Сперанский 5. Заговор

Глава 11

Глава 11

Ревель

5 ноября 1798 года

Таверна «Гусь и вертел» шумела. Навигационный сезон в Балтийском море подходил к концу, вернее, что в Петербург стало опасно ходить и плавать. Лед может стать по такой погоде уже и через неделю. Но даже не это было причиной того, что большинство английских торговых кораблей перебазировались в Ревель и готовятся вовсе уйти в Англию. Сильно стали напряженными отношения между двумя странами, Россия выказывает явную враждебность к Англии. В воздухе витает чуть ли не война. И в такой ситуации в Петербурге стали не сильно-то и вежливо относится к англичанам.

До Риги и Ревеля такие тенденции еще не дошли, тут все так же дружественно принимают англичан, даже когда те не хотят платить за выпивку. Тут можно и разгрузиться, продать свой товар купцам-скупщикам, можно и загрузить свои трюмы, пусть товара, той же пеньки, в этих городах ограниченное количество.

В таверне стоял шум, матросы пили, вели себя… да как обычно, ничего нового: мордобой, приставание к женщинам, требование наливать в долг. В любом случае, такое заведение все уважающие себя люди обходят стороной, а дворянин может посетить подобную таверну только лишь в том случае, если ему захочется сильно острых впечатлений.

Потому присутствие трех мужчин, с явно аристократической выправкой было крайне удивительным. Несмотря на то, что эти посетители и прятались за плащами, даже не сняв капюшоны, в них угадывалась голубая кровь. А еще сам факт, что кто-то сидит в плаще в протопленном, жарком в том числе и от потных тел, помещении, уже привлекает к себе внимание.

Но иначе никак нельзя. Дело в том, что посол Великобритании в Российской империи, Чарльз Уитворт, уже как сутки назад должен был покинуть пределы империи, а он тут, в русском Ревеле. Благо, что полицмейстеры города выполняют свою работу из рук вон плохо, да и никого не представили для слежки к персоне нон-грата Уитворту. Тех топтунов, что были в Петербурге приставлены к английскому послу, Уитворт быстро скинул с себя. Непрофессионально сработали. Нужна России, если хотят такие вот операции проводить, отдельная служба.

Второй мужчина мог показаться не меньшим франтом, пусть так же укрывался в плащ. Никита Петрович Панин всегда выглядел щеголем, высокомерным, смотрящим на всех иных людей с высока. На всех, но только не на своего собеседника, перед которым заискивал и которому пытался угодить.

Ну а третьим человеком был доверенный английского посла, Джон Малфой, выполняющий скорее функции телохранителя. Этот человек просто молчал, он умел «не слышать».

— Я нахожусь в полном изумлении, меня берет оторопь от того, что твориться в русской политике, — возмущался Панин, прямо заглядывая в глаза англичанину.

— Да? А по мне, так Россия, наконец, смогла оценить свои силы и вовремя принялась напирать в европейских делах, — спокойным тоном отвечал ему Уитворт. — Сильный диктует условия мира. Так было всегда.

Никита Петрович растерялся. У него были заготовлены новые витиеватые фразы и выражения, способные раскрыть все вопиющее возмущение чиновника на службе у русского императора, но произносить эти слова было бы неуместным. Английский язык несколько скромен на эпитеты, относительно французского, и все труды Панина подобрать нужные слова пошли насмарку.

— Не смущайтесь, друг мой и… истинный друг Англии, просто вы должны не летать в облаках и не воевать с ветряными мельницами, а здраво расценивать ситуацию. Да, Россия нынче в таком положении, что может многое диктовать. Чего там, захоти русские взять Стамбул, так Англия мало чем могла бы воспротивиться. Но сколь долго это может продолжаться? Запас прочности у моего государства велик, несоизмеримо велик. Нужно, так мы еще больше выкачаем ресурсов из колоний и восполним потерянное, — говорил Уитворт.

— Раз уж в таком тоне развивается наша беседа, то не могу не заметить, что мы, Россия, резко повысили цены на пеньку и лес для ваших кораблей. Восстановление и увеличение флота Великобритании — залог ее могущества. И это становится для Англии серьезной проблемой, — посмел возразить Панин.

Уитворт в очередной раз с брезгливостью посмотрел на обугленный кусок жареной свинины, что лежал у него на глиняной тарелке, поковырял мясо и только после этих манипуляцией ответил:

— С пенькой сложнее, но у нас и без того много канатов и найдем где купить еще. Ну а лес… Мы заключили уже соглашение со Швецией и там сушится лес для наших кораблей. А еще… У нас есть Канада. Надо и оттуда мы привезем ресурсы.

Панин не играл, он на самом деле восхищался Англией, всей своей поганенькой душой хотел тесного сотрудничества, прочного союза с этой страной. Поэтому Никита Петрович манкировал своими обязанностями и так и не отправился во Францию, чтобы, по поручению Павла Петровича, начать налаживание дипломатических отношений. Жаль, но французы сами проявили инициативу и сейчас Панин в Ревеле еще и потому, что скоро должен прибыть в Ригу сам министр иностранных дел Франции — Талейран. Тут уже никуда не деться, придется встречать и любезничать с лягушатником, провожать его с почетом и комфортом в Петербург.

— Вы так мне и не расскажете о самом волнующем? Опасаетесь? Кого? Этого пьющего мусора? — спросил Уитворт.

Сидящий неподалеку, за соседним столиком, мужчина встрепенулся и чуть ли не выдал себя.

«Курва английская, я покажу тебе еще мусор! Это я мусор?» — подумал Северин Цалко, зажевывая свою обиду куском свинины, еще более, чем у английского посла, подгорелым.

Казак слышал разговор Панина и Уитворта обрывочно, все же находился на значительном расстоянии от столика заговорщиков. А вокруг было столько шума, что расслышать даже не пытающихся говорить тише англичанина и русского чиновника, было сложно. Но кое-что Северин улавливал, насколько еще позволяло скудное знание английского языка.

Рядом с казаком сидел молодой парень, как раз тот, кто некогда отдавал письма, что перевернули всю историю с ног на голову, и Английский флот от тех событий сильно пострадал. Вот этот парень знал английский в совершенстве, но обладал чуть худшим слухом, чем у Северина.

— Если вы про заговор… — Панин наклонился к Уитворту и стал говорить так тихо, что никто больше не смог бы понять суть разговора. — Со мной Дерибас. Он к нам присоединился недавно.

— О превосходно! Он может привести даже и команду какого корабля. А что так? Почему Дерибас зол на императора? Так много наворовал, что решился и на измену? — усмехнулся бывший английский посол. — Кто еще?

— Беннигсен. Он уже должен был прибыть, по моему прошению, в Петербург, чтобы заниматься работой и в армейской среде. Он силовое исполнение, в случае, если не удастся объявить Павла сумасшедшим, — продолжал Панин. — Николай Зубов подбирает гвардейцев, которые лично ему обязаны, ну или Платону.

— Что Безбородко? Этот старый лис может все испортить, — спросил Уитворт и добавил. — Я сам говорил с канцлером. Он разделяет мнение, что России по пути только с Великобританией, а Франция — это политическая катастрофа. Не играет ли канцлер в свою игру? Но меня крайне смущает то, что Безбородко двигает этого франкофила Сперанского.

— О! Это фигура еще не понятная, но я не стал бы говорить и о том, что Сперанский влюблен во Францию. Нет, он, напротив, хочет откреститься от этого клише, не устает говорить, что он «За Россию», как будто кто-то вовсе желает Руси зла. А еще есть мнение, что это французы подстроили покушение на обер-гофмаршала. Вы же слышали, что в его карету стреляли? — говорил Панин.

— Так… Я особо не интересовался, — ответил Уитворт.

— Вот же сука! — прошептал Северин, сжимая кулаки.

В этот раз казак разобрал почти все слова и главное, что понял смысл сказанного. Уитворт отдавал лично приказ на устранение Сперанского, а теперь, словно и не при делах. Участие англичанина в покушении на обер-гофмаршала доподлинно известно, это и стало главной причиной того, что здесь, в Ревеле, находится лучшая опергруппа Сперанского. Так что лжет англичанка, цинично лжет!

— Поработайте с императором, чтобы обидел Суворова. Если фельдмаршал будет с вами, то это кратно увеличит шансы на успех, — сказал изгнанный посол.

— Я не знаю большего монархиста, чем Суворов. Но я попробую. Зять его с нами, это уже немало, — сказал Панин и вновь стал внимательным к словам англичанина.

— Госпожа Жеребцова будет нашей связной. Со мной ли, или еще с кем, кто прибудет из Англии, она будет знать к кому обратиться. Готовьтесь… А что Александр? Готов ли он? — быстро сменил тему разговора английский посол, вновь спрашивая о готовящемся государственном перевороте.

— Я был в бане с наследником. Он… признаться, мне стоило большого труда, и не только мне, но и временному нашему союзнику Палену, чтобы убедить наследника не идти на близкое общение со Сперанским, — сказал Панин, вновь потупив взор. — Александру импонирует этот поэт-выскочка.

Никите Петровичу было стыдно, что он так и не придумал, как смахнуть с игровой доски выскочку Сперанского. Панин уже понял, что недооценка этого поповича привела к тому, что нынешний обер-гофмаршал Михаил Михайлович Сперанский слишком высоко взлетел.

— Итак, он с нами? Александр? — спросил Уитворт.

Панин замялся. На самом деле, Никита Петрович оказался опутанным дипломатическим талантом Александра. Наследник много говорил, со многим соглашался, но после, когда наступало время анализировать разговор, Панин понимал, что наследник, на самом деле, ничего и не сказал. Все пустое, набор вроде бы связанных между собой слов, но в итоге… ни-че-го.

— С нами! — солгал Панин.

А может он и не врал… Сам чиновник, затеявший заговор достоверно не знал, с кем Александр. Но важно иное — наследник знает о возможном заговоре, но не знает об этом император. Между тем, Панин понимал, что случись так, что Павел отрекся, или с ним, с императором, что-то случилось, так никуда не денется Александр, примет корону.

— Вы больше не получите инструкций. За мной будут следить. Я подозреваю, что даже не император будет это делать. Будьте осмотрительны и держитесь подальше от Сперанского, но как только придете к власти, уничтожьте этого сына пастыря, убейте, или свергните его с Олимпа, втоптав в грязь, — сказал Уитворт и нервозно отодвинул от себя мясо.

— Что еще нужно сделать первостепенно, когда все случится? Вы же не сможете быстро вернуться в Россию, — заискивающе спросил Панин.

— Убраться России из Средиземного моря и продолжить войну с Францией — это все… Англия поможет, она купит у России все, она даст денег, она будет восхвалять в своих газетах русских героев… Вас восхвалять, сэр Панин. И я вижу именно вас канцлером. К черту старика Безбородко! Он предал свои же убеждения, — чуть ли не кричал Уитворт.

А после он, английский посол ушел. Какая же ошибка была совершена Уитвортом, что взял с собой только одного слугу-охранника. Не мог один человек защитить даже в теории, англичанина, если за дело взялся сам Северин, а куратором операции является Карп Мелентьевич.

Чарльза Уитворта брали не на выходе из таверны. Его путь был известен и предсказуем. Уже завтра, на рассвете, один из английских торговых кораблей пойдет на Туманный Альбион и высланный с позором английский посол не мог уже не не отправиться на судно, еще до рассвета, чтобы не опоздать.

— Что ви делать? Я есть английский посол, я… — возмущался Уитворт, когда в его карету на скаку ворвались люди.

В это время охранник англичанина уже был мертв, но его не скидывали с места кучера, чтобы лишний раз не привлекать внимание. Лишь боец перехватил вожжи и направил карету в сторону.

— Ты арестован, скотина! — прошипел Северин, ударяя Уитворта в челюсть, так, чтобы англичанин за минуту-другую, но потерял сознание.

В этом, в рукопашном бое, Цалко так поднаторел, что уже хотел бросить вызов и самому Сперанскому. Казак настолько чувствовал свою силу, что мог практически предугадать то время, в течении которого англичанин будет в отключке.

Карета мерно ехала не в порт, а, развернувшись, в сторону Пскова. Там, в лесу, Уитворта и планировалось прикопать. Пытать… да, англичанина планируется жестоко пытать, чтобы узнать все, а еще и заставить его написать все. Хотя последнее не столь обязательно, подделать можно. Но злоупотреблять махинациями не стоит, пусть англичанин своей рукой напишет нужное.

Северин тяжело вздыхал, понимая, что ему предстоит еще большая работа. Нужно же не убить, не допустить сумасшествия англичанина. Уитворт должен сам, своей рукой написать все, что нужно и даже что не обязательно.

А уже после убить и закопать в лесу. Да что это за погода, когда земля промерзла и могилу сложно выкопать?

*……………*…………*\

Петербург

6 ноября 1798 года

— 'Погиб поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..', — декламировал я в карете [Смерть поэта Ю. М. Лермонтов смотреть в приложении].

— Михаил Михайлович, вы… слишком необычный человек, — сказал Миша Контаков, реагируя на прочитанные мной стихи.

Это я уже по второму кругу начал читать «Смерть поэта» Лермонтова. Я распорядился, чтобы это стихотворение в обязательном порядке напечатали, случись непредвиденное. Такая вот шалость от меня. Впрочем, я думаю над тем, чтобы опубликовать это стихотворение в любом случае, пусть и убрать некоторые строки в стихотворении, наиболее провокационные. А ведь должно быть вызывающе и оригинально. Поэт пишет произведения о своей же смерти. Это может будет интересным. Главное, чтобы не было опасным для меня. Нужно переработать стихотворение Лермонтова, сделать его чуть менее вызывающим.

— Михаил Михайлович, почему вы все же не согласились пойти на примирение? Ваш обидчик готов принести извинения. Даже прилюдно, — недоумевал Контаков.

Действительно, за последние два дня очень много раскрылось достоверных подробностей деятельности Марии фон Хехель. Я думаю, что часть из этих «достоверных» сведений, скорее всего, почти все — выдумка, поклеп. Это работа мадам Шевалье. Качественно француженка обложила австриячку. Теперь все знают, что баронесса прибыла в расположение русских войск и устроила оргию с казаками. Ну а Платов нынче, появись он в Петербурге, стерся бы в кроватях распутных столичных дам, настолько они возжелали варвара-казака, который, как животное, сладко и страстно…

— Я почти уверен, что ваши пистолеты будут выбраны для дуэли, — после продолжительной паузы, вдруг, сказал Контаков. — Они красивы, я не видел еще такой тонкой работы

— Михаил, ты больше волнуешься, чем я. Это мне должно переживать, — я усмехнулся.

— А вы излишне хладнокровны. Безразличие или излишняя самоуверенность — это тоже нехорошо, — заметил Контаков.

Я, действительно еще вчера смог просто отринуть все переживания, эмоции. Это умение из прошлой жизни. Даже нет, это — сверхспособность. Возможность унять эмоции в нужный момент дана далеко не каждому.

Между тем, мы уже подъезжали к Охтынскому лесу. Именно здесь, на окраине Петербурга, скорее, даже за пределами города и была назначена встреча. Места для меня знакомые, но вряд ли это сильно поможет.

А вот, что точно не повредит, а поможет, так это моя одежда. Рубаха и штаны были не то, чтобы пуленепробиваемыми, но «пулезадерживаемыми», точно. Пять слоев шелка, а между ними еще три слоя войлока. Летом такую не оденешь, можно и в обморок от перегрева упасть. А вот в начале ноября при морозце — самое то.

Я вышел из кареты, полной грудью вдохнув морозного свежайшего воздуха, посмотрел на небо. Начинался рассвет, и все вокруг было прекрасным настолько, что я словил себя на мысли, что можно даже приехать сюда с Катей и просто полюбоваться природой. Или не просто, но только, чтобы не застудить придатки любимой, сделать все в карете, ну а после вновь любоваться природой.

— Прекрасный день для смерти, — сказал я улыбаясь и закатывая глаза, совершая новый жадный глоток воздуха.

— Не играйте со словами и с Богом, Михаил Михайлович. Накличете беду на себя, — пробурчал Контаков.

— А между тем, моего обидчика нет, — сказал я. — И его секунданта также. Мы же приехали минута в минуту. Восемь часов ровно.

— Согласно правилам, мы ждем четверть часа, — с нотками радости сказал Контаков.

— Миша, мы ждем дольше, — решительно сказал я.

Безусловно, это было бы решением проблемы, если бы мой оппонент опоздал. По неписанному дуэльному кодексу опоздание более, чем на четверть часа — это поражение, проявление трусости. Я не верил, что Балашов забоится стреляться. Это было бы полным его крахом, хуже, чем смерть. Я присел на пенек и молча наслаждался прохладной погодой. Моя соболья шуба, да еще и в купе с теплой рубахой грели больше нужного. Так что от меня исходил пар.

— Еще три минуты, — сказал мой секундант, излишне суетясь, вышагивая взад-вперед.

Я не обращал особого внимания на переживания Контакова. В конце концов, стреляться мне, а не ему. А зарядить пистолеты, думаю, Миша сможет даже дрожащими руками.

— Все, время! — радостно воскликнул Контаков.

Я встал и осмотрелся вокруг. Пошел снежок, но он не нарушал тишину, установившуюся в лесу. А вот нарастающий шум подъезжающих карет все больше разрушал ту идиллию, созданную природой.

— А вот и подъезжает Балашов, — сказал я.

— Без медика дуэль может не состояться, — выискивал новые поводы для отсрочки дуэли Контаков.

— А вы прислушайтесь, друг мой! Приближаются две кареты, — усмехнулся я.

Какая-то лихость появилась. Я смеялся вслед старухи с косой, которая ходила вокруг поляны в предвкушении.

— Господа, наша карета загрузла в грязи. Я благодарю вас, что дождались, — сказал секундант Балашова, подойдя к нам с Контаковым. — Но, нет худа без добра. И мы встретили спешащего на дуэль медика, господина Базилевича Григория Ивановича. Это большая удача.

Я стоял отвернувшись. Мне нельзя разговаривать, кроме как со своим секундантом. Так что разговор, который затеял некий подполковник Веснович, бывший секундантом моего противника, не должен касаться меня. Все, я бессловесный механизм, лишь подчиняющийся правилам. У меня только один выбор остается — когда именно стрелять, на каком шаге.

— Выбор пал на пистолеты господина Балашова! — громогласно провозгласил Контаков, который с приездом моего противника резко стал серьезным и смог отбросить внешнее беспокойство, скорее всего внутренне продолжая переживать.

Ничего, мы еще сегодня напьемся. Я передумал сегодня умирать.

— Вот пистолеты уж блеснули, гремит о шомпол молоток. В граненый ствол уходят пули, и щелкнул в первый раз курок. Вот порох струйкой сероватой. На полку сыплется. Зубчатый, надежно ввинченный кремень… [отрывок из поэмы Евгений Онегин А. С. Пушкина глава 6 смотреть https://poetpushkin.ru/evgeniy], — бормотал я, но был услышан.

На меня обратили внимание, оказалось я громко говорил, был услышан, но никто замечаний не делал. По сути, я нарушаю правила дуэли, но ведь не обращаюсь ни к кому. Можно и молитву прочитать, это случается. Так разве имеют право секунданты одернуть дуэлянта, когда он молится? Нет, вот и сейчас стихи незабвенного Александра Сергеевича Пушкина, не стали останавливать. Впрочем, я сам остановился. Ну не читать же строки про Гильо, секунданта Онегина. Да и вообще, дуэль Ленского и Онегина изобилует нарушениями, похожими с теми, что и нами допущены. Например, опоздание одной из сторон.

— Господа, я еще раз спрашиваю о примирении, — не оставлял попыток секундант Балашова.

Миша Контаков посмотрел на меня с надеждой, но я проигнорировал запроc. Не потому, что был так принципиален, а скорее для того, чтобы в будущем мои недоброжелатели долго думали, стоит ли со мной ссориться. Можно же и пулю получить в наглую плоть.

Мы с Балашовым стали друг напротив друга. Я был в рубахе, мой противник так же. Но, в отличие от меня, ему явно было холодно. Моя же рубаха… А что, если он выстрелит, а пуля ударит и не произойдет ничего? Это могло бы стать если не позором, то поводом для многих разговоров. Не стоит об этом думать. Все же не зря были проведены десятки экспериментов. Пуля пробивает рубаху, но сильно замедляет ее, так что встречая следующее препятствие в виде плоти, пуля не заходит сильно глубоко, следовательно кратно увеличивает шансы выжить.

Тридцать два шага… Русская дуэль — самая жестокая, даже осуждаемая в той же Франции, откуда и пришел Дуэльный кодекс. Если дуэлянты стреляются, то это может быть смерть, а французы уже больше играют. Они свое отдуэлировали, когда в таких поединках в прошлом веке погибал цвет нации.

— Сходитесь! — поступила команда.

Сердце захотело забиться быстрее, ноги вздумали дрожать, руки трястись. Я унял эти тенденции, вздохнул полной грудью и сделал первый шаг на сближение. Были бы мои пистолеты, мог бы уже и стрелять, обязательно попал бы в Балашова. Пусть пистолеты для дуэли используются только один раз, и до того они должны быть не стрелянными, но эта пара, что я предложил, была точной копией тех пистолетов, с которыми я тренировался.

«Хладнокровно, еще не целя, два врага. Походкой твердой, тихо, ровно. Четыре перешли шага», — крутилось в голове.

Я стал медленно подымать пистолет, мой противник уже целился. Сложный выбор — выстрелить первым и ранить, может и промахнуться, а после оппонент просто убьет тебя. Я решил еще сделать не менее трех шагов. И вообще, не хотел я убивать Балашова. Ну не нужно плодить проблемы. Убью, обязательно сам император разгневается и того и гляди, чего учудит, в отставку, к примеру, отправит.

Шаг… Шаг…

«Его убийца хладнокровно… спасенья нет».

— Ты-тыщ, — прозвучал выстрел.

Левый бок обожгло, я пошатнулся, не удержал равновесие и припал на правое колено. Вдруг, даже стало тепло и первоначальная резкая боль притупилась. Я поймал себя на глупой, полной сумасшествия мысли, что это хорошо, что кровь пошла, не будет подозрений в мошенничестве. А Базилевич не расскажет никому, когда увидит мою рубаху в разрезе. Только медик и должен видеть мою рану.

Я поднял глаза и увидел страх у Балашова. Он чуть не сделал шаг назад, но нашел в себе остатки мужества и замер на месте. Мой обидчик стал боком, приложил пистолет к груди и, тяжело дыша, стал ждать своей участи.

Зажимая левой рукой рану, чтобы меньше вытекало крови, я встал.

— К барьеру! — сказал я.

Глаза Балашова выпучились, они наполнились безнадежностью, страхом. Но я в своем праве потребовать от оппонента подойти к центру отмеренного расстояния. Я так же направился к барьеру.

Мой обидчик уже не мог сдерживать трясучки, которая покорила его тело. Тут свою роль сыграл и холод. Я смотрел в глаза Балашову и медлил. Такую паузу уже можно было счесть за издевательство. Но я хотел, чтобы этот человек на всю свою жизнь запомнил тот страх, который он сейчас испытывал передо мной.

Снежинки падали мне на лицо и сразу же таяли, скатывались по щекам к груди, щекоча и отвлекая. Успел поймать себя на мысли, что более чувствую щекотку, чем боль в боку. Хороший день для смерти, по зимнему красивый, хотя еще только начало ноября.

— Ты-тыдыщ, — прозвучал выстрел, Балашов упал.

Нет, я не убил его, я выстрелил в ногу оппонента, даже не в кость, а так, мяса чуток отстрелил, чтобы оставался шрам, как напоминание.

— В следующий раз только в голову, — нарушая правила дуэли, негромко, прошипел я.

— Господин Сперанский, вы удовлетворены? — дрожащим голосом, то ли от переживаний, то ли от холода, спросил секундант Балашова.

— Если у господина Балашова нет желания продолжать эту дуэль, то я удовлетворен и считаю свою честь защищенной, — сказал я.

Через небольшую паузу Балашов так же признал дуэль состоявшейся.

Сразу же ко мне рванул, и не скажешь, что почти под пятьдесят лет человеку, да еще и лишний вес, Базилевич. Опытный медик, который получил необычайно богатый опыт на последней русской компании в Италии, видимо, оценил степень моего ранения, как более опасное. На самом деле, так и было. Что там, мяса чуточку лишиться? А у меня может быть и очень даже…

— Да помогите же мне! — выкрикнул Балашов. — Я истекаю кровью!

Я не видел лиц присутствующих людей, но предполагал, что даже секундант моего недавнишнего оппонента должен был состроить гримасу брезгливости. Такие воззвания — проявление слабости.

— Что это? — тихо спросил Базилевич.

Я понял, что он имеет ввиду. Мою рубаху.

— Это новые лекарства от меня, оплата клиник и открытие медицинского университета, — сказал я. — Вы же не хотели лишиться такого? Мало что ли у нас работы, чтобы сегодня умирать?

— Я не осуждаю, — шепнул мне на ухо Григорий Иванович. — Пуля застряла практически в подкожном жире, не опасно, но придется несколько дней полежать. Помогу вашему оппоненту, а то обвинят еще в невнимании.

Я вымученно улыбнулся. Только сейчас я и боль почувствовал и недомогание. А так же наступило некоторое опустошение. Ждешь события, ждешь, а вот случилось… И пустота. Ничего, я эту пустоту найду чем заполнить.

Приложения

М. Ю. Лермонтов. Смерть поэта («Погиб поэт! — невольник чести…»)