Сперанский 5. Заговор

Глава 15

Глава 15

Петербург

24 января 1799 года

Я не находил себе места. Уже все знали, что началась война, правда пока не так, чтобы понятны расклады кто за кого и с кем. Англия? Вроде бы, да. Швеция? О войне в ней уже давно говорят. Османы? Очень даже может быть. Воевали же сколько раз с ними, прошло уже время, пора вновь показывать туркам, кто хозяин в Северном Причерноморье. Но более всего интересующиеся политикой люди склонялись к тому, что Англия далеко, а шведы — вот они. Значит будем биться с Англией на шведской земле.

При дворе вовсю обсуждали возможности русского и шведского флотов и приходили к непатриотичным выводам, что русским флотоводцам, особенно если они будут себя вести так, как бесславный адмирал Хадыков в битве под Копенгагеном, ничего не светит. Прошло минут десять с того времени, как государь ушел в сопровождении канцлера, а придворные уже успели поголовно стать экспертами морских сражений и знатоками истории и современности шведского флота.

Учитывая большое скопление народа, историчность момента, да и то, что Павел со своим гневом удалился, я лично пошел посмотреть обстановку. Нужно же определить количество едоков, сколько готовить блюд, какие именно подавать вина, да и вообще, какова обстановка. Но еще меня терзало любопытство. Вот почему я не узнал об сражении Хадыкова и датчан против Нельсона раньше императора? Плохо работаем. Впрочем, не так давно в Англию отправилась почти что вся резентура, которая была в русских портах. Там свои задачи будут у людей. Продолжаем раскачивать Туманный Альбион.

— Вот вы, срочно, к государю! А еще у канцлера что-то похожее на начинающийся удар, — почти что не чинясь, запыхавшись, видимо, презрев все правила, лакей Степан обращался ко мне.

— Где? — решительно спросил я, не став выговаривать лакею.

— Второй кабинет его величества, — скороговоркой отвечал Степан.

— Аптечку туда! Холод и теплую воду! — уже выкрикнул я, когда бежал в сторону второго кабинета императора.

Я, оттолкнув в сторону ставшего на моем пути гвардейца, влетел в кабинет к императору и увидел сидящего на диване канцлера и стоящего рядом с ним императора.

— Я считал, что ваши манеры несколько лучше, господин… пока еще обер-гофмаршал, — сказал Павел Петрович.

— Ваше Императорское Величество, — максимально почтительно говорил я. — Я посчитал, что господину канцлеру плохо и посмешил оказать ему помощь.

— Вы еще и медикус? — со скепсисом произнес государь.

— Ваше величество, это проект Сперанского. Если со мной что сделается, выслушайте его, прошу вас, — сказал Безбородко и вот теперь я увидел то, что ему ну очень плохо.

— Сына себе нашли, Александр Андреевич? Своих не родили, так вот… Впрочем, вы всегда отличались прозорливостью, и сына себе выбрали с большим будущем, если его не съедят. А это весьма возможно, даже я могу не успеть помочь, — говорил император, а я уже стоял с подушечкой во изголовье Безбородко.

— Ваше величество, вы позволите оказать помощь его сиятельству? — спросил я.

Павел Петрович сделал два шага в сторону, давая мне возможность действовать.

Первое, расстегнуть строгое платье. Все эти рубахи и камзолы прочь. Далее оголить ноги до колен и руки до локтей, уложить на подушку канцлера. Где этот Степан с лекарствами и с холодом?

— Ваше Императорское Величество! Просят войти лейб-хирург, — доложил гвардеец, дежуривший у дверей.

— И лакея пропустите с лекарствами, сейчас придет! — выкрикнул я в приоткрытую дверь.

— Что вы делаете? — удивился Виллие. — Немедленно отойдите от больного!

Я хотел сказать, что не время препираться, что не собираюсь забирать хлеб у заслуженного медика, даже с учетом того, что уже на подходе инсульт, и Безбородко явно стремится к нему, но в это время Александр Андреевич привстал, чтобы что-то сказать, однако…

— Что с вами? — спросил император, смотря на канцлера.

А ответа нет, боюсь, что может так случилось, что уже и не будет ни ответа, ни привета. Канцлер упал бездыханным телом.

— Отошел! — нащупывая пульс сказал Виллие и поднес зеркальце к перекошенному рту канцлера. — Не потеет. Отошел.

— Отойди, костоправ! — вызверился я. — Не уйдет далеко!

Я скинул тело Безбородко на пол, чуть запрокинул его голову и разжал челюсти, посмотрел ротовую полость, чтобы она не была заполнена лишним. А после начал осуществлять искусственное дыхание изо рта в нос, изо рта в рот.

— Жилу смотрите, господин Виллие! — выкрикнул я в сторону доктора.

— Он мертв. Прекратите издеваться над телом! — потребовал Яков Виллие.

— Жилу проверяйте! Если ничего не выйдет, я пятьсот тысяч вам дам. Если получится — вы мне! — в сердцах сказал я, но в стрессовой ситуации не пришло ничего иного в голову, кроме как финансово заинтересовать доктора.

Правда я не подумал, что при таком раскладе в споре, медик более заинтересован не оживлять канцлера. Но лейб-хирург все же занял место у изголовье Бездородко и нащупал сонную артерию.

Я разорвал рубаху и мысленно поделил грудь на три части, перекрестившись, сложив руки, я сделал пять усилий, сдавливая грудь канцлера, заставляя сердце начать распространять кровь.

— Молитесь! — выкрикнул я, после чего сделал очередное искусственное дыхание.

— Отче наш, иже еси… — начал молиться император.

Краем зрения я заметил, как Павел выпучил глаза и, не моргая, наблюдал за происходящим.

Безбородко был полноват, и я решил сдавливать его сердце чуть глубже. Сдавливания, искусственное дыхание, снова сдавливания.

— Пульс? — выкрикнул я.

Виллие понял, что я от него хочу, нажал на сонную артерию.

— Нет, — растерянно сказал медик.

— Твою же Богу душу мать! — выругался я.

Еще никогда в этом мире я не впадал в такое состояние, когда почти что не контролировал себя. Не знаю, было бы у меня подобное невыносимо острое желание реанимировать Безбородко, если бы я, действительно, не ощутил, что этот человек видел во мне сына. Может мне, обделенному отеческим вниманием, что-то и привиделось, но думать об этом я станут тогда, как сделаю все возможное, а для этого мира, так и невозможное, чтобы спасти Александра Андреевича.

— Он мертв, — сделал еще одну попытку меня урезонить доктор.

Я не отвечал, продолжал делать то, что нужно, чему когда-то учили. Но еще никогда мне не приходилось вот так применять полученные знания.

— Время реанимации? Сколько время прошло с начала? — выкрикивал я.

— Не более минуты, — растерянно отвечал доктор.

Правильно спрашивать время, так как для меня по ощущениям уже все пять минут минули.

Еще нажатия, еще дыхание, вновь нажатие, и капля пота с моего лба падает на грудь Безородко, словно помогая мне запускать насос человека, вельможи, который нужен мне, нужен России… Все не то, тут что-то иррациональное, что двигает мной в маниакальном желании оживить канцлера.

— … яко должникам нашим и… — продолжал читать молитву император.

Дыхание…

— Ах, — прозвучал звук сразу после того, как я собрался вновь производить нажатия.

Это был вздох Безбородко.

— Жила забилась… слабо, но бьется, — медленно, не веря в то, что прозвучало, сказал доктор.

Я упал рядом с Безбородко, уже заметив, как подымается грудь канцлера. Он дышал.

— Степан пришел с лекарствами? — устало спросил я.

Мне не ответили, но через может секунд десять в кабинет впустили лакея, который нес небольшой чемодан. Сейчас немного пустырника с валерианой канцлеру, за неимением иных лекарств, холод на ноги, тепло на голову.

— Даст Бог, еще поживет раб Божий Александр Андреевич, — сказал я.

— Чудо… — сказал император.

* * *

Гавайи

30 января 1799 года (Интерлюдия)

Чуть слышно шелестела трава, изредка потрескивали переламывающиеся веточки, на которые наступали люди. Босоногие мужчины не обращали внимание ни на ветки, ни на камни, когда на них наступали, у всех ступни были столь грубыми и привычными к таким неудобствам, так что воины не обращали внимание на это неудобство. Все ли? Нет, не все. Был один молодой воин, который даже вымазавшись грязью, все равно отличался светлой кожей. Впрочем, он отличался и многим другим.

К слову, и кроме этого светлолицего воина не все бежали босоногими, пять десятков бойцов были не только в обуви, причем добротной, но и одеты по-особенному. Тут бы удивиться, что воины вовсе одеты, но даже те, кто предпочитает одежду для всего тела, а на острове Гавайи появляются среди знатных аборигенов и такие, все равно были бы удивлены той цветастой материей, в которую были облачены бойцы.

Стрелки Сперанского, ставшие главной ударной силой Русско-Американской компании, облачились в камуфлированную форму. Они казались незаметными среди растительности самого большого острова Сандвичевых островов. А тут еще и ночь скрывала воинов.

— Вашбродь, дозвольте нам самим пойти на штурм! — в очередной раз попросил Антип, получивший с легкой руки и с язвительного языка главы Русской Гавайской миссии Федора Ивановича Толстого фамилию Шатунов.

Боец выглядел, как медведь и казался неловким, переминаясь с ноги на ногу, будто хозяин леса, которого зимой побеспокоили. Вот только Антип и силушкой обладал под стать медведю. Так что вначале Толстой окрестил полусотника Шатуном, а после, в документах, которые Федор Иванович по собственной прихоти ведет, записал Шатуновым.

Ну да это еще нормально, несколько уважительно, потому как в отряде Шатунова был Иван Безмозговский, Степан Грязнорукий и много иных. Развлекался барин, пока дела себе не нашел. Но, справедливости ради, нужно сказать, что те воины, а таких было пятеро, кто смог в кулачном бою одолеть Толстого, получали вправо выбрать себе фамилию. Шатунов побеждал барина, но все равно не получил право самостоятельного выбора, так как, по мнению Толстого, жалел дворянина и не ударял в полную смою богатырскую силушку.

— Я сам должен убить или пленить короля-узурпатора Камеаме, я же сын и зять истинного монарха Каумуалии, правителя Кауаи и будущего короля всех островов, — горделиво отвечал Толстой.

— Ох, вашбродь, погубить нас ентая ваша игра. Тут жизни людские, — причитал Антип. — И как вы все енти имена-то запоминаете? Вот же нехристи.

Постоянно причитал Шатунов, но работу свою делал.

— Я должен… Шатун… должен. Ну что я за зять такой, что ни дать ни взять, нужно тестя поставить во главе всех туземцев, — с серьезным видом говорил Толстой.

Хулиганский характер Федора Ивановича противился объяснять истинные причины всего происходящего. Не только игра тут, не развлечения, но и серьезнейшая работа на благо Российской империи. На самом деле, атака на резиденцию короля была спровоцирована тем, что король Гавайев, Камеаме, пойдя на встречу русским, пообещав много чего, быстро забыл об обещаниях, как только к нему прибыли бостонские торговцы и напели в уши королю всякие гадости про русских. И такой подход в делах сильно обозлил молодого мужчину-авантюриста.

Иван Федорович Крузенштерн не был человеком бесконечного терпения, потому выходки Толстого командующего русской кругосветной экспедиции уже не злили, а выводили из себя. Крузенштерн хотел, было дело, оставить несносного юнца в Калифорнии, но там оказалась такая щекотливая и тонкая ситуация, что неуемный характер Толстого все испортил бы [в реальной истории Крузенштерн оставил Толстого в Охотске].

Николай Рязанов предложил высадить Толстого на Сандвичевых островах, так как тоже уже несколько понял, что этого парня нужно держать подальше от важнейших для русской колонизации мест. Ну а Гавайи, как и остальные острова архипелага пока представлялись Рязанову не столь важными, как Аляска и вот, Калифорния. Что там есть на этих Гавайях? Земли для сельского хозяйства? Так агрессивность местных была известна, вон аборигены гавайские Джеймса Кука убили, а потом голову мореплавателя отдали, но без челюсти. Что они сделали с остальным телом? Съели? Да ну их, этих гавайцев!

Но был наказ Сперанского, где четко указаны Гавайи, как одна из целей РАК. Так что Рязанов сделал некоторую ротацию, оставляя себе человека, который должен был заниматься делами на Сандвичевых островах, ну а Толстой согласился годик посидеть на острове Гавайи, пока Рязанов сделает все, что было запланировано для нормальной работы колонии Рос в Калифорнии.

— Вашбродь, а вы енто сурьезно, что женить нас собрались? Местные девки добрые, красивые, но распутные же, ходют с цыцкой голой. Разве ж это дело? — пользуясь случаем, Антип сделал неловкую попытку отговорить Толстого в желании барина женить стрелков.

— Нечего в блуде жить! А то мне жена моя уже говорит, что ее боги гневаются, а еще мужики гневаются, что вы, казачки, их сестер, а кто и матерей того… этокого, — сказал Федор Иванович.

— Жена ваша? Так не венчаны же, — пробурчал Антип.

— Тишина! — прошипел Икаика, старший в отряде воинов правителя Каумуалии. — Ночью слышно все лучше.

Говорил воин на своем языке, который, на удивление, причем всех, и туземцев, и русских людей, Толстой учит необычайно быстро. Когда нужно было что-то делать, да сам Федор Иванович оказывался заинтересован в деле, то не было для этого человека ничего невозможного. Между тем общее командование войском было на зяте истинного правителя, коим считал себя Каумуалии.

— Она жена мне и точка! А в храме повенчаемся, а тебя, Антип Шатунов, сделаю графом Русского королевства Гавайи. Как? Хочешь быть графом? — шепотом продолжал говорить Толстой.

Антип не ответил. Хотел ли он быть графом? Знать бы что это вообще такое. Да и зачем в графьях ходить тут, где и король будто убыточный купец, бедный и голый, только что срам тряпкой и прикрывает?

Федор Иванович Толстой, как только Крузенштерн отправился дальше, в Охотск, и у Сандвичевых островов остался только один фрегат, названный «Мирным», начал действовать. Перво-наперво, Толстой убедил капитана фрегата, что теперь именно он, особый представитель РАК на острове Гавайи, имеет право указывать кораблю цели и вообще использовать фрегат по своему усмотрению. Там вроде бы была ситуация с проигрышем капитана в карты, но это не точно.

Федор Иванович сразу же решил помирить двух врагов: Каумуалии, правителя острова Кауаи, еще тогда не «родственника» и правителя, короля Камеамеа, который объединил под своей властью большинство островов архипелага. Поплыл к первому, ну и на неделю там остался. Толстой недооценил хитрость и мудрость, а так же, как показали дальнейшие события, умение учиться, местного населения.

Младшая сестра Каумуалии не была замужем, точнее, была, но это указом правителя отменили. Всего-то три месяца, как вышла замуж, можно и отменить. Молодого русского начальника решили женить. Ну а Толстой, еще не видя своей жены, но узнав ее имя, так рассмеялся, что правитель Каумуалии сразу понял — этот жениться. Звали молодую женщину Анахуея. Федор Иванович как услышал, сразу для себя решил, что если девушка не сильно старая и не очень уродливая, обязательно жениться. Это кому в Петербурге расскажи, что был женат на Анахуее, так прославишься на всю Россию.

А потом он ее увидел и обомлел. Аннушка, стала желанной женщиной, его женщиной. Как умеют творческие, гиперактивные люди, живущие во время сентиментализма и превозношения чувств, влюбляться, так не умеет никто. Они уходят в чувства и эмоции, как в прорубь прыгают на Крещении, обжигаясь холодом, а после в перетопленную баню, обжигаясь уже жаром. Но неизменно с ожогами, нет им места, везде горят, если не рядом с любимой. Вот так влюбился и Толстой, пожелав принести своей жене весь мир на ладонях, но пока уничтожить конкурента тестя.

— У него жена хоть Анна, а у меня баба Хияка. И как ее звать иначе? — бурчал Антип.

— Выход! — сказал на русском языке Толстой, а после продублировал это же слово на гавайском-полинезийском языке.

Воины вновь двинулись в сторону резиденции короля Гавайев. Фрегат «Мирный», а также пакет бот «Америка» высадили ночью пять сотен воинов правителя острова Кауаи. Вместе с ними на войну отправились пятьдесят стрелков РАК. До этого полтора месяца, даже немного больше, стрелки и лично Федор Иванович Толстой учили туземцев обращаться с огнестрельным оружием.

Первоначально то, что казалось авантюрой, что не каждому русскому крестьянину удается сделать, освоить, получалось, туземцы очень быстро воспринимали любую науку. Национальным оружием на островах было копье, чаще всего обсидиановое. Поэтому штыковой бой туземцы осваивали быстрее всего. От природы почти у всех воинов был развит глазомер, а страх перед громом огнестрельного оружия уходил примерно на десятом выстреле. Так что воевать с королем Камеамеа Первым шла, по местным меркам, уникальная армия. У каждого было ружье, с примкнутым штыком.

— Расходимся по кругу и по моему сигналу быстро приближаемся к деревне, — командовал Толстой, неизменно дублируя приказы на двух языках.

— Вашбродь, — обратился к Толстому Антип. — Дозволь десяток лучших стрелков оставить здесь в кустах. Всех воинов чужих отстреливать будут.

— Револьверы тогда отдай Икаике, — приказал Толстой.

Нехотя, но Шатунов подчинился. Было распоряжение местным револьверы никак не давать, дабы всегда иметь перед ними преимущество. Но здесь, возможно, дополнительная огневая мощь на острие атаки может подсобить общему делу и сохранить жизни русским стрелкам.

Алел рассвет, солнце вступало в свои права, прогоняя ночь. В это время туземцы должны уже просыпаться. Все, но не воины и не власть имущие. Это привилегированная часть населения, которая позволяла себе поспать чуть подольше. Даже, если приближенные короля и просыпались раньше, они не выходили из своих домов-хижин некоторое время, чтобы не быть ошибочно принятыми за рабочий люд.

— Выход, — приказал, скорее, сам себе, Толстой и выбежал из леса, который окружал крупную деревню, а по местным меркам так и мегаполис Кеалакекуа.

Увидев, что командующий побежал в сторону города, пока бесшумно устремились и остальные воины. Антип бежал рядом с Федором Ивановичем Толстым, понимая, что этот молодой и горячий обязательно полезет в самую гущу сражения. И тут аристократу из Петербурга нужна будет помощь.

Как бы в уме не критиковал Антип барина, но Толстой ему нравился. Было бы иначе, так Шатунов мог бы и саботировать приказы юнца. Никогда еще Антип не видел такого барина, чтобы ел самую худую еду, спал на земле, при этом стрелял, кабы не лучше всех стрелков в отряде Антипа. А еще Шатунов был для себя приятно удивлен, что барин не боится ручки свои замарать, порой, если требуется, так и поработать может. Ну, а в кулачном бое барин очень даже силен, а Антип уже считал, что его выучка у инструкторов Сперанского лучшая, но увидел для себя, чему можно еще научиться.

Наглость и неожиданность берет города. Ну никак и никто не ожидал, что, возможна атака прямо на резиденцию короля Гавайев. Бостонские торговцы убедили Камеамеа, что русские не посмеют ничего дурного сделать ни королю, ни американцам, пока здесь стоит торговый американский корабль. Мол, с Россией у САСШ чуть ли не стратегический союз. Вот и чувствовал себя король под защитой, вдохновленный кучей обещаний от бостонских торговцев. Им-то всего-то нужно дерево, даже женщин не требуют, так, если только на ночь. А в замен обещают дать огненное оружие и металл.

— Нет, ну так мне не интересно, — причитал Толстой, когда без каких-либо приключений большой отряд захватчиков уже был в центре города.

Местные жители провожали взглядом бегущих воинов, которые не причиняли никакого неудобства, не проявляли излишней агрессии. И, пусть это не свои воины, которых в десятитысячном городе знали в лицо, но мало ли, кто еще может здесь бегать с оружием. Вера во всесильного и всемудрейшего короля была столь абсолютной, что рабочие, которые шли на поля или в лес, к океану на промысел, говорили, что правитель обязательно в курсе, что это за воин, что это его дело, а они должны пасти скот и добывать рыбу.

— Ты-тыщь! — раздался выстрел, и улыбка на лице Толстого расплылась на все лицо.

Антип посмотрел на барина с некоторым страхом. Хотя ему в школе стрелков и рассказывали о природе страха, что это — адреналин, что есть люди, которые привыкают и радуются опасности, но вот, чтобы так искренне восхищаться возможной смерти? Все же барин какой-то ненормальный.

— Вашбродь, это не наши ружья, и не пистоли, — со знанием дела сказал Антип.

— Джек… Да, этот лис здесь, — ухмыляясь сказал Толстой, определяя источник выстрела.

Несмотря на все кажущееся безрассудство, максимум, что можно было разведать о ситуации на Гавайях, было сделано. Федор Иванович прекрасно знал, кто именно стал виновником неудач русской миссии на Гавайях. Он даже влился в доверие к американцем и осыпал их обещаниями, как бы не больше, чем бостонцы туземцев.

— Антип, американцы уйти с острова не должны. Их вообще не должно быть, — принял решение Толстой.

Да, конечно, остается еще американское торговое судно. И здесь нужно как-то договориться с капитаном фрегата, чтобы потопить, но сперва разграбить бостонцев. Но, а пойдет на принцип мореман, так и ладно. Все равно нужно в раскладах учитывать, что так просто американцы, да и англичане не отдадут русским острова. Нужно официальное признание России, что Гавайи — ее территория. Ну и наличие достойных кораблей в этой части Тихого океана. Кстати, тут отличный лес.

— Антип, американцы должны быть убиты копьем, — подумав, сказал Толстой.

Хотя и в этом случае он понимал, что главное подозрение падет на русских. И, если его спросят или затребуют честное слово, то Толстой промолчать не сможет. Свою честь он ценит больше жизни. Хотя у него несколько своеобразное чувство чести. Пограбить американцев — с удовольствием, а вот обманут и дать слово, — нет. При этом наговария и обещая многое, но стоило бы американцев стребовать слово хоть об одном обещании, так и поняли, что Толстой лжет.

Выстрелы продолжали звучать, к центру города начали бежать королевские воины. Началась битва, исход которой решали два фактора — это лучшая организованность нападающих с одновременной паникой и суетой оборонявшихся, которые не кооперировались в отряды, а бежали вразнобой, ну и плотность огня. Пятьсот ружей у союзных туземцев, десять револьверов, каждый с пятью выстрелами — это немало, учитывая то, что у русских стрелков были и револьверы и наработанные навыки, в купе с опытом, стрельбы из винтовок. Частью королевских воинов отстреливали скрытые у города стрелки, они видели бегущих вооруженных людей и методично, как учили, работали.

Взяв в коробочку Толстого, русские стрелки быстро продвигались уже во дворе дворца правителя Гавайев.

— Тыщ, — прогремел выстрел и один русский боец завалился, взявшись за сердце.

— Тыщ, ты-тыщь, — сразу прогремели четыре выстрела в ту сторону, откуда стреляли ранее.

С крыши пристройки к большому королевскому дому упал человек в европейском платье.

— Джек, гадина! — прокричал Толстой, узнав убитого американца.

Он играл с ним в карты, было дело, и, что удивительно, не выиграл, но и не проиграл. Пошла коса на камень, встретились два шулера. Но напились они тогда знатно. А теперь, вот, враги. Так бывает.

Из дворца выбегали воины, которые сразу же получали пулю, а то и две. Стрелки частью заняли позиции во дворе и организовали практически круговую оборону, тем более, что в помощь им прибывали союзные туземцы. А Толстой, в сопровождении, Антипа и еще пяти стрелков, искал в большом доме короля. Как часто бывает, когда ищешь, человек находится в самой крайней комнате.

Император был в сопровождении десяти воинов и намеривался бежать из дворца, но не успел, потому как захотел взять с собой еще и третью, самую молодую жену. Женщины… из-за вас мужчины погибают!

— Имею честь арестовать вас, деспот, тиран, узурпатор! — сказал на английском языке Толстой, зная, что его пленник владеет этим европейским языком.

На Толстого рванули в атаку все десять воинов. Они были сильны, на вид, мощные и тренированные бойцы. Но…

— Тыщ, ты-тыщ, — прогремели револьверные выстрелы, а одного воина сам Федор Иванович, изобразив изящный выпад, заколол шпагой.

— Вашбродь, вы понимаете, что нужно детишек его, жен… того? — спрашивал Антип.

Толстой промолчал. Все он понимал. Но, чтобы Россия стала прочно на всех Сандвичевых островах, нужно совершить преступление, о котором после жалеть всю свою жизнь. Впрочем…

— Пусть его брат решает, как быть со всей семьей, — сказал Толстой и поморщился.

Федору Ивановичу не понравилось такое обстоятельство, когда не он решает, а кто-то иной. Игра, приключение, все это так, но тут реальные жизни слабых людей, которых защищать нужно. Так что за лучшее, переложить преступление на другого. С братом короля была согласована атака, именно братик сделал так, что часть воинов покинула короля и направилась черти знает куда, на другой конец острова.

Через два дня Гавайи перестали быть королевством. А правителем всех островов был объявлен Каумуалии Первый. Вестовые поплыли на все острова и не было тех, кто отказался бы присягать новому королю. Каждый остров становился отдельной провинцией, где правил свой наместник, как, собственно и на Гавайях, где к власти пришел брат казненного короля, который взял всех жен старшего брата себе, как и признал детей. Но прежде всего, наместник Айлани, признал себя подчиненным королю Каумуалии.

Задачи теперь перед русской миссией стояли такие, что Федор Иванович сразу, как только о них думал, начинал скучать. Он упросил капитана фрегата Мирный быстрее закончить свою миссию и отправиться домой, в Россию, дабы завезти императору подписанный документ, по которому Каумуалии просит принять его в русское подданство. А так же Толстой просит, нет, умоляет, Сперанского быстрее прислать какого экономиста, или любого человека, которому было бы интересно рубить дорогостоящие деревья, строить тут корабли, развивать сельское хозяйство и делать из Гавайских островов одну из русских жемчужин.

А сам куда? Федор Иванович хочет увезти свою Аннушку в Петербург и непременно с ней венчаться, а так же представить в свете. Может после еще приключения потянут мужчину, но пока хватит.