Спасите наши души

Глава 20 «Ужас режет души напополам»

— Тебе определенно везет, — с почти незаметным вздохом сказала Нина.

— Так и тебе тоже, — ответил я.

Она не смогла устоять перед волшебным словосочетанием «контрамарка на Таганку» и согласилась пойти со мной на «Доброго человека из Сезуана» сразу, как только я озвучил своё предложение. Но я на это и рассчитывал, хотя в тот момент, когда набирал её номер телефона, с трудом понимал, почему я это делаю. В конце концов, ничто не мешало мне найти у театра ещё одну девушку, подходящую под мои нехитрые требования, и осчастливить уже её. Но я решил снова пригласить Нину, потому что испытывал к ней очень странные чувства, которые лучше всего описал один французский летчик: мы в ответе за тех, кого приручили.

Нину я, разумеется, не приручал — просто так сложились обстоятельства, что она оказалась вовлечена в круговорот событий, в результате которых я познакомился с Высоцким и переспал с прекрасной нимфой из этого театра; хорошо, что не наоборот. Но Татьяна действительно была прекрасна, и она относилась к той категории «баб с Таганки», перед которыми, в полном соответствии с двустишием Вознесенского, все богини были «как поганки». В общем, я считал тот вечер и ту ночь одной из лучших в своих жизнях — той и этой; «мой» Орехов, наверное, был бы со мной согласен. Правда, моё начальство, кажется, считало иначе, но кого в таких обстоятельствах интересует мнение каких-то начальников?

Но был один нюанс. В результате того самого круговорота Нина провела ночь в квартире Высоцкого, и я понятия не имел, чем они там занимались. Впрочем, девушка тогда серьезно выпила, и, думаю, постельные утехи интересовали её в последнюю очередь; но любвеобильность народного барда была делом известным — его не останавливало даже то, что он якобы счастливо женат на французской актрисе. Как он там выразился? Она — в Париже, он — в Москве, кто будет следить за его нравственностью, и кто устережёт сторожей? Не я — точно. Ну а если у них с Ниной всё же случилось что-то интимное, то Бог им судья, не я — опять же.

Уже после звонка и согласия Нины я обдумал всё это, и понял, что поступил правильно. В конце концов, девушка заслуживала вознаграждения за преданность театру — шутка ли, целый год, в любую погоду торчать у входа и просить у прохожих лишний билетик? Способ, кстати, не самый безнадежный и относительно рабочий; возможно, конкретно ей не хватало элементарного везения — или же она не умела правильно выбирать людей из идущей в театр толпы. Наверное, я бы справился за один-два вечера. Впрочем, спектаклей в Таганке шло много, и чтобы попасть на все, нужно потратить уйму времени — даже если иметь солидный блат и мохнатую лапу. У меня такой задачи не было, а в скором времени мне придется изучать репертуар театра украинского города Сумы; избежать этого развлечения я не надеялся — за артистами мне там присматривать тоже придется.

Ну а второй причиной моего приглашения Нине было то, что она оказалась простой и понятной. Я очень надеялся, что Высоцкий её не испортил — в хорошем смысле этого слова, — и пока что мои надежды оправдывались. Девушка была всё той же любопытной и непосредственной студенткой, как и в первую нашу встречу.

— А почему ты тогда предложил лишний билет мне? — спросила она.

— Случайным образом, — я пожал плечами, хотя она не могла видеть этот жест. — Тоже элемент везения — выделиться из толпы.

На этот раз билеты нам достались не в первый ряд партера, но тоже, на мой неискушенный взгляд, неплохие. Мы сидели на бельэтаже, в левом боковом отростке, который лишь немного не дотягивал до сцены. Но саму сцену нам было видно прекрасно, а заодно мы могли разглядывать весь зал — и для этого даже не нужно было крутиться всем телом, достаточно было лишь немного повернуть голову. Единственным неудобством было то, что кресла в этом отростке располагались друг за другом и были чуть повернуты в сторону сцены. Я сидел позади Нины, и вот ей-то, чтобы посмотреть на меня, нужно было разворачиваться полностью. Но она то ли стеснялась делать это, то ли вообще не горела желанием видеть меня — судя по её движениям, она была полностью поглощена открывшемся ей видом.

На мой взгляд, смотреть там было не на что. Занавес, похоже, в этом театре не использовался вовсе, и сцена была открыта зрителям вплоть до желтого задника; впрочем, какая-то черная занавеска справа имелась. Поверху был прикреплен большой транспарант из светло-серой холщовой ткани с гордой надписью «Добрый человек из Сезуана», выполненной «киношными» буквами. Слева висел небольшой плакат с указанием, что это «Театр улиц» — без разъяснений, что именно это означает, а справа — плохо выполненный портрет немолодого ухмыляющегося мужчины в очках и надписью «Б.Брехт». Автор пьесы, по которой и был поставлен самый известный спектакль Таганки. По сцене там и сям были разбросаны обтянутые парусиной невысокие параллелепипеды — их я уже видел в «Гамлете».

Но именно на эту пустоту и смотрела Нина — возможно, надеясь снова увидеть приткнувшегося сбоку Высоцкого. Но этот прием, видимо, режиссер Любимов приберегал для истории датского принца.

И хотя я ожидал чего-то подобного, спектакль всё равно начался неожиданно для меня. Просто погас свет, зажглись софиты, они осветили сцену, на которую стайкой выбежала толпа актеров; как и в «Гамлете», они носили обыденную для нынешней Москвы одежду — лишь один был в каком-то затрапезном и драном пиджачишке и фуражечке на немецкий лад. В этой толпе выделялась Алла Демидова — Гертруда, мать Гамлета. Здесь же — я сверился со всё-таки купленной программкой — она играла госпожу Янг, и примой спектакля не была. В «Добром человеке» была только одна прима.

К этому походу в театр я подготовился — в меру своих скромных сил, но основательно. В субботу я добрался до нашей районной библиотеки — она располагалась на другой стороне Фестивальной рядом со школой — и прочитал пьесу Брехта прямо там. Не полностью, не выискивая скрытый смысл, а почти по диагонали, пропуская монологи и диалоги, потому что мне нужно было лишь общее понимание того, что я увижу. В принципе, краткое содержание имелось и в программке, но оно оказалось очень куцым, словно его составитель экономил слова и получал за это премию. Впрочем, от таганковской программки мне нужны были только фамилии актеров. Сейчас в спектакле были заняты Демидова, Высоцкий играл главную мужскую роль, безработного летчика Янг Суна, который пытался обмануть несчастную проститутку, приютившую Трёх Богов. Вот исполнительница этой роли — актриса Зинаида Славина, которая играла обе ипостаси своей героини, женскую и мужскую, — и была настоящей примой «Доброго человека». Татьяна в постановке задействована не была, что меня не сильно расстроило — страсть к ней утихла, но я не был уверен, что она не вернется, если я увижу её снова.

Толпа актеров немного бестолково посуетилась, неимоверными усилиями они сумели водрузить над собой транспарант «Пьеса-притча в 3-х действиях. Исполняет студийная труппа», потом расступились, отошли в стороны, в центре остался один — и он по местному обычаю обратился прямо в зал:

— Вы, артисты, устраивающие свои театры в больших домах, под искусственными светочами, перед молчащей толпой, — ищите время от времени театр улиц, повседневный, тысячеликий и ничем не прославленный, но зато столь жизненный земной театр, корни которого уходят в жизнь улицы!..

Он говорил что-то ещё, я узнавал прочитанные накануне слова и понимал, что больше всего мне хочется уйти, не дожидаясь появления водоноса-Золотухина и Трех Богов.

Обещанного Высоцким «полного отвала башки» у меня не случилось. Весь спектакль я неимоверно скучал, потому что смотреть кривляния актеров было на редкость невыносимо. У меня вообще сложилось впечатление, что из всей труппы старалась одна Славина и ещё пара актеров — например, Хмельницкий с гармошкой, поющий незамысловатые песенки, да некий Антонов, который играл, судя по программке, полицейского. Этот Антонов не был похож на актера — скорее, на гопника в подворотне, года три отпахавшего в пока не набравших популярность качалках. Он был могуч и мордаст, а его кулачищи были размером с голову актрисы, игравшей мелкого пацана. Я не знал, какой у Антонова характер, но мне было всерьез страшно за его партнершу, особенно в те моменты, когда он хватал её за шиворот — казалось, ещё одно усилие, и дух из этой маленькой женщины вылетит вон. Но обошлось.

Но таких волнительных сцен было мало, и я даже радовался, что сижу чуть позади Нины, за которой мог спрятаться, чтобы укрыть очередной зевок, выворачивающий челюсть. Девушка, кстати, ничего не замечала, целиком увлеченная происходящим на сцене. Но когда всё закончилось, то хлопал я от всей души, хотя дарить цветы артистам — на этот раз мы действительно хорошо подготовились — отправил Нину. Она выбрала Демидову. Я бы, наверное, отдал предпочтение Славиной.

Ну а зрительный зал я покидал с чувством глубокого удовлетворения ещё одним закрытым гешефтом. Нина молчала — кажется, из-за того, что Демидова, склонившись за цветами, поцеловала её. А я молчал, потому что не знал, что сказать. И ещё мне было грустно из-за того, что в этом театре я, похоже, был в последний раз.

И именно на этой мысли я увидел Татьяну. Она стояла в холле, кого-то высматривая в толпе — и, разумеется, сорвалась с места, лишь завидев нас. Или меня.

— Привет! Я могу тебя украсть на несколько минут?

Да, наверное, меня.

Я придержал Нину за локоть.

— Подождешь? — она кивнула с какой-то тоской во взгляде, и я тут же пообещал: — Я скоро, как раз основной поток в гардеробе схлынет. Хорошо?

— Хорошо… — Нина натянуто улыбнулась и недоверчиво посмотрела на Татьяну.

Всё же та была намного эффектней студентки третьего курса пищевого института.

— Как тебе спектакль?

Мы зашли в ту самую дверь, в которую я нагло вломился в прошлый раз, но дальше не пошли, остались стоять в неприглядном коридоре с ободранными стенами в маркой побелке. Татьяна выглядела чуть напряженной — почти так, как Нина, когда глядела на неё.

— Скучно и грустно, и некому руку подать, — улыбнулся я. — Нормально. Правда, Высоцкий обещал отвал башки, но с этим не сложилось, уж не знаю, почему.

— Устали все, — как-то обреченно сказала она. — Только Зина живая, но ей одной всех расшевелить не под силу… Юрий Петрович ругаться будет завтра. Ему нужно, чтобы каждый выход был как первый, но не все на такое способны. Ты знаешь, что Володя когда-то играл в спектакле Бога, а потом его понизили?

— Нет, откуда? Надеюсь, хотя бы первого?

— Второго, — Татьяна грустно улыбнулась. — Но формально они равны.

— Не буду спорить, — я снова улыбнулся.

Мне всё ещё было непонятно, зачем ей был нужен этот разговор. Тем для беседы у нас и в ту единственную нашу встречу было немного.

— Володя просил извиниться за него, — вдруг сказала она.

— А что он натворил? — я действительно не понял, так что мой вопрос прозвучал очень искренне.

— За то, что вас по его контрамарке посадили наверху, — объяснила Татьяна. — Он поспорил с Юрием Петровичем… опять… и тот отдал такой приказ администраторам. Все контрамарки Высоцкого — на бельэтаж.

— Сурово тут у вас, — проворчал я. — Но вообще-то нам было даже удобно. Вид оттуда шикарный. А Нина… это та девушка… была готова и на полу в проходе сидеть. Она к вашему входу год ходила, лишний билетик выпрашивала. А тут ей два спектакля подряд, да ещё и с местами, не самыми плохими.

Татьяна тоже улыбнулась, но только губами — глаза у неё так и остались серьезными.

— Хорошо, если так.

— Именно так! — уверил я её. — Поэтому передай Владимиру спасибо от нас двоих… ну и если вдруг у него появятся ещё контрамарки, мы готовы к такому подарку.

Мысленно я пообещал всем богам принести им богатые жертвы, если в моей жизни больше не случится ни одной Таганки.

— Я передам, — Татьяна не заметила подвоха. — Ты дашь мне свой номер телефона?

Я обдумал эту просьбу. Денисов мог быть прав, но мог быть и лев.

— Дам, — я кивнул. — Только через две недели я уезжаю в командировку, и очень надолго, на полгода. Сомневаюсь, что смогу выбраться куда-либо или принять гостей.

— Я учту… у тебя есть, где записать?

Конечно, у меня целая записная книжка имеется. И с ручкой я не расстаюсь. Здесь этот набор как смартфон в будущем.

— Зачем тебе мой номер? — я всё-таки решил не поддерживать эту игру в умолчания. — Или это тайна?

Некоторые вещи у некоторых людей лучше спрашивать прямо.

— Нет, какая тайна, — она снова улыбнулась только губами. — Я поняла, как мне пережить всё это. Но для этого мне понадобиться твоя помощь.

Я на секунду завис, пытаясь понять, что она подразумевает под «всем этим», но быстро понял, что речь опять о Высоцком. Газеты писали, что Влади сейчас в Москве, так что у Татьяны есть повод для расстройства. Только вот готов ли я быть подушкой, в которую она будет выплакивать своё горе-несчастье?

Я быстро написал семь цифр своего домашнего телефона и протянул ей.

— Звони, — безразлично сказал я. — Только лучше вечером. Днём я очень тяжело работаю.

Давать ей свой служебный номер я не собирался.

— Хорошо… тогда я… пойду?

— Скорее, это я пойду, потому что ты дома, если говорят правду, что театр — второй дом.

Я сделал шаг вперед и крепко обнял её. И получил ответные объятия, которые она быстро прервала и отстранилась.

— Скажи… скажи… — Татьяна пыталась продолжить фразу, но оба раз сбилась и замолчала, слегка порозовев.

— Что сказать? — я не хотел бросать её в беде.

Она растерянно оглянулась по сторонам.

— Скажи… ему… ничего не грозит?

— Кому? — уточнил я, хотя знал, про кого она говорит.

— Володе…

Вопрос можно было заболтать — что грозит, по какой части, но и так было понятно, что речь шла о госбезопасности. Андропов всё же не был силён в конспирации, иначе бы он ни за что не подарил бы мне билеты в первый ряд партера. Скорее всего, он и сам не знал, что мне досталось — председатель КГБ просто поручил помощникам озаботиться, а те и рады были стараться. И я помнил, как легко Татьяна меня «раскрыла» — хотя я не особо и возражал.

— Не знаю, честно, — я приложил руку к сердцу. — Скорее нет, чем да, он же ничего противозаконного не делает?

Я точно знал, что не делает — если не считать полуподпольных концертов, замаскированных под «встречи со зрителями», организаторы которых собирали солидные мешки с наличкой. Но на общем фоне нашей эстрады эти суммы выглядели, как подачка нищему.

— Не делает… — эхом повторила она.

— Вот пусть и дальше не делает, — я улыбнулся. — А если ещё с выпивкой завяжет — вообще хорошо будет, проживет долгую и плодотворную жизнь.

По лицу Татьяны пробежала тень — проблемы у Высоцкого с алкоголем были серьезными, и кому, как не ей, знать о них. По слухам, через несколько лет он подсядет ещё и на наркотики, и вскоре после этого выяснится, что ему не стоило соревноваться на этом поле с Китом Ричардсом, которого препараты, кажется, только молодили.

— Да, конечно… я попробую ему сказать… А ты иди, тебя девушка ждет. Это же она из Люберец?

Ну а кто же.

Я кивнул — и не стал ждать, пока она скроется в лабиринтах закулисья.

Нина обнаружилась на том самом месте и вроде бы в той самой позе, в которой я её оставил. Я, конечно, отсутствовал не слишком долго, но она могла бы хоть шаг в сторону сделать — это стояние столбом было хуже, чем сто тысяч сцен ревности. Правда, я не очень понимал, каким боком тут ревность, к кому и, главное, зачем. Но после разговора с Татьяной мне не хотелось вникать во всё это.

Я подошел к Нине, тронул её за плечо и сказал:

— У меня есть к тебе предложение, подкупающее своей новизной. Поехали ко мне?

К моему удивлению, Нина согласилась сразу и без раздумий — лишь слегка наморщила лоб и тут же выдала: «Да». Правда, всю дорогу до «Речного», а потом и от станции вдоль Фестивальной она была задумчивой и часто отвечала невпопад, но с помощью наводящих вопросов я выяснил, что это не связано с мамой или учебой. В институте её ждали через неделю, а сейчас Нина наслаждалась заслуженными каникулами — зимнюю сессию она сдала достаточно успешно, без троек, так что могла рассчитывать даже на крошечную по моим меркам стипендию. Ну а мама… мама, как я понял, привыкла к частым отлучкам дочери и не особенно волновалась по этому поводу. Впрочем, Нина считалась — и была — взрослой и самостоятельной, и если бы пищевики выделили ей общежитие — давно бы съехала. Но Люберцы были почти Москвой, и тамошним обитателям подобные льготы не полагались.

Нина была третьей представительницей слабого пола, попавшей в мою холостяцкую берлогу после того, как я осознал себя в теле Виктора Орехова, и она очень сильно отличалась от Ирины или Татьяны. Те принимали мои легкие ухаживания — ничего особенного, взять пальто, помочь с обувью — как должное, не заостряя на этих моментах внимания. Нина же явно стеснялась, когда я помогал ей разоблачиться, а потом застеснялась ещё больше, когда из обычных, совсем не модных сапог, на свет явились её ножки в очень домашних колготках — примерно таких, в которые одевали детсадовцев. Впрочем, я уже заметил, что по зимней поре многие женщины предпочитают комфорт моде, поэтому сделал вид, что мне всё равно на этот предмет одежды. От предложенных тапочек Нина не отказалась — и даже не поинтересовалась, для кого они были куплены.

Я оставил её в прихожей, поправлять прическу перед зеркалом, а сам прошел на кухню и поставил чайник. Я ещё не представлял, как продолжится этот вечер, но у меня имелось и вино — то самое, что мы не выпили с Татьяной. Я достал из холодильника остатки былой роскоши — то есть новогоднего продуктового набора — и принялся делать нарезку, которая подходила бы и в качестве перекуса, и как закуска. И не сразу заметил, что Нина как-то примолкла. Но потом я спохватился, посмотрел в её сторону — и увидел, что она стояла в дверях кухни, неловко держась за косяк, а лицо у неё было совершенно белым.

— Что-то случилось? — я отложил нож в сторону.

Просто на всякий случай.

— Я с ним не спала! — выпалила она.

— С кем? — спокойно спросил я.

И вернулся к размеренному намазыванию масла на кусок хлеба.

Правда, мне не требовалось уточнять, о ком она говорит. Всё о том же Высоцком. Почему-то сегодня все женщины считают своим долгом поговорить со мной об этом несомненно великом артисте.

— С… Вол… С Владимиром Семеновичем! — она справилась с волнением почти на «пятерку».

— Ты жалуешься или хвастаешься? — я улыбнулся, давая понять, что говорю несерьезно, но Нина всё равно надула губы. — Извини, переборщил. Просто не уверен, что мне стоило это знать. Ты взрослый человек, он взрослый человек… зачем в отношениях двух взрослых людей нужен третий? Правильно — ни для чего он там не нужен. Кроме того, спала ты с ним или нет, но ночь-то вы точно провели вместе?

— Угу…

— Вот тебе и «угу». Значит, теперь ты можешь называть его запросто — Володька. Эй, Володька, билетика нет?

Нина всё-таки рассмеялась.

— Скажешь тоже… — она махнула рукой. — Ночь… я и не помню ничего, а когда проснулась — вообще перепугалась до смерти, непонятно же, куда меня занесло. Начала собираться, а тут из комнаты выходит Он! Я чуть не описалась прямо там…

Нина смущенно замолчала, а я мысленно обозвал себя дураком. Нежелание возиться с малознакомой девушкой могло иметь очень серьезные проблемы — сердце, например, не выдержало бы, у фанаток такое бывает. Правда, сходу я не смог припомнить ни одного случая, но какой-то из фильмов про поклонниц «Битлз» показывал очень экзальтированных девиц, готовых на всё ради того, чтобы увидеть своего кумира. А сейчас Таганка и особенно Высоцкий были для определенной группы — они себя называли «очередь» — центром притяжения и смыслом существования. Был ещё «Современник», но год назад оттуда ушли почти все идейные вдохновители — в первую очередь Олег Ефремов, — и сейчас эта звезда понемногу гаснет. По-хорошему, Таганку тоже надо было бы превратить обратно в обычный советский театр, а «очередь» занять созидательным трудом, но я уже понял, что этот орешек мне не по зубам — за театром Любимова и Высоцкого стояли такие персоны, перед которыми я никто и ничто.

Правда, и этих персон моя активность насторожила — иначе бы меня не убирали в длинную командировку. Или же это могло быть лишь совпадением — например, я мог предположить, что в недрах московского управления существовали некие списки на подобные поездки, и моя очередь подошла именно сейчас.

Свист чайника позволил мне оборвать эту беседу на скользкую тему. Я вернулся к плите, так и не дотронувшись до девушки — чего она, кажется, слегка опасалась.

— Ты с сахаром чай пьешь?

— Что? А, да… одна ложка.

— Ты проходи, садись, я не буду сервировать тебе столик у дверей.

Послышался тихий смешок — как сигнал того, что Нина слегка оттаяла. Она даже не возражала, просто устроилась за столом и, кажется, съела кусочек чего-то, пользуясь тем, что я стою спиной. Я и сам был голоден — в антракте мы общим решением в буфет не ходили, так что последний раз я ел много часов назад. Ну и она тоже.

Я сел напротив неё и обвел широким жестом все тарелки — с колбасой, сыром и безвкусным «длинным» огурцом.

— Всё можно есть, не стесняйся, — сказал я. — Пока чай, но если захочешь — есть вино. Я не хочу, ещё от театра не отошел, может, позже…

Она обвела продукты голодным глазами, схватилась за горячую кружку — и пробубнила, глядя куда-то в стол:

— Мы будем заниматься любовью?

Я не сразу разобрал её бормотание, а когда понял смысл вопроса, меня неудержимо потянуло демонически расхохотаться и сказать: «Конечно».

Но мне категорически не хотелось обижать эту, в общем-то, неплохую девушку. Поэтому я не озвучил и вторую мысль, которая пришла в мою дурную голову — мол, любовь ещё надо заслужить, а у нас будет дикий животный секс. Пришлось собрать всю свою серьезность в кулак и говорить спокойно, чтобы не спугнуть эту студентку, комсомолку и — ладно — красавицу.

— Нина, тебе стоило задать этот вопрос, когда я пригласил тебя к себе домой, — я доброжелательно улыбнулся. — А раз ты приняла это предложение и даже уже добралась до места — поздно уточнять условия и всё такое. Но я тебе отвечу: возможно. Через силу этой твоей любовью всё равно лучше не заниматься, только хуже будет… хотя есть люди, которым даже нравится, и мужчинам, и женщинам. Но я вообще-то над всеобщим счастьем работаю, мне такое не к лицу. Так что прислушайся к себе, чего ты хочешь, чего можешь и всё такое. А я пока тебе во второй комнате постелю.

Я действительно встал — и наткнулся на недоуменный взгляд. Пришлось спрашивать в лоб:

— Что?

Нина замялась.

— Да это… ты странный, ты знаешь об этом?

— Мне говорили. Но никто не знает, что он странный. Есть такой… ну пусть будет анекдот. Когда ты умер, ты об этом не знаешь, только другим тяжело. То же самое, когда ты тупой. Или вот — странный. Это только со стороны заметно. Для меня я самый талантливый, умный и красивый.

Она наконец рассмеялась — громко, искренне и очень заразительно. Пришлось улыбнуться.

— Но вообще я затащил тебя к себе с коварной целью, — смех резко оборвался, а на меня уставились два недоверчивых глаза. — Только я чуть позже тебе об этом скажу, ладно? А пока поешь, мы давно не перекусывали. Для чего-то серьезного поздно, но если хочешь — могу яичницу сделать… или можешь сама сделать, надеюсь, ты умеешь пользоваться газовой плитой и сковородкой. Потому что если не умеешь — то та цель так и останется во мне. Так что?

— Я… не хочу яичницу, — она покосилась на мои богатства. — Просто не хочу. Но с плитой обращаться умею, честное слово.

— Доверяй, но проверяй, — улыбнулся я. — Всё, ешь, а я тебе пуховую перину взобью и горошину под неё положу.

— Какую горошину?

Вопрос она задала моей спине — и я счел возможным не отвечать, а просто махнуть рукой. Надеюсь, получилось правильно. Как в мультиках.

— Ты меня обманул?

Диван во второй комнате я для Нины приготовил, а потом ушел в ту комнату, в которой, собственно, и жил. Включил телевизор — трансляции тут заканчивались рано, но на второй передаче только начался старый, ещё довоенный «Маскарад», который я и оставил для фона. Взял гитару — и немного выпал из реальности, перебирая струны нотами ещё ненаписанных песен. Появление девушки застало меня в творческом трансе. Пришлось импровизировать.

— Ах, здравствуй, Нина… наконец! Давно пора…

— Ты о чем? — она слегка растеряла боевой задор.

— Это Лермонтов, — я кивнул в сторону «Рекорда». — Там главную героиню как раз Ниной зовут.

— Не сбивай меня с толку!..

— Хорошо.

— Виктор!

— Ладно, — я отложил гитару и встал. — Что опять-то случилось?

— Ты меня обманул, — повторила она, но без прежней уверенности.

И ткнула пальцем в мой мундир, который висел на деревянных плечиках в шифоньере с незакрытой дверцей.

«Черт!»

Поскольку денщиков и адъютантов младшему офицерскому составу в СССР и особенно у нас, в Комитете, не полагалось, новые погоны я пришивал сам. Наука нехитрая, хотя и слегка подзабытая, потому что с предыдущего раза прошли годы — что для меня, что для «моего» Виктора. Но я успешно справился, и теперь мог красоваться в новенькой форме, соответствующей моему текущему званию. Правда, форму мы носили только по очень большим праздникам, но никогда не знаешь, когда этот праздник случится, поэтому приходится быть готовым всё время. В общем, мундир я подготовил — вчера вечером, сразу после библиотеки, — убрал его на место, а сейчас просто забыл закрыть дверцу, когда доставал постельное белье для Нины.

— И что?

Я решил держать оборону до конца.

— Ты!.. Ты не работаешь ни в каком институте!

— А где я работаю?

— Ты военный!

Я сначала подумал, что ослышался.

— С чего ты взяла?

— Это же мундир! Его военные носят!

— Ну военные, и что? Что тебя смущает? — спросил я ровным голосом, давая понять, что её разоблачение нисколько меня не волнует.

— Ты говорил, что работаешь в институте…

— Я и работаю в институте.

— В каком?

— Секретная информация, — строго сказал я. — Нина, зачем тебе эти сведения? Ты шпион?

Она заметно испугалась — а заодно и растерялась.

— Шучу, — улыбнулся я и подошел к ней. — Ничего секретного, но название настолько абстрактное, что с твоим пищевым не сравнится. И мы там действительно занимаемся счастьем народным. И звание у меня не слишком высокое, поэтому приходится вкалывать за себя и за того парня. Так что не бойся, всё в порядке. Я почти обычный человек. Только мне совершенно не хочется говорить о работе… давай лучше о спектакле? Тебе понравилось?

— Нет… — она попыталась собраться с мыслями. — Нет. Я ожидала большего… если честно.

— Татьяна говорит, что актеры устали, загонял их режиссер, — я улыбнулся. — А ты как, и дальше хочешь проводить вечера у Таганки?

Она задумалась.

— Не знаю, честно, — призналась она. — Это была мечта, а тут она раз — и исполнилась.

— Даже два раза, — добавил я.

— Да, даже два раза… Мне девчонки в институте не поверили, когда я сказала, что на «Гамлета» попала и в первом ряду сидела, сказали, что я всё выдумала. Я им даже про Высоцкого не стала говорить, чтобы совсем за врушку не начали держать…

— Да и правильно, — я легонько тронул её за плечо. — Это твоя жизнь, ты знаешь, что правда, а что неправда, а им об этом и знать незачем. Ну что, посмотрим «Маскарад»? Или показать тебе, где ты спать будешь?

Она задумчиво понаблюдала за Арбениным, который обменивался репликами с богато наряженным мужчиной, и помотала головой.

— Нет, ещё одного спектакля я сегодня не выдержу. А ты играешь на гитаре?

— Немного, — осторожно ответил я.

Обычно такие вопросы заканчиваются одинаково, хотя я ни разу не попадал в подобную ситуацию — моя жена всё же трезво оценивала мои музыкальные способности.

— А сыграй что-нибудь?

«Ну вот».

— Что-то конкретное? Или на свой вкус? — я решил не ломаться.

Всё же я не был настоящим музыкантом, хотя тот же Высоцкий охотно брал гитару и тоже не доводил до настойчивых уговоров.

Нина снова задумалась.

— Давай на свой.

Она оглянулась и указала на стол у стола:

— Можно?

— Конечно.

Она села и приготовилась внимать, а я взял гитару и задумался. Можно было сыграть что-то из популярного сейчас — с современными хитами я уже немного разобрался, и даже если отбросить патриотичные и партийные песни, то всё равно выбор был. По радио тут регулярно пускали «Ваше благородие», «Ледяной потолок» или «Увезу тебя я в тундру», крутили и «Свадьбу», и даже «Черную кошку». Этот вариант был узнаваем, беспроигрышен — и очень, до скрежета зубовного банален. Хуже, наверное, было лишь попытаться изобразить что-то из Высоцкого — во мне точно не было его экспрессии, а в спокойном состоянии его стихи не работали. Можно было, наверное, попробовать воплотить в жизнь то видение, которое меня посетило во время импровизированного сейшена на квартире Золотухина, но здесь и сейчас «Кукушка» — да и весь Цой целиком — был на редкость неуместен. Я мысленно перебрал тот репертуар, что успел опробовать за прошедшие с покупки гитары три дня — и остановился на песне, которая в среду лучше всего отражала моё упадническое настроение и привела к появлению на свет рапорта на увольнение и к покупке гитары за космические по советским меркам деньги. При этом сама по себе эта песня упаднической не была.

Я перехватил гитару поудобнее, посмотрел на Нину, которая приготовилась слушать — словно отличница лекцию по важному предмету. Сыграл небольшой проигрыш — и запел.

«Не оставь» я не тянул — дыхалки не хватало. С плавным переходом «Не оставь меня скитаться — В городе пустом» у меня тоже не получалось, надо было тренироваться. Но даже в таком убогом — на мой взгляд и слух — виде поздний хит «Воскресенья» произвел на Нину магическое впечатление. Она слушала меня, приоткрыв рот и забыв обо всем на свете — о том, что она сидит в квартире случайного в общем-то знакомого, о котором не знает ничего, о том, что ей здесь предстоит ночевать в компании этого самого знакомого, о том, что на ней надеты детские колготы, совершенно не подходящие девушке её лет, которая старается идти в ногу с модой. Я уже видел её в подобном состоянии — на «Гамлете», когда она внимала актерам Таганки, которые делали спектакль в паре шагов от неё. Даже на квартирнике после она не смотрела на Высоцкого с подобным пиететом, затаив дыхание. И мне почему-то очень нравилась эта аудитория, состоящая всего лишь из одного человека.

Я не стал заканчивать песню проигрышем — просто резко перестал играть. В комнате повисла тишина, и лишь сбоку Арбенин что-то тихо выговаривал своей Нине.

А я смотрел на эту Нину, и она смотрела на меня. Наверное, такая обстановка лучше всего подходит, чтобы затащить пораженную девушку в постель, но я не стал использовать своё преимущество.

— Понравилось?

Она очнулась, скинула наваждение — и снова превратилась в обычную Нину, студентку, комсомолку и просто красавицу из пищевого института.

— Д-да… — почти прошептала она. — Я никогда не слышала этой песни, кто её поёт?

— Я, — скромно признался я. — Я пою.

Она ахнула и прикрыла рот ладошкой.

— И ты сам её написал?

Я ещё более скромно кивнул. Алексей Романов сейчас учился в архитектурном вместе с Макаревичем, играл в каких-то ноунейм-группах, которые быстро разваливались, сочинял песни, которые будут основой первого альбома «Воскресенья», и периодически упоминался моими информаторами, правда, в положительном ключе. «Не оставь меня» он напишет на исходе девяностых, на волне второго возрождения русского рока. Нравственная проблема авторства беспокоила меня меньше всего. Когда до какого-то события нужно ждать тридцать лет, неспешно двигаясь по реке времени, это наводит на грустные мысли. К тому же я не верил в свои композиторские таланты.

— Ты должен записать мне слова! — потребовала Нина.

— Зачем? — удивился я.

Мне только славы поэта не хватало. Денисов меня с дерьмом сожрет и не подавится.

— Но это же классная песня! — Нина подалась вперед. — Я её подружкам покажу, они обзавидуются! — она поняла, что это совсем не аргумент и быстро добавила: — И надо, чтобы все её услышали!

— Кому надо — уже услышали, — философски сказал я. — Вот что, Нина. Утро вечера мудренее, и это ты завтра бездельничаешь, а мне на службу надо. Так что пора к отбою готовиться… если ты не захотела всё-таки выпить чего-нибудь, но предупреждаю — выбор у меня небогатый.

Я всё-таки произвел на неё впечатление — и выброс адреналина у неё оказался очень сильным. Мы вернулись на кухню, где окончательно подъели остатки деликатесов. А я, глядя на аккуратно жующую девушку, раскручивал идею, которая пришла мне в голову ещё в театре, но окончательно оформилась в тот момент, когда я тянул последнее «не оставь».

— Нина, у меня появилось к тебе ещё одно предложение, которое на этот раз действительно подкупает своей новизной и необычностью, — сказал я, когда она доела и приступила к чаю.

Нина отставила кружку и с тревогой посмотрела на меня. Ну да, повод волноваться по поводу моих идей у неё был.

— Нет, ничего страшного я не задумал, — быстро произнес я, чтобы развеять её страхи, но, кажется, лишь усилил их. — Дело в том, что скоро я уезжаю в командировку. Надолго, на полгода. Возможно, буду приезжать, возможно, не получится. В любом случае — эта квартира будет стоять пустой и беспризорной. Но если ты согласишься в ней пожить, то я с удовольствием оставлю тебе ключи. Нам это обоим выгодно — я буду знать, что моя квартира под присмотром, а тебе удобнее добираться до института. Сколько у тебя сейчас занимает дорога?

— Почти полтора часа, — грустно ответила она[27].

— Ну вот, — обрадовано сказал я. — А отсюда — максимум час, да ещё и против потока. Соглашайся! Денег не возьму, только попрошу коммуналку оплачивать. Но это и в твоих интересах — ЖЭК тут жуткий, могут и провода перерезать. А мне из командировки будет не очень удобно.

Эта проблема решалась достаточно просто, но Нине я решил про простоту не говорить. Я и условие это придумал на ходу и лишь для того, чтобы моё предложение не выглядело подозрительно щедрым. В конце концов, не только я был для Нины шапочным знакомым, но и она для меня. Но в отличие от неё я точно знал, что она не является квартирной мошенницей и не уведет у меня ценную московскую жилплощадь. Сейчас это и не было принято.

— Я не знаю… — протянула она.

Но я по её лицу видел, что она уже согласна — хотя и опасается чего-то. Я грешил на её маму, суровую воспитательницу в детском саду — девушке было важно получить её согласие на эту авантюру. Впрочем, то, что я знал про эту семью, подсказывало мне, что та возражать не будет. Дочь и так у неё была свободным человеком.

— А ты не торопись с ответом, — сказал я. — Пойдем спать уже, завтра у тебя будет целый день, может посмотреть, что тут и как, пока я буду работать. Ну а вообще я уезжаю через две недели, так что окончательно можешь решить хоть за день до моего отъезда. Ну что, по рукам?

Я протянул ей ладонь — и она пожала её после небольшой задержки.

— По рукам! — она улыбнулась. — Только…

— Что?

— Ты споешь мне ещё раз ту песню?

Спою, конечно. И раз, и два, хоть десять. Столько, сколько потребуется. Мне и в самом деле хотелось чуть облегчить жизнь этой хорошей в сущности девушки. Тем более что мне это ничего не стоило[28].