожиданными были слова: «Только перед его женой я грешна». Тем больше был произведенный ими эффект.

Как бы то ни было, ему хотелось выяснить, с каких пор мать стала считать себя виноватой. В каком смысле истолковывала она такое сложное понятие, как «грех»? Скорее всего под словом «грех» мать подразумевала то, что она увела мужчину из семьи, от законной жены и детей. Но, в сущности, применимо ли здесь слово «увела»? Молоденькая девятнадцатилетняя певичка несколько раз на вечеринках попалась на глаза мужчине, потом ее имя появилось в храмовом регистре, она обзавелась домом — только и всего. Однако это вовсе не означало, что мужчина из-за нее разрушил свою семью. Жена его по-прежнему оставалась женой заведующего районной, поселковой, а потом и городской больницей. Единственный его законный сын наверняка в глазах окружающих оставался сынком городской знаменитости. Между тем соперница принуждена была все время оставаться в тени, скрываться от людей, — разве не лишилась она на всю жизнь свободы и света? А ее дети — разве не остались в их душах неизгладимые следы от ран, нанесенных враждебностью, оскорблениями и унижениями со стороны сверстников? Так кто же был виновным и кто — потерпевшим?

— Да, но… — Исаку попытался взглянуть на вещи с другой точки зрения.

Если мать и употребила слово «грех» в том смысле, что она обездолила другую женщину, не означает ли это, что где-то в глубинах ее подсознания зародилось ощущение греховности потайной мысли: в «любовном споре», в соперничестве между двумя женщинами, оспаривавшими права на мужчину, она вышли победительницей?!

— Ну и ну!

Под наплывом столь странных и произвольных домыслов губы Исаку невольно скривились в улыбку. Выходит, мать, эта восьмидесятипятилетняя старуха, на самом закате дней своих чувствует ответственность за то, что одержала победу над соперницей, и более того — стыдится втайне своего «греха», опасаясь возмездия. Да, смех сквозь слезы. Вот уж, право, комедия.

Но к каким бы умозаключениям ни приходил Исаку, непреложным фактом оставались лишь слова самой матери: «Грешна я только перед его женой». К тому же на пороге смерти мысль об этом «грехе» преследовала мать как воспоминание о самом тяжком проступке на всем ее жизненном пути. Сколько ни убеждал он мать, изображая полнейшую уверенность, что того света в действительности не существует, и значит, нет ни ада, ни рая, — как видно, все было напрасно. Мать потеряла двоих детей, умерших совсем молодыми (один из них в двухлетнем возрасте был взят приемышем в другую семью). И надо же было случиться, чтобы перед смертью каждого мать совершенно ясно увидела обоих во сне, так что с тех пор она твердо уверовала в существование души. Для нее загробный мир был реальностью, а стало быть, реальностью были также и рай, и ад.

Да ведь и ему, Исаку, тоже уже за шестьдесят, и смерть для него, конечно, стала уже понятием не столь отвлеченным. В самом деле, за последнее время он потерял одного за другим троих друзей студенческих лет. Всякий раз, когда в крематории ему приходилось наблюдать, как из печи запросто вынимают на раскаленной железной плите гротескную кучку костей и пепла, он старался внушить себе, что это и есть смерть, но проходило несколько дней, и друзья вставали перед его мысленным взором такими, какими были при жизни. С недавних пор его бессознательно влекла идея смерти как некоего «перерождения», а не исчезновения в вечном мраке. Так что разница между матерью, упорно верившей в существование того света, и самим Исаку, пожалуй, была не столь велика.

Тем не менее сейчас проблема была именно в матери. Если в пораженный старческим маразмом мозг матери, которая большую часть дня проводила в постели, въелась, словно плотно приставшая копоть, мысль о «грехе» перед другой женщиной, — то разве не обязан сын этот грех замолить?

«Но способен ли я вообще замолить его? — усомнился Исаку. До сих пор „Преступление и наказание“ было для него не более, чем названием зарубежного романа. При чтении книги он отбрасывал труднодоступную основную проблему, преисполнившись сочувствия к главной героине, несчастной святой проститутке. Но та же несчастная святая проститутка говорила, обращаясь к нищему студенту-убийце: „Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: „Я убил!““»[48]

Такой был прекрасный эпизод в «Преступлении и наказании». Поистине, захватывающая и трогательная сцена. Исаку, в ту пору юный студент, проливал над нею слезы. Но все же то была повесть из жизни далекой России.

А каково будет, если он, теперешний Исаку, скажет матери: «Матушка, поезжай на кладбище Тама, стань перед могилой его жены, сложи руки для молитвы и покайся в совершенном тобою грехе. Тогда, матушка, ты наверняка попадешь в рай».

Исаку невольно рассмеялся. Больше ничего и не оставалось делать — только смеяться. Он решил не тревожить мать.

Однажды мать снова упала. У нее закружилась голова в тот момент, когда она выходила из ванной. Никаких наружных повреждений, к счастью, не было видно, но, должно быть, она при падении вывихнула бедро, так что слегла в постель и не могла передвигаться. У нее стал быстро убывать аппетит.

— Сегодня, когда я обтирала матушку теплой водой, приподняла ее и просто диву далась, до чего же тельце у нее легонькое, как у младенца! — сказала Исаку жена в тот день, когда он возвратился из поездки. — До того, бедняжка, исхудала, что весит сейчас не больше десяти кан.

— Как думаешь, выдержит она?

— Что?

— Да вот это все…

— Ничего, обойдется. Вообще-то здоровье у нее крепкое.

В тот вечер Исаку неожиданно пришло в голову: а не навестить ли Харухико?

Дом, в котором обитали Харухико с женой, находился в районе Дэнъэн-тёфу. Тэйдзи Китахара, с которым Исаку встретился при посещении храма Итинэн-дзи, объяснил ему, как найти дом Харухико.

— Место службы Харухико здесь тоже указано, но он в таких летах, что сейчас скорее всего уже ушел со службы, — заметил Китахара, перелистывая потрепанную, замусоленную адресную книжку.

— Да, он ведь кик раз на пять лет старше меня — значит, ему сейчас должно быть шестьдесят девять, — подтвердил Исаку.

— А, ну, тогда он точно уже не служит, — усмехнулся Китахара. — Завидую!

Исаку хотелось бы, подгадав время, когда Харухико выходит из своей конторы, встретиться с ним и посидеть в каком-нибудь заведении, где можно выпить сакэ. Но, как сказал Китахара, человек в шестьдесят девять лег скорее всего уже не работает. Делать было нечего, и он решился позвонить Харухико домой, в Дэнъэн-тёфу.

— О, Исаку-сан? Вот неожиданность! — прозвучал в трубке голос Кэйко, жены Харухико. О том, что ее зовут именно Кэйко, сообщила Исаку мать. Голос в трубке звучал удивленно, но настороженности в нем не чувствовалось. На слова Исаку, что-де он хотел бы как-нибудь в ближайшее время к ним зайти, Кэйко ответила, что муж все еще служит в фирме и потому лучше всего назначить визит на воскресенье, на вторую половину дня.

В условленный день Исаку вышел из дому, наказав жене не говорить матери, что он отправился к Харухико.

Дом Харухико располагался в тихом квартале особняков, изобилующем высокими заборами и раскидистыми деревьями. Это было одноэтажное здание европейского типа, очень небольшое и слегка обветшалое, похожее на жилище какого-нибудь престарелого пастора. У входной двери вился плющ, живая изгородь пестрела разноцветными розами.

— Давненько не виделись.

— Давненько.

Они приветствовали друг друга точно так же, как и двадцать два года тому назад.

— Мы ведь с вами встречаемся второй раз, Исаку-сан, — начала разговор Кэйко.

— А мне казалось, что я впервые…

— Нет-нет, мы с вами уже однажды виделись. Помните, когда ваш батюшка лежал в больнице при Институте рака в Отару, вы приходили как-то его навестить?

— Да, единственный раз…

— Тогда вы и могли видеть нас с мамой в палате. Но вы ни на меня, ни на кого вообще внимания не обратили и сразу же бросились к кабинету, где вашему батюшке делали облучение кобальтом.

Благодаря присущей Кэйко манере разговора, сдобренной юмором, напряженная атмосфера в комнате разрядилась. Все трое непринужденно расселись по креслам. Харухико сильно сдал. Его шевелюра, когда-то густая, сейчас поредела, спереди надо лбом образовалась большая залысина, да и цвет волос заметно поблек. Черты налитого кровью лица и внушительные жировые отложения на животе и бедрах были прежними, но во всем его теле уже не чувствовалось былой жизненной силы и энергии. Конечно, постарел не только Харухико. И у самого Исаку голова была уже пепельного цвета, как размытая тушь старинной каллиграфической надписи. Лицо похудело, осунулось, да и весь он как-то высох. Только непокорно вздернутые густые, пышные брови роднили сводных братьев. Это были брови их отца.

— Как ваши глаза? — прежде всего осведомился Исаку. Из телефонного разговора с Кэйко он узнал, что у Харухико плохо с глазами.

— А, да, спасибо… У меня ведь старческая катаракта, так что остается только смириться со своей участью. Сейчас, например, пока еще светло, я особых затруднений не ощущаю, но когда наступает вечер — тут уж спотыкаюсь на каждом шагу. Особенно часто мне не везет, когда приходится подниматься или спускаться по вокзальной лестнице.

— А где вы работаете?

— Один крупный банк в ознаменование своего восьмидесятилетнего юбилея построил в районе Тама весьма изрядного масштаба химико-технологический научно-исследовательский институт. Я просто контролирую работу молодых ученых института. Ну, а вы, все пишете?

— Да, в общем, тем и живу.

— Мы-то с женой в литературе оба ничего не смыслим…

— Тем лучше для меня! — рассмеялся Исаку.

— Знаете, — продолжал он, — на днях я ездил в провинцию, в Яманаси, навещал могилу отца…

— Вот как? Мне, право…

— Могила там, должно быть, в ужасном состоянии, — вставила Кэйко.

В своем ответе Исаку несколько исказил действительность:

— Вовсе нет, настоятель храма Итинэн-дзи как будто бы усердный служитель божий. Его стараниями кладбище сейчас выглядит очень красиво. По рекомендации настоятеля я познакомился с господином Тэйдзи Китахарой из соседнего поселка.

— Ага, ну, тогда вы от него наверняка выслушали немало гадостей по нашему адресу, — снова подала голос Кэйко. Судя по всему, она была не в меру словоохотлива. — У нас ведь в провинции репутация скверная. Ни муж, ни его покойный отец не взяли себе невест из деревни — оба, и отец, и сын, то есть главы семейства в двух поколениях, женились на девушках из Токио, а в провинции совсем и не показывались. Вот у вашего покойного отца, между прочим, когда он учился в университете, была официально с ним помолвленная невеста, дочка одного богача из родни. В деревне ведь часто устраивают браки между кровными родственниками, чтобы не отдавать семейное имущество в руки посторонних. Особенно в Косю — там все такие скряги! — бесцеремонно выложила Кэйко.

Все сведения об этой даме, которыми располагал Исаку, были почерпнуты целиком и полностью из рассказов матери, а та, в свою очередь, вероятно, позаимствовала их у отца. Согласно упомянутым сведениям, Кэйко была того же года рождения, что и Харухико, хотя с виду она отнюдь не походила на шестидесятидевятилетнюю старуху. Правда, бросалась в глаза пышная белизна ее прически, но сами волосы были еще густые и к тому же уложены с большим вкусом. Комплекции она была миниатюрной, а гладкая, блестящая кожа свидетельствовала о прекрасном обмене веществ. Голос тоже звучал молодо, слова она выговаривала отчетливо и, главное, за словом в карман не лезла. Исаку ожидал встретить женщину, производящую отталкивающее впечатление своей заносчивостью, но теперь, воочию увидев Кэйко, он как будто бы мог спокойно вести беседу с Харухико.

— Я посетил вас сегодня в связи с тем, что мне удалось раздобыть вот это…

Исаку достал из портфеля слегка потрепанную старую книгу. Страницы в конце книги с оторванным переплетом были подклеены виниловой пленкой. Цвета обложки и самих страниц с текстом сильно поблекли, а шнурки переплета заметно провисли. Книга, объемом в триста двадцать страниц, формата девятнадцать на тринадцать сантиметров, была выпущена в августе 1928 года.

— Это книга Сёдзабуро Исидзавы «Специалисты-медики», мемуары за двадцать лет медицинской практики. Кстати, вы не припоминаете такого имени, Сёдзабуро Исидзава?

— Хм… — Посидев некоторое время с закрытыми глазами, Харухико отрицательно покачал головой. — Не припомню.

— Он был заместителем отца, когда тот заведовал городской больницей в М. Тут, в книге, подробно рассказано об отце в период его заведования городской больницей, — правда, в большей части записей центральной фигурой повествования является все же сам автор. Это, впрочем, совершенно естественно. Я вот думаю, если бы отец оставил подобные мемуары… Мне кажется, у отца должно было быть множество дневников.

— Ну да, правильно! — снова вмешалась в разговор Кэйко. — Знаете, когда ваш батюшка скончался и заведование больницей перешло к господину Симамото, мы живо распорядились всей отцовской библиотекой, кроме разве что медицинских книг и журналов. Конечно, сначала с матушкой посоветовались… Но что касается дневников, тут вопрос особый. Дело в том, что один врач из Хакодатэ, с которым отец был в близких отношениях, прислал нам письмо, и в письме том было сказано: «В будущем я собираюсь писать биографию Ёсиюки Такаминэ, так что сохраните, пожалуйста, дневники». Потому мы только дневники и сберегли, собрали их все и отослали сюда, и Дэнъэн-тёфу. Уложили их тогда в четыре большущих коробки из-под чая… Но в конце концов во время войны пришлось нам все отцовские дневники сжечь здесь, в саду.

Дело было в последнюю декаду мая 1945 года, когда война уже близилась к концу. Тогда даже на этот тихий район особняков упало несколько десятков неприятельских зажигательных бомб, и большой участок неподалеку выгорел дотла. Только обрывки бумаги еще долго продолжали тлеть и по ночам, бывало, вдруг вспыхивали ярким пламенем. Поскольку считалось, что огонь может навести на цель вражеские самолеты, староста пятидворки издал строгое постановление: «Просьба добровольно сжечь без остатка все имеющиеся в домах бумаги». Ну вот они, по дурацкой своей добросовестности, вынесли в сад бумаги, в том числе и дневники отца, которые так бережно хранили, и все сожгли.

— Как подумаю теперь, так понимаю, что воистину глупость мы сотворили, — продолжала Кэйко. — Но все-таки, когда мы эти дневники несли сжигать, я одним глазком в них заглянула. Только в то место, где речь шла о дне нашей свадьбы. Там было написано вот что: «Сегодня Харухико и Кэйко сыграли свадьбу. Слезы счастья подступают к горлу». Я так обрадовалась! Потом еще немножко полистала. Там были куски текста, написанные по-немецки. Надеюсь, не ругательства в мой адрес! Но мы с матушкой весь этот дневник сожгли, а что до мужа, то он и не прикасался. Ведь так? — обратилась Кэйко к мужу.

— Э-э, знаете ли, меня чужие дневники и все такое в этом роде совершенно не интересует, — ответил Харухико, повернувшись к Исаку. — Я ведь, в отличие от вас, отношусь к категории людей, которых абсолютно не занимает проблема тайников человеческой души. Голова у меня работает совсем не в том направлении. И в силу такого своего скверного устройства я иногда задумываюсь о странных вещах. Вот, например, недавно я был в Америке. Останавливался там в нью-йоркском отеле «Уолдорф-Астория». Вы, может быть, знаете тот район — это, можно сказать, самый центр Нью-Йорка. Вплотную друг к другу стоят небоскребы — подлинное воплощение блеска и роскоши современной цивилизации. Однако, если поглядеть на молодежь, которая разгуливает по улицам этого квартала, все они напоминали мне нищих. Потягивают колу из бутылок, жуют гамбургеры, сбиваются в кучи и шляются компаниями по тротуарам. Когда вглядишься в лица, просто дрожь пробирает — до того у них бесцветные, пустые глаза. Бутылки из-под колы и бумажные пакеты от гамбургеров бросают прямо под ноги, так что улицы ужасно грязные, можно сказать, завалены мусором. Стоит подуть ветерку, как весь бумажный сор и клочья рванья взлетают в воздух, кружатся и норовят прилипнуть к лицу. Так вот, возникает вопрос, что же такое в целом «цивилизация»? Почему в городе, сконцентрировавшем весь блеск современной цивилизации, молодежь ходит с такими опустошенными лицами? Человечество, обреченное на смерть, гонится за «цивилизацией», и это наводит меня на мысль: «Чем же все кончится?» Я ведь говорил, если помните, что работаю в Химико-технологическом научно-исследовательском институте — приходится поневоле все больше задумываться о подобных вещах. Впрочем, я-то задумываюсь только слегка, а на то, чтобы поглубже во всем разобраться, способностей моих не хватает. И все же, вероятно, есть какое-то забавное противоречие в том, что я, несмотря на свою привычку не интересоваться духовным миром человека, проявляю заинтересованность, пусть и поверхностную, в том, куда ведет цивилизация, и что будет с человечеством.

— Не вижу никакого противоречия. Пользуясь вашей лексикой, разница здесь только в объекте рассмотрения. Вот вы только что сказали, что совершенно не интересуетесь духовным миром человека, — продолжил свою мысль Исаку, — но это не помешало вам после смерти отца опубликовать в газете некролог, поистине замечательный некролог, в который вложен не только интеллект, но и подлинное чувство.

— Ах, вот вы о чем!.. — поразился Харухико.

— Дело в том, что эту заметку, которую мне удалось прочесть, мать вырезала из городской газеты в М. и спрятала под фотографией отца. Вчера жена хотела протереть стекло в рамке, где хранилась фотография, — тут неожиданно и выпала вырезка. Отец скончался десятого июня 1937 года, так что я, выходит, впервые читал некролог тридцать восемь лет назад. В газете после «шапки» в четыре строки шрифтом раза в два помельче была набрана следующая статья. Вот она:

«По характеру работы ему приходилось часто иметь дело с рентгеновскими лучами, что в результате многолетнего будирования привело к возникновению раковой опухоли на правой кисти. Затем, распространяясь по лимфатическим железам, опухоль поразила всю правую руку вплоть до подмышки, и в конце концов наступил летальный исход.

Покойный окончил медицинский факультет Токийского университета в 1905 г. и, пройдя ассистентскую практику, в 1908 г. переехал в городок М. на Хоккайдо, где занял пост заведующего городской (в то время еще поселковой) больницей. Оставив эту должность в 1923 г., он в том же городке вплоть до сегодняшнего дня содержал частную клинику. С начала и до конца своей практики, на протяжении тридцати лет, он оставался верным служителем врачебного искусства. С течением лет, по мере того, как в нем возрастало сознание своего гражданского долга, и благодаря тому, что сознание долга переросло в глубокую убежденность, он твердо уверовал, что именно в этом заложен смысл его существования. Он отказался от соблазна заняться научной работой, временами, должно быть, встававшего перед ним, от стремления к большим городам, где можно было бы найти достойное применение своим способностям. Не добивался он и ученой степени, придя к убеждению, что нужен людям здесь, на своем месте.

Хотя даже постороннему ясно, что собственноручно обследовать чуть ли не по двести пациентов в день — тяжкий труд, тем не менее вечерами, которые, казалось бы, следовало оставить для отдыха, он просиживал до глубокой ночи в своем кабинете, не расставаясь с книгами и усердно продолжая занятия. Он, можно сказать, взял мерилом суровую, взыскательную добродетель и с болезненной щепетильностью не позволял себе ни минуты праздности и лени, что в глазах семьи было, пожалуй, даже огорчительным фактом.

Мы, члены его семьи, всей душой уповаем, что неустанное стремление покойного к духовному совершенствованию, не покидавшее его до смертного часа, принесло определенные плоды в соответствии с его планами и замыслами и что жизнь его тем самым оказалась исполненной высшего смысла.

До конца дней своих он дружен был с книгами, и его интересы охватывали самые разнообразные отрасли — от естествознания до общественных наук и литературы. Юношеская свежесть мышления и страстное стремление к поиску истины он сохранил до преклонных лет, но эта сторона его жизни была известна только ближайшему его окружению. В последние годы жизни на его рабочем столе скопилось особенно много книг по проблемам электроники, это свидетельствует о том, что где-то в глубинах подсознания он искал религиозного решения проблемы бытия. Однако у меня создалось впечатление, что здесь все же отразились причуды возраста.

О себе покойный рассказывал чрезвычайно мало; к тому же, будучи с самого начала студенческой жизни оторван от отцовского крова, я почти ничего не знаю о его дружеских связях. Понимая, что есть, вероятно, немало людей, мне неведомых, но разделявших с покойным житейские радости и печали в дни его юности, — людей, которым, наверное, есть, что вспомнить о безвременно ушедшем, — я все же осмеливаюсь в такой скромной форме опубликовать этот некролог.

Согласно воле покойного, мы не устраиваем официальной панихиды. Я убежден, что покойный, который был человеком в высшей степени скромным, куда больше, нежели воскуриванию благовоний на панихиде, радовался бы тому, что в его доме сохранили нетленными воспоминания о его душе.

Сознавая свою вину в том, что поступаем наперекор вашему искреннему желанию, мы просим тем не менее воздержаться от разного рода пожертвований и приношения цветов».

— Вот как, значит, ваша матушка хранила этот некролог? — удивилась Кэйко.

Когда Ёсиюки Такаминэ скончался, на похороны проходившие только в присутствии членов семьи и нескольких представителей персонала больницы, его тайной сожительнице, матери Исаку, доступ был, конечно, закрыт. Дети же в день похорон все были в Токио.

— Знаете, — заметила Кэйко, — я вам могу кое-что порассказать. Ведь о вашем семействе я много наслышана от покойного вашего батюшки. Отец-то всех вас, видно, очень любил…

Благодаря своей изумительной памяти Кэйко без труда один за другим приводила «случаи из жизни». Она искусно воспроизводила тончайшие оттенки словоупотребления, малейшие жесты, к которым прибегал отец в то или иное время. Казалось, память этой женщины острее всего запечатлевала именно такие мелкие детали. Наконец молча слушавший ее повествование Харухико впервые, и с большой натугой, вставил реплику. Вообще Харухико, судя по всему, был из породы молчальников. За все время рассказа Кэйко он не проронил ни единого слова и сидел не шевелясь, сосредоточенно устремив взор в одну точку на газоне в саду.

— Эге, — сказал он, — а ведь я все эти истории первый раз слышу.

— Еще бы! Само собой разумеется! Да разве ж могли отец или я говорить с тобой об их семействе?! — шумно отчитала Кэйко мужа.

Харухико, не выказав никаких эмоций, снова отвернулся к газону в саду. Кэйко продолжала, обратившись к Исаку:

— Конечно, очень бестактно с моей стороны задавать такой вопрос, но что вы, Исаку-сан, думаете о покойном отце?

Что ни говори, но, как признала сама Кэйко, вопрос ее и впрямь был «бестактностью» по отношению к Исаку. Тем не менее ему легко было дать ответ этой общительной моложавой старушке. Он не стал отвечать на вопрос прямо, заговорив вначале о другом.

— Речь пойдет о том времени, когда мы были детьми. Когда отец навещал нас, по всему дому распространялся резкий запах креозола. Мы называли это «больничным запахом»… Как только он появлялся, мать брала кипу старых газет, которые она специально сохраняла, и поднималась с ними на второй этаж. Часа через два, когда отец уходил, мать, все с той же кипой в руках, спускалась вниз, и все газеты были сплошь покрыты рукописными иероглифами — следами каллиграфических упражнений отца. Мы испытывали какое-то странное чувство… Отец был человеком непьющим, а мать — женщиной, не способной на сложную, содержательную беседу, и вот отцу, хотя он с таким трудом вырывался к нам, в конечном счете оставалось только упражняться в каллиграфии. И все же, если вспоминать отношения между родителями, ярче всего врезался мне в память образ матери, которая после ухода отца спускается со второго этажа с кипой старых газет, испещренных черными мазками туши.

— Да, любопытно… — неожиданно изрек Харухико. — Для отца те часы, когда он мог отправиться к вам и, получив от вашей матушки тушь, поупражняться в каллиграфии, были, должно быть, истинным временем отдохновения. Моя мать, я полагаю, была такой женщиной, которая не давала отцу времени расслабиться. Насколько я могу судить как сын, она была женщиной с самой заурядной натурой и, как всякая заурядная женщина, наверняка ревновала мужа. Ну, а что касается меня, то я ведь был единственным ее ребенком и потому, само собой, всегда принимал сторону матери.

— Я думаю, это естественно. По правде говоря, я тоже всегда был на стороне своей матери…

— Такая, видно, у вас судьба, — вдруг громко сказала Кэйко. — Кому что на роду написано. То, что так сложились дела в обеих семьях, Такаминэ и Симура, — это все судьба!

— Пожалуй, слово «судьба» здесь подходит… — тихо проговорил Харухико. — Вот ведь, как подумаешь, что судьба, — и сердце успокоится. И в Священном писании, и в буддийских сутрах, везде ведь написано об одном — как успокоить, умиротворить человеческую душу, верно?..

— Мне тоже вообще не слишком нравится слово «судьба», но когда употребляешь его, и впрямь действует почему-то успокоительно.

— Вот-вот! — вставила Кэйко. — Уж каких только неприятностей с нами не приключалось, — а как подумаю, что на роду было мне написано стать его женой, так сразу, бывало, и успокоюсь.

«Что-то чересчур она успокоилась», — подумал Исаку.

— Исаку-сан, а вы любите музыку? — снова неожиданно спросила Кэйко.

На это Исаку успел обратить внимание, еще когда его только провели в гостиную: битком набитые деревянные полки, тянувшиеся в три ряда вдоль стен просторной, с высоким потолком комнаты, представляли собой огромную дискотеку. Кроме того, в двух углах комнаты были установлены стереофонические динамики.

— Знаете, муж других развлечений не признает. У него в жизни одна радость — слушать музыку. Ну, а я, когда он включает свою музыку, поскорее убегаю вон туда. — Кэйко показала пальцем в дальний конец сада. Там помещался маленький чайный павильон в виде бамбуковой хижины с боковыми навесами. — Ему музыка, а мне чай, вот и ладно, так? Детей у нас нет, но мы особенно не горюем. А у вас дети есть?

— У меня тоже нет.

— Вот как? Значит, оба рода, и Такаминэ, и Симура, на вас двоих и пресекутся… Хотя, может быть, это не так уж важно.

— Если вы любите музыку, не хотите ли что-нибудь послушать со мной за компанию? — предложил Харухико.

— Большое спасибо, но я и так отнял у вас слишком много времени. Извините, мне пора. — Исаку поднялся.

Когда они с Харухико стояли в прихожей, Кэйко тоже вышла его проводить.

Исаку перед этим выпил чая и кофе, съел пирожное, клубники, а потом ему поднесли еще чашку чая.

— Нет, не беспокойтесь, — ответил он.

— Исаку-сан! — Харухико впервые назвал Исаку по имени. — Когда вернетесь домой, передайте привет вашей супруге.

Исаку даже вздрогнул. Таких слов от Харухико он никак не мог ожидать. Лицо Харухико осветилось улыбкой.

— Спасибо. Обязательно передам.

Распрощавшись, он покинул дом Такаминэ и неторопливо зашагал вниз по склону холма среди замерших в безмолвии роскошных особняков. То тут, то там, словно сговорившись, показывались из ворот почтенные мужи с дорогими собаками. Пытаясь от них избавиться, Исаку свернул в проулок и оказался на высоком обрыве, где росло несколько деревьев…

Внизу, под обрывом, зеленые вагоны электрички Токио — Йокогама, растянувшись в длинную вереницу, медленно уползали прочь. В окнах виднелись приплюснутые к стеклу лица людей.

1975