Сперанский 5. Заговор

Глава 14

Глава 14

Петербург

24 января 1799 года

Я был на службе. Сегодня должен был презентоваться новый кондитерский шедевр — торт «Шварцвальд», он же «Черный лес». В том мире, который я покинул, этот немецкий десерт, созданный в начале ХХ века, является одним из самых популярных лакомств в мире. Шоколадный бисквит, пропитанный вишневой настойкой, со сливочным кремом и вишнями… Когда-то я очень любил, наряду с тирамису, именно этот десерт. Тирамису пока не получается, так как отчего-то нам не дается технология производства сливочного сыра типа сорта «Филадельфия». Но, думаю, это дело времени.

Русский императорский стол на сегодняшний день является самым новаторским в деле кулинарии среди всех монарших дворов. Я стараюсь данный факт использовать в том числе и для того, чтобы половой-официант в моих ресторанах мог, не обманывая гостя, заявить, что вот это блюдо вкушал сам император и нахваливал. Подобное заявление повышало стоимость кушанья сразу минимум в два раза.

Это только кажется, что ресторанный бизнес должен сильно уступать в доходности металлургии или же пароходостроительству. Отнюдь. На самом же деле в Петербурге, в Москве и даже в Нижнем Новгороде, а уже и в Риге, Киеве, Могилеве купцы, дворяне и даже мещане несут свои кровно заработанные денежки дабы прикоснуться к высокой кухне.

Правильная реклама, непрерывная работа поварской школы, выпускающей поваров, а также уже сеть поставщиков, возглавляемых купцом-миллионщиком Пылаевым, делают свое дело. Однако, и я удивился, когда узнал, что за год рестораны принесли прибылью двести тридцать тысяч. Это с учетом того, что из торгового оборота изымались средства, на которые строились и оборудовались новые точки.

— Господин обер-гофмаршал, — обратился ко мне Юрий Михайлович Виельгорский. — Господин канцлер послал людей вас разыскать. Считаю должным предупредить. Мало ли что.

— Благодарю вас, Юрий Михайлович. Вы весьма предупредительны, — сказал я, отодвигая десерт.

Гофмаршал Виельгорский сперва воспринял меня даже враждебно. Как же! Ясновельможный пан, потомственный шляхтич и потомок сарматов должен служить под пятой какого-то поповича⁈ Не бывать этому! Признаться, я тоже не совсем желал иметь в своем подчинении поляка, пусть и православного, ставшего на сторону Российской империи, когда это еще не было мейнстримом. Когда гофмаршал Виельгорский стал редко появляться на службе, саботируя работу под моим началом, император это каким-то образом заметил и решил избавиться от нерадивого служащего. И вот тогда я стал на сторону своего подчиненного.

Еще с прошлой жизни у меня был такой подход к работе, когда неудачи, лень и недостаточная компетенция работника воспринималась мной как собственная недоработка. Это я должен научить, это я должен найти подход к человеку, на крайний случай, именно я должен спровоцировать увольнение служащего. Но перед лицом высшего начальства своих подчиненных всегда защищал всеми доступными в рамках законодательства методами. Подобный подход я проявил и в этот раз.

Здесь так не принято, поэтому несостоявшаяся позорная отставка Юрия Михайловича была воспринята Виельгорским как огромный долг, который передо мной нужно отработать. Куда только подевалась сарматско-шляхетская спесь, когда император уже высказался чтобы выгнать Виельгорского не только из дворца, но и из Петербурга.

Не сказать, что я готов был драться за этого поляка, но, кроме того, что я привык заступаться за своих подчиненных, мне было просто необходимо хоть на чем-то проверить свои возможности. Могу ли я влиять на решение императора? Оказалось могу.

Павел Петрович прислушался, переспросил меня дважды, считаю ли я, что Виельгорский может справляться со своими обязанностями и будет полезен при дворе. Мой твердый и решительный положительный ответ заставил задуматься императора, и Павел Петрович просто проронил: «Я доволен ВАШЕЙ службой. Если вы так считаете, то пусть остается, но на глаза мне пока не показывается».

— Юрий Михайлович, если меня ищет господин Безбородко, не вижу препятствий, чтобы он меня нашел. Между тем, еще раз благодарю вас, — сказал я, а Виельгорский вышел за дверь.

Я находился в комнате, которая была для меня и кабинетом, и комнатой отдыха, где можно и поработать, и продегустировать блюдо, наедине отчитать нерадивого сотрудника. Мое поведение, являющееся, по сути, проекцией менеджмента из будущего, первоначально вызывало шок у работников дворца. Но нет более приспосабливающегося существа, чем человек, приспособились и ко мне.

— Нет, не могу я так! Доем тебя, а вечером на тренировке дам чуть большую нагрузку, — сказал я, подвигая к себе необычайно вкусный десерт.

Императору точно понравится. Это и вкусно, и названо на немецкий манер. Не сказать, что я все блюда дегустирую. Если бы это делал, так никакие тренировки бы не помогли. Но проверить качество и вкус нового блюда считаю своей необходимостью. Я знаю, как это должно выглядеть и каким вкусом обладать, поэтому никогда не разрешаю готовить ко двору те яства, технологическая карта которых не отработана.

Наслаждение феерией вкуса прервал стук в дверь. Я не сразу ответил, так как с набитым ртом это делать нельзя. Я же аристократ, мать-перемать меня так, должен быть культурным и этически выдержанным, епт.

— Ну же, входите! — сказал я после некоторой паузы, когда прожевал последний кусок «Черного леса».

— Ваше превосходительство, его высокопревосходительство граф Безбородко поручил мне найти вас. Не будете ли вы столь любезны проследовать за мной, — выдал тираду вошедший в мой кабинет человек.

Набравшись решимости и сменив настрой с гротескового на серьезный, я направился на выход.

— Молодец, Степан, хорошо работаешь. Есть еще что сказать о канцлере? — шептал я почти на ухо лакею.

Не знаю достоверно, слушают ли меня, но лучше перестраховаться и не говорить громко.

— Нынче во дворце переполох, его величество пребывает в состоянии великого гнева. Пришли плохие вести, что именно, мне доподлинно мне неизвестно, — также шепотом доложил мне Степан Лукин, один из уже многочисленных моих людей во дворце.

Через десять минут я уже рассматривал Александра Андреевича Безбородко. Сказать бы ему, что канцлер продолжает жить лишь благодаря моему вмешательству. Вот бы он удивился, но вряд ли из этого вышло бы что-то полезное. Безбородко не из тех, кто будет верить в предсказания или какую еще мистическую ересь.

— Михаил, ты знаешь, что произошло? — без приветствия сходу спросил канцлер.

Я развел руками.

— Ха! Ты и что-то не знаешь? А я было посчитал, что сеть твоих осведомителей не уступает моей, — усмехнулся канцлер, а потом Александр Андреевич резко посерьезнел. — Ты думаешь, я не помню наши разговоры. — Миша, это же ты предполагал, что англичане не побоятся развязать войну. А я считал, что они в слишком сложном положении, чтобы усугублять.

Мне хотелось сказать, что крыса, загнанная в угол, в отчаянии способна броситься даже на заведомо сильнейшего хищника. Однако, будучи уверенным, что Безбородко крайне негативно отнесется к сравнению англичан с крысами, сдержался. Я понимал, что канцлер взял нейтральную позицию и в деле заговора, и относительно внешней политики России. Он явно не благоволит Франции, вместе с тем, опыта, политической зрелости и характера Александру Андреевичу хватает для того, чтобы не саботировать англофобскую политику императора.

Тот, кто в нынешних условиях прилюдно в обществе станет выгораживать и оправдывать Англию, — политический труп. И в таких условиях важно сохранить холодную голову, так как горячие сердца, пылающие праведным гневом, и глотки, орущие «доколе», «покарать англичан» будет избытком.

— Ваше высокопревосходительство, неужели вы хотите услышать мой совет? Это, безусловно, честь для меня, между тем, могу ли я советовать столь мудрому человеку, как вы? — спрашивал я.

— Михаил, изволь опускать витиеватость фраз. И на будущее, мнение иных нужно слышать. Зная мысли других людей, можно четко формулировать собственное видение, — канцлер поморщился, видимо, неважно себя чувствовал. — Говори уже, что думаешь!

Набрав полную грудь воздуха, я начал излагать свои мысли. Я считал, что России нельзя входить в клинч с Англией. Какими бы лаймы не были гадами, без них нынешняя европейская политика слабо представляется. Франция и без того будет усиливаться и становится матерым хищником. Не верю, что в итоге в клетке, под названием «Европа» не сложится такая ситуация, когда французский боевой петух, ну или пусть будет лев, не начнет драку с медведем.

Кроме того, можно наговорить столько всего и совершить такие поступки, которые не позволят в дальнейшем быть более гибкими. А политика — она должна гнуться, а не быть из стали. Главное, чтобы гнуться, а не ломаться.

Наполеон не друг. Вообще у России друзей нет, здесь бы высказать искрометную фразу про армию и флот, которые единственные союзники. Впрочем…

— У России не может быть союзников, как и постоянных врагов, у России могут быть лишь постоянные интересы [слова лорда Палмерстона в 1858 году относительно Великобритании], и у России есть только два союзника — ее армия и флот [слова императора Александра III], — соединил я два знаменитейших афоризма, английский и русский.

Канцлер посмотрел на меня, покачал головой и обозначил аплодисменты, захлопав в ладоши.

— У меня порой складывается впечатление, Михаил, что ты словно читаешь откуда-то готовые выражения. То, что ты сказал, очень глубокомысленно, к таким, казалось, простым сочетаниям слов, политики приходят через опыт множества побед и ошибок, — сказал Александр Андреевич.

Что ответить этому проницательному человеку? Ничего, лишь с видом мудреца, только что изрекшего главную свою мудрость, промолчать.

— Но, будет, красивые слова изрекать. Идеи. Мне нужны идеи, — говорил Безбородко. — Ты пойми, Михаил, не я скажу то, что будет приемлемо государю, найдутся иные говорить не то, что думают, а что хотят от них услышать. Пален выдаст, или этот… Ну надо же было князя Куракина отправить в отставку и поставить вместо него Панина! Может наступит время, когда мы с тобой будем определять политику? Вице-канцлер Сперанский? А? Каково?

Относительно того, кто именно определяет политику, я промолчал. Ни я, ни даже Безбородко, не так, чтобы решаем, пусть и действуем тайно, дабы направить в нужное нам русло. Но вот, что именно я бы посоветовал сделать, так ударить по Англии в Индии.

Ох, и сколько же в иной реальности ругали Павла за этот вот Индийский поход. Признаться, так и я на стороне тех, кто ругал. Нельзя было посылать казаков туда, не знаю куда. Без карт, понимая путей, без четкого разумения нужности припасов, правильной одежды, гужевого транспорта. Это преступление. Но у нас же почти что в вассалах Иран.

— Ты устал? Нет, только что мудрые мысли изрекал, а ныне… Какая Индия? — негативно воспринял мои слова Безбородко.

— Ваше высоко превосходительство, ну зачем же НАМ это делать? Предложить французам, обеспечить им проход через Кавказ в Персию, оттуда в Индию. Персы покажут дорогу, а Наполеон схватится за эту идею, — приводил я доводы канцлеру.

— А ты понимаешь, что удар по Индии в Великобритании воспримут более болезненно, чем даже по Ирландии? — задумчиво спрашивал Безбородко.

— Понимаю. Но я еще понимаю и то, что нам, России, нужно как можно быстрее начинать войну со Швецией. Вы же знаете, что англичане начали закачивать в эту страну горы оружия! — решил я говорить в открытую. — Они уже готовят нам ловушки и неприятности. Пусть отвлекутся!

— Мы перенапряжемся. Россия только и делает, что воюет. Финансовая система начала налаживаться, производство, не без твоего вмешательства, несколько подросло. Начнем со Швецией, начнут и османы. С Австрией напряженные отношения, они обязательно помогут туркам, пусть сперва и побоятся встревать напрямую, но итальянские владения у нас заберут, — Безбородко посмотрел на меня несколько обреченным взглядом. — Ты понимаешь, что начнется?

— Ваше сиятельство, а вы видите иные пути? — позволив себе чуть повысить голос, спросил я.

— В том-то и дело… Я обдумывал многие пути, но все идет к одному — к войне. На тебя рассчитывал, — сказал Безбородко, вновь поморщившись от боли.

— Я не оракул, — сказал я, разводя руками и думая, где сейчас может находится медик Базылевич, чтобы посмотрел канцлера.

— Не оракул? Это точно, — болезненно усмехнулся Безбородко.

— Ваше сиятельство, вы бы к медику обратились, — посоветовал я.

Александр Андреевич отмахнулся. Неужели я не так и сильно продлил жизнь этому человеку? Нет, нужно напрячь Базылевича. Пусть смотрит за канцлером. Как-то мне становится легко разговаривать с канцлером, чувствую его ко мне хорошее отношение. Такого человека мне бы не хотелось терять.

— Все, пойду, — сказал Безбородко через некоторое время, перекрестившись.

Показываться государю на глаза в таких обстоятельствах я счел для себя не целесообразно. Меня не подпустят без паркетного боя к «телу», пусть и сами придворные будут жаться в углу. Находиться рядом с Павлом Петровичем в период его великого гнева — это лотерея, в которой крайне мало выигрышных билетов, но есть даже черные метки.

Интерлюдия

Император Российский ходил неестественно большими шагами по приемной зале. Выстроенные, будто солдаты в каре, придворные провожали взглядом своего монарха, лишний раз опасаясь вздохнуть. Как-то недавно вздохнул, было дело, князь Александр Борисович Куракин в похожей ситуации и все, он уже не вице-канцлер Российской империи. И никому не интересно то, что князь не так, чтобы и исполнял свои обязанности. А раз, так и вовсе убыл в свое имение Надеждино под Саратовом.

Наверняка, не только поэтому император сменил вице-канцлера, а потому, что ошибочно считал Никиту Петровича Панина франкофилом. Сменяется вектор политики России, меняются исполнители. Но, на всякий случай, лучше дышать через раз.

— Доклад о состоянии дел флота на Балтике! — закричал Павел Петрович резко остановившись.

Все замерли, превратились в изваяния. Даже, обычно ведущий себя несколько фамильярно, Петр Алексеевич Пален, и тот почти что не моргал, и, не шевелясь, смотрел чуть в сторону от государя, чтобы не поймать взгляд русского монарха.

Из этой дворовой массы выделился, чуть прихрамывая старичок, старающийся держаться молодцевато, вот только в семьдесят лет это сложно делать. Между тем, президент Адмиралтейств-коллегии Иван Логинович Голенищев-Кутузов не выглядел пресмыкающимся и сжимающимся в страхе перед императорским гневом. Он знал Павла Петровича еще совсем малым ребенком, имел с ним неплохие контакты. Если не ему, старому адмиралу, то кому же еще прикрыть грудью остальных придворных и начать говорить с государем?

Все знали, что плохо заканчивается стремление заговорить с императором первым, когда Павел в таком вот состоянии крайнего расстройства. Его прадед, Петр Великий, вымещал свою злобу активнее, в такие моменты, становясь в крайней степени агрессивным и своей венценосной тяжелой рукой, порой и ногой, бил придворных до потери зубов и сломанных ребер. Павел не выдался статями, так что избиение от этого монарха было бы скорее комичным.

Но что мог сделать Павел Петрович, так выгнать из числа придворных, объявить свою немилость и запретить появляться при дворе. Это пугало, наверное, больше, чем просто сломанные ребра и синяки под глазами. Голенищев-Кутузов не убоялся.

Вместе с тем, президент Адмиралтейств-коллегии был из тех служащих, кто почти никогда не ходил на службу. Все знали, что работу, и вполне неплохую, делает Григорий Григорьевич Кушелев, заместитель Голенищева-Кутузова. Но сегодня такие обстоятельства, что только глава коллегии мог докладывать.

— Ваше Императорское Величество, — с показным почтением, поклонившись даже глубже, чем это принято при дворе, обратился адмирал.

— А? Вы, господин адмирал? Как можно понимать то, что произошло? Русский флот опозорен! Срочно ко мне на суд этого труса, имени которого и произносить не буду, — кричал Павел, а высшее общество выдохнуло.

Не сослал Павел, не разжаловал, не оскорбил. Последнее было бы самым страшным. Получить оскорбления от императора мог каждый, но защитить свою честь, нельзя в таких случаях никому. Ну не вызывать же государя на дуэль!

— Что мы имеем на Балтике? — уже несколько менее эмоционально, даже с нотками делового тона, спросил Павел Петрович.

Будь иные обстоятельства, так адмирал смолчал бы, попросил государя об аудиенции. Докладывать о состоянии флота на Балтике прилюдно — это все равно, что разослать подробные доклады сразу же в министерства иностранных дел других стран. Но отказывать императору, когда он только-только стал чуточку адекватнее? Себе дороже. Иван Логинович уже пожил свое, но и ему не хотелось умирать в бесчестие.

— На данный момент, без учета кораблей, оправленных к берегам Дании, наш флот на Балтике обладает шестнадцатью линейными кораблями семьюдесятью фрегатами и еще сто два разных вспомогательных кораблей. Из линейных кораблей, которые могут скоро войти в строй, это Исидор и по весне со стапелей сойдет новейший 74-пушечный корабль линии «Москва», — гордо завершил свой короткий доклад Голенищев-Кутузов.

— Что по экипажам? Кораблей у нас может быть сильно больше! Датские корабли стоят в Пруссии, — вновь, казалось, что успокаивающийся император, начал кричать.

— Я подавал вашему величеству записку о том, что был ускоренный выпуск гардемаринских рот с получением при зачислении на корабли чина мичманов. Еще выписаны из Архангельска иные офицеры и матросы. Мобилизованы матросы и офицеры, работающие на верфях. На комплектование пяти линейных кораблей должно хватить, — с уверенностью в голосе сказал Голенищев-Кутузов.

— Вызывайте отставников. Это же надо, подали они в отставку с моим восшествием! Всем амнистия, кто не замешан в злостных преступлениях. Комплектуйте. А я вызвал уже адмирала Ушакова. Если он столь опытен и удачлив, пусть берет командование! — сказал Павел, подошел ближе к все еще замершей толпе, игнорируя Голенищева-Кутузова.

Медленно, заведя руки за спину, но неестественно для своего невысокого роста, делая большие шаги, Павел Петрович стал расхаживать вдоль толпы придворных.

— А вот и вы тут, господин канцлер! — злорадно, протяжно, сказал государь. — Пруссия оповещена?

— Да, ваше величество. В три креста отправил фельдъегеря, следом отбывает уже сегодня Николай Петрович Румянцев. Он уже должен выехать из Петербурга, — спешно докладывал Безбородко. — Мы договоримся с Пруссией, чтобы датские корабли оставались в их портах, а наши матросы и офицеры прибывали.

— Вы бледны! — заметил император и вновь стал расхаживать взад-вперед.

— Где же Аннушка? — послышались шепотки в толпе, но государь, то ли не услышал, то ли сделал вид, что не услышал. — Пусть бы успокоила.

— Господин канцлер, проследуйте за мной! — через минуты две молчания, сказал государь и спешно, будто убегал от кого-то, направился прочь из приемного зала.

Кряхтя, держась за правый бок, на подкашивающихся ногах, Безбородко проследовал за императором. Всем собравшимся было не до того, что канцлеру явно стало плохо и он выглядел в крайней степени болезненно, придворные выдыхали, мучительно улыбались. А внутри они еще больше ненавидели своего императора за то, что только что пережили истинный страх, который из ряда тех трусливых, малодушных страхов, которые хочется поскорее забыть, но не получается. За такой позор возникает желание отплатить, но это же император.

— Вам нужен медик? — спросил Павел Петрович.

С государем произошла удивительная метаморфоза. Оказавшись наедине с канцлером, Павел Петрович превратился в адекватного, даже участливого человека. Если бы не боли в боку и сердце, так Безбородко обязательно бы удивился, но начинало печь в груди, между тем, нужно держаться, все же рядом с императором.

— Ваше величество, признаться, неважно себя чувствую. Если лакей отправится на поиски медика, то я бы не отказался от помощи. Но а пока будут искать оного, готов всемерно служить вам, — сказал Безбородко.

Александр Андреевич сперва хотел проявить мужество, терпение, и отказаться от доктора, однако, состояние канцлера становилось все хуже.

— У вас случаем не удар? — спросил Павел, как только приказал лакеям срочно искать медика.

Во дворце должен был находиться лейб-хирург Яков Васильевич Виллие, так что оставалась надежда на то, что медик успеет прийти на помощь.

— Так мы с вами не поговорим. Но тема столь щекотливая, что я и не знаю к кому с ней обратиться. Может посоветуете? Думаю, что Панин не справится, Пален с утра срочно отправился по неотложным делам, Аракчеев… но вы знаете, он оказался таким же как и все, я выслал его подумать о своих проступках, прикрывал служебное преступление своего родственника. Так кого? — было слышно какое-то отчаяние в голосе Павла Петровича.

Император перечислял людей, которым доверял, которым верил. Оказывается, что рядом с ним нет тех, кто может быть достойным работником, служакой, нет своего Меньшикова — вора, но который за императора Петра Алексеевича был готов сложить голову и свою и штабелями головы других, на кого покажет Петр Великий. Одиночество в обществе множества людей — это звучит противоречиво, но именно это порой чувствовал император.

— Мне нужно вытянуть Александру из Стокгольма. Бедная девочка, ее уже унижают напрямую, в обществе. Густав назвал ее прилюдно русским словом, «дурой»! — жаловался канцлеру император. — Я сам послал письмо ему с требованием прекратить так позорить мою дочь. Она же не праздна, ранима. Воздержался грозить войной, но шведы усиливаются. Мало того, так мне приходят сведения о по меньшей мере пятнадцати тысяч англичан в шведской армии. Но это после. Прежде нужно вытянуть оттуда Сашеньку.

— Вы хотите выкрасть ее? — с удивлением спросил Безбородко, у которого на миг даже прекратились боли.

— Если бы это было возможно, — сказал российский император, для которого, казалось, нет ничего невозможного. — Ее держат, словно в плену. Вы сами знаете, что Швеция готовится к войне. Уже прибыл Суворов, я рассчитываю ему поручить сдержать шведов. Только с той быстротой, с какой он воюет… Пусть и не правильно и в расхлябанном, неподобающем виде… Все равно можно рассчитывать на быструю победу. Чтобы турки не начали свою войну.

Зажмурив глаза от нового приступа боли, Безбородко, все же нашел в себе резервы, чтобы подумать и признать, что государь, вот прямо здесь и сейчас… он правильно мыслит, он любящий отец, причем любит свою дочь Россию и дочь Александру. Ну почему бы таким себя не показать обществу? Нет же, нужно демонстрировать свою железную волю, свою силу и власть, пробивать «шляхетство» в русском дворянстве.

— Ваше величество, не будет ли вам угодно послать за вашим обер-гофмаршалом? — кряхтя, задыхаясь спросил Безбородко.

— Полноте, Александр Андреевич, стоит ли ему со мной часто общаться? Мне жаль этого молодого человека. Он своим возвышением столько дорог перешел, что мне, во имя спасения Сперанского, приходится несколько его даже удалять, — сказал Павел Петрович, вновь шокируя канцлера.

Ну как так? Уж не чаял Безбородко увидеть государя таким вот, не сумасшедшим, адекватным, не кричащим и без устрашающих поз с неестественно склоненной головой. Это перед смертью Бог дал увидеть в Павле достойного человека? Или это только наваждение?

— Молю вас, государь. Этот юнец дельные вещи говорил мне, — даже в таком состоянии канцлер настаивал.

— Мне даже интересно стало, почему вы, чуть ли не при смерти, зовете Сперанского… До того, именно вы ходатайствовали о нем. Хотя, я должен признаться, он мне нравится. Работает так, как я не помню, чтобы кто-то лучше служил. А какой порядок он навел во дворце и у меня за столом!.. — сказал император, после того, как повелел изыскать и Сперанского.

Можно было объяснить поведение государя. Он был разным, порой, да чего уж тут, часто, вел себя так, как будто и не важно, как он выглядит. Он — самодержец, он право имеет! Но дворянство не порото, оно вопросами чести забавляется, когда нелепый чих становится причиной для драки насмерть. А тут с ними государь обращается так, что впору стреляться. А еще многие недовольны тем, что при Павле стало сложнее красть. Крадут все равно, но государь поставил новых людей у главных бюджетных кормушек, и они лакают от туда молоко, ревностно относясь к тому, что нужно делиться.

Так что общество не любило императора и боялось его, понимая, в том числе, что Павел в любую минуту может спросить: «А ты кем был при моей матери-узурпаторши? И что ты говорил обо мне в те времена?» Ну а Павел не любил большую часть общества, зная, что они лицемерят, что когда он был наследником, никто не говорил о том, что он, именно он, и есть законный правитель, а не эта немка, которая его родила.

Вместе с тем, Павел Петрович любил свою семью. Если сыновей он старался держать в строгости, считая, что Екатерина, их бабка, разбаловала, прежде всего Александра. То девочек, Елену, Марию, Александру и других, очень любил и считал, что обязан опекать своих дочерей, ну а сыновья — мужчины, сами о себе позаботятся.

И сейчас какой-то выскочка шведский унижает и обижает его дочь? Да и его, императора? Спасти Александру! Но как? Была надежда на то, что канцлер поможет. Безбородко — он хитрый лис, он что-нибудь придумает. Вот и вел себя Павел так, будто он не император, а канцлер не всего-то один из верноподданных русского государя.

— Не смейте в моем присутствии умирать! — сказал Павел Петрович, наблюдая, что канцлеру становится хуже. — Ну же, Александр Андреевич, потерпите, скоро найдут медика. Но все равно, давайте решать, что делать с Александрой!