Статьи и рассказы

Однокурсники-однополчане

Сентябрьское солнце деликатно прикасалось к лицу, розовому после ожогов. Весёлые зайчики отплясывали от орденов, по достоинству и количеству весьма не обычному для лейтенанта. Он неторопливо переваливался на костылях. До начала второй пары оставалось несколько минут. Можно было не торопиться. За три месяца после выписки из госпиталя перебитые руки ещё недостаточно окрепли для торопливости. Именно поэтому он вчера перевёлся сюда из столичного медицинского института, в котором проучился два дня. Расстояния между кафедрами там явно не соответствовали его, как он сформулировал, тактико-технической характеристике.

Всё нравилось ему в этом относительно небольшом городе. В отличие от столицы, война не оставили здесь своих следов. Студенческая группа оказалась не хуже столичной. Почти половина — фронтовики. Но с погонами только он один. В послевоенном бюрократическом бардаке застопорилась демобилизация. Жаль было терять ещё один год. Он рискнул поступить в институт, получив полуторамесячный отпуск в полку резерва офицеров бронетанковых и механизированных войск.

Студенты его группы уже поднялись в теоретический корпус по шести широким ступеням. Одинокая женская фигура в военной форме украшала площадку у двери. На расстоянии трудно было разглядеть детали. Мешало солнце, слепившее по оси улицы. И только подойдя к самым ступеням, он вдруг узнал Галю. Ту самую Галю из штаба бригады.

— Счастливчик! Боже мой! Это вы? — Галя низверглась со ступеней, раскинув руки для объятия.

Галя… Он так опешил, что неподвижно замер на костылях. Раскинутые для объятия руки девушки увяли и опустились. Галя… Он никогда не видел её так близко. Впервые она появилась в их батальоне после летнего наступления. Он был тогда младшим лейтенантом, командиром танка. Пришла вместе с гвардии подполковником, начальником штаба бригады. И оставалась там всего несколько минут. Младший лейтенант жадно смотрел на ее высокую грудь, на икры голеней, плотно обтянутые подогнанными голенищами сапог. Он мысленно дорисовывал эти красивые икры. Кто-то из ребят сказал, что Галя — подстилка начальника штаба. Он и сейчас не знал, какая у неё была должность. Писарь? Телефонистка? Подстилка начальника штаба… Конечно, это чёрт знает что! Но тогда из-под пилотки на погоны младшего сержанта падали светло-русые пряди. И вся она… И эта грудь! А он ещё не знал, что такое близость женщины.

В седьмом классе, — ему через несколько месяцев должно было исполниться четырнадцать лет, — на уроке физкультуры он вдруг увидел, что у Зины, с которой он дружил, уже не палочки бёдер, а плавно округлённые линии, словно вычерченные лекалом, а трикотажную ткань майки волшебно оттягивают два изумительных бугра. Как сладостно замирала его плоть, как тесно становилось в брюках, когда Зина, будто случайно, прикасалась к нему этими буграми! Девочки в классе созревали быстрее мальчиков. Не раз у него появлялись основания для уверенности в их доступности. Но пуританское воспитание, но непререкаемое табу запрещало ему преступить границу. Девственность недоступна и священна. Девственность — это дар в первую брачную ночь.

Мировоззрение семиклассника не изменилось и оставалось таким же и у младшего лейтенанта. Девственность, чистота… И вдруг — подстилка. Нечто, вызывающее презрение. Почему же он смотрел на неё с таким вожделением?

Только потом, когда она уже ушла со своим подполковником, он вспомнил, что у неё очень красивые темно-карие глаза. Светло-русая с темными глазами. «Пшённая каша с черносливом», — услышал он комментарий своего механика-водителя.

Ещё два или три раза он видел её. И всегда на расстоянии. Он был уверен в том, что она не замечает его. Но однажды осенью, когда в последний раз Галя на «виллисе» прикатила со своим подполковником в фольварк, в котором располагалась его рота, ему показалось, что она не просто посмотрела на него. Не просто. Галя многозначительно улыбнулась, словно пытаясь что-то сказать. Оказывается, она даже знает его кличку — «Счастливчик». Всё это мгновенно прокрутилось в его сознании, пока он обалдело смотрел на её левую грудь.

Не грудь была причиной его изумления. Всё было на месте. Но на левой груди рядом с медалью «За победу над Германией», которая, возможно, была ей положена, почти плашмя лежала медаль «За отвагу». Сейчас он не мог оторвать изумленного взгляда. Хотя и грудь, и перетянутая офицерским ремнём талия, и икры, уже не погружённые в подогнанные голенища, а стройные ноги в черных туфлях на венском каблуке, и каскадом ниспадающие светлые волосы, и тёмные круглые глаза, и круглое лицо, и круглый нежный подбородок — всё было на месте. Но на левой груди рядом с медалью «За победу над Германией», которая, возможно, была ей положена, почти плашмя лежала медаль «За отвагу».

Ёлки зелёные! «За отвагу»? Какую отвагу она проявила? Ведь она даже в тылу к ремонтникам танков на пушечный выстрел не приближалась! Ведь она даже ни одного раненого не видела в своем штабе! За что же «За отвагу»? Какая отвага нужна под подполковником? Ну, дали бы ей, подстилке, «За боевые заслуги», или, как говорили в экипажах по такому поводу, «За половые заслуги»! Возмущение и обида перехватили дыхание. Он оторвал взор от её груди, глянул на свою медаль «За отвагу» и тут же посмотрел на часы.

— Опаздываем.

— Да, надо идти. А где же твоя… а где же ваша Золотая звезда? — Спросила она, остывая от краски, залившей лицо, когда он, как загипнотизированный, смотрел на её медаль. — Вас ведь представили к званию Героя.

Он не ответил. Только неопределённо приподнял плечо. В полку резерва до него уже дошли слухи о том, что он представлен к званию Героя. Но ведь после представления прошло восемь месяцев. Опять, наверно, похерили, как и в прошлый раз.

Они вошли в аудиторию. Галя пошла вперёд по правому проходу. Студентка из его группы махала ему рукой. Славная девочка. Уже второй раз занимает для него место. Совсем ещё ребёнок. В институт поступила сразу после десятого класса. Ему и в голову не приходило, что «совсем ещё ребёнок» всего на два года моложе его.

Сразу же в начале войны, только что, окончив девятый класс, он ушел на фронт. А потом четыре года. Ранение. Госпиталь. И снова фронт. И снова ранение и госпиталь. Училище. И снова фронт. И снова ранение. После госпиталя величайший подвиг в его жизни: экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости. И вот он, под началом которого бывали даже тридцатипятилетние старики, сидит сейчас рядом с этой девочкой, представителем другого, следующего поколения.

Профессор-биолог начал вступительную лекцию. Знакомые слова не оставляли следа в сознании лейтенанта. Как шелест листвы, как монотонный плеск прибоя, они усиливали доминанту. Медаль «За отвагу», лежавшая плашмя на высокой груди. Ёлки зелёные! И его медаль. Как она ему досталась!

Ладно, можно не считать той атаки, когда впервые за всю войну он стрелял картечью. В боекомплекте танка было пять шрапнельных снарядов. Он приказал Васе, башнёру, на всех снарядах повернуть кольца на картечь. Немцы, обезумев от страха, вместо того, чтобы залечь, укрыться, удирали от танков вверх по пригорку. Картечь, изрыгаемая из ствола пушки, скосила несколько десятков немецких солдат. Сейчас, на лекции по биологии, он подумал, что проще было скосить их огнем танковых пулемётов. Естественно. Тогда он об этом как-то не подумал. Впрочем, не имел бы представления о том, что оно такое — картечь. И в завершение той атаки, уже миновав городок, они настигли колонну из пяти грузовиков с боеприпасами. Болванка, выпущенная из его орудия, попала в последний грузовик, ну, может быть, прошив его, — ещё в предпоследний. А взорвались все пять машин. Ладно, и это можно было не считать. Но в тот же день ночной бой с «пантерами». Это же чудо, что ему удалось зайти им в тыл и поджечь две «пантеры». Ведь именно его удача в ту ночь спасла батальон от разгрома. Ладно, и это можно не принять во внимание. Но на следующий день, когда бригаду уже вывели из боя, когда три танка его взвода мирно стояли в фольварке под старыми грушами, и до следующего наступления можно было забыть про войну, на артиллерийскую позицию стрелковой дивизии по широкому льняному полю из леса попёрли тридцать «пантер». А это уже не в их полосе. Несчастные артиллеристы бросили свои куцые полковые пушки, снаряды которых для лобовой брони «пантер», что дробинка для носорога. И генерал-майор, командир дивизии, чудак усатый, не на «виллисе», а на тачанке прискакал к ним и, размазывая слёзы по грязным щекам, взмолился: «Братцы, остановите танки! Всех к Герою представлю!». А воевать уже ох как не хотелось. И вообще смех — три «тридцатьчетверки» против тридцати «пантер»! Но над массивным каменным забором возвышались только башни «тридцатьчетверок», не замеченные немцами. И «пантеры» уже поравнялись с ними и подставили свои бока. И взвод уничтожил восемнадцать «пантер». А когда уцелевшие танки развернулись и стали драпать, чтобы скрыться в лесу, к пушкам вернулись артиллеристы и подбили ещё шесть машин. Слабая кормовая броня была по зубам их снарядам. И ещё пять танков из шести, оставшихся без удравших экипажей, подожгли, обложив их соломой, набежавшие пехотинцы. Только одну «пантеру» лейтенанту удалось отбить от озверевших солдат. Целый день он ездил на ней вокруг фольварка, пока не забрали и не увезли в тыл.

Он не знал, к какой награде его представили за эти бои. Но когда недели через три в бригаду вручать награды приехал сам командующий фронтом, прошёл слух, что генерал армии прибыл потому, что Счастливчику будут вручать Золотую звезду Героя. И вот построение награжденных. Командование бригады. Каких-то два чужих генерал-майора.

Красивый и симпатичный генерал армии Черняховский вручил ему орден «Отечественная война» за прошлое наступление. Продолжалось вручение. Вот уже вызываются награжденные орденом Красной звезды. Вот уже медалью «За отвагу». И вдруг он услышал свою фамилию. Какое-то неуставное шевеление, какое-то подобие ропота прошло по построению награждённых. И это и ошарашенный вид лейтенанта, который только что так чётко печатал строевой шаг, получая орден, а сейчас шагавший как-то неуверенно, словно сомневаясь, его ли назвали, объяснило командующему, что произошло нечто неожиданное, непредусмотренное. Он вручил медаль и, пожимая руку, улыбнувшись, сказал: «Ну, гвардии лейтенант, вы сегодня решили забрать у меня все награды».

Построение расходилось без обычного в таких случаях оживления, без шуток, без взаимных поздравлений. Даже танкисты из первого и третьего батальона, которые никогда не видели лейтенанта и, как он считал, не имели о нём представления, были подавлены полученной им пощёчиной. Тогда, после третьего своего наступления в бригаде, он ещё не знал, что стал личностью легендарной. О нём говорили: «Заговоренный». Кто-то сказал: «Счастливчик». Так и прилипла к нему эта кличка. Еще бы не счастливчик!

Отдельная гвардейская танковая бригада была бригадой прорыва. В начале наступления она должна была прогрызть оборону противника. Потом в прорыв входили подвижные соединения — танковые и механизированные корпуса. Бывало, что бригаду уничтожали полностью ещё до того, как она успевала осуществить прорыв. Случалось, что несколько танков оставались до следующего наступления. Ребята, которые оставались в живых после шести-семи атак, считались невероятно везучими. А сколько раз по шесть-семь атак было у него в трёх наступлениях? В фольварке под старыми грушами он воевал уже на четвертой машине. Первую подбили. Две сгорели. Он отделывался только лёгкими ожогами и пустяковыми ранениями. Даже не обращался в санвзвод. Лечился у батальонного фельдшера. Отсюда и прозвище.

Он шёл к своему танку. Обида давила на плечи, на спину тяжелее восьмидесятикилограммового ящика со снарядами.

«Счастливчик» — окликнул его командир батальона. Под ивой, с ветвями, свисающими до самой земли, как в шалаше на траве лежал гвардии майор. Только сейчас до лейтенанта дошло, почему комбат прикинулся больным и не пошёл на построение. Его тоже выкликнули среди награждённых медалью «За отвагу». Конечно, он не подбил ни одного танка. Даже ни одного немца не убил. И отваги, можно сказать, никакой не проявил. Но ведь комбат. Задачу батальону поставил. командовал подразделениями по ходу боя. И вообще. А батальон задачу не только выполнил, но даже перевыполнил благодаря тем самым восемнадцати «пантерам». Ну, пусть не орден «Александра Невского», но хоть «Красную звезду» гвардии майор мог получить.

— Покажи-ка мне медаль. Красивая вполне. И главное — совсем танкистская. — Комбат ткнул пальцем в изображение танка на лицевой стороне медали. Забавно, что танк этот — «Т-28» прекратили выпускать сразу после финской войны. Тяжёлая машина с тремя пушечными башнями. А сейчас «царицей полей» была «тридцатьчетвёрка». И медаль она бы украсила.

— Вот так, Счастливчик. Это тебе мой бывший заместитель подосрал. Ну, и мне заодно.

— Но ведь он был тогда неправ во время нашей ссоры, мародёр проклятый.

Майор горько улыбнулся:

— «Неправ? А ты права или правды ждал от этого негодяя? Далеко он пойдёт. Его уже назначили заместителем командира отдельного тяжелотанкового полка по политчасти. Далёко пойдёт эта мразь. Но ты не тужи. Медаль самая что ни есть танкистская. И солдатская. Я, например, буду гордиться ею. Такую медаль может получить только воин, только отважный.

Профессор-биолог что-то рассказывал о единстве и взаимодействии в органическом мире. Но его слова трансформировались в слова майора: „Такую медаль может получить только воин, только отважный“. А там, в нескольких рядах впереди сидела Галка, и на её ещё совсем недавно такой вожделенной груди лежала вот эта самая медаль. За блядство.

Через несколько дней они снова встретились на лекции. Галя была всё в той же английской суконной гимнастерке. Но на грудь уже не давила медаль „За отвагу“, ни даже „За победу над Германией“.

Они учились на разных потоках. Изредка встречались на общих лекциях. Издалека раскланивались. Раза два-три перекинулись парой ничего не значащих фраз. Всё же больше, чем за восемь месяцев его пребывания в бригаде. Тогда он и близко к ней не подходил.

В ноябре его демобилизовали. Не стало офицерского пайка, который он получал в продпункте. Взамен — в день пятьсот граммов глиноподобного хлеба. Он съедал его с солью в один присест. Иногда с луком, если удавалось достать. А если прибавлялось еще подсолнечное масло, то это уже было пиршество. Зарплата гвардии лейтенанта уменьшилась до пенсии инвалида. У большинства студентов их группы и этого не было. Поэтому в день получения пенсии у группы улучшался рацион. Со второго семестра он стал получать повышенную стипендию. Ничтожная разница тратилась на книги. Но это уже потом. А сейчас, с наступлением зимы жизнь сделалась невероятно трудной.

Самым страшным был гололёд. Из-за него часто приходилось пропускать лекции. В аудиториях и в общежитии сохранялась температура для скоропортящихся продуктов. Правда, в общежитии изредка удавалось согреться.

Как-то среди бела дня они своровали деревянные ворота. Он не мог помочь ребятам нести их. Компенсировал тем, что вышагивал на костылях впереди и командовал встречным милиционерам: „Посторонись!“. И они сторонились. Зато в общежитии он сапёрной лопаткой, — другого инструмента не оказалось, — разделал ворота на дрова.

Весёлый вечер у кафельной печки. Погреться пришли из других комнат. Студентка второго курса, умница, но некрасивая и нескладная, смешила анекдотами. А потом, не то всерьёз, не то в шутку сказала: „Только и слышишь — изнасиловали, изнасиловали. Я вот в два часа ночи специально мусор выношу. И никто меня не насилует“.

Весна началась весело, неожиданно. Заблестели ручейки вдоль тротуаров. В молодую зелень нарядились каштаны. Он шёл уже с палочкой. Не прибегал к костылям даже при обострении болей.

В конце апреля на общей лекции он ахнул, впервые увидев Галю не в гимнастерке, не в шинели, а в платье. Простое синее платье, сшитое по фигуре. Ёлки зелёные! Как она хороша!

Галя улыбнулась, или это ему только показалось, так же многозначительно, как тогда, осенью, когда она прикатила на „виллисе“ со своим подполковником. После лекции на улице студенты радостно расхохотались, став свидетелями забавной сценки. Один из многочисленных мужчин, оглядывавшихся на Галю, загляделся и грохнулся головой о столб.

Девятого мая фронтовики надели ордена, у кого были, и медали. Галя явилась в гимнастерке. Медалей на ней не было.

Обычный рабочий день. Не праздничный. Он вспомнил, как в прошлом году в госпитале после радостной ночи, когда по радио сообщили о Победе, наступило тяжёлое чёрное утро похмелья, плач по бесчисленным жертвам, плач по искалеченной юности. Может быть, это действительно не праздник? Но он сменил орденские планки на тщательно вычищенные ордена. Непразднуемый праздник… Радостно и смущённо принимал он поздравления однокурсников. Радостно поздравлял фронтовиков. Галя дождалась своей очереди, подошла и крепко поцеловала его в губы. Он опешил, не зная, как отреагировать на этот внезапный, желанный и вместе с тем запретный поцелуй.

— Поздравляю вас, Счастливчик, — сказала Галя, — и благодарю. Никто на нашем курсе не сделал для победы столько, сколько сделали вы. Дайте я ещё раз вас поцелую.

Ёлки зелёные! Такую прелесть, такие мягкие нежные губы подполковник целовал широкой щелью рта, от которого отваливалась базальтовая челюсть! А кто до подполковника?

Как его тянуло к Гале! Доступность. Никакого табу. Но вместе с тем и отталкивало брезгливое чувство. Он не понимал, как мужчины могут удовлетворяться так называемой любовью проституток.

На третьем курсе его представили к Сталинской стипендии. Но в партийных верхах вспомнили несколько его выступлений, которые посчитали фрондой, хотя выступления были вполне просоветскими, просто принципиальными, не втекающими в общее русло. Директору института всыпали за представление недостойной личности. Слух дошел до студентов. Курс возмутился. А Галя просто бушевала. Никто не ожидал такой бурной реакции от выдержанной, спокойной Гали. Она кричала, что снова из-за каких-то недостойных политработников его лишают заслуженной награды. Всей своей группе она рассказала подробности награждения его медалью „За отвагу“. Она вопрошала, кипя, где его Золотая звезда Героя, к которой его представляли дважды? Кто больше его достоин такой награды?

— Выходит, ты его знала на фронте? — Спросил ее однокурсник.

— Конечно. Мы были в одной бригаде. Вся бригада знала Счастливчика. Такое у него было прозвище. А мне он понравился с первого взгляда. Тогда он ещё не был таким знаменитым.

Слух о Галином выступлении разнёсся по всему институту. Естественно, он докатился до инстанций, в которых всё рассказанное ею было давно занесено в досье. А сосед по комнате в общежитии спросил:

— Так ты, выходит, знал Галку еще в бригаде?

— Нет.

— Ну, как же нет, если она описывала мельчайшие подробности всех твоих боёв?

— Не знал. Я не знал даже всех танкистов, прошедших через наш батальон. Шутка ли — двадцать один танк! В каждом пять человек. После первой же атаки оставалась половина. Прибывало пополнение. Пойди, узнай всех.

— Чего ты темнишь? Мы что, слепые? Все на курсе догадываются, что в прошлом у вас были какие-то отношения.

— Бред. Никаких отношений не было. Галю я не знал.

И этот разговор кругами разошёлся по курсу и достиг Галиных ушей.

На курсе его любили. За готовность прийти на помощь товарищу, не ожидая просьбы. За то, что отстаивал свою позицию даже тогда, когда это вызывало неудовольствие власть предержащих.

На последнем курсе наступил сезон женитьб и замужеств. В Галиной группе появился новый студент — капитан медицинской службы. Во время войны, не успев получить диплома, он попал на фронт зауряд-врачом. Сейчас он официально кончал институт. Вскоре он женился на Гале. Трудно было понять, то ли он попал в Галину группу, уже будучи её сужённым, то ли стал им, попав в Галину группу.

Началась последняя экзаменационная сессия. Как и обычно, он готовился к экзаменам не только по учебникам и конспектам, но и по монографиям. Отлично, как и все предыдущие, сдан последний экзамен.

На выпускном вечере он вспомнил фронтовую встречу последнего военного Нового года. Ёлки зеленые! Сколько они тогда выпили! Сейчас, пожалуй, он выпил не меньше.

Уже были провозглашены все официальные и полуофициальные тосты. Время от времени возникали „междусобойчики“: подходили друг к другу и выпивали за что-нибудь неофициальное, сугубо личное. Дежурный центр караулил в его охмелевшем мозгу. Огни гирлянд плясали перед его глазами. Но дежурный центр трезво сообщал, что огни неподвижны.

Два диплома с отличием. Первый — по окончанию танкового училища. И до училища он убивал. Но диплом с отличием удостоверил, что он стал профессионалом. В течение восьми месяцев он с честью доказал свой профессионализм. „Hic locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae posse“ („Здесь место, где смерть радуется возможности прийти на помощь жизни“). Он тщетно силился вспомнить, где была высечена эта надпись. На фронтоне анатомички какого-то университета. Какого? Нет, он все-таки здорово пьян. Не важно. Важно то, что второй диплом с отличием он, стольких убивший, получил, чтобы помогать жизни. Он будет врачом!

С рюмкой в руке к нему подошёл капитан медицинской службы. Они не были знакомы. Сейчас он не мог вспомнить, здоровались ли они при очень редких встречах.

— Счастливчик, прости, Галя сказала, что так тебя звали в бригаде. И прости, что обращаюсь к тебе на ты. Понимаешь, я хоть не командовал танковой ротой, но полвойны прослужил хирургом в полковом медицинском пункте. Тебе не надо объяснять, что это такое. Так вот, Счастливчик, я хочу поблагодарить тебя и выпить за твое здоровье. — Увидев его недоуменный взгляд, капитан продолжил:

— Будет тебе. Не притворяйся. Ты отлично знаешь, о чём идёт речь. Я пью за настоящего мужчину, за джентльмена. Галка рассказала мне абсолютно всё. И о начальнике штаба. И о том, что она втюрилась, впервые увидев тебя, младшего лейтенанта, ещё не известного в бригаде.

— Но у меня даже представления об этом не было! И вообще я не знаю, о чём ты говоришь.

— Будет тебе. Может быть, ты действительно не знаешь, что она втюрилась. Но она очень красочно рассказала, как ты посмотрел на её медаль „За отвагу“. После этого она хотела выбросить эту медаль. Во всяком случае, никогда больше её не цепляла. И не нацепит. Но причём здесь всякая херня? Я подошёл выпить за тебя, за мужчину, который не только не намекнул о Галкином прошлом, не только словом не обмолвился о том, что у него болело, но даже глазом не повёл. Будем!

— Не знаю, о чём это ты, но будь здоров! — Он удивился, увидев рядом с собой Галю в обтягивающем фигуру чёрном бархатном платье. Ёлки зелёные! Округлая, обтекаемая. Ну и Галка! И глаза её казались такими же бархатными и черными, как платье.

Она наклонилась и гладкими теплыми руками охватила его шею.

— Родной ты мой человек! Дай я на прощанье тебя поцелую!