Статьи и рассказы

Политическое просвещение

В приоткрывшуюся дверь перевязочной просунулась голова санитарки:

— Дохтур, до тэлэфону.

Вовремя. Я как раз вымыл руки после наложения гипсовой повязки. По коридору, плотно забитому дополнительными койками с больными, пошёл к сестринскому посту, где был установлен телефон.

— Я слушаю.

— Значит так. Надо поехать в Кончу Заспу проконсультировать больную. Там что-то с коленом.

Я узнал голос заместителя министра здравоохранения Украины Ивана Владимировича Шумады.

— В сёлах вокруг нашего города спокон веков существует замечательная традиция. При встрече даже незнакомые люди приветствуют друг друга. Надо полагать, что товарищ заместитель министра уже давно покинул село. Поэтому ему нет нужды здороваться. Кроме того, неопределённая фраза поставила меня в тупик. Не знаю, в каком ключе вести разговор — на вы, или на ты?

— Брось, Ион. Всегда ты со своими штучками.

— Ага, значит, со своей высоты ты ещё замечаешь меня. Прости меня, Иван, но в Кончу Заспу я не поеду.

— Это почему?

— Конча Заспа — правительственная больница. А я не работаю в четвёртом управлении.

— Брось, Ион. Тебе что, не хочется получить за одну консультацию сто пятьдесят рублей? Для тебя сто пятьдесят рублей лишние?

— Очень не лишние. Но я не консультирую в правительственной больнице. — Ох, как не лишними были для меня сто пятьдесят рублей при нищенской зарплате восемьсот пять рублей в месяц. А вычеты? А три процента партийных взносов? Речь идёт о старых ценах. Шёл тысяча девятьсот пятьдесят девятый год.

— Брось, Ион. Сейчас за тобой придёт машина.

— Спасибо за память, Иван. Но я не поеду. Будь здоров. — Я положил трубку. Диалог требует объяснения. Как это рядовой врач районной больницы смеет подобным образом разговаривать с самим заместителем министра? Может быть, всплеск популярности благодаря операции, которую я сделал за несколько дней до этого телефонного звонка, сделал меня таким раскованным и смелым?

Операция в ту пору действительно была не совсем обычной. Можно сказать, уникальной. Я пришил предплечье, ампутированное за сорок минут до поступления в наше отделение этого пациента, вернее, за сорок минут до начала операции. Это была первая в медицинской практике реплантация конечности. Рука прижила. На меня низвергся легион журналистов — корреспондентов газет и радио. Московские телевизионщики из программы «Голубой огонёк» решили усадить за один столик моего пациента и меня. Пациент, двадцатишестилетний слесарь-сантехник, который сдуру полез разрезать металлическое кольцо на фрезерном станке, держа кольцо в руке, что привело к ампутации, немедленно согласился стать объектом киносъёмки. Я деликатно отказывал всем в интервью, объясняя это тем, что, только увидев отдалённые результаты, сперва опубликую статью в медицинском научном журнале, а уже после этого буду готов подвергнуться растерзанию журналистов. Статья была опубликована в 1970 году в журнале «Хирургия». Нет, не эта внезапно свалившаяся популярность послужила причиной несколько непочтительного отношения рядового врача к самому заместителю министра.

За семь с половиной лет до этого разговора началась моя врачебная деятельность. В 1951 году из ста восьмидесяти четырёх клинических ординаторов на Украине я сподобился стать единственным евреем, клиническим ординатором Киевского ортопедического института. Этим завершились четыре месяца моей упорной и очень нелёгкой борьбы с советской властью. Первая клиника, в которой я работал, занимала весь третий этаж основного здания. На втором этаже, если зайти с чёрного хода, дверь с площадки вела в квартиру заведующего клиникой профессора Елецкого. Справа в комнатке общежития ютились четыре ординатора первого года. Я — в их числе. Напротив, тоже в общежитии, помещались только три клинических ординатора. Среди них, выражаясь деликатно, серенький малообразованный ординатор второго года Ваня Шумада. Все мы были фронтовиками. Может быть, именно это позволило ничем не примечательному студенту сразу после окончания института попасть в ординатуру. Думаю, что, в отличие от меня, автора двух научных работ, окончившего институт с отличием, ему для поступления в ординатуру не пришлось воевать с советской властью. Он ведь не был евреем.

Почти в течение целого года я охотно помогал Ивану осваивать основы ортопедии и травматологии, не переставая удивляться его серости. Но зимой, когда началась избирательная компания в какой-то Верховный Совет, не то Советского Союза, не то лишь Украины, я увидел, каким выдающимся талантом обладает Ваня Шумада. Его назначили старшим агитатором избирательного участка. Меня, рядового агитатора, как и всех моих несчастных коллег, он гонял по грязным трущобам Козловки. Но, конечно, не благодаря нашим усилиям его отчёты поражали высокое начальство. Каждый отчёт был шедевром социалистической липы. Могли ли эти шедевры остаться не замеченными в верхах? Не могли. И Ваня Шумада стал постепенно подниматься в гору, добравшись до своей вершины, заняв должность инструктора Центрального Комитета коммунистической партии Украины. Но, увы, не всем мастерам липы удаётся продолжать восхождение. Бывают длительные остановки, и даже, как в случае Вани Шумады, неожиданные сползания вниз. С партийного поприща Ивана Владимировича понизили до административной должности заместителя министра здравоохранения Украины. Ещё через несколько лет — до директора Киевского ортопедического института, снабдив его при этом степенью доктора медицинских наук, что само по себе невероятно, и званием профессора.

Конец нашей телефонной беседы услышал главный врач больницы, в которой я работал ортопедом-травматологом. Пётр Васильевич Яшунин был русским самородком, блестящим врачом, одним из лучших киевских хирургов. Он никогда не повышал голоса на подчинённых. Он отлично оборудовал больницу, прибегая только к тёплым личным взаимоотношениям со многими десятками людей — начальственных и просто умеющих доставать. Пётр Васильевич со всеми был в хороших отношениях. Это не помогло ему уцелеть в должности главного врача. В конце концов, его уволили, чтобы не подавал дурного примера другим руководителям. И ещё Пётр Васильевич был единственным начальником на протяжении всей моей работы в Советском Союзе, который любил меня. Остальные, в лучшем случае, только терпели. Он укоризненно помотал головой и пошёл по коридору в сторону операционной, а я зашёл в палату, в которой лежали мои больные.

Прошло не более десяти минут. В палату вошёл Пётр Васильевич.

— Иди к телефону. Ох, и доиграешься ты, Ион. — Вместе со мной он подошёл к сестринскому посту. Я не понял о чём идёт речь, пока не взял трубку.

— Товарищ Деген, говорит заведующий административным отделом ЦК. Сейчас за вами заедет машина. Садитесь и ехайте в Кончу Заспу. Понятно? — и этот не поздоровался. Возможно, так принято у начальства?

— Нет, не понятно. Я не работаю в четвёртом управлении.

— Не понятно. Так вот садитесь и ехайте. Или положите партбилет. Сейчас понятно? — Уже не я первый положил трубку.

Отказ консультировать в Конче Заспе потому, что я не врач четвёртого управления, был только незначительной частью причины. Большую часть её представляло нечто такое, что даже Петру Васильевичу я почему-то стеснялся рассказать.

Случилось это совсем недавно. Говорили, что у рядового врача есть два момента, когда он чувствует себя счастливым: первый — когда ему удаётся получить подработку на полставки; второй — когда он, наконец, может избавиться от изматывающей его подработки. Так вот, в это время был первый момент почувствовать себя счастливым. Я подрабатывал на полставки в поликлинике. После суточных дежурств в стационаре, после нескольких операций и текущей работы в отделении, в течение трёх вечерних часов я принимал амбулаторных больных.

В тот вечер на приём пришла шикарная тридцатичетырёхлетняя брюнетка, дама моего возраста, с жалобами на боль в коленном суставе. Точнее, не пришла, а была подобострастно введена в кабинет заведующим поликлиническим отделением, старым заслуженным терапевтом. Дама не жила в районе обслуживания нашей больницей. Но какое это имело значение, если она жена весьма высокопоставленной личности? Я внимательнейшим образом обследовал коленный сустав. Никакой патологии. Единственный диагноз, который можно было поставить на основании исследования, у дамы красивые ноги. Но этот диагноз не имел никакого отношения к ортопедии. А ещё к концу приёма стало очевидно, что дама, которой всё доступно, почему-то решила, что и я доступен. Когда через несколько дней она пришла на повторный осмотр, её намерения были настолько очевидны, что мне пришлось притвориться ничего не понимающим бесполым существом. И вот сейчас она вызывает меня в Кончу Заспу. Именно эту часть причины отказа я не мог рассказать Петру Васильевичу, который слышал мой разговор с заведующим административным отделом ЦК.

— Эх, Ион, когда, наконец, ты повзрослеешь. Когда, наконец, ты поймёшь, что с ними не следует бороться, а доить их надо. Ну, не берешь ты гонорар у пациентов. Это твоя забота. Но этих-то раздеть благое дело.

Вошла привратница и сообщила, что у входа меня ждёт автомобиль.

Семиместный ЗИМ сверкал чёрным лаком. Вдоль Днепра мы поехали в Кончу Заспу. Я не имел представления об этой больнице, но догадывался, что больные не лежат в ней на дополнительных койках в коридоре. Автомобиль въехал в ворота в высоком бетонном заборе, обогнул огромную клумбу и остановился у широкой плоской лестницы из трёх ступенек.

— Доктор, сколько вы здесь пробудете? — Спросил шофёр.

— Думаю, минут сорок.

— Вы не возражаете, если я смотаюсь покалымить?

— На здоровье.

— Не разозлитесь, если я случайно опоздаю на минут пять-десять?

— Поезжайте, не беспокойтесь.

— Спасибо, доктор.

В вестибюле меня ждал сюрприз. Я встретил доктора Ковальчука, с которым учился в институте на одном курсе, правда, в разных группах. Я не знал, что он в Киеве, тем более что он работает в Конче Заспе.

Мы зашли в ординаторскую. Хорошая ординаторская. Не похожа на нашу. Я зашёл, чтобы познакомиться с историей болезни моей пациентки, посмотреть рентгенограммы и результаты анализов. Это было необычным в моей медицинской практике. Как правило, я обращался к таким исследованиям после осмотра больного, уже поставив предварительный диагноз. Но в этом случае предварительный диагноз был поставлен до приезда в больницу.

Доктор Ковальчук назвал номер палаты. Ничего не объясняя, я попросил его пойти со мной.

Ну и коридор! Длиной не менее ста метров. И ни единой души. И тишина космического пространства.

Мы вошли в палату. Бывает же такое! Небольшая прихожая. Из неё вход в туалет и в ванную. Просторная комната. А в ней только одна кровать. Кровать! Не привычная больничная койка. И телевизор. Невольно я сравнил эту роскошь с жильём, в котором я прозябал с женой и пятилетним сыном, с комнатой, в которую мы превратили кухню однокомнатной квартиры тёщи.

Пациентка раскинулась в кровати, обложенная глянцевыми иностранными журналами мод. Такие я увидел впервые. Собственно говоря, почти всё здесь я увидел впервые. Но, когда, после непродолжительного расспроса, я попросил её показать ногу, когда она откинула одеяло, и я увидел бельё… Братцы! Я обомлел. Я обомлел, потому что даже представить себе не мог ничего подобного. На тугом загорелом теле были не трусики, не бюстгальтер, а нечто неописуемое, нечто сотканное из солнечных лучей и отороченное узенькой полоской нежнейших кружев, извлечённых из какого-нибудь знаменитого музея. Цвет? Не помню. И не уверен, что тогда заметил цвет этого невиданного чуда. Поймите, врачу в его повседневной практике приходилось видеть сотни дамских трико, зимних и летних, грубых, с их тесными резинками, трико таких ядовитых цветов, какими иконописец должен был изображать только страшный суд. И главное — невероятное белье на бляди, наставляющей рога мужу, который обеспечивает ей всю эту роскошь. Почему не на моей красивой, изящной, скромной жене?

Мысли эти не увеличивали моей симпатии к мнимой больной. Я прощупал колено, сгибал и разгибал ногу, проделывал всё, что положено при исследовании коленного сустава, время от времени с учёным видом на латыни сообщая что-то доктору Ковальчуку. Наконец, пожелав пациентке доброго здоровья, направился к выходу.

— Надеюсь, доктор, — пропела дама, — вы ещё навестите меня? Машину, конечно, за вами пришлют.

С Ковальчуком мы вышли из палаты.

— Так что здесь? — Спросил он.

— Ни хрена и мешок лука. Симуляция чистой воды. Хоть сейчас её можно послать в колхоз на самые трудоёмкие работы.

— Замечательно! Но что мы запишем в истории болезни?

— Запишем: нет патологических изменений.

— Ты с ума сошёл! У нас такого не бывает.

— Тогда придумай что угодно.

— Красивая баба. Теперь я, кажется, догадываюсь, чего она требовала твоей консультации. Напрасно ты меня поволок с собой.

— А клятву Гиппократа ты помнишь?

— Не помню. Я её ни разу не читал. Что там?

— Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигеей и Панакеей и всеми богами и богинями и так далее. В какой бы дом я не вошёл, я войду туда для пользы больного, будучи далёк от всего намеренного, особенно от любовных дел с женщинами и с мужчинами, свободными и рабами. Понимаешь? Быть далёким от любовных дел.

— Ну, где они сейчас бог Асклепий и Панакея? Я бы на твоём месте не отказался.

Мы шли по коридору, перпендикулярному предыдущему, такому же длинному и пустынному. Ни души. Да, здесь было бы достаточно места для дополнительных коек. А палаты на одного больного!

— Бюстгальтер и трусики у неё действительно уникальные, — сказал я, не прокомментировав его фразу.

— Почему же уникальные? Здесь у всех такие.

Видно, угадав мои мысли, доктор Ковальчук решил доконать меня. Мы вошли в просторный зал с креслами вдоль стен вокруг небольших столиков. Только одно кресло было занято. Сановный мужчина лет пятидесяти что-то жевал, старательно изучая газету «Правда». В красивых фарфоровых вазах апельсины и яблоки. Апельсины! В конце мая апельсины! Навалом! А мне зимой только один раз удалось, выстояв два часа в очереди, купить для ребёнка килограмм апельсинов. С удивлением взглянув на вазу, я посмотрел на Ковальчука.

— Чего ты удивляешься? Сколько в твоей больнице в день дают на питание одного человека?

— Пять шестьдесят. (Напоминаю: это старые цены. Описываются события 1959 года).

— Вот видишь. А у нас — сто пять рублей. Как их потратить? Поэтому есть и такое. — Доктор Ковальчук указал на широкое блюдо с горой больших невиданных мною конфет в ярких обертках. — Шоколадные. Особо приготовленные. Хочешь попробовать?

Ещё как хотел!

— Нет, спасибо, не хочу.

В ординаторской я подписался в истории болезни под какой-то нелепой записью, под ничего не значащим диагнозом. И попрощался со своим бывшим однокурсником. Мы жили сейчас в разных измерениях.

Накрапывал мелкий тёплый дождик. Автомобиль ещё не пришёл. Из подъезда вышел мужчина средних лет в макинтоше с пустым правым рукавом. Вероятно, инвалид Отечественной войны, подумал я.

— Вы у мисто? — Спросил он.

— Да.

— Можно, я поиду з вамы?

— Пожалуйста.

В этот момент клумбу обогнул чёрный ЗИМ. Не мой. Из подъезда вышел явный хозяин автомобиля. Дюже начальственный. Инвалид подошёл к нему, когда тот садился рядом с шофёром. По-видимому, он решил не ждать меня, а уехать в город с этим начальником. Автомобиль плавно тронулся и уехал.

— Вы чулы? — Почти истерично закричал инвалид. — Вы чулы, що вин сказав?

— Нет, я не слышал.

— Вин сказав: «Буде тисно».

Я рассмеялся. В семиместном автомобиле будет тесно, если поместить ещё одного пассажира.

Подъехал ожидаемый мной автомобиль. Инвалид продолжал бушевать:

— Вин же знае, кто я! Буде тисно!

Тот, которому будет тесно, знал, какую должность занимал инвалид. Я узнал только спустя несколько месяцев, что моим попутчиком был директор политического издательства Украины, фигура значительная даже в иерархии пациентов этой больницы. Кем же был тот, которому будет тесно? Этого я не знаю и сегодня. Инвалид продолжал бушевать, пока мы огибали клумбу.

— Доктор, у вас есть несколько свободных минут? — Спросил Шофер.

— Есть.

— Ну, тогда я вам кое-что покажу. Думаю, что даже вы этого не видели, — сказал он, оглянувшись на инвалида. — Вам тоже будет интересно.

От клумбы мы поехали не к воротам в бетонной стене, ограждающей несколько квадратных километров правительственного комплекса Конча Заспа (до этого момента я думал только больницы), а по красивой аллее, уходящей налево к ещё одной стене. Автомобиль на несколько секунд остановился перед запертыми металлическими воротами. И тут, о чудо! Ворота поползли в сторону, хотя ни одной души не было поблизости. Шофёр улыбнулся.

— На эту территорию не может попасть даже первый секретарь киевского горкома, если его не пригласит хозяин.

Я не стал задавать вопросов. Но инвалид, вероятно, догадался, что я не знаю, кто хозяин.

— Цэ володиння Хрущова.

— Здесь несколько вилл, — сказал я.

— Правильно, — ответил шофер, — но никто ничего не займёт без разрешения самого.

Мы медленно ехали по дивному лесопарку. Виллы одна краше другой. Ни одна не похожа на другую.

— Доктор, — шофер прервал молчание, — у нас говорят, что вы можете здорово выпить.

— Где это у вас?

— У нас в гараже. Вы оперировали двух моих корешей. Так вот, на рубль вы можете выпить в один присест?

Я рассмеялся. Полулитровая бутылка водки стоила тридцать два рубля пятьдесят копеек.

— А вы, доктор, не смейтесь. Здесь пол-литра стоит ровно один рубль. И закуска — соответственно.

Автомобиль остановился у сказочного деревянного терема. Пройдёт три года. Я впервые услышу песенку Галича и Шпаликова:

Я вспомню, как я поехал за город. Я вспомню четыре километра бетонного забора высотой около трёх метров. А внутри — ещё один забор. И конфеты вспомню. Мятные ли? Не знаю. Я не попробовал.

Клаксон прогудел два длинных два коротких гудка. На крыльце сказочного терема появилась сказочная русская красавица с толстой светло-русой косой вокруг царственной головы. Не былинный наряд — синий спортивный костюм подчёркивал идеальные формы её фигуры. Шофер и красавица обменялись несколькими непонятными фразами и приветливо помахали друг другу руками, пока автомобиль медленно отъезжал от терема.

— Ну, доктор, что скажете? Хороша девка? Хороша ласточка. Старший лейтенант. И звания идут. И выслуга лет идёт. И будьте уверены — недаром. Из того, кто с ней ляжет, она не только секреты вытащит. Душу вытащит. Ласточка.

Пройдёт много лет, пока я узнаю, что ласточками называют сотрудниц КГБ, занимающихся определённым трудом. И снова вспомню песню Галича и Шпаликова:

Тут впервые подал голос попутчик с заднего сидения:

— Будэ тисно! Ганьба!

Шофер улыбнулся. Вероятно, он безошибочно сопоставил эту фразу с ЗИМ-ом, с которым он разминулся, въезжая на территорию больницы.

— Я довезу вас до вашей работы, — сказал шофер попутчику, — нам по пути.

Ага, следовательно, они знакомы.

Сколько открытий я сделал в течение одного часа!

Поездка в Кончу Заспу не имела продолжения. Второй раз я побывал там много лет спустя, будучи лечащим врачом знаменитого профессора-невропатолога, сломавшего ногу. В ту пору в этой больнице лечились уже не такие высокие эшелоны власти. Для них построили более совершенную больницу в Феофании. В этой больнице, в роскошь и совершенство которой трудно поверить, я был несколько раз уже перед самым отъездом в Израиль.

Фраза «поездка в Кончу Заспу не имела продолжения» справедлива только в том случае, если не рассматривать случайность как закономерность. Дело в том, что Господь решил продолжить политическое просвещение правоверного коммуниста.

Случилось это примерно через месяц-полтора после поездки в Кончу Заспу. В эти дни я временно исполнял обязанности заместителя главного врача по медицинской части. Пётр Васильевич настоятельно уговаривал меня быть не временным, но я категорически отказывался от этой сомнительной чести. И не напрасно.

Вы помните? В Кончу Заспу меня заставил поехать не заместитель министра здравоохранения, а заведующий административным отделом ЦК моей родной коммунистической партии. Так вот, этот самый заведующий вызвал главного врача больницы и его заместителя на ковёр по поводу события, безусловно, государственной важности.

За год до этого хирург нашего отделения доктор Ланцман прооперировал одиннадцатилетнего мальчика по поводу паховой грыжи. Вскоре после выписки мальчика из больницы от старых ран скончался его отец, офицер, инвалид Отечественной войны. Вдова с ребёнком перебивалась с хлеба на воду. В конце концов, вдова была вынуждена определить сына в Суворовское училище. Не знаю, по каким причинам там решили мальчика не принять. Настойчивая мама обращалась в разные инстанции. Её усопший муж, оказывается, был видным офицером, отмеченным значительным количеством орденов. Суворовское училище оправдывалось перед инстанциями. Последний отказ был мотивирован тем, что мальчик подвергся оперативному вмешательству, следовательно, не может нести военную службу, которой, по существу, являются занятия в Суворовском училище. Мама обратилась к доктору Ланцману. Он выдал справку о том, что мальчик здоров, что нет медицинских противопоказаний для его пребывания в Суворовском училище. Доктор Ланцман ни на йоту не отступил от истины. Но эта истина не устраивала начальство Суворовского училища. Оно решило прибегнуть к помощи заведующего административным отделом ЦК, к лицу, в руках которого были судьбы почти всех украинских министров.

По поводу справки, выданной доктором Ланцманом, по поводу такой государственной крамолы заведующий отделом ЦК оторвал нас от врачебной работы, от больных, нуждавшихся в нашей помощи.

Огромный кабинет в массивном здании ЦК на улице Орджоникидзе, бывшей Банковой. Грандиозность кабинета должна была подчеркнуть значимость невзрачного человечка среднего роста. Как он нас пилил! Пётр Васильевич изредка издавал своё неопределённое «ага». Я пытался оправдать государственного преступника Ланцмана, ссылаясь на отечественные и международные медицинские авторитеты. Тщетно. Мы вылетели из кабинета облаянные, осознавшие ничтожность своего существования в самой гуманной, в самой демократической стране.

— Ну что, Ион, выздоровел ты уже? Понимаешь уже, где ты живёшь и с кем имеешь дело? — Спросил меня доктор Яшунин, когда, миновав караулящего у входа старшину милиции, мы очутились на улице Орджоникидзе. — В партию мы с тобой вступили на фронте почти одновременно. За пятнадцать лет пора поумнеть. А ты у них не хочешь брать гонорар. Рвать с них надо.

Грешен. Прошло ещё десять лет, пока я поумнел. Да и то с помощью моего малолетнего сына, который оказался умнее меня. Но это уже другая история. Мне не известно, приняли ли мальчика в Суворовское училище. Но посещение кабинета заведующего административным отделом ЦК вслед за поездкой в Кончу Заспу было существенным этапом просвещения на моём пути в Израиль.