Спасите наши души

Глава 19 «Подтянув на ней колки»

Вечер, проведенный наедине с гитарой, привел меня в благостное расположение духа. Я с трудом выждал пару часов, потом схватил инструмент — и понял, что опять нужны упражнения, поскольку тело Виктора Орехова было плохо приспособлено для нормальной игры. Пальцы слушались плохо, оказывались не на тех струнах и не на тех ладах, элементарная восьмерка не давалась… Я с разочарованием отложил гитару где-то через час мучений, твердо пообещав себе, что буду обязательно выделять время — и играть, играть, играть. Ну и с голосом тоже что-то надо было делать — но тут без нормальных преподавателей был большой шанс всё угробить окончательно.

В принципе, никто не мешал мне записаться в какой-нибудь хор. Думаю, даже начальство оценит тягу старшего лейтенанта Орехова к прекрасному, особенно если оно хоть немного совпадает с профилем его работы. В хоре и голос поставят, и к сцене приучат — такие коллективы были желанными гостями на любых сборных концертах. Конечно, не в Государственном Кремлёвском дворце, а в заведениях рангом много ниже — например, в районном доме культуры. В общем, всё бы хорошо, но хор нельзя посещать время от времени, а с моим рабочим графиком получалось бы именно так. Так что путь у меня оставался один — идти на поклон к специалистам из подведомственных организаций и брать частные уроки, заранее извиняясь за возможные прогулы.

В любом случае, за этот час я понял, что мои музыкальные способности тянут максимум на троечку — да и то, я был уверен, что безбожно себе польстил. Мне явно рано было становиться конкурентом Высоцкому, да и любому из его коллег я пока что не соперник. Наверное, я мог бы попробовать свои силы на каком-нибудь бардовском фестивале, но моё участие в этом мероприятии вызвало бы недоумение у того же Денисова. Сами по себе барды считались существами безобидными, но их междусобойчики облюбовали те самые диссиденты, за которыми присматривал мой отдел и пятое управление в целом. Да и главные барды — вернее, самые известные и популярные — скорее, относились именно к протестной публике, хотя и конформизмом не брезговали. Галич, Окуджава, Ким, тот же Высоцкий…

Ещё на слуху был скандал четырехлетней давности с фестивалем, как они его назвали, «песенной поэзии», который прошел в марте 1968-го в новосибирском академгородке. Из грандов туда, правда, поехал только Галич, для которого это стало единственным официальным выступлением в СССР, и пусть организаторы как-то хитро поделили первый приз, их это не спасло. Фестиваль прикрыли, а Галич попал в прицел — слава Богу, не настоящего ружья. Ему почти перекрыли кислород, начали выдавливать отовсюду, и сейчас он находился в сильно подвешенном состоянии, фактически ожидая, когда будет принято решение, что советское гражданство ему не нужно. По моим воспоминаниям, он умрет какой-то странной смертью в Париже, через несколько лет после отъезда, и диссиденты по привычке будут обвинять всемогущий КГБ в убийстве светоча советской демократии.

В общем, соваться к бардам мне было категорически нельзя.

Но сами по себе звуки — пусть и убогие — ещё не написанных песен примирили меня с собой. Я даже что-то спел — вернее, прошептал. «В моей душе осадок зла и счастья старого зола…» — она почему-то лучше всего подошла моему настроению, хотя самый финал — «В конечном счёте будет прав тот, кто зажёг огонь добра» — вызвал у меня сильнейшую оскомину своей неприкрытой пошлостью. Но сейчас и в восьмидесятые народу такое нравилось — «по дороге разочарований снова очарованный пойду».

Пойду, конечно, хотя разум и чувствует новую беду. К тому же примерно сейчас зарождался советский рок, первые группы были созданы считанные годы назад. Никольский, например, только вернулся из армии — мой контакт под псевдонимом «Мишка» упоминал, что тот играет у Стаса Намина в «Цветах» и переигрывает всех, в том числе и самого Намина[24].

Наши доморощенными рокерами целенаправленно не занимались — те в политику не лезли, поэтому проходили по большей части по линии ОБХСС за концерты в обход государственных организаций. Несколько команд, которых можно с натяжкой назвать рок-группами, было и в моём подведомственном хозяйстве. Они вообще попадались в самых неожиданных местах — рассказывали, что одну группу накрыли, когда они попытались записать своё музицирование на закрытом и строго режимном предприятии, проникнув туда, разумеется, совершенно незаконно. Обошлось, впрочем, без жертв — с них, кажется, даже штраф не взяли, хотя могли законопатить всерьез и надолго. Военные очень трепетно относились к своим тайнам.

Много позже наши знаменитые рокеры будут говорить, что организовали свои группы примерно в эти годы — «Машина времени» как бы не в 1969-м, «Аквариум» — в начале семидесятых, точной даты я не помнил. Правда, они это заявляли по одной простой причине — чтобы на афишах как бы юбилейных концертов красовались красивые большие цифры, ведь 25 всяко лучше, чем 5 или 8,5?[25]

В реальности они в массе своей сейчас играли и пели не пойми что — в основном западную музыку на плохом английском — на тех кондовых «Уралах», от которых у меня скулы сводило в «Советской музыке», и только избранные могли позволить себе импортные инструменты. Например, Намин — на самом деле Анастас Микоян, внук настоящего Анастаса Микояна, того самого, который «от Ильича до Ильича», внучатый племянник придумавшего самолет МиГ авиаконструктора Артема Микояна и сын военного летчика Алексея Микояна. Или Макаревич, у которого и семья была не самая простая по нынешним временам, и был друг — наполовину японец, чей отец привозил сыну всякое интересное из Страны Восходящего Солнца.

В общем, я рассудил, что бедному крестьянину податься абсолютно некуда, и на следующее утро пришел на службу с твердым намерением уничтожить свидетельство моей вчерашней паники. Или свидетельство поражения в игре, в которую я играл со своими оппонентами. Я и сам ещё не решил, что именно символизировал рапорт на увольнение.

Вот только рапорта в сейфе не оказалось.

Что ж, этого тоже стоило ожидать. Несмотря на все мои старания, Виктор Орехов в моём исполнении вёл себя достаточно странно, чтобы начальство им заинтересовалось, а заинтересованное начальство способно на любую подлость и низость. Правда, в воспоминаниях Орехова был небольшой эпизод, когда начальник только что образованного пятого отдела подполковник Денисов посоветовал молодому выпускнику Высшей школы КГБ не хранить в сейфе ничего предосудительного — ради собственного блага. Орехов, кстати, к этому совету отнесся слегка наплевательски, но у него и компромата-то не было, разве что початая бутылка «Столичной». А вот я даже не додумался отправить в память «моего» Виктора соответствующий запрос — и спокойно положил рапорт с незаполненными лакунами туда, где его могли найти наши контролеры. Их имен Орехов не знал — ну а я тем более. Но искать они умели.

Впрочем, как гласит народная мудрость, сделанного не воротишь, так что я спокойно начал ждать, когда у Денисова выдастся свободная минутка, чтобы выпороть слишком много возомнившего о себе сотрудника.

Товарищ полковник был в кабинете один, но не на своем месте. Он зачем-то занял тот стул, на котором в нашу первую встречу, тридцать первого декабря, сидел Макс. Мне он предложил сесть напротив, на тот стул, который я мысленно уже называл «своим». Никаких тайных знаков в такой рассадке считывать не стоило — у советских людей, тем более офицеров, тем более из КГБ, было своеобразное представление о равенстве, и выход из-за солидного начальственного стола был одним из самых распространенных способов это равенство продемонстрировать.

Перед Денисовым лежал одинокий лист бумаги с несколькими строками, написанными моим почерком. Я не собирался возмущаться такому откровенному вторжению в мою частную жизнь — понимал, где работаю, понимал, что за мной будет присмотр, но вот — дал слабину и теперь буду за это отвечать. В конце концов тот же Денисов предупреждал — не меня, конечно, а «настоящего» Орехова, но в данном случае это не имело никакого значения. Бить всё равно будут меня, независимо от того, в каком теле я нахожусь.

— И как это понимать, Виктор? — он чуть подвинул листок ко мне, но так, чтобы показать — хватать его и рвать на части не стоит.

Несмотря на возраст, ухватки у Денисова остались прежние, со времен «Смерша». «Мой» Орехов против него был зеленым сосунком, хотя и имел за плечами три года в погранвойсках.

Я посмотрел начальнику прямо в глаза.

— Минутная слабость, накатило вчера, — объяснил я. — К ночи уже справился, думал, успею утром уничтожить. Да и поздно было возвращаться.

— Слабость… — Денисов покатал это слово на языке. — У нас с тобой не должно быть слабости — ни минутной, ни любой другой. На что ты так… расслабился?

Я обдумал варианты и решил, что честность — лучшая политика.

— Отказы в разработке Якобсона и Красина, — четко сказал я. — Я сейчас точно знаю, что вербовать меня никто не собирался, но если бы ситуация сложилась иначе, и я бы не узнал, что та девушка тесно связана с диссидентами, это могло произойти, рано или поздно. Скорее, рано.

— Девушка — это твой «Дон Кихот»?

— Так точно, — повинную голову меч не сечёт.

— Внимательнее надо быть к якобы случайным знакомствам, я тебе не раз это говорил, — наставительно произнес Денисов. — Но ты же самый умный, это мы тут лаптем щи хлебаем и избу по-черному топим, а ты лучше всех всё знаешь. Проверять надо таких знакомых, прежде чем в койку тащить. Про-ве-рять! Очень дотошно, досконально, до седьмого колена! И лишь убедившись, что всё нормально, сувать в них то, что ты обычно кладешь на работу!

А вот и обещанная порка. Память Виктора советовала не оправдываться — так полковник быстрее выговорится и перейдет к конкретике, с которой уже и можно будет спорить. Но всё моё естество требовало защитить свою честь и достоинство. Возможно, это было последствия того, что я вчера вечером играл рок — музыку бунтарей, и успел заразиться духом свободы, равенства и братства. Я прикинул разные варианты — и понял, что победила не осторожность Орехова, а мой нигилизм.

— Товарищ полковник, но невозможно же вечно жить, подозревая всех и вся, — твёрдо сказал я. — Я исхожу из презумпции невиновности — пока не будет показано обратное, человек чист перед законом. С «Дон Кихотом» — признаю, моя оплошность, мне нужно было сразу, в её первый визит в конце декабря, заподозрить неладное. Но она меня сбила с толку, назвав фамилию Морозова — я её раньше не слышал, поэтому решил, что это некая неизвестная нам величина в диссидентских кругах. Вот и пошел по ложному пути.

Денисов буквально впился в меня своими цепкими глазами.

— Повинную голову меч не сечёт? — понимающе проговорил он. — Думаешь, если признаешь, что был неправ, тебя простят и позволят вернуться к работе?

Мне стало весело.

— Думаете, не простят и не позволят, товарищ полковник?

— А это не тебе решать! — он пристукнул ладонью по столу. — Не тебе, понял?

— Да чего тут непонятно, — я откинулся на спинку стула и снисходительно посмотрел на начальника. — Не мне, так не мне. Я и так тут ничего никогда не решал, только приказы выполнял. Почему это должно поменяться сейчас?

— Зубоскалишь?

— В мыслях не было.

— А что это за спектакль, артист?

— Никакого спектакля, товарищ полковник, — я легонько пожал плечами. — Вчера я был уверен, что для меня нет места в Комитете. Сегодня думаю, что я всё-таки смогу что-то сделать на благо родины и партии. Если вы считаете, что Комитет обойдется без меня, то кто я такой, чтобы вам перечить? Одно ваше слово — я подписываю этот рапорт, ставлю в нём сегодняшнее число и иду оформлять трудовую книжку.

— Вот, значит, как…

— А есть другие варианты? — усмехнулся я. — Можно, наверное, написать жалобу на произвол в ЦК, но у нас это ведь не принято?

Если бы было возможно, Денисов уже давно просверлил бы во мне дырку своим взглядом, а напоследок бы ещё и испепелил. Ну да, товарищ полковник и начальник отдела не привык, чтобы какие-то старшие лейтенанты чувствовали в его кабинете так вольготно. Кажется, он уже пожалел о том, что начал нашу беседу с имитации демократии. Правда, самый логичный ход — пересесть в своё обычное кресло — он почему-то не делал.

Зато тяжело опустил руки прямо на моё заявление и переплел пальцы.

— Чего ты добиваешься, Орехов? — мрачно спросил он.

«Того, чего хотел добиться друг моего детства Коля Остен-Бакен от подруги моего же детства, польской красавицы Инги Зайонц».

Этого я, разумеется, вслух не сказал. Да и не был Денисов похож на польскую красавицу.

— Настоящей работы, товарищ полковник.

Он немного помолчал.

— А мы, по твоему мнению, тут шутки шутим? — очень недобрым тоном спросил он.

— Да, товарищ полковник, — твердо ответил я. — пока что всё выглядит именно так.

Из 1972 года это было незаметно, но со знаниями из будущего все нынешние мероприятия КГБ по усмирению внутренней оппозиции смотрелись действительно как шутки. Я уже намекал на это — не только Денисову, но и Андропову; оба пропустили мои слова мимо ушей, сосредоточившись на частностях. С одной стороны, этого и следовало ожидать — формально власть войну с диссидентами выигрывала, и ничто не говорило о том, что ситуация ухудшится. С другой — я знал, что финальный счет будет в пользу именно диссидентов, а это означало, что сейчас игры с антисоветчиками шли не по тем правилам, которые надежно обеспечивали бы преимущество государству рабочих и крестьян и его передовому отряду.

Но продавить эту систему из моего нынешнего положения было невозможно. Старлеев в Комитете полно, оперативников тоже. Всерьез прислушиваться к их завиральным идеям никто из руководства не будет, и это нормально. Но и ждать, когда я достигну должности и звания, на которых смогу применить свои знания из будущего, я не мог — это произошло бы как раз к самой перестройке, если не в её разгар, а тогда уже будет поздно что-либо менять. В восьмидесятые мои иноагентские задумки не остановят вал повальной антисоветчины, которой займутся все, кому не лень. С той толпой надо было бы справляться тотальными расстрелами, но я не хотел доводить до такого. Сейчас можно было обойтись малой кровью.

Примером мне, как ни странно, снова послужили Штаты. Их иноагентский закон в этом времени работал не совсем так, как было нужно СССР, именно поэтому в своём предложении я опирался на то, что в муках родила Госдума будущего. Но ФБР умело действовать в серой области законодательства, дополняя официальные документы здоровой инициативой на местах, агенты бюро применяли шантаж, подкуп, тайное финансирование нежелательных организаций с последующим разоблачением через самую свободную в мире прессу, а заодно не брезговали и убийствами, если речь шла о совсем несговорчивых оппонентах[26].

В общем, если перенести на нашу почву все прелести общества развитого капитализма, про которые обычно не пишут — не потому, что то самое ФБР запрещает, а чтобы не попасть в список нежелательных оппонентов, — может получиться именно то, что надо Советскому Союзу. Правда, насчет убийств я уверен не был — не имелось у нас достойных целей для подобного, но всё остальное стоило позаимствовать без стеснения. Ну и заодно донести до всех и каждого, что такое харам и с чем его едят во внутренней политике.

В принципе, программа американцев оказалась очень результативной, хотя им пришлось кое-чем пожертвовать — частным, не общим. Жертвой оказалась война во Вьетнаме, которая в 1972-м ещё продолжалась, но уже в вялотекущем для Америки формате. Фактически они её уже сливали, согласившись на поражение. Вот только я точно знал, что за несколько последующих десятилетий это поражение превратится в победу. Дело в том, что американским властям удалось главное — они сыграли в поддавки, сделали вчерашних оппонентов победителями, те, успокоенные, разошлись по домам, а игра меж тем продолжалась. В итоге весь пар шестидесятых вышел в свисток, так и не сломав политическую систему Соединенных Штатов.

В общем-то ФБР действовало исподволь, несколькими волнами. В пятидесятые, под предлогом борьбы с коммунистами, они вычистили всех потенциально нелояльных граждан из массовой общественной жизни — в основном из Голливуда, из образования и государственных проектов особой важности. Через десять лет гонения вроде как прекратились, но выросло уже целое поколение, которое было воспитано в нужном ключе, и бывшие «коммунисты» оказались никому не нужны — их места заняли другие люди, которые не собирались пускать «отщепенцев» обратно к кормушке. Вьетнам, конечно, едва не свёл все предыдущие усилия на нет — но ФБР удалось утрамбовать всеобъемлющий протест в обычный антивоенный хайп. Тут ещё и битлы вовремя взлетели, а заодно и негры захотели странного — а тем вообще весь этот протест был до лампочки, он растворился в их массе, и от него ничего не осталось, словно и не было.

Вообще любопытно, что огромный вклад в этот проигрыш протеста внесли те, кто выходил на многотысячные демонстрации с придуманными хиппи лозунгами «make love not war». Это и режиссеры, которые сняли «Апокалипсис сегодня» или «Рожденного четвертого июля» — они не показывали поражение американцев, они показывали американцев-героев. Это и поэты-музыканты, которые свели протест к скандированию песенок с мутным содержанием. «Дайте миру шанс». И те же хиппи, которые активно боролись за своё право невозбранно курить травку и слушать рок, а на всё остальное плевали с самого высокого дерева в Вудстоке.

В СССР, конечно, Сталин постарался оставить наследникам хороший задел по истреблению инакомыслия, но его достижения уже не работали. Сейчас нам нужно было нечто подобное, но я не понимал, как донести эту мысль до своего руководства, которое тоже боялось возрождения сталинизма, хотя и не по тем причинам, по которым этого явления старался не допустить Петр Ионович Якир.

Молчание затянулось. Денисов ничего не говорил, только многозначительно положил ладонь на моё заявление. Я ничего не говорил, потому что ждал прямого вопроса — не может же товарищ полковник просто проглотить то, что я сказал.

— Поясни, — очень коротко бросил он.

Что ж, я сюда пришел в том числе и за этим.

— Вы всё это уже слышали, Юрий Владимирович. Наши диссиденты играют — они похожи на взрослых детей, и иначе не могут. Тайны, конспирация, подполье — всё это на виду, в книгах и фильмах про революцию, тут они ничего нового не придумали, но взяли методы оттуда за основу. А что в этих книгах неизменно? Как хитро наши обвели вокруг пальца ненаших. Помните, как товарищ Ленин сделал чернильницу из хлеба, а чернила из молока? — при упоминании имени вождя мирового пролетариата Денисов хотел что-то сказать, но я не дал. — Вот это всё оно. Игры, хитрости. И мы им подыгрываем, фактически исполняя роль царской охранки.

— Ты не увлекайся, — всё же подал реплику полковник. — Какая такая царская охранка?

— Та самая, которая Ленина гнобила, — невозмутимо ответил я. — Они же себя за революционеров держат, за настоящих большевиков нашего времени. А мы для них — враги, а, значит, царские сатрапы, хоть и царя никакого нет уже шестьдесят лет, и государство у нас совсем другое.

— Это всё хорошо, — кивнул Денисов, словно соглашаясь. — Допустим, ты прав. Играем, как дети во дворе. Но если не играть, как ты выражаешься, эти твои новые большевики в кавычках совсем распояшутся. Мы должны реагировать.

— Должны, конечно, я же не говорю, что не должны. Но именно реагировать. Всерьез, без скидок на их тонкую душевную организацию. Менять правила в свою пользу. делать то, о чем я уже говорил — возбуждать дела не по семидесятой, а сразу по шестьдесят четвертой. И пусть они поймут, что их действия — это не какая-то там антисоветская агитация или пропаганда, которую ещё надо убедительно доказать, а самая настоящая измена родине. А в шестьдесят пятой статье помимо сведений, составляющих государственную или военную тайну, есть пункт про некие иные сведения, которые используют в ущерб интересам СССР. На мой взгляд, «иными» могут быть те сведения, которые наш суд сочтет таковыми. Ну и любимые развлечения наших антисоветчиков, например, общение с иностранной прессой или пересылка материалов на Запад — это настоящий шпионаж, на мой взгляд. Я подозреваю, что и деньги оттуда они получают через всяких специальных корреспондентов «Ассошиэйтед Пресс» или «Ройтерс», но чтобы это доказать, нужны определенные мероприятия.

На этот раз молчание длилось совсем долго. По лицу Денисова нельзя было прочитать его мысли; я надеялся, что когда-нибудь смогу так же управляться со своими эмоциями. Но кое-что его выдавало — та ладонь, которая лежала на моём заявлении, изредка шевелилась, словно на начальника напал нервный тик. Возможно, так и было.

— Всё-таки скучаешь ты по тем временам… — протянул полковник. — Простых решений ищешь, а я ведь тебя предупреждал.

— В чем вы тут увидели простое решение? — деланно удивился я. — Наоборот, работы прибавится, и всяких экспертиз из институтов русского языка уже будет недостаточно. Шпионаж — дело очень серьезное.

— Простое — это значит, расстрельное! — чуть повысил голос Денисов. — Напрямую тебе говорю — никто не даст нам права на то, чтобы вывести антисоветские элементы под ноль. Не те времена, Орехов, ты всё время об этом забываешь.

— Товарищ полковник, не надо обвинять меня в излишней кровожадности, — очень четко произнес я. — Никого я расстреливать не собираюсь.

— Чтобы чистеньким остаться? Другим дашь право на спусковой крючок нажимать? — он нехорошо ухмыльнулся.

— Нет, — я выдержал его взгляд. — Я не про это. Вы не разделяете понятия возбуждение дела и вынесенный приговор. Я предлагаю элементарную операцию прикрытия. Мы возбуждаем дело по шестьдесят четвертой или шестьдесят пятой и добиваемся всего, что нам нужно от подследственного. А потом с чистой совестью переквалифицируем на семидесятую и отдаем в суд. Если, конечно, подследственный не натворил дел как раз на расстрел.

— Зачем такие сложности? — недоуменно спросил Денисов.

— Чтобы показать им, что игрушки кончились, — объяснил я. — Это сразу отсеет очень многих. Нам вообще надо быть жестче, как в Америке.

— В Америке не жестко, — отмахнулся он. — Они не знают, как справиться с массовыми протестами по любому поводу. Во Вьетнаме из-за этого…

— Извините, Юрий Владимирович, но всё они знают, — перебил я его, что было, конечно, не самым умным поступком. — И они уже справились. Дали черным немного прав, артистам чуть увеличили гонорары, да и в целом — ясно дали всем понять, что протестовать можно только против войны во Вьетнаме. К тому же то, что я предлагаю, они проделали двадцать лет назад. Помните сенатора Маккарти? У нас мало освещали. А это была чистка, и очень серьезная, почти как у нас в тридцатые. Причем никто никого не расстреливал, обошлись без этого. Поэтому и сейчас у них протест быстро закончится — настоящих буйных почти не осталось.

Я не помнил, когда Высоцкий написал свою «Дорогую передачу», но это было неважно — даже если песни ещё не было, я ничем не рисковал.

Денисов усмехнулся — но уже по-доброму.

— В ПГУ лыжи навострил? — спросил он.

— Нет, зачем мне туда, — отбил я подачу. — Там скучно.

— А у нас, значит, весело… и именно поэтому ты решил диссидентов под расстрел подвести.

— Нам нужно их выключить из активной общественной жизни, — терпеливо сказал я. — Очертить красные линии, за которые лучше не заходить. Чтобы те же артисты боялись даже подумать, что слова Гамлета про гнилое Датское королевство можно отнести к Советскому Союзу. Чтобы перед пресс-конференцией с западной прессой они понимали, что завтра им предъявят обвинение в шпионаже, независимо от того, что они там скажут. Чтобы человека, который хоть каплю рабочего времени потратит на перепечатку неподцензурной литературы, увольняли бы тут же, безо всякой жалости, просто по факту. Извините, Юрий Владимирович, наболело. Мы действительно с ними очень сильно нянчимся. Они плюют на нас, на СССР, на советский народ. При этом живут в хороших квартирах, работают там, где нет численных показателей производительности, где нельзя понять, выполняют они план или уже нет, но всё равно получают неплохие зарплаты, гонорары и живут на широкую ногу. Пьют, в конце концов, как не в себя, словно в этом смысл жизни.

— Ты не завидуй, — улыбнулся Денисов. — Зависть, Орехов, она до добра не доводит.

— Я и не завидую. Чему там завидовать? Я же видел, как они живут, это не для меня. Но они хотят, чтобы все жили так, как они. И с моей точки зрения, это очень серьезная проблема, которую надо срочно решать. А не ограничивать возможности разработки тех или иных лиц только потому, что мы не хотим кого-то там обижать.

— Срочно ему… — проворчал он. — Да, Орехов, тебе бы шашку да лихого коня, ты бы хорошо смотрелся — глаза горят, в сердце — ненависть к классовым врагам, удар поставлен… Вот только время кавалерийских наскоков давно прошло. Сто раз уже повторил — время другое, не то. Не старое, а сегодняшнее. И жить надо именно сейчас, а не в прошлом.

— Я…

— Ты! — теперь он жестко перебил меня, и я понял, что мои дозволенные речи закончились. — Ты, Орехов, слишком близко всё принимаешь к сердцу. Но действуешь… действуешь как эти твои… диссиденты. Да, точно! Ещё немного поваришься в собственном соку — и готовый диссидент на выходе! — он злобно осклабился. — Вот как мы поступим. Твой рапорт я не подпишу. И никто не подпишет. Решишь не являться на работу — дело твоё, но спрос будет, как с дезертира. Это понятно?

— Понятно, товарищ полковник.

— Это, значит, первое. Второе. Думаю, тебе будет полезно немного сменить обстановку. Ты когда последний раз мать видел?

Вопрос был неожиданный, но информацию из памяти Орехова по этому поводу я уже как-то доставал — из простого любопытства.

— Летом, Юрий Владимирович, в отпуск ездил.

— Хорошо, что в отпуск ездил, — кивнул он. — В Сумском управлении есть хорошая вакансия — заместитель начальника управления. Должность майорская, относится к вертикали центрального аппарата, но ни одного свободного майора у них под рукой нет. И капитана тоже, чтобы ты глупостей не спрашивал. К тому же ты у нас руководитель группы, так что тебе и карты в руки. Командировка на полгода. Задачи на это время — наладить работу по нашему направлению, воспитать кадры, обучить. Чтобы твой сменщик пришел не на руины, которые там имеются сейчас, а на налаженное хозяйство. Всё понятно?

Сумы? На кой мне Сумы? В голове начала заваривать каша из вопросов, которые надо было обязательно задать Денисову, и оправданий, почему прямо сейчас я никуда поехать не могу и не хочу. Но я помимо собственной воли тупо ответил:

— Так точно, товарищ полковник.

— Хорошо, что так точно, — он удовлетворенно кивнул.

Потом сгреб со стола моё заявление и медленно разорвал его пополам. Сложил половинки вместе — и порвал уже их. Ещё и ещё. Как завороженный, я смотрел на этот процесс, но рекордов Денисов решил не ставить — остановился на шести итерациях.

Он встал, грузно дошел до мусорного ведра, выбросил клочки моего заявления, достал из ящика своего стола целый лист — и толкнул его по столешнице в мою сторону.

— Ознакомься и подпиши.

Я пробежал текст глазами — обычный приказ, откомандирование сотрудника такого-то в такое-то управление, срок — полгода, с 15 февраля. Вот только…

— Юрий Владимирович, здесь указано, что я — капитан, — я ткнул пальцем в соответствующее место в приказе.

Он усмехнулся.

— Ну раз указано, значит, надо привести всё в соответствие.

Из ящика появился следующий лист — и снова отправился по столу ко мне. Приказ о присвоении Орехову Виктору Алексеевичу звания капитана.

— Служу Советскому Союзу, — отчеканил я, вскочив с места.

— Сядь, — сказал Денисов. — Хорошо, что служишь. Служи и дальше.

Я повиновался.

— Юрий Владимирович, а группа?..

— А что группа? — он даже удивился. — Ваш план как раз разумный, кавалерийских атак не предусматривает, всё размеренно. Первоначальный импульс вы уже дали, пусть Степанов продолжает… сделаем его исполняющим обязанности, тоже засиделся в лейтенантах, надо проверить, что у него в голове.

Я кивнул — не по уставу, а по обстановке — и расписался на обоих приказах.

— Я могу быть свободен, товарищ полковник?

— Не можешь, — Денисов наконец уселся на своё место. — Я тебя не отпускал, капитан Орехов. Про твои мысли… Ты всё правильно говоришь, но не Комитет определяет, кому и сколько выдавать благ. Для этого в нашей стране есть другие органы. Поэтому пока забудь об этой идее… можешь разрабатывать её в командировке, но досконально, так, чтобы комар носу не подточил. Впрочем, дел у тебя будет много, если ответственно подойдешь к работе. В Сумах полный завал… и не только там. На всей Украине, если по честному. Вот ты и попробуй хоть немного уменьшить тамошний бардак. Ну а как справишься, то и над твоими предложениями, изложенными в правильной форме и поданными в правильное время, можно будет подумать. Свободен!

Ничего необычного в приказе о моей командировке не было. Это была часть игры советских спецслужб, вернее, его руководства, введенная, скорее всего, из тех соображений, чтобы кадры не слишком застаивались на одном месте. Всех не повысишь — должностей не хватит, а поездка в новый регион могла подстегнуть энтузиазм сотрудников и не дать им окончательно закиснуть в рутине.

В общем, офицеры московского управления ездили, например, в какой-нибудь Ереван или, прости Господи, Алма-Ату, оттуда их коллеги перемещались в Горький или Ленинград и даже участвовали в каких-нибудь знаковых разработках тех же диссидентов первого ряда. Сумы в этом отношении ничем не выделялись, хотя из русских областей туда никого старались на обмен не посылать — а вот обратный поток был весьма солидным. Но «старались» — не значит, что не посылали. И одним из таких «посылаемых» кадров оказался я. Возможно, сыграло свою роль то, что это был родной город «моего» Виктора, в котором он вырос и окончил школу. Впрочем, судя по его памяти, он давно не ощущал себя украинцем — точнее, никогда не ощущал. Ну а после призыва о национальности он вспоминал, только когда заполнял анкеты. Правда, там везде было указано, что Орехов — русский.

Конечно, я хорошо понимал, что включение меня в списки на обмен — это ссылка, пусть и почетная, с самыми разными плюшками, которые ждут меня в случае успешного выполнения поручения. Наладить дела в областном управлении, кстати, было не так уж и сложно. К тому же в этом месяце на Украине и в Молдавии прокатилась волна арестов самых одиозных диссидентов, и посадили, кажется, всех арестованных. В общем, поляна была расчищена, оставалось лишь присматривать за уцелевшими. Я робко надеялся, что в Сумах таковых будет не так уж и много.

Но это была хоть и почетная, но всё равно ссылка. Впрочем, я понимал также, что этой ссылкой Денисов выводил меня из-под какого-то удара — то ли я сам влез во что-то не то, то ли это решили за меня. А так — уехал человек и уехал, хотите с ним пообщаться — добро пожаловать на Украину, где сидит Федорчук, человек самостоятельный и очень опытный. Я вспомнил, что в 1982-м этого Федорчука поставят «блюсти место» председателя КГБ, а потом отправят на укрепление общесоюзного МВД, которое оказалось в раздрае после смерти Брежнева и самоубийства Щелокова. В общем, человек системы, но правильной. Кажется, человеком Андропова он не был.

Я ещё немного посидел в своём кабинете, глядя на темноту за окном. День уже давно пошел на прибавку, но мы до сих пор приходили и уходили с работы затемно. На улице стояли морозы, эта зима мне уже надоела, хотелось лета и тепла. В Сумах климат получше московского, и солнце поднимается повыше. Во всём надо искать плюсы.

Я решительно пододвинул к себе телефон, достал из кошелька нужную бумажку и набрал номер.

Ответили мне не сразу, но голос я узнал.

— Здравствуй, Нина, — весело сказал я. — Это Виктор, помнишь, наверное — Таганка, «Гамлет»? У меня есть лишняя контрамарка на «Доброго человека из Сезуана», в это воскресенье. Не хочешь составить компанию? Высоцкого с песнями не обещаю, но пирожными в буфете угощу обязательно.