Статьи и рассказы

Завещание

В Иерусалиме умирал старый еврей. Скорбящие сыновья окружили ложе. Отец вручил заклеенный конверт старшему сыну.

— Через несколько минут я уйду в другой мир. Немедленно вскроете конверт и выполните мою волю. А это второй конверт. Вскроете его сразу же после похорон. Третий конверт у нашего адвоката. Он сообщит вам мою волю.

Старый еврей скончался ещё до того, как сыновья успели понять, о чём идёт речь. Здесь же, у ложа покойника они вскрыли первый конверт. «Я требую, чтобы меня похоронили в носках» — Прочли сыновья содержимое конверта.

Но ведь это невозможно! Это нарушение еврейских законов! И всё же следует выполнить пожелание отца.

Все усилия сыновей, все их бесчисленные обращения к религиозным авторитетам, все попытки, в конце концов, за любые деньги купить разрешение нарушить закон, установленный Торой, оказались тщетными. Не удалось похоронить отца в носках. Над свежей могилой сыновья вскрыли второй конверт.

«Дорогие мои дети, — написал отец — у вас была возможность убедиться в том, что ваш отец был не только миллионером, но и религиозным евреем. Ваш отец отлично знал, что наша религия требует предать земле голый труп, завёрнутым в саван. Я просто хотел вам напомнить, что даже миллионер на тот свет не может взять с собой несчастной пары носков».

У жителей любой цивилизованной страны такая компания могла бы вызвать удивление. Но не у израильтян. В Израиле в такой компании не было ничего необычного. Среди четырнадцати мужчин и их жён только две пары были своеобразным инородным телом. Они не были одновременно с остальными призваны в армию, не воевали в одном подразделении во время Шестидневной войны, не призывались одновременно на сборы резервистов, не воевали вместе во время войны Судного дня.

Оба профессора-хирурга новые репатрианты из Советского Союза. Оба поступили в институт, честно отвоевав Отечественную войну, один пехотинцем, второй сапёром. Оба все годы проучились в одной группе. Оба были лучшими студентами на курсе. Обоих после окончания института распределили в медвежьи углы, хотя, по логике вещей, должны были дать им самые престижные назначения. Но о каком престиже может идти речь, если оба оставались евреями в начале пятидесятых годов. Оба, несмотря на невероятные, немыслимые условия и все препятствия защитили кандидатскую, а затем — докторскую диссертацию и стали профессорами.

Первому из них, Евсею, удалось репатриироваться в Израиль накануне войны Судного дня. Он прооперировал и выходил отличного парня, Овадию, одного из этой компании. Так он попал в неё, не солдат подразделения, неотъемлемой частью которого были двенадцать очень непохожих друг на друга израильтян. Он втянул в эту компанию своего друга Бенямина, приехавшего в Израиль на два года позже. Хотя, и без протекции друга профессор стал бы её членом. Вновь прибывший хирург прооперировал дочку Одеда, очень состоятельного предпринимателя, члена этой компании.

Именно такая неоднородность, миллионер и чиновник со средним заработком, атеист и религиозный, правда, не ортодокс, а умеренный, с вязаной кипой, строительный подрядчик без оконченного среднего образования и университетский профессор-историк, видный адвокат и хозяин авторемонтной мастерской могла удивить жителя любой цивилизованной страны. Но не израильтян.

Дружба, сцементированная армейской службой, тем более участием в боях, оставалась нерушимой, несмотря на различное общественное и экономическое положение, образование и мировоззрение.

Если речь зашла о мировоззрении, уместно упомянуть, что даже у двух профессоров-хирургов, у двух неразлучных друзей в течение полувека, в Израиле, как ни странно, оно не осталось неизменным. Это не та эволюция, которую их мировоззрение претерпело в стране исхода. Там ещё в детском саду тщательно промываемые мозги сформировали ортодоксальных коммунистов. Безупречная служба в армии и героизм, проявленный в боях, только укрепили коммунистическое мировоззрение. Даже борьба партии и правительства с космополитами, в которой только слепой не мог разглядеть чудовищного цунами антисемитизма, не сдвинула их с прочно занимаемых позиций. Даже позорное распределение после окончания института всего лишь на несколько миллиметров поколебало убеждённость в неизбежности и необходимости построения коммунизма. Так, едва ощутимый толчок. И только чудовищное дело убийц в белых халатах заставило молодых врачей задуматься над тем, в какой стране они живут, за какую страну воевали и как лозунги, гнездившиеся в каждой клетке их существа, соответствуют действительности. Но прошёл ещё добрый десяток лет, прежде чем они полностью открыли глаза и поняли, что вера их детства, юности и молодости была всего лишь красивой неосуществимой утопией.

Оба профессора вспомнили, что они евреи. Логическим продолжением этого открытия стала репатриация в Израиль. Бенямин приехал через два года после Евсея. Так сложились обстоятельства.

Не только знания, не только опыт и умение Евсея, но и участие в войне Судного дня открыли ему путь к заведованию хирургическим отделением. Он и Бенямину помог занять достойное место. Впрочем, это было не очень сложно после того, как Бенямин осуществил уникальную операцию, спасшую жизнь ребёнка, дочери видного и влиятельного предпринимателя Одеда, одного из членов компании, которая недавно приняла в свой состав Евсея.

Бенямин полностью полагался на советы друга, помогавшие ему адаптироваться в новой среде. Только одно обстоятельство удивило его. Евсей стал воинствующим либералом и прилагал немалые усилия сделать Бенямина таким же.

— Не понимаю, Евсей, неужели тебе не ясна агрессивность арабов? Они, конечно, поблагодарят тебя за помощь. Но, воспользовавшись ею, не остановятся перед тем, чтобы зарезать тебя.

— Брось. В тебе ещё прочно гнездится советский образ мышления, или, как у нас говорят, ментальность. Ты всё ещё пропитан советским империалистическим мировоззрением. Неужели ты считаешь, что мы имеем право властвовать над арабами, живущими на захваченных территориях?

— Во-первых, я считаю эти территории не захваченными, а освобождёнными в результате арабской агрессии. При всей нашей нелюбви к так называемой советской власти, мы с тобой ни разу не оспаривали справедливости аннексии Восточной Пруссии.

— Вот-вот. В тебе всё ещё продолжает жить советский человек.

Спор этот утих и не возобновлялся до самых выборов, когда Евсей порекомендовал Бенямину проголосовать за крайне левую партию, если не считать коммунистов.

— Евсей, ты не ошибся? Они же почти ничем не отличаются от наших бывших партайгеноссе.

— Бенчик, поверь мне. Ты просто ещё не разобрался в израильской действительности. Они типичные западные либералы. Именно они могут разрубить гордиев узел наших внутренних и внешних противоречий.

До самого дня выборов Бенямин не возражал своему другу, упорно продолжавшему агитацию. Но проголосовал за правых. И, естественно, был рад тому, что именно они пришли к власти. Сердечная дружба семьями продолжалась, несмотря на доходившие до криков споры, когда дело касалось вопросов политики.

— Ты типичный фашист! — Кричал Евсей.

— А ты типичный гнилой либерал, причина всех наших несчастий. Единственное, чего я не могу понять, как блестящий диагност, распознающий заболевание по микросимптомам, не в состоянии по самым очевидным признакам поставить диагноз убийственной для нашей страны политике.

Обычно спор прекращали жёны, запрещая мужьям касаться этих взрывоопасных тем.

Забавно, что не только супруги двух хирургов были локальными миротворцами в компании. К счастью, дружба была сильнее политических противоречий. Одед, миллионер-предприниматель поддерживал рабочую партию. Парадокс. Евсей был ещё левее. Его неизменным соратником был Амос, профессор-историк. Именно на Амоса Бенямин обрушивал поток доказательств, когда в компании возникали политические споры. Но оба профессора, историк и хирург были окружены силовым полем, от которого отскакивали все доказательства Бенямина, и поддерживающего его хозяина авторемонтной мастерской Ицхака, и даже адвоката Цви, считающего себя либералом и голосующего за партии левее центра. Что касается аргументов Хаима, программиста с вязаной кипой, жителя поселения в Самарии, Амос и Евсей считали недостойным себя вступать с ним в спор. Ну как можно спорить с евреем, поддерживающим партию, в программе которой трансфер арабов, проживающих на земле Израиля, изгнания их из собственного дома?

Из четырнадцати членов компании только строительный подрядчик Овадия никогда не вступал в спор, никогда не поддерживал ни одну из сторон. Родители, сирийские евреи, привезли его в Израиль, когда он был полуторагодичным младенцем. Он отлично владел арабским языком. Именно его, раненого во время войны Судного дня, прооперировал и выходил Евсей. Именно тогда стали друзьями сорокадевятилетний профессор и двадцатишестилетний строительный рабочий. Именно этот рабочий ввёл Евсея в свою кампанию.

Их дружба не нуждалась в аттестации. Это была одна семья. Но и в семье бывают предпочтения, пусть даже незаметные. Естественно, что Евсей и Бенямин были более близки друг другу, чем остальным. Но и у остальных подобные пары не были исключением. Например, Овадия и Одед. До того, как их подобрали санитары и погрузили на вертолёт, раненый в живот и в ногу Овадия огнём из автомата прикрыл от сирийцев Одеда, раненого в обе руки. Это не могло не сказаться на отношениях двух солдат, ставших друзьями ещё за семь лет до этого.

Все одиннадцать друзей с первого дня армейской службы полюбили Овадию. Их призвали сразу после окончания школы, а Овадия успел два года проработать строительным рабочим. Этот парень, казалось, был рождён, чтобы оказывать помощь другим. Иногда даже себе в ущерб. Подрядчиком он стал накануне войны Судного дня. Отличный строительный специалист, он, тем не менее, не смог бы скопить денег, чтобы стать предпринимателем. От материальной помощи своего богатого друга гордый Овадия, безусловно, отказался бы. Поэтому Одеду пришлось провести весьма нелёгкую многоходовую комбинацию, чтобы в тайне от всех друзей сделать Овадию компаньоном подрядчика, а потом отделить его от компаньона. Но в отличие от большинства подрядчиков Овадия так и не стал состоятельным человеком. Он довольствовался тем, что имел, не желая наживаться на труде наёмных рабочих. Друзья знали это и ещё больше ценили Овадию, деликатно никогда не втягивали молчальника в спор. Во-первых, у него, единственного в компании, не было аттестата зрелости. Может быть, этим объяснялась его скованность? Возможно, он не считал себя в праве высказывать своё мнение в присутствии интеллигентов? Друзья знали, что Овадия смотрит по телевидению и слушает по радио арабские передачи. Не исключено, что он в какой-то мере считает себя причастным к арабам, и ему не следует подчеркивать свою причастность, поддерживая Амоса и Евсея? Возможно. Хотя не исключено, что причиной была просто его неразговорчивость. Так неопределённо полагали друзья.

В тот вечер в компании царило уныние. Прошло два дня после окончания странной войны, которую кто-то назвал второй ливанской.

— Так что, Амос, — спросил Ицхак, — ты же обозвал меня идиотом, когда шесть лет назад я сказал, что за бегство из Ливана Барака следует повесить за яйца?

— Но страна получила передышку на шесть лет.

— Передышку? Хороша передышка! Хизболла посчитала это своей победой и продолжала провокации. Захватила трёх наших солдат, убила их и обменяла тела убитых на кучу живых убийц-арабов. Правда, к телам убитых солдат добавили живого торговца наркотиками. Хизболла усовершенствовала брошенные нами бункеры и построила новые укрепления на границе.

— Если я не ошибаюсь, — вступил адвокат, — этот подонок, этот торговец наркотиками добрый знакомый обменявшего его премьер-министра.

— Премьер-министра… Мы поверили Шарону, талантливому генералу. Поверили, что он исправит ошибки Барака. — Яков поправил кипу и продолжал: — Арабов бегство Барака убедило в том, что мы не устоим против террора. Они начали интифаду. Из Газы ракетами непрерывно обстреливается Сдерот. Шарон подло разрушил цветущие поселения Газы и Северной Самарии, даже не попытавшись получить что-либо взамен. Арабов это убедило в результативности политики террора.

— Ты молчишь, Амос, — сказал Бенямин. — Эта война, надеюсь, убедила тебя и твоих единомышленников, постараюсь быть поделикатнее и не скажу — в преступности ваших убеждений. Ты же историк. Именно ты должен был привести массу примеров из прошлого и сравнить с ними нынешнее состояние Израиля. — Бенямин обратился к Амосу, надеясь на то, что ответит Евсей. Но его старый друг молчал. Может быть это молчание — признак начинающегося выздоровления?

— Самое ужасное для Израиля то, что мы проиграли эту войну, — сказал Ицик.

— Ну почему же проиграли? — Возразил Цви. — Как адвокат вполне профессионально я смею уверить вас в том, что мы победили. Количество жертв, потери оружия и материальный ущерб у Хизболла во много раз больше, чем у нас. Кроме того, вы упустили из виду моральный аспект. Вот ты, Яков приютил у себя в Самарии две семьи беженцев из Кармиэля.

— Одна из них даже была возмущена тем, что их отвезут на оккупированную территорию. — Улыбнулся Яков. — Хорошо наши левые распропагандировали новых репатриантов. Со стыдом они признались, что поверили им. Правда, домой они вернулись нашими друзьями.

— Ну, вот видишь, — усмехнулся Цви. — Война способствовала контрпропаганде. Одед из своих миллионов выделил значительную сумму, оплатив места в гостинице для беженцев. И при этом даже запретил упоминать его имя.

— Прекрати, Цви. — Нарушил молчание Одед. — Кажется, всем нам сейчас предстоит сделать соответствующие выводы. Как ты считаешь, Овадия?

Этот вопрос слегка рассмешил присутствовавших. Все решили, что Одед ловко разрядил обстановку. Задать вопрос всегда молчавшему Овадии. Действительно ловко.

— Считаю, что все вы уже слегка очумели от политики. Не будь тут женщин, я бы рассказал кое-что о блядстве. Но моя Шушана высечет остатки моих волос. Поэтому я расскажу вам о том, что случилось у меня на работе перу дней тому назад.

Друзей удивила уже сама длина этой тирады. А то, что он собирается рассказать что-либо, просто поразило их. Какое-то время компанию окутало неловкое молчание. Похоже, что и Овадию смутило его неожиданное предложение.

— Давай, старшина. Если ты уже прицелился, то стреляй, — сказал Одед.

Одед смущённо улыбнулся и начал:

— Значит, в тот день у меня был подряд в университете. Утром по пути на работу я заехал в Яффо и взял в свой тендер четырёх арабов, работавших у меня. Приехали, значит. Начали текущую работу. Но тут ко мне прискакал подрядчик электриков и сказал, что надо срочно выкопать траншею для укладки труб, для кабеля. Траншея небольшая. Тридцать метров. Но у меня была своя работа. Пришло начальство. Короче, пока не уложат кабель, отменяются все работы. Никуда не денешься. Надо копать. Тридцать метров для четырёх человек. Ничего страшного. По семь с половиной метров на душу. Начали, значит, копать. И тут, понимаете, оказалось, что это не грунт, а настоящий камень. Посмотрел я, значит, на своих арабов. И мне стало их жалко. Тут же я позвонил своему другу бульдозерщику Эфраиму. Ты помнишь его, Одед? Это тот танкист, которого притащили в больницу в вертолёте вместе с нами. Попросил его приехать и выкопать траншею. Конечно, я на этом терял. Но что поделаешь? Людей жалко. Эфраим сказал, что у него срочная работа, и он не может приехать. Ну, значит, я стал его уговаривать. Тогда он сказал, что приедет в двенадцать часов. Хорошо. В двенадцать так в двенадцать. Я сказал своим арабам, что они пока могут отдохнуть в тени. Я пошёл на объект посмотреть, что будем делать после траншеи и кабеля. В двенадцать приехал Эфраим. Я. взобрался к нему на бульдозер. Как ни как давно не виделись. Тут прибегает женщина из лаборатории, машет мне руками, значит, что-то кричит. Я соскочил к ней. Она чуть ли не с кулаками набросилась на меня. «Пойди посмотри, что твои арабы наделали!» «Что наделали?». Иду за ней в лабораторию. Там на меня напали все остальные. Показывают мне пустой холодильник. Оказывается, мои рабочие вытащили из холодильника всё, что они принесли из дома на обед. Я, значит, попытался их успокоить. Сказал, что уплачу столько, сколько они скажут. А они продолжали кричать, мол, хорошо, еду ты оплатишь, а кто оплатит воровство и наглость? Полчаса, значит, утрясал я с ними проблему. Короче, уложили трубы. Эфраим ждал, пока их забросают землей и слегка утрамбуют, чтобы заполнить траншею. Но тут подошёл ко мне Ахмед, старший по возрасту и, надо полагать, по положению, и сказал, что уже четыре часа, что они работают до четырёх и что я обязан отвезти их домой в Яффо. Я почувствовал, как кровь приливает к моей голове. «Шесть часов, сказал я, вы ни хрена не делали. Сидели в тени и курили. Затем обворовали холодильник. И сейчас отвести вас домой?» «Заплати нам за сегодняшний день и сейчас же отвези», — сказал он. Тут я уже не выдержал, выхватил у него из рук лопату и, значит, единственная мысль у меня была: не ударить его по голове. Он мне помог. Подставил спину. И я его, значит, плашмя огрел лопатой по спине. Дал ему лопату и приказал тут же начать засыпать траншею. Понимаете, пока я относился к ним по-человечески, они решили, что я фраер. А когда я дал ему лопатой, они поняли, на чьей стороне сила.

Овадия замолчал и смущённо оглядел друзей. Никто не проронил ни звука. Молчание затянулось. Нарушила его Шушана, жена Овадии:

— Всегда ты со своими штучками. Действительно, лучше бы рассказал о блядстве.

— Ну почему же, Шушана, — сказал Цви. По-моему в суде такое свидетельское показание произвело бы впечатление и повлияло на вердикт. Коль а кавод,[2] старшина.

В тот вечер на этом прекратились разговоры о политике. А по пути домой Бенямин спросил Евсея:

— Ты не считаешь, что Овадия неплохой диагност?

Евсей не ответил.