Спасите наши души

Глава 18 «Я икрою ей булки намазывал»

Я сидел в нашем с Максом кабинете и с ручкой в руках разглядывал листок, на котором написал рапорт об увольнении. Не до конца — оставалось указать, с какого именно числа старший лейтенант Виктор Орехов хочет покинуть место нынешней работы, и расписаться. Рапорт я написал часа полтора назад, и всё это время просидел, буравя взглядом буквы уже знакомого мне почерка и изредка поправляя то один, то другой завиток. Я понимал, что тяну время не просто так. Мне жутко не хотелось уходить из Конторы.

Впрочем, меня никто не гнал. Я не бросался громкими словами в кабинете Денисова, не скандалил — в общем, не делал ничего, после чего появление рапорта об увольнение становилось неизбежным. Более того — никто не был в курсе, что я пишу что-то подобное. Даже Макс не знал, его вообще сегодня не было на службе, потому что он с утра умотал по каким-то своим секретным делам. Возможно, если бы он сидел тут, в нашем небольшом закутке, стучал бы на машинке или старательно что-то писал, то мне бы и в голову не пришло сочинять этот документ. Но Макса не было, я был один, и мне было очень тоскливо.

Разработку Анатолия Якобсона мне не одобрили. Денисов, к которому я сходил ещё в понедельник, посчитал, что Морозов эту фамилию назвал от безысходности, и предложил проверить информацию по другим источникам. В принципе, Якобсон действительно не выглядел слишком перспективной целью. Он считался видным литературоведом, правда, в основном лишь среди таких же антисоветских элементов, но при этом диссидентом в полной мере не был. Его семью сильно изломали при Сталине, и теперь он всеми силами пытался не допустить возрождения сталинизма — я подозревал, что не без влияния Якира, — видя проявления оного в самых неочевидных вещах. Был он суетным, как и все слишком погруженные в свою тему ученые, в своей борьбе за правое дело частенько заходил за красные линии, но делал это, скорее, по природному безрассудству, а не специально, и потому его по серьезному не трогали. Но из школы, где он преподавал историю и литературу и где вёл какой-то кружок с восхвалениями Пастернака, его убрали несколько лет назад — нечего смущать подрастающее поколение.

Но в целом Якобсону — если он, конечно, не оборзеет окончательно — была уготована участь Юлия Кима, который мог писать свои песенки на строго очерченные темы и получать солидные авторские. Ему разрешали переводить зарубежных поэтов, что-то даже публиковали — в общем, он жил относительно сытно, хотя далеко не роскошно, и мог спокойно продолжать это делать, если, конечно, не начнет бегать по столице со знаменем и говорить крамолу.

По сути Денисов был прав — нужно было подтверждение из несколько источников, что Якобсон не такой тюфяк, каким кажется на первый взгляд. Но этим требованием полковник ставил меня в странное положение. Я не мог плотно работать в диссидентской среде — это был не мой профиль, вернее, не профиль Виктора Орехова, чтоб ему пусто было, — а, значит, не мог найти никаких дополнительных подтверждений необычных способностей этого литературоведа. Фактически это означало, что дело Марка Морозова отправляется в архив и хоронится там, а я возвращаюсь к решению судьбы второго льва из балета «Баядерка» и прочим интересным вещам. Орехову, наверное, этого было бы достаточно, но от него сейчас осталась только память в моей башке. А вот мне, знающему будущее, этого было чертовски мало. С артистами я не мог развернуться во всю ширь своей души, не мог хоть как-то повлиять на будущие события и рисковал утонуть в рутине и стать обычным обывателем начала 1970-х. Спустя полгода мне и останется только пойти к мастеру-надомнику и рублей за семьдесят построить себе крутые клеши, чтобы не слишком выделяться на фоне здешних модников.

Такой судьбы я себе не хотел.

Впрочем, когда Денисов не согласовал Якобсона, мыслей об увольнении у меня не возникло. Это был обычный рабочий момент — сегодня не разрешили, завтра разрешат, ещё и строго спросят, почему ещё не сделано. Да и всегда оставался шанс, что этого Якобсона ведет центральный аппарат, что означало сложно-запутанную игру, влезать в которую было себе дороже.

Но я тогда же предложил начальнику вполне адекватную, на мой взгляд, замену — Виктора Красина, к кандидатуре которого придраться, кажется, было нельзя. В моей новой жизни Красин всплывал несколько раз — в связи с вопросом Ирины о его жене, из моих воспоминаний про его отношения с Якиром и в разговоре с последним, где тот признался, что Красин до ссылки был бухгалтером диссидентских «Хроник». Ещё я его зачем-то упомянул в своей схеме, но лишь в пару с Якиром, а затем оставил в покое — хватало других забот. Про схему я умолчал, а остальные доводы на Денисова впечатления не произвели — даже то, что этот Красин сейчас вместо Сибири спокойно разгуливает по Москве.

И разговор с товарищем полковником у нас вышел примечательный.

— Его могли и освободить досрочно, если вёл себя прилично. Что тебя смущает? Гуманность нашего суда? — поинтересовался Денисов.

— В это я как раз поверю охотно, — согласился я. — Просто он собирал деньги на «Хронику», пусть и давно. Якир, правда, уверен, что сейчас Красин к этому никаким боком, но я лично сомневаюсь. Хотя это может быть какая-нибудь операция центрального аппарата, в которую влезать не хочется…

— Вот и не влезай, — очень мягко посоветовал Денисов. — Займись пока своими делами. И ускорьтесь уже со Степановым по деньгам из-за границы — а то вы за неделю смогли только одну служебную записку изобразить. Такими темпами скоро вашу группу разгонять придется… а мне этого делать не хочется.

Но я видел — про заграничные деньги Денисов упомянул лишь затем, чтобы уколоть меня, потому что должен понимать: такие мероприятия на стыке сразу нескольких ведомств быстро не делаются. Но в моей голове рекомендация «не лезть» к Красину, наложенная на запрет разработки Якобсона и сдобренная необоснованными претензиями по текущей работе расположились так, что единственным выходом я видел только увольнение.

Впрочем, подавать рапорт прямо сейчас я не стал. Убрал его в сейф, на самое дно — чтобы дольше искали, если будут, а сам вернулся за стол и набрал знакомый номер.

— Ирина? Это Виктор. Да, понимаю и прошу прощения. Но надо встретиться. Сегодня.

Ирину продержали в больнице несколько часов, а уже вечером сунули ей в зубы выписку и отправили домой, долечивать отшибленное плечо. По самому происшествию она мало что могла сказать — ей звонили из милиции, спрашивали, может ли опознать нападавших, но она отказалась, потому что никого не видела даже мельком. Больше её не беспокоили, но, судя по всему, тот опер взял какой-то след. Меня это дело интересовало мало — Морозов к нему не причастен, и оснований для передачи его нам не было никаких. Возможно, действительно местная шпана — хотели, например, шапку сорвать или сумочку подрезать, но не сложилось.

Я понимал, что со звонком на работу могу подставить её — раз уж они с будущим мужем работают вместе, кто-то из женщин-коллег может и растрепать, что будущей жене постоянно названивает посторонний мужчина. Но сегодня мне повезло, она взяла трубку сама и предложила для встречи Пушкинскую площадь, на которой я оказался незадолго до шести.

Ирина тоже не стала испытывать моё терпение, и пришла вовремя.

— Смотри, что достала! — она радостно показала мне скромную коробочку. — Французские, в ЦУМе выбросили! Очередина — хвост на улице! Но у меня там знакомая работает, так что я быстро обернулась.

В парфюмерии я откровенно плавал, Виктор тоже не был помощником в этом вопросе, поэтому я отделался всего лишь сдержанным поздравлением. И сразу перешел к делу.

— У тебя сколько времени?

— Не очень много, Володя знает про знакомую, так что на очередь сослаться не получится, — с легкой грустью ответила она.

— Можно сказать, что там была очередь из знакомых, — улыбнулся я. — Но лучше не врать. Давай по бульвару прогуляемся, туда и обратно, думаю, быстро управимся.

Мы перешли по переходу, который был непривычно узким и вообще — незнакомым. Метро сейчас ещё только развивалась, до нормального «паука» оставались годы — в день моего попаданства строители наконец соединили северный и южный участки оранжевой ветки и открыли движение от «Баррикадной», но лишь до «Октябрьского поля». Сейчас ещё не было «Пушкинской» — до неё, как и до станции «Дзержинская», будущая «Лубянка», оставалось несколько лет. Пока же пассажиры катались от того же «Октябрьского поля» до «Ждановской» с двумя пересадками. Впрочем, Ирина по сторонам смотрела мало, но она и на меня старалась лишний раз взгляд не переводить.

— Что ты хотел спросить?

— Почему сразу спросить? — удивился я. — Вдруг я собирался что-то рассказать.

— Виктор, я тебя хорошо знаю, — угу, за месяц раскусила. — Ты хотел что-то именно спросить. Спрашивай, я отвечу и пойду.

«Ну хорошо».

— Ирина, а как давно ты начала ходить на собрания диссидентов?

Сегодня было почти тепло по меркам января, и даже недавнее Крещение не повлияло на погоду — но всё-таки не настолько жарко, чтобы относительно легко одетую девушку бросало в пот. И то, что Ирина скомканным платком из кармана пальто протерла тот участок лба, что виднелся из-под её шапки, говорило о многом.

— Ты… ты давно знаешь? — её голос предательски дрожал.

— Только что узнал, — честно признался я. — Из тебя очень плохой шпион получится. У меня были догадки… даже опасения. Но не волнуйся, никто из твоих… скажем так — знакомых… никто из твоих знакомых тебя не выдал. Молчали, как партизаны, друг на друга стрелки переводили. Но твоя реакция говорит всё за тебя. Так что — теперь знаю.

— И… и что ты будешь делать? — она продолжала комкать платок в руке.

Мне же хотелось его отобрать, аккуратно сложить и убрать обратно в карман её пальто. Просто для того, чтобы она хоть немного походила на ту Ирину, которую знал «мой» Орехов.

— Скорее всего, ничего, — сказал я. — Посещение собраний диссидентов у нас не является уголовным преступлением, за него даже административка не положена. Но я будут тебе признателен, если ты ответишь на несколько вопросов.

Я не собирался оформлять эти вопросы в виде донесения, но Ирине об этом знать было совсем не обязательно.

Она немного помолчала. Потом всё-таки решительно убрала платок — правда, в скомканном виде.

— Спрашивай.

— Так когда ты начала к ним ходить?

— Весной… в прошлом году… хотя нет — самый первый раз был осенью семидесятого, — она говорила чуть сбивчиво, но понятно. — Я тогда как раз познакомилась с Марком, как я и говорила, на городской конференции по ЭВМ, у него был небольшой доклад, я задала вопрос… Он и предложил мне прийти…

— К кому? К Алексеевой?

— Да, туда, — она кивнула. — Но мне не понравилось — много незнакомых людей, накурено, все пьют, зачитывают какие-то отрывки непонятно откуда… Я тогда ушла, а когда Марк позвонил и предложил ещё раз туда пойти, то отказалась. А весной мне уже у нас в институте дали несколько глав большого романа Александра Солженицына… и я уже сама перезвонила и напросилась. Но к лету снова перестала там появляться — сначала Владимир, потом ты… Нет, я сходила после ноябрьских, но мне там снова стало скучно.

— Ты тогда рассказала Морозову, где я работаю?

— Ну… да, — с силой выдавила она. — Там случайно получилось, просто разговорились, я и сказала, что ты мог бы нас арестовать — в шутку, конечно.

— Ещё раз повторю — за собрания никто никого не арестовывает, — устало сказал я. — Ладно, дело прошлое. Надеюсь, ты больше туда ходить не будешь? Табачный дым вреден для развития ребенка, а передозировка антисоветских текстов — для мозгов взрослого. Будешь там дневать и ночевать — скоро и программировать не сможешь на своём «Мире». Договорились?

Она смущенно улыбнулась.

— Я… я обещаю, что больше ни ногой!

— Вот и хорошо… — пробормотал я. — А с Анатолием Якобсоном не доводилось сталкиваться на этих встречах?

— С Тошей-то? — она явно удивилась моему вопросу, но сразу засмущалась. — Ну, его так все зовут. Он странноватый немного, я с ним не общалась ни разу. А что?

— Ничего, — ответил я. — Хорошо, что не общалась. Надеюсь, так и дальше будет. Спасибо, что согласилась встретиться… Только… почему ты сразу не призналась?

Ответ она обдумывала очень долго — мы успели пройти стройку будущего МХАТ имени Горького, осколок ещё одного некогда великого тетра, и повернуть обратно, к метро.

— Я боялась, — призналась она наконец. — Не знаю чего… раз ты говоришь, что за это не арестовывают… но боялась. И сейчас всё ещё боюсь.

— Твой… жених знает об этом?

— Нет, ему я тоже не говорила.

— И не говори, по-дружески советую. И не ходи никуда больше. Бессмысленное времяпрепровождение, от него уровень желчи в крови повышается… шучу, конечно, но лишь отчасти. Не ходи, не надо.

— Хорошо, — согласилась она. — Не пойду.

До самого перехода мы молчали, а там как-то быстро попрощались и разбежались в разные стороны. Я не стал её целовать на прощание — хотя она, кажется, этого ждала.

Формально дело было раскрыто, но никакого удовлетворения мне это не принесло. Слишком всё оказалось просто — и в то же время сложно. Несдержанная на язык великовозрастная девица попала в опьяняющую атмосферу борцов за всё хорошее против всего плохого, рассказала, что буквально ходит по лезвию ножа, чтобы поднять свой рейтинг среди диссидентов, кто-то из этих двоих — Морозов или, скорее, Якобсон — эту похвальбу услышал и запомнил, а, может, даже записал. И когда этим доморощенным революционерам потребовалась информация о Буковском, они вспомнили тот рассказ, обработали Ирину и отправили её ко мне. Судьба девушки им была безразлична, она стала лишь инструментом, да и то — не основным. К тому же результат она не выдала, облажалась по полной программе и товарищей по борьбе подставила.

Я же сейчас чувствовал в её отношении только злость. Правда, умом я понимал, что злюсь не только на Ирину, но и на себя тоже — надо было сразу её обработать, чтобы не пришлось тратить время на всяких Морозовых. Два заданных вечером тридцать первого декабря вопроса — и всё, пиши рапорт, закрывай дело. Правда, у самой Ирины могли быть неприятности, но моё расположение к ней было лишь своеобразной данью памяти Виктору Орехову, чьё тело я так вероломно занял. Уволить её не могли — привилегия беременных женщин, лишить премии тоже, любой суд встанет на её сторону, и директора это прекрасно понимают. Скорее всего, постараются как можно скорее выпнуть проблемную сотрудницу в декретный отпуск — сейчас он был всего год, но и это большой срок, чтобы всё забылось. В общем, всё бы закончилось как обычно — то есть ничем.

У меня были оправдания и для себя. В тот день я только-только оказался в новом для себя положении, худо-бедно адаптировался к прямохождению и не был до конца готов к внезапным оперативным действиям. Вот если бы Ирина пришла ко мне после новогоднего мини-отпуска, я бы…

Тут я с грустью признался себе, что в этом случае, наверное, действовал бы так же. Характер был такой, мягкий. Да нас и не учили повышенной жестокости — времена изменились, изменился и подход органов госбезопасности к работе с подведомственными персонами. Впрочем, он и сейчас относительно мягкий, правда, не потому, что КГБ состоит сплошь из гуманистов и защитников прав человека. Комитет за последние полтора десятка лет прошел через столько всего, его ломали через все возможные колени, и хоть какую-то стабильность получил только с приходом Андропова. Правда, отстраниться от борьбы между разными кланами в руководстве страны Комитету так и не удалось, отсюда и запреты на разработки отдельных персон, странно малые и мягкие наказания для других, неприкосновенность третьих… те самые «башни Кремля», которыми пугали друг друга диссиденты через полвека, существовали и сейчас. Одну я знал точно — это был Андропов, который уже набрал солидный вес и мог позволить себе покрывать ту же Таганку с её ребяческим протестом.

А кто ещё?

Точно — Брежнев. И, наверное, не один — первое лицо в стране и в партии обязано было иметь некоторое количество доверенных сторонников. Относился ли к ним Андропов? Исключать это я не мог, и память Орехова мне в этом ничем помочь не могла — фамилии членов Политбюро ЦК КПСС он, конечно, знал, но в хитросплетении их отношений разобраться даже не пытался.

Впрочем, в этом Политбюро нынешнего извода явно — ну, с точки зрения будущего — выделялась фракция региональных руководителей — там были представители Украины, Белоруссии, Казахстана, Грузии, а также Москвы. Ещё одна группа — это люди из Совета Министров СССР, в неё входил и тесть актера Дыховичного. Кто-то представлял собственно Центральный Комитет — это секретари по направлениям, как идеолог Суслов.

Вычислить в этом месиве персоналий конкурирующие друг с другом башни представлялось мне неподъемной задачей. Я отметил только наличие в списке Шелепина, который когда-то руководил КГБ и оставил о себе недобрую память, получив прозвище «Железный Шурик» — режиссер Гайдай серьезно подсуропил ему с именем своего комического героя. Но Шелепин сидел на Комитете ещё до прихода туда Орехова, и тот о нем знал только по отзывам сослуживцев. Он немного захватил следующего председателя — Семичастного, но не был в курсе, куда того дели, когда на его место сел Андропов. Точно не расстреляли, не те времена[23].

Я вынырнул из дурных мыслей и огляделся. В раздумьях я дошел уже до площади Маяковского и идти дальше пешком не собирался — пора было спускать под землю и ехать домой. Но я вспомнил про одно обещание, данное мной самому себе — и прямо за магазином «Колбасы» решительно свернул направо, на Садовое кольцо.

Это было притягательное место для всех меломанов Москвы. Только-только старую застройку тут сменили три высокие кирпичные башни, квартиры в которых получили многие творческие люди, и некоторые из них относились к моей компетенции — не потому, что они активно боролись против советской власти, а потому, что я занимался как раз этими артистами.

В стилобате этих трех башен находилось много всякого интересного, но меня интересовал лишь один магазин — «Советская музыка». На первом этаже тут продавали пианино и рояли, а вот на втором находилось небольшое царство гитар. До закрытия ещё было немного времени, но посетителей уже было немного, и три продавца откровенно скучали.

Я примерно знал, чего должен хотеть в меру опытный гитарист, но боялся, что придется обходиться тем, что есть — советская торговля не поощряла разнообразие моделей. Сейчас этот магазин предлагал очень скудный выбор — если не вдаваться в детали. Несколько моделей натуральных «деревяшек» за три рубля — на них я даже смотреть не стал, нарваться там на что-то приличное было из разряда фантастики. Шиховские и луначарские гитары за семь с полтиной уже подходили для новичков — стоили недорого и строй держали, во всяком случае, на блатных аккордах.

Была ещё более дорогая продукция этих фабрик — там надо было копаться, но шанс на что-то приличное был высокий, а цена в двадцать-тридцать рублей меня не пугала. Семиструнные гитары имелись в количестве, но их я смотреть отказался сразу — не потому, что не хотел подражать Высоцкому, а из нежелания переучиваться. Равнодушно просмотрел набор разноцветных электрогитар — в основном с того же ленинградского завода имени Луначарского, но уже попадались и «Уралы».

Ничто из представленного на витринах меня не прельщало, и я обратился к одному из продавцов — мужчине в возрасте, с длинными пальцами музыканта, который смотрел на потенциальных покупателей с легкой тоской в глазах. Я его понимал — до закрытия оставались минуты, и он уже, наверное, представлял, как поедет домой.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался я.

— Здравствуйте, — равнодушно ответил он. — Что-то присмотрели?

В бытность работы редактором ко мне попадала самая разная литература — в том числе и воспоминания музыкантов этого времени. Они ругали дубовые «Уралы», кляли на чем свет стоит продукцию ленинградской фабрики, да и в целом не очень лояльно относились к тому, что выпускалось в СССР. И в одной из книжек я прочитал о том, как её автор испытал неземной восторг, когда ему случайно попала в руки «Музима» из ГДР — он сравнивал её с «Кремоной», которую тоже производили страны соцлагеря, и уверял, что это небо и земля. Собственно, что-то подобное я себе и хотел, понимая, что получить желаемое будет очень и очень нелегко, и почти был готов поднять связи в музыкальной среде, чтобы мне привезли её под заказ.

— К сожалению, нет. Но знакомый рассказывал, что вам завезли «Музимы», — сказал я. — Вот её бы я попробовал.

— Все бы попробовали, — продавец чуть заинтересовался и обвел взглядом покупателей.

Но я специально подобрал момент, когда рядом не было никого.

— Не все готовы красненькую сверху дать, — задумчиво произнес я.

Я наблюдал в прямом эфире, как на лице продавца осторожность боролась с жадностью. Насколько я помнил, эти «Музимы» стоили сотни полторы, так что червонец сверху выглядел нормальной сделкой. Я вспомнил, что герои одного из фильмов недалекого будущего заплатили за возможность приобрести польский мебельный гарнитур лишь в два раза больше — при несопоставимых ценах, гитары всё-таки стоили много дешевле.

И продавец решил. Он отошел чуть в сторону — я последовал за ним, — перегнулся через прилавок и прошептал:

— «Музимы» будут на следующей неделе, — он произнес это с легким сожалением. — Сейчас есть чехословацкая «Кремона»… для неё десятка много, пятерки хватит. Но не советую, партия не очень, если со слухом всё в порядке, быстро начнет раздражать.

— Предлагаете подождать до завоза? — я тоже понизил голос.

— Это как хотите, — он снова пробежался взглядом по залу. — Но могу предложить один экземпляр, мастеровой. За качество лично поручусь, но цена… цена — две сотни. И к десятке ещё бы синенькую добавить… Но звучать будет не хуже «Фендера».

Мастеровой — это, видимо, выполненный мастером. Ручная работа, хорошие материалы, какая-то гарантия качества, если у мастера руки растут из нужного места. Впрочем, кого попало мастером не назовут?

Наличие этой гитары в государственном магазине меня не особенно удивило. Тот же мастер принес знакомому продавцу, чтобы он предлагал инструмент привередливым покупателям вроде меня — и кто-то решался выложить за гитару с неизвестной историей две сотенных в надежде получить воплощенную в дерево мечту.

Сдавать продавца я не собирался. Он не был спекулянтом, не ломил две-три-четыре цены даже за импортный товар, а всего лишь просил небольшой бакшиш за свои услуги. И если эта мастеровая гитара того стоит — мне лично всё равно, стоит она ровно двести или же двести пятнадцать рублей. Нам недавно выдали аванс, так что деньги у меня имелись, да и про сберкнижку забывать не стоит, пусть я и решил отложить те тысячи до появления у меня семьи. В общем, я кивнул — мол, давай, посмотрим, что там у тебя за чудо-гитара.

Продавец не стал сразу тащить меня в подсобку. Он жестом попросил подождать, и через несколько минут громогласно объявил на весь зал:

— Товарищи, магазин закрывается! Закрываемся! Приходите завтра, если не успели выбрать себе инструмент!

Последовало немного суеты — кто-то сразу потянулся на выход, кто-то пытался всё-таки выписать нужный товар, чтобы оплатить через кассу. Впрочем, таких было немного, и упорствовали они недолго. Но выпроваживали покупателей два других продавца. А мой, пользуясь суетой, незаметно провел меня в заставленные коробками служебные помещения.

Именно в полутьме подсобки я и увидел её — гитару моей мечты. Внешне она ничем не отличалась от тех гитар ленинградской фабрики, которые продавались по двадцать три рубля — у неё был хваткий, сужающийся к первому ладу гриф, обычный корпус «восьмеркой», а вокруг розетки вился незамысловатый узор. Я взял её в руки, примерился, тронул струны — стояли модные сейчас «золоченные», но вроде ничего выдающегося — и понял, что готов выложить и больше заявленной цены, лишь бы она стала моей. Но я приказал себе не суетиться — и спокойно сказал:

— Подходит, беру. Есть во что упаковать?

Чехол за трешку нашелся — обычная искожа. Продавец выдал мне два комплекта струн, объяснив, что они идут вместе с гитарой; заодно предупредил, что лучше ставить такие же — и пообещал содействие. Эту попытку понравиться мне я ему зачел — сейчас продавцы редко шли навстречу покупателям. Но, возможно, это была особенность музыкальных магазинов.

Я поблагодарил его, мы рассчитались, и я вышел на Садово-Триумфальную. Ночь, зима… я с сомнением посмотрел на гитару, скрытую под дерматином, подошел к краю тротуара и решительно поднял руку. Везти эту красавицу на метро мне показалось натуральным кощунством.

И уже в квартире, выжидая время, чтобы гитара привыкла к новому климату, я вспомнил, что совсем забыл спросить имя её изготовителя. Но потом поразмыслил — и понял, что мне это и не нужно. Даже если она развалится через месяц, этот месяц она будет меня радовать, за что я был заранее благодарен неизвестному мастеру.